Текст книги "Боги и смертные: Современное прочтение мифов Древней Греции"

{26}26
  Ниоба и Лето. Впервые эта история звучит в изложении Ахилла, который рассказывает ее горюющему Приаму в Ил. 24.602–617, хотя Ахилл, судя по всему, на ходу меняет некоторые подробности, подгоняя их под свои задачи. См. также Пл. Гос. 380а = Эсх. фр. 154а, Д. С. 4.74.3, Ов. М. 6.146–312. Сверхъестественное завершение в моей версии взято из пастушьей байки, приведенной в Квинт Смирн. 1.290–310.


[Закрыть]
Ниоба и Лето

Поначалу фиванский трон передавался в основном от потомка к потомку Кадма и Гармонии, но какое-то время городом правил Амфион, сын Зевса и Антиопы. Амфион женился на Ниобе, дочери лидийского царя Тантала и Дионы, дочери Атласа.

Семье Тантала повезло состоять в близком родстве с богами, которые относились к ним почти как к равным. На особенно короткой ноге Ниоба была с Лето, матерью Аполлона и Артемиды.

Любому другому смертному этого хватило бы с лихвой. Ниоба же, едва став царицей Фив, неоправданно возгордилась, отравляя свою душу беспочвенными сравнениями. В мыслях и словах она постоянно сопоставляла себя с Лето и приходила к выводу – сперва робкому, потом все более дерзкому, – что она по меньшей мере не уступает богине ни внешностью, ни достижениями:

– Я и сама по большому счету из богов: моя мать – дочь Атласа, а мой супруг – сын Зевса! А Лето – дочь двух титанов, о которых сейчас уже никто и не вспомнит…

Или:

– Казалось бы, такая богиня, как Лето, должна затмевать красотой любую смертную, однако стоит посмотреть на меня сейчас, и станет понятно, кто есть кто.

Или еще хлеще:

– Лето так гордится своей двойней… Это при том, что у меня, видит небо, семь сыновей и семь дочерей, и все как на подбор удалые красавцы и прелестные умницы!

И даже:

– Почему Аполлон так любит отпустить кудри подлиннее? А Артемида носится в мужских охотничьих сапогах и болтается по лесам с девицами? Что бы это значило, м-м-м? Даже если у меня отнимут шесть дочерей и шесть сыновей, я все равно останусь богаче Ниобы как мать.

Довольно долго Лето, куда более снисходительная, чем остальные боги, пропускала все эти шпильки мимо ушей. Но когда мойры решают, что роду суждено сгинуть, безрассудство пускает корни в человеческом разуме и цветет буйным цветом, пока не перейдет все границы и не навлечет на обладателя гнев богов. Так однажды зарвалась и Ниоба. Прошествовав по улицам Фив в златотканом платье, усыпанном драгоценными камнями, она ворвалась в храм Лето, где как раз курили фимиам в честь матери и ее близнецов. Ниоба велела присутствующим снять с головы лавровые венки и прекратить церемонию. Если им хочется кого-то почтить как бога, пусть ищут не на Олимпе, а поближе, в царском дворце, заявила она.

Тут даже терпению миролюбивой Лето настал предел. Она призвала к себе Аполлона и Артемиду и не успела даже перечислить до конца все оскорбления Ниобы, как близнецы уже спешили в Фивы.

Аполлон нашел сыновей Ниобы на охоте и, вытащив из колчана самые быстрые свои стрелы, перебил их одного за другим. Охотники повалились на землю, всполошив дичь, которую выслеживали.

Артемида тем временем явилась во дворец. Там она отыскала в женских покоях дочерей Ниобы, выбиравших себе наряды на день и сооружавших друг другу прически. Ее стрелы засвистели, рассекая воздух так же стремительно, как стрелы брата, – и уже через несколько мгновений девушки лежали бездыханными, а кровь ручьями растекалась по мозаичному полу.

Горе Ниобы, узнавшей о случившемся, было так же безмерно, как до того ее спесь. Она рвала на себе волосы, царапала щеки, раздирала в клочья прекрасные платья. «Элелелеу! – вопила она. – Элелелеу!»

