Текст книги "Неучтенный фактор"

Неучтенный фактор
Сардана Ордахова

Данное произведение целиком является плодом художественного воображения автора, то есть выдумкой, и просьба к читателям не утруждать себя поисками аналогий с реальными событиями и людьми. Их нет.

© Сардана Ордахова, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Наступающий день снова обещал быть очень холодным. Серега Пащенко, беспрестанно зевая и спросонья теряя тапочки, нехотя прошаркал к огромному замерзшему окну. Слегка отодвинув плотные запыленные шторы, сомнительным образом украшавшие его холостяцкое жилище, он некоторое время внимательно всматривался в единственное прозрачное пятно среди толстого слоя серого льда и инея, покрывавшего окно с наружной стороны. Совсем открывать шторы не имело смысла, по крайней мере, ближайший месяц. Увиденное не прибавило оптимизма. Большое здание автовокзала, расположенное всего в сотне метров, сегодня вновь исчезло за стеной плотного белого тумана, а за тройным стеклом бился, пульсировал, негодовал жестокий, беспощадный, неумолимый мороз, будто вызванный некими потусторонними силами.

Нынешняя зима выдалась чересчур суровой даже на вкус коренных северян, к которым, без сомнения, причислял себя Сергей Пащенко, журналист одного из местных ежедневных изданий, выходящих на русском языке, а с недавних пор и заместитель главного редактора.

Туман, казалось, пришел в этот город навечно. Еще в конце ноября установилась температура минус 47 и ниже по Цельсию, и вплоть до позавчерашнего дня весь этот ужас был щедро заправлен густым молочным соусом, то есть туманом. Больше месяца без единой передышки. И только вечером 6 января, в православный сочельник, неожиданно прояснилось, и стало вдруг видно, как огоньки проезжающих машин весело перемигиваются с далекими звездочками на черном праздничном небе, а голубоватый свет мощных уличных фонарей наконец-то пробился в этот мир сквозь зазвеневший от счастья воздух. Такое великолепие продержалось весь следующий день. Город подумал было, что обещана передышка. Секретарша Леночка, в генах которой, казалось, могла бы жить устойчивость к любым природным катаклизмам, когда позвонила вчера, чтобы поздравить с праздниками, робко предположила: «Может, хоть недельку так простоит, а?». На что Сергей, будучи скептиком и пессимистом по натуре, только неопределенно хмыкнул. И сегодня утром, не доверяя прогнозу погоды по пейджеру, который без вариантов обещал этому городу вместе со всеми его жителями перманентный белый Апокалипсис в течение трех зимних месяцев, бросился к окну, как мальчишка. Уу-упс. «А счастье было так недолго… но возможно…» И опять все снова. Впрочем, на Рождество всегда ясная погода – интересно, почему? Спасибо и на этом. Если серьезно, надо будет заняться исследованиями на эту тему. Надо поручить этой… как ее, ну новенькой, племяннице главного, Инне или Инге, все время путаю, впрочем, какая разница? И кто дает детям такие имена?

Сергей опаздывал на работу. Обрывки этих, почти праздных, мыслей скакали в его голове, пока он брился, умывался и торопливо одевался. Кофе он решил попить на работе, посему, тщательно укутав свое чувствительное лицо мягким шерстяным шарфом, покинул квартиру, быстрым шагом спустился по мрачной темной лестнице и без колебаний нырнул в непроглядный туман и вечный, вечный пятидесятиградусный мороз.

Дом Печати его встретил, как всегда, шумом и суетой. Холлы и коридоры все еще сияли мишурой. Журналистский люд приходил в себя после долгих праздников. Впрочем, праздники еще продолжались, впереди ведь еще новый День Печати и старый Новый Год. Но главное – предстояло избрание народных депутатов в Ил Тумэн, местный парламент, и предвыборная лихорадка сейчас была в самом разгаре. «Тоже ведь праздник». Сергей едва успел заскочить в свой кабинет, крича: «Привет всем, Леночка, кофе, сейчас умру!», как зазвонил телефон. «Сергей Анатольевич?», – вежливо осведомилась трубка солидным баритоном. – У меня для Вас любопытный матерьялец. Про Сатырова. Весьма актуальный именно сейчас. Мы уверены, он вызовет огромный интерес. Проверьте свой мейл». Трубка скоропалительно дала отбой. Сергей поморщился и глубоко вздохнул. До чего противный голос. Вкрадчивый, неестественно вежливый. Так и сказал ведь – «матерьялец». Пащенко задумчиво потер лоб: «Ну что, проверим информацию…» Для начала он решил открыть не общий редакционный, а свой личный ящик, и не ошибся. После введения сложных паролей компьютер весело и бойко звякнул. Да, действительно: «Сергей Пащенко, для Вас одно новое сообщение». Сергей углубился в чтение минут на пять, затем откинулся на спинку кресла. «Матерьялец» почти ничем не отличался от тех, которыми в последнее время забрасывали редакцию, как гранатами, бойцы выборных технологий. Разве что нехарактерная приписка в конце письма: «По факту публикации на Ваш личный счет, номер такой-то, будет переведено 30 000 рублей». Брови Сергея поползли наверх. Рекламная полоса под выборы стоит в два раза меньше. И деньги обычно не переводят на личные счета журналистов, разумеется. Кстати, откуда они знают номер его банковского счета? Что бы это значило?

Слегка прищурившись, Сергей снова уставился на монитор. Несколько строк, которые он еще раз торопливо пробежал по диагонали, не оставили сомнений: да, черный пиар. Ну и что? Мы и не такое печатали. Действительно, странно, за что деньги платят лично ему?

«….кроме того, общеизвестно, что господин Сатыров являлся руководителем этой организации во времена полной бесконтрольности… двадцать семь миллионов рублей повисли в воздухе, так и висят до сих пор, и хоть какие-нибудь следы их невозможно найти…» Сергей улыбнулся, представив висящий в воздухе чемодан, набитый бумажными деньгами, и своего «голубого», как он его сразу мысленно окрестил, корреспондента, обнюхивающего рядом землю в тщетных поисках следов этого чемодана. Хм, раз деньги в воздухе, их и надо искать в воздухе… Кстати, двадцать семь миллионов какими рублями – 89, 91, 98 годов или текущего, 2003? Сергей хорошо помнил времена, когда его родители получали зарплату в миллионах; помнил также, что эти миллионы абсолютно ничего не значили. Стоит огород городить? Читатели опять будут смеяться над ними.

«…известный порок едва не погубил карьеру уважаемого партийного деятеля. Но партия своих не бросает, и в результате многократного упорного лечения верный товарищ был возвращен в ряды номенклатуры… Этот бывший партиец и верный ленинец теперь ратует за демократию…»

То, что человек едва не стал алкоголиком и переборол себя, скорее, станет плюсом в глазах избирателя. А упор на партийное прошлое и вовсе неуместен. Ведь вся страна оттуда… Кстати, видными партийными деятелями становились далеко не самые тупые и даже иногда не самые подлые ребята…

Сергей, прихлебывая мелкими глотками горячий кофе, снова задумался. Этот Сатыров у него уже в печенках сидел. А тысячелетие заканчивалось-заканчивалось, и никак не могло закончиться.

Простой парень из Покровска, городка, расположенного всего в 80 километрах от столицы, что по местным меркам совсем рядом, да еще с ветерком по отличной трассе, Серега Пащенко не мог, конечно, знать, что около двадцати лет назад недалеко от его родного городка, почти в соседнем, можно сказать, улусе, часто затевались крупные партийные мероприятия, называемые охотой. Он еще бегал под столом, уморительно подражая телевизионному Валерию Леонтьеву, самому популярному артисту тех далеких теперь восьмидесятых, уже научился требовать горшок и самостоятельно есть ложкой. Он был спокойным, покладистым и добрым мальчиком, и ничто в его детских повадках не указывало на будущего охотника за сомнительными сенсациями, в которого он быстро превратился за несколько лет работы в полужелтой газетке слегка правого толка. Изданием брезговали серьезные люди, однако простой рабочий люд с удовольствием глотал за ужином и в туалетах «байки быстрого употребления», наспех испеченные в его неглубоких недрах – байки правдивые и не очень. В конце концов, серьезные люди тоже оказались вынуждены считаться с этим бесконечным бредом, где буквально все, даже цвет волос местного руководства, было плохо. А родители Сергея простодушно гордились сыном, первым в их роду человеком с высшим образованием, и искренне восхищались его неожиданными успехами на ниве журналистики. Впрочем, он сам иногда восхищался собой…