Она рыдала. Рыдала так, что глаза опухли, а лицо пошло пятнами; рыдала так, что промокли лохмотья, оставшиеся от ее одеяний. Рабыни пытались ее успокоить, стряпухи пробовали отвлечь ее яствами, но она безутешно бродила по опустевшим залам дворца – та, кому судьба подарила столько детей, теперь осиротевшая.

Боги, сжалившись над Ниобой, обратили ее в камень и вызвали вихрь, который перенес ее обратно на родину. Там окаменевшую Ниобу и оставили – на зубце горы Сипил. Но, даже превращенная в камень, она по-прежнему струила слезы по голому склону. Местные пастухи скоро начали бояться этой скалы, потому что по ночам вокруг нее разносилось эхо леденящих душу рыданий. А еще больше страха нагоняла на них коленопреклоненная женщина на вершине скалы: ее было отчетливо видно издалека, однако стоило вскарабкаться на скалу, чтобы встретиться с ней лицом к лицу, как она пропадала.

А что сталось с телами детей Ниобы? Совершать над ними погребальный обряд оказалось некому, потому что вместе с Ниобой боги обратили в камень и весь царский двор. Девять дней тела лежали непогребенными, пока наконец боги не предали их земле сами.

{27}27
  Арахна и Афина. Единственная версия этой истории приводится в Ов. М. 6.1–151, но есть еще одна, совсем другая история об Арахне, ознакомиться с которой можно в Johnston 2018: 188–91.


[Закрыть]
Арахна и Афина

В Лидии, еще до того, как выйти замуж и стать царицей Фив, юная Ниоба была знакома с другой девушкой – по имени Арахна. Ниоба происходила из царской семьи, а отец Арахны знатностью не отличался, но девушек роднила любовь к красивым материям. Ниоба любила облачаться в тонкие ткани, а Арахна любила их создавать.

На самом деле Арахна славилась на всю Лидию своим непревзойденным умением прясть и ткать. Из всех окрестных источников и рощ сбегались наяды и дриады полюбоваться работой Арахны и подивиться тому, какую тонкую нитку она ссучивает из кудели, как ровно подбивает уто́к, как грациозно ходит туда-сюда перед станком, продевая челнок с намотанной нитью утка через нити основы. Ее пальцы ласково перебирали натянутую пряжу, и даже когда она укладывалась спать после целого дня работы, они продолжали двигаться, словно ища незримую нить.

Но самую громкую славу Арахне принесли краски – и истории, которые она с их помощью рассказывала. Идмон был красильщиком: он добывал желтую краску из ягод крушины, красную – из марены, пурпурную – из местных моллюсков. Арахна выросла среди мотков свежеокрашенной пряжи, развешенной на просушку на солнце. Она смотрела на желтый и видела мех Каллисто, красный вызывал перед ее мысленным взором кузницу Гефеста, а пурпурный – платье Европы. Зеленый, добываемый из дельфиниума, становился в ее воображении лесами Аркадии, по которым бродил Пан, а синий, добываемый из вайды, – морем, из которого вышла Афродита.

Всеми этими красками и многими другими переливались ее ткани. Все эти истории и многие другие ткали ее пальцы. Когда она снимала готовое полотно со станка и раскатывала, наконец являя миру всю вытканную на нем историю, у поклонников перехватывало дыхание от восторга. Слава Арахны была заслуженной, заслуженными были и дифирамбы, которые ей пели.

Чтобы жизнь изменилась безвозвратно, достаточно одного мига, но к этому роковому мигу нас ведет не один шаг. Арахна постепенно привыкла считать свое мастерство исключительно собственной заслугой. Ее мать рано умерла, а у местных мастериц перенимать, на ее взгляд, было нечего. Нить словно сама тянулась из кончиков ее пальцев, сплетаясь в чудо из чудес. Без достойных соперниц Арахне неоткуда было научиться такой добродетели, как скромность. И если поклонницы говорили, что ее наградила этим даром не иначе как сама Афина, Арахна воспринимала похвалу лишь в переносном, метафорическом смысле.