* * *

…А мероприятие в тот раз затевалось серьезное. Партийные лидеры прибыли на вертолете, хорошо упакованные. Среди них выделялся Гавриил Гаврильевич Сатыров, так успевший надоесть Сергею Пащенко за время последней предвыборной кампании – из-за того, что вокруг его одиозной фигуры разгорелись нешуточные и не всегда понятные ему страсти. Кстати, отчество в паспорте товарища Сатырова именно так и было записано, согласно местным традициям, невзирая на какие-то там правила. Он был еще сравнительно молод и хорош собой – Сергей едва узнал бы его, встретив в таком виде. Абсолютно седой, обрюзгший старик в дорогом костюме, с тяжелым взглядом и тойонскими11
  Тойон – господин, начальник


[Закрыть] замашками, на прошлой неделе заглянувший к ним в редакцию на огонек в сопровождении внушительной охраны, ничем не напоминал того улыбчивого моложавого мужчину, сохранившего остатки хорошей физической формы. В те годы он действительно много улыбался и сравнительно мало пил. Синяя шерстяная мастерка ему очень шла, а лыжные брюки с широкими белыми лампасами дополняли образ бывшего спортсмена.

Охотничий домик, заранее подготовленный егерем из местных, встретил уютом и чистотой. Впрочем, это внушительное двухэтажное строение, напоминающее небольшой санаторий, мало напоминало настоящие охотничьи избушки. Гости разложили вещи, наскоро перекусили и немного выпили. Гавриил Гаврильевич вышел на улицу и, переобувшись под длинным навесом в водонепроницаемые сапоги, уселся в отдалении, ожидая, когда же Саша, буфетчик Дома Правительства, уберет со стола остатки еды, приготовит закуску для короткого привала, и наконец можно будет отправиться побродить по окрестным полям и лесам. Местность он знал хорошо. Еще бы не знать. Всю прошлую весну таскался по ней как проклятый, возя зачастившие делегации из центра. На территории этого огромного спецзаказника охота была разрешена в любое время года. Его пышная ухоженность никогда не приедалась Гавриилу Гаврильевичу. Жаль, что нельзя всю Якутию превратить в один большой спецзаказник… И чтобы медведи, люди, зайцы, волки и косули мирно уживались друг с другом. Гавриил Гаврильевич на миг улыбнулся своим мыслям, потом снова задумался. Может, этих чинов из Москвы стоило бы повезти не на охоту, а на прогулку по реке до Ленских Столбов? Но что сделано, то сделано.

А один чин что-то больно неприглядный. Небольшого роста, одет кое-как, скучный. Анекдоты не травит, сплетнями столичными не делится. Вот второй, член ЦК, товарищ Петров, Анатолий Сергеевич – другое дело. Крупный, белый, с громовым голосом и раскатистым хохотом. А этот только моргает и кривит губы, думая, что улыбается. Конечно, Гавриил Гаврильевич не вчера родился и прекрасно знает, где, так сказать, трудится этот, щупленький. Только зачем ему понадобилось таскаться на охоту? Прибывшую вчера делегацию из Москвы разделили на две группы. Первая группа, возглавляемая Степаном Никифоровичем Пахомовым, куда попал и Гавриил Гаврильевич, поехала на природу. Во второй группе, которая отправилась на встречу с трудящимися в образцово-показательный совхоз, находятся деятели поважнее Петрова, при этом ни одного сотрудника органов из центра за ними не увязалось, насколько известно ему, Сатырову. Интересно получается. Неужели у вездесущих товарищей имеется такой пристальный интерес к местным руководителям? Но к кому? Вот этот, щупленький, в серой курточке, сам вчера на охоту вызвался, а теперь ходит чего-то смурной… Эх, о такой охоте раньше и не мечталось. Поймать какого-нибудь отощавшего зайчонка и то считалось большой удачей. Рассеянно следя за размеренными и четкими движениями Саши, собирающего рюкзаки, Гавриил Гаврильевич глубоко погрузился в воспоминания…