Однажды, в очередной раз услышав про дар как награду, Арахна пробурчала себе под нос, не переставая расхаживать перед станком: «Наградила, не наградила – вот пусть явится сюда, и мы посмотрим, кто кого. Спорю на свою жизнь, что заткну Афину за пояс».

Эти слова, хоть и произнесенные едва слышно, достигли ушей богини, и та, приняв облик старухи, протиснулась сквозь толпу зрителей.

– Осторожнее, девочка! – предостерегла Афина. – Одно дело утверждать, что не имеешь равных среди смертных, – и это действительно так, и совсем другое – заявлять о том, что превосходишь богиню. Афине ведомо милосердие, проси у нее прощения немедля, и, может быть, ты избегнешь ее гнева.

– Ступай домой, старая, и учи своих домочадцев, – ответила Арахна. – А Афина пусть сама о себе печется.

АРАХНА И АФИНА{6}

В тот же миг старуха исчезла – и на ее месте воздвиглась Афина. Блеск ее стальных доспехов, кажется, затмевал солнце, вокруг как будто повеяло холодом, толпа сразу посерьезнела. Все, кроме Арахны, пали на колени и преклонили головы.

Арахну же явление богини застало врасплох. Щеки ее сперва запылали, потом стали белыми как мел. Она окаменела перед своим станком, и впервые за все время пальцы ее тоже замерли.

Но достичь таких высот мастерства, каких достигла Арахна, возможно, только обладая железной волей, поэтому строптивая ткачиха – знала бы она, во что ввязывается! – быстро взяла себя в руки. Сняв со станка недоделанную работу, она заправила его заново, подготовив начальную кромку. То же самое сделала Афина на своем станке, который возник перед ней из ниоткуда.

Насколько же разные сюжеты они изобразили! В центре полотна, созданного Афиной, была выткана ее победа над Посейдоном в споре о том, кто будет покровительствовать городу, который впоследствии назовется ее именем. Дары, принесенные городу двумя богами, предстали на полотне как живые: казалось, что источник, который забил из скалы по воле Посейдона, поит своей водой оливу, выращенную Афиной. Вокруг центрального сюжета Афина выткала предостережения для Арахны. Все сцены как на подбор демонстрировали дерзость людей и последовавшее возмездие: повсюду люди обращались в горы, птиц и деревья за то, что посмели тягаться с богами.

Арахна же показала безудержную похоть небожителей. Вот Зевс в обличье быка рассекает синие волны, унося на спине перепуганную Европу; вот он же в облике белоснежного лебедя ластится к Леде; и снова он, превратившись в зеленого пятнистого змея, насилует Персефону. Не оставила Арахна без внимания и других: Посейдон в виде вороного жеребца покрывал светлогривую Деметру, а Аполлон, завернувшись в коричневый пастуший плащ, брюхатил нимфу Иссу. Порицающие богов сцены, изображенные Арахной, изумляли разнообразием, за которым благодаря таланту создательницы полотна отчетливо прослеживалась чудовищная закономерность.

Закончив работу, мастерицы отошли от станков, чтобы можно было оценить результат. С первого взгляда было очевидно, за кем техническое превосходство: ни Афина, ни сама Зависть не смогли бы найти изъяна ни в художественном исполнении, ни в качестве получившегося у Арахны полотна.

Ледяная ярость захлестнула сердце Афины. Она пнула грузики своего станка, так что те завертелись по полу волчком, но гнев от этого не унялся. И тогда она обрушила его на работу Арахны. Предавая само ремесло, которому она покровительствовала, Афина разорвала прекрасное творение в клочья, а затем, схватив челнок, избила им создательницу полотна. Не в силах вынести такого унижения, гордая Арахна свила петлю, сунула в нее голову и прыгнула с обрыва. Но Афина перехватила ее за талию, и веревка провисла.

– Живи уж, нечестивица, – молвила Афина с внезапной жалостью. – Хотя бы на ниточке.