* * *

В тот год не было ни зайцев, ни другой какой дичи. То есть, была, конечно, дичь, но ее было мало. Тайга отказалась кормить своих прежде любимых детей – жителей крохотной деревеньки Мастах, расположенной на берегу реки Вилюй. Это благословенный запад Якутии, где время течет медленно, а земля сочится теплым медом. Мать с раннего утра уходила на работу, за что получала жалкие трудодни. Запасов муки было очень мало – в прошлом году поймали, как какого-то преступника, единственного оставшегося в деревне мужчину, однорукого Бааску, за то, что раздал остатки зерна, предназначенного для посева, умирающим от голода односельчанам. Поймали и отправили в лагеря. Бааска был хорошим председателем колхоза…

Шел четвертый год войны. Когда и как она начиналась, Ганя не помнил. С тех пор, как стал узнавать людей и мир вокруг себя, постоянно слышал: «Сэрии, сэрии» («Война, война»). Всегда рассказывали, как хорошо было до, и как плохо стало после. Поэтому он ненавидел само это слово. И еще он ждал отца. Смутно помнил, как непривычно громко, в голос, рыдали женщины, и как большие люди в торбазах скрылись за поворотом, не оборачиваясь. Это первые пятнадцать мужчин уходили на войну. Среди них, говорят, был и его папа. Самым четким и ясным воспоминанием этих проводов была какая-то незнакомая женщина с длинными распущенными волосами. Еще до того, как мужчины скрылись за поворотом, она вышла, нет, выплыла из светлой березовой рощи, вся в белом, встала в сторонке и молча смотрела на всех – уходящих и провожающих. Затем она быстро обошла поляну, как бы паря над травой, и вдруг тоже закричала-заплакала. Это Ганю испугало больше всего, и он тоже, кажется, заплакал. Больше он ее никогда не видел. Пытался как-то спрашивать у матери и ребят, с которыми обычно играл, но они все пожимали плечами – не видели, мол. И только соседская бабушка Агафья, Алаппыйа эмэхсин, как ее все называли, дала ему подзатыльник и сказала: «Никогда никому не рассказывай об этом!». Она умерла от голода прошлой весной, едва не дожив до долгожданных каш из сосновой коры («бэс субата» – так она называлась). Однажды утром Ганя, как обычно, зашел к ней поболтать – одному дома было скучно, и увидел, что она лежит неподвижно, почему-то став совсем маленькой и желтой. Шестилетний пацан сразу понял, что бабка умерла – покойников ему часто приходилось видеть, и он их не боялся. А на бабку Агафью он просто немного обиделся. Ведь она вчера обещала ему рассказать одну сказку, которую он часто просил, хотя знал наизусть. От природы наделенный отличной памятью, Ганя уже тогда мог запоминать достаточно длинные тексты с первого-второго раза. Когда старушка сбивалась или незаметно для него хотела перейти на одну из, так сказать, альтернативных версий, Ганя всегда с негодованием исправлял ее.

…Он почти до самого вечера просидел у бабки, тихо и нараспев рассказывая – то ли себе, то ли ей – длинную-предлинную историю про старушку Бэйбэрикээн с пятью коровами. Тот самый вариант, который предпочитала Агафья. И только вечером, когда мать уже должна была вот-вот вернуться с работы, заметил на колченогом, изрядно побитом жизнью дощатом столе старушки небольшой мешочек с зерном. Пыльный синий ситчик в желтый цветочек. Он пошел домой, дождался матери и рассказал ей все. Они вместе пошли к Агафье, и мать быстро спрятала от посторонних глаз этот драгоценный дар, и только благодаря ему они продержались до зелени. Старушка Агафья жила одна, так как всех ее троих сыновей убили на фронте. Из них только один успел жениться, остальные были слишком молоды. Невестка, сирота из дальнего наслега, как только забрали мужа на фронт, слегла и вскоре умерла; детей у них не было. Получилось, что самыми близкими людьми Агафьи стали Ганя и его мать.

Вот так спаслись они с матерью в прошлом году, а в этом… Гане исполнилось семь лет. Весна была внезапная, бурная, но что-то слишком ветреная. Вчера Ганя смолол на каменных жерновах последнюю горсть зерна. Ну почему всегда так трудно весной?! Глядя на опухающее лицо своего друга Коли, он вдруг с удручающей ясностью понял, что уже на следующей неделе они не смогут играть вместе… Одновременно до семилетнего Гавриила каким-то внезапным озарением дошло – та женщина в белом никогда не жила в их деревне. Более того, она вообще никогда не жила на земле. Поэтому ее никто не видел и не помнит. Эта женщина – дух этих мест, и плакала она потому, что знала – никто из ушедших на фронт не вернется обратно. Вот почему бабушка Агафья запретила ему говорить о своем видении. Она надеялась, что Ганя ошибся, или что если об этом забыть, то плохое предзнаменование не сбудется. А ведь бабушка Агафья могла и не умереть от голода. Она это сделала ради него. Чтобы он, Ганя Сатыров, выжил в этом непонятном и страшном мире. Все эти мысли пронеслись у мальчика в голове с быстротой молнии, оставив глубокий след в просыпающемся сознании. Это была как яркая вспышка. И в этот момент он подумал – что бы ни случилось, я выкарабкаюсь! Я выживу! Я просто должен это сделать.

Коля не дожил до Победы двух дней. В тот день им выдали дополнительный паек. И даже по пачке невесть откуда взявшегося, редчайшего чая «Дорообо» (что значит «здравствуй»; так в народе назывался чай «Дружба», на коробке которой были изображены здоровающиеся руки). Ганя смотрел, как оставшиеся в живых танцуют осуохай, тот самый знаменитый Осуохай Победы, который в тот день танцевали на всем огромном пространстве, занимаемом Якутией, рассеянно вслушивался в красивый звонкий голос запевалы, полный радости, но еще больше – горечи, в голоса земляков, по-вилюйски степенно и важно выводящих повтор этих импровизированных стихов, и перед его глазами вставала бабка Агафья, таким странным образом отпетая им, которая дала ему дожить до этого дня, и видел как бы наяву, как они с ней однажды по осени подбирали упавшие с воза ржаные колосинки. Они передвигались короткими перебежками на тонких ослабевших ножках – старый и малый – умело прячась, как настоящие разведчики, и набрали зерна целый карман. Это называлось расхищением государственного имущества, и за это могли посадить.

С войны в Мастах действительно никто не вернулся. Жизнь постепенно налаживалась, наконец, заработала начальная школа, чего Ганя ждал с нетерпением, по распределению приехала семья фельдшеров из России, открылся медпункт. Мама хворала, с фронта вернулся дядя Степан, мамин старший брат, живущий в далеком райцентре. От отца по-прежнему не было никаких вестей. Знающие люди говорили, что его убили в первые месяцы войны, просто в суматохе забыли отправить похоронку.

…К осени мать окончательно слегла, и дядя Степан приехал за ними. Он считал, что в райцентре сестру вылечат. Но разве есть лекарства от непосильного труда, непрерывного горя, постоянного голода и вечно сосущего сердце страха? Сатыровы собрали свой нехитрый скарб, погрузили на телегу, в которую был запряжен здоровенный бык, одолженный в своем колхозе Степаном по случаю окончания сенокосных работ, и отправились зимовать в райцентр. Ганя удобно устроился полулежа между узелками и наблюдал за огромными белыми облаками, лениво проплывавшими по яркому небу такой глубокой синевы, какое бывает только осенью. Бык тащился очень медленно, но зато верно – ритмично и неотвратимо. «Интересно, где кончается небо?», – думал Ганя, укачиваемый этим мерным ходом, и хотел было спросить об этом молчаливого дядю, но побоялся. Он думал об этом так серьезно и долго, что к концу безрадостного и утомительного пути ответ пришел сам собой. «Небо нигде и никогда не кончается», – скорее почувствовал, чем подумал Ганя. И это его почему-то успокоило перед будущим – полным, как он опасался, неприятных неожиданностей.