И она окропила Арахну соком травы, которую вывела Геката. У Арахны тотчас отпали волосы, нос и уши, а сама она стремительно сжалась в едва заметную точку. Руки и ноги втянулись в живот, и он раздулся от этого, словно шар. Арахна стала пауком.

Лишив Арахну рук, Афина отняла у нее и большие пальцы, без которых невозможен никакой ремесленный труд. Но другие восемь неугомонных пальцев богиня ей оставила, и теперь они торчали из-под ее шарообразного брюха – четыре справа и четыре слева. С ними она заново приспособилась вырабатывать нить, только бесцветную, и по-прежнему продолжала прясть и ткать, хотя новые изделия выходили одно тусклее и невыразительнее другого.

А когда какая-нибудь муха или мотылек имели наглость мешать ее работе, Арахна парализовывала их ядом, наматывала на них пряжу, будто на челнок, и хранила как жуткое свидетельство своего неувядающего таланта.

{28}28
  Филемон и Бавкида. Единственная версия приводится в Ов. М. 8.616–724.


[Закрыть]
Филемон и Бавкида

Смертным нелегко было узнать богов, когда те спускались на землю, – так виртуозно олимпийцы меняли свой облик. Им ничего не стоило уменьшить себе рост, скрыть ослепительную красоту, избороздить морщинами лицо и припорошить волосы сединой. Благоухание, исходившее от тела, они забивали человеческими запахами пота и грязи. Если дело того стоило, они готовы были обращаться даже в животных. Надо ли говорить, что с таким умением маскироваться боги легко проникали всегда и всюду.

Особенно часто обличье менял Зевс – не только потому, что питал слабость к смертным женщинам, но и потому, что считал своим долгом повелителя всего мира посматривать, как там ведут себя люди. А для этого, как выяснилось, нет способа лучше, чем инкогнито пожить какое-то время среди них. В такие вылазки он часто брал с собой Гермеса: тот знал обычаи и повадки людей лучше других богов, и эти знания небожителям нередко пригождались.

И вот однажды Зевс с Гермесом, бродя по предгорьям Фригии, вышли в цветущую плодородную долину, надежно укрытую от ветров. Люди там были сытые, дородные и самодовольные – настолько самодовольные, что ни один не снизошел до того, чтобы поприветствовать странников. А когда Зевс с Гермесом стали проситься посидеть в доме, чтобы переждать в тени полуденный зной, отговоркам не было числа: у одних слишком тесно, другие проветривают постель, у третьих ребенок спит.

Когда солнце уже клонилось к закату и повеяло вечерней прохладой, Зевс с Гермесом поднялись чуть выше в горы и там заметили скромную хижину. В ней жили Филемон и Бавкида, муж и жена. Перед этой хижиной они сыграли свадьбу, когда были молодыми, в ней они прожили до самой старости. Они были бедны, но бедность их не тяготила: они умели радоваться малому и не тужить.

Едва завидев приближающихся гостей, Бавкида вышла им навстречу и пригласила в дом. Она поворошила вчерашние угли в очаге и, осторожно раздувая затеплившиеся огоньки, дождалась, пока в очаге заплясало веселое пламя. Тогда она повесила над огнем котел с водой, а сама отправилась в огород за капустой. Филемон тем временем достал с балки кусок копченой свинины – остатки от прошлогоднего забоя. Этот кусок он закинул в котел, и вскоре по комнате поплыл аппетитный мясной аромат.

Когда к свинине в котле присоединилась капуста, Бавкида вытащила простую кровать, на которую положила тюфяк, набитый душистой травой. Сверху легло покрывало, обычно приберегаемое для праздничных случаев. Взыскательному взгляду оно показалось бы аляповатым и простецким, но в полумраке хижины нехитрая накидка поблескивала изысканно, как настоящее сокровище. Бавкида пригласила гостей садиться. К ложу она придвинула стол, а на нем расставила собственноручно приготовленные обоими супругами роскошные яства: оливки и маслины, маринованную вишню, птичьи яйца, запеченные в золе, сыр, орехи, сушеные смоквы и финики, виноград, яблоки и соты с медом. Запивали все это грубым вином, которое разливали по чашам, вырезанным из дерева…

Вскоре, однако, Филемон с Бавкидой заметили странность: гости пьют и пьют, а вино в чаше для смешивания все не убывает. Старички посмотрели друг на друга с тревогой: знать, сами боги к ним пожаловали, проверяют их почтительность!