Райцентр показался мальчишке чуть ли не городом. Во всяком случае, в своем глухом таежном наслеге он не видел столько домов и людей сразу, в одном месте. В большую среднюю школу, предел мечтаний, его приняли не сразу. Дядя долго ходил по каким-то начальникам и что-то доказывал, при этом он всегда брал с собой Ганю, крепко держа за руку, и иногда было слышно, что в этих спорах речь заходила даже о правах советского человека. Наконец все утряслось. И вот с опозданием на две недели новоиспеченный ученик переступил порог школы. Если бы не дядя-фронтовик, туго бы пришлось там сыну «пропавшего без вести». «Люди не пропадают без вести, как комар в тайге, – говорили дети, а ведь некоторые дети иногда бывают неосознанно жестоки. – Наверное, попал в плен или перебежал». На этой почве весь первый месяц Ганя ходил в синяках – обид он не терпел, сразу лез в драку. Дети в его классе в большинстве своем были рослые, сильные – в райцентре не было такого большого голода, как в Мастахе. Потому и бывал постоянно бит. Но однажды учитель истории, сам фронтовик, ненароком услышав предназначенную Гане дразнилку, собрал весь первый класс в директорской и учинил страшный разнос. Это было действительно страшно, главным образом потому, что учитель в конце своей гневной тирады взял и расплакался, а директор ни слова не проронил за все время. Историка уважали и слушались, хотя и был он, что называется, «с придурью». Иногда посреди урока начинал нести полную ахинею, а бывало, особо провинившихся заставлял заучивать наизусть целые главы учебника, и при малейшей ошибке в воспроизведении текста ставил ученика в угол на весь урок. При этом ученик должен был держать в вытянутых над головой руках толстый том «Истории». Говорят, его сильно контузило на войне. Слава богу, первые три года школы история им не грозила.

Как бы то ни было, после того случая Ганю перестали трогать. Тем более, что он быстро нагнал одноклассников и стал одним из лучших учеников.

* * *

Унылый длинный нос русского, коричневые волосы, обрамлявшие коричневое же лицо, сильно отдающее болезненной желтизной, а особенно глаза – немного навыкате, невыразительные, то ли серые, то ли карие, а скорей, просто бесцветные – все это постепенно начало внушать Гавриилу Гаврильевичу брезгливое и опасливое чувство, странную смесь страха, тоски и гадливости, ранее ему неведомую. Это противное чувство исподволь овладевало всем его существом, пока они шли до озера, располагались на привал, попутно знакомя гостей с красотами заказника. «Что же это такое?» – отойдя в сторону от компании, растерянно подумал Гавриил Гаврильевич, усиленно делая вид, что заинтересовался пышным кустом голубики. Гроздья ягод—крупных, сладких, сочных—казалось, сами просились в рот. Гавриил Гаврильевич одним движением набрал полную пригоршню, затем вторую… Ответа не было. Он глубоко вздохнул, посмотрел на низкое серое небо и прислонился к березке. «Барыта кэминэн»22
  «Все путем»


[Закрыть], – сказал он сам себе. Эта короткая убойная формула применялась им на крайний случай. Обычно безотказная, даже она сейчас не подействовала. Гавриил Гаврильевич вернулся к своим и увидел, что к их группе присоединилось двое местных парней. «Скорей бы все кончилось», с тоской подумал он, усаживаясь на свое место и наливая очередную рюмку. Но он держался молодцом, умело скрывая накатывавший временами дрожащий комок в горле за беспечной улыбкой и пустыми разговорами. Многолетняя партийная выучка давала о себе знать.