Вскочив на ноги, они извинились за скромность подношений и умоляли простить их. А затем, выбежав из хижины, принялись ловить гуся – их верного сторожа, который много лет своим гоготом отпугивал четвероногих воришек, повадившихся в огород. Гусятина была бы достойной заменой капустной похлебке, которую супруги собирались подать на горячее, но гусь оказался проворнее их – и вдобавок смекалистым: он спрятался за спинами богов, словно прося защиты.

– Пощадите гуся, смертные, – заговорил тогда Гермес. – Мы боги, как вы догадались, но ваше гостеприимство нам и без того пришлось по сердцу. Ваши соседи из долины будут наказаны за себялюбие, а вас мы наградим за то, что поделились тем немногим, чем сами богаты. Теперь пойдемте, поднимемся вместе на гору.

На вершине Зевс с Гермесом велели супругам посмотреть на долину. Селение, где жили люди, теперь скрылось под водой, и только хижина Филемона и Бавкиды по-прежнему лепилась к склону, который стал берегом огромного озера. А потом хижина на глазах хозяев превратилась в величественный храм. На месте грубых деревянных опор сияли белизной мраморные колонны. Новая кровля, крытая золотом, пламенела в лучах закатного солнца. На фронтонах под скатами кровли восславлялись деяния богов.

– Филемон и Бавкида, как нам вознаградить вас за почтение? – спросил Зевс.

Супруги пошептались.

– Оставьте нас служить вам при этом новом храме, – ответил Филемон. – А когда придет пора умереть, пусть мы скончаемся вместе, чтобы ни на кого из нас не легло горькое бремя хоронить другого.

Зевс исполнил их просьбу. Много лет они преданно служили в храме, пока однажды Бавкида не увидела, что Филемон покрывается листвой, а Филемон не увидел, как вырастают ветви на теле Бавкиды. И пока они изумлялись, их ноги, тела, а потом и шеи оделись корой. В последний миг перед тем, как кора запечатала им губы, старички улыбнулись друг другу и прошептали: «Прощай, любовь моя!»

Бавкида стала липой, а Филемон – дубом. Но росли эти два чудесных дерева из единого корня, навеки сплетясь ветвями.

{29}29
  Гирией и его вол. Мы знаем, что эту историю рассказывает Гесиод (фр. 246), но более полные версии появились позже – Гиг. Астр. 2.34 и Мифы 195, а также Ов. Ф. 5.493–536.


[Закрыть]
Гирией и его вол

В окрестностях Фив жил старик по имени Гирией, кормившийся со своего каменистого поля, которое вспахивал его престарелый вол.

Еще молодым Гирией овдовел и так и не смог ни с кем из женщин поладить так же, как с покойной женой. Поэтому он привык жить один. Но гостеприимства ему было не занимать: ни один путник не проходил мимо его ворот незамеченным, всех он приглашал разделить с ним салат из той зелени, что удалось нарвать, и похлебку, сваренную из бобов, которые он растил, собирал и сушил каждый год.

Однажды вечером, возвращаясь с волом после дневных трудов, Гирией увидел на дороге трех мужчин. По обыкновению пригласив их к себе отдохнуть в прохладе, он вошел следом за ними в дом, привязал вола в отведенном ему углу и наполнил ясли сеном. А потом достал из кладовой вино, смешал с водой и зачерпнул из чаши сперва тому гостю, который сидел ближе.

– Спасибо, – сказал тот, – только ты лучше сперва налей моему брату Зевсу.