Только вот почему-то все время вспоминалась бабка Агафья. Последний раз он видел ее во сне перед рождением своего первого ребенка. Бабушка была радостная, держала в руках старинную якутскую люльку из бересты и что-то ему говорила, слов он не услышал. Был ли младенец в люльке, он тоже не видел. Тогда, внезапно проснувшись посреди ночи, Гавриил Гаврильевич сразу позвонил в больницу. Медсестра сообщила удивленным голосом, что у его жены, недавно поступившей в роддом на сохранение, только что прошли преждевременные роды.

Так что же ему хочет сообщить Алаппыйа на этот раз? Не то чтоб его постоянно посещали видения, или вещие сны, просто Гавриил Гаврильевич привык доверять своим ощущениям. Сильно развитая интуиция вкупе с почти фотографической памятью много раз спасала его в хитроумных битвах партийного закулисья. И раз ему сегодня постоянно приходит на ум Алаппыйа и особенно ярко вспоминается горькое сиротское детство, значит, должно произойти что-то очень важное, и не дай бог, плохое. Опасность исходила от приезжего, товарищ Сатыров это четко, почти физически чувствовал.

* * *

…Когда хоронили мать, Ганя не плакал. Он стоял, прижавшись щекой к подрагивающему рукаву дяди Степана, и думал о том, что его, наверное, отдадут теперь в интернат. Его бы отдали и раньше, если бы пришла бумага, что отец погиб на фронте – с продуктами в интернате было лучше, а семье дяди кормить лишний рот, не получающий никаких пайков за отца-фронтовика, было тяжеловато. Пока была жива мать, он питался, конечно, ее колхозным пайком, да и дядя подкармливал, несмотря на косые взгляды тети Зои, своей жены. У них было три дочери – две зануды и задаваки, и одна, средняя, нормальная. Вообще он не очень дружил с Захаровыми, родней своей матери, а родственников по линии отца и вовсе не знал. Только слышал от мамы, что какая-то его тетя живет где-то очень далеко, в большом городе, столице. Город назывался Туймада и представлялся Гане прекрасным, загадочным, сверкающим мегаполисом. Так, полная превратностей жизнь Гавриила Сатырова, последнего из представителей своего рода, сделала очередной вираж и забросила в восьмилетнюю школу-интернат для детей-сирот, расположенный в довольно большом селении Ючюгяй недалеко от райцентра.

Конечно, для уха современного человека это звучит дико, но Гане в интернате очень понравилось. Наконец он стал полноправным членом большой дружной семьи. Здесь не было так тоскливо, как в Мастахе, где он иногда целыми днями сидел один-одинешенек, совершенно голодный, или так неудобно, как у дяди, где и дома, и в школе чувствовал себя чужаком. Здесь все были такие же, как он – маленькие горемыки без роду-племени, только что выбравшиеся из такой же головокружительной смертельной битвы, с огромным желанием выжить и большим запасом доброй жизненной энергии. Еда была всегда, воспитатели и учителя – добрые. Это была передышка, подарок судьбы. По выходным мальчики дружно пилили и кололи дрова для котельной, таскали из реки лед, предварительно расколов на аккуратные кубики – традиционный способ заготовления питьевой воды для зимней Якутии. Девочки убирались в жилых корпусах, помогали в столовой. Старшие покровительствовали младшим, особенно новеньким, это называлось взять шефство. Конечно, бывало всякое – сорок детей и подростков, собранных в одном месте, не могут постоянно читать книжки и пилить дрова – случались ведь и ссоры, и драки, но они проходили как-то легко, обиды быстро забывались, потому что были нанесены своим же братом.

Согласно установившейся среди детей всего мира традиции, Ганю сначала слегка, что называется, «обкатали». В первый же день, возвращаясь из столовой, в узком проходе между учебным и жилым корпусами, он наткнулся на плотный ряд мальчишек своего возраста. «Это новенький, его Ганя зовут!» – вылез вперед вертлявый рыжеватый пацан, толкая Ганю плечом. Ганя набычился и собрался было, в свою очередь, толкнуть его. Ребята одобрительно загудели. «Кто трогает моего подшефного?» – услышали они вдруг над своими головами голос, раздавшийся как бы с неба. Ганя оглянулся и увидел очень длинного, очень худого и почти взрослого парня. Он улыбался, глядя на них. Кажется, почти смеялся, хотя изо всех сил пытался напустить на себя строгий вид. Мальчики расступились, и Ганя, тайком показав своим обидчикам кулак, беспрепятственно прошел по проходу.

Он узнал, что его заступника зовут так же, как и дядю, Степаном. Степа Пахомов учился в предвыпускном классе и действительно был назначен шефом к новенькому. Так как Ганя опоздал к началу учебного года, все старшие ребята уже имели по одному, а то и по два, подшефных. Только Степа – секретарь комсомольской организации школы, да еще несколько очень занятых активистов-общественников, оказались освобождены от этой хлопотной обязанности приказом директора школы. Дополнительную нагрузку Степан взял добровольно, подавая остальным пример комсомольского бескорыстия и отзывчивости. В обязанности шефов вменялось наблюдение за успеваемостью своих подопечных, а также посильная помощь им в быту. Степан добросовестно, каждый вечер, проверял домашние задания Гани, радуясь, что он не доставляет ему больших хлопот в этом плане. Иногда он просил старших девочек заштопать что-нибудь из Ганиной одежды. Хотя чаще всего, вздохнув, брался за иголку сам, отложив на ночь сочинение какого-нибудь важного доклада для какой-нибудь конференции или собрания, каковых в те годы проводилось великое множество. Фактически у Гани появился как бы старший брат.

Конечно, подраться ему все равно пришлось, только чуть позже. После чего новенького окончательно приняли за своего, позволив на равных делить небогатую трапезу и все совместные дела. Интернатское братство Ганя никогда не забывал. С особенной теплотой думал о Степе, Степане Никифоровиче Пахомове, который после окончания восьмилетки год работал в райцентре, потом уехал в город, окончил там десятилетку и поступил в Московский университет. Спустя много лет, уже став «большим человеком», Гавриил Гаврильевич, выпив рюмочку-другую, любил говаривать: «Советская власть сделала меня человеком».

* * *

Даниил Вербицкий, сотрудник сверхсекретного, потому даже не пронумерованного отдела одной из влиятельных советских спецслужб, с полным правом мог сказать о себе то же самое. Правда, круглым сиротой он не был. Отец погиб на фронте, но мама была жива до сих пор. Она его очень любила, в детстве буквально тряслась над своим ненаглядным Данечкой, или Нанечкой, как она его часто называла. А в войну всеми правдами и неправдами не позволила голодать, хотя у них в деревне были страшные засуха и неурожай. Мама отдала ему все, что у нее было, весь жар своей большой души и всю свою любовь. Даже, совсем не думая об этом, нечаянно поделилась с сыном своим странным и немножко страшным даром. Хотя до сих пор он передавался только по женской линии. Но такова сильная, иногда даже безумная, материнская любовь, которая творит чудеса.

Лет в семь Даня понял, что он не такой, как все остальные дети. А они стали его побаиваться. «Горит крайний дом», – сказал он однажды ни с того ни с сего. К вечеру сгорели Поповы, жившие по соседству, в крайнем доме. Огонь был такой сильный, что они ничего не успели вынести, спасибо, сами выскочили. И так было всегда. К нему приходили какие-то мысли, он произносил (или не произносил) их вслух, и все сбывалось. Дети между собой шепотом называли его «ведьмак» и «колдун», а Даня, лежа на печи, в отчаянии думал: «Как же мне научиться ни о чем не думать?» Мама немножко научила его, как сейчас выражаются, «блокировать» и защищаться. Но помогало это мало, так как ее методы были рассчитаны на носителей-женщин. Будь у нее дочка, она бы вырастила из нее хорошую ведьму. Что делать с сыном-колдуном, она не знала. В советское время наличие таких способностей вообще отрицалось. Кто имел их, скрывали, как могли, это было позорной семейной тайной. Большинство были бы рады не иметь никакого дара, но раз он им достался, были вынуждены овладевать им – хотя бы для того, чтобы научиться скрывать его и не вредить окружающим. О Данииле прослышали в области, так как нормально скрываться он так и не научился. А дар у него был очень сильный. Опаздывая в школу, он мог ненароком пробежать