О сказанном гость тут же пожалел, но даже богу не дано поймать сорвавшееся с языка неосторожное слово. Теперь в маскировке не было нужды, и гости вмиг вернули себе истинный облик. Они вытянулись в полный рост и стали касаться макушками кровли. Грубые плащи исчезли, обнажая кожу, от которой исходило такое сияние, что глазам Гириея стало больно. Воздух загустел и словно дрожал, наэлектризованный, как перед грозой. У Гириея перехватило дыхание, в ушах зазвенело. Словно беззащитная букашка, сжался он в смятении перед посетившими его небожителями.

Когда прошла, казалось, целая вечность, самый молодой из гостей заговорил – таким тоном, что Гирией уже не мог стоять потупившись и поднял голову.

– Я Гермес! – возвестил гость. – А это Посейдон и мой отец Зевс. Мы странствуем по земле, чтобы проверить, чтут ли нас смертные, как прежде.

Гирией обвел мысленным взглядом крохотную комнатушку, в которой жил, перебрал в уме скудные припасы в единственной кладовой. Как же ему почтить подобающим образом своих гостей? В панике он схватил одной рукой кухонный нож, а другой потянул за носовое кольцо своего вола. Тот покорно отвернулся от яслей. Весь дрожа, Гирией запрокинул волу голову и полоснул ножом по горлу. Его старый товарищ повалился на пол, теряя жизнь вместе с булькающей кровью.

Когда вол замер, Гирией вытащил тушу во двор, освежевал и разделал. Потом разжег костер и уложил в него воловьи огузки. Едва от костра потянуло дымом, боги поспешно выбрались наружу и обступили поджаривающееся мясо, вдыхая чудесный аромат.

В конце концов они насытились и вспомнили о хозяине, который в страхе переминался рядом.

– Ты почтил нас на славу, – молвил Гермес. – И за это, чтобы твое благочестие стало примером прочим смертным, мы дадим тебе все, чего попросишь. Речную нимфу в наложницы? Царство? Свергнуть Полидора и посадить тебя на фиванский трон? Одолжить тебе шлем Аида, чтобы ты проник незамеченным в сокровищницу Мидаса и унес оттуда сколько сможешь?

Ничего этого Гириею было не нужно, но ведь отказ наверняка оскорбит и прогневает высоких гостей. Вернуть бы покойную жену… Однако старик знал, хоть и понаслышке, чем оборачиваются просьбы о возвращении родных из царства мертвых.

Взглянув на тушу бедного вола, он остро ощутил, что остался теперь один-одинешенек, да еще и без помощника, и вспомнил, о чем мечтал всегда, но считал – до этого момента – несбыточным.

– Вот бы у меня был сын! – сказал он. – Могучий, как вол!

Боги воззрились на него в недоумении.

– Так ведь мы предлагаем тебе нимфу в наложницы, – растолковал Гермес. – С нимфами всегда все на славу получается.

Гирией призвал на помощь все свое мужество и, откашлявшись, заявил решительно:

– Спасибо, но я бы, если можно, предпочел сына, похожего на меня. Смертного, который разделит мою участь.

Боги посовещались. А потом со смехом – не самым приятным – сказали Гириею:

– Неси сюда шкуру того холощеного быка, которого ты нам принес в жертву.

Гирией притащил шкуру, сгибаясь под ее тяжестью. Когда же он, отдуваясь, выпрямился, то увидел, что боги задрали полы хитонов, демонстрируя свое хозяйство. Смущенный – даже, скорее, устрашенный – видом божественных гениталий, Гирией поспешно отвернулся, гадая, что они задумали.

За спиной раздался новый взрыв смеха, а потом журчание мочи и удары струй в воловью шкуру.

– Повернись, Гирией, – велел Гермес, – и прими дар твоих богов. Зарой эту окропленную нами шкуру в Землю, которая родила нас всех, и подожди девять месяцев. Ты получишь своего сына, могучего, как вол, – и смертного.

С этими словами боги исчезли.

Гирией сделал, как было велено: вырыл яму, уложил туда намоченную шкуру и закопал. Однажды утром его разбудил детский плач. Выскочив во двор, Гирией нашел там новорожденного мальчика. Старик взял сына на руки и дал ему имя – Орион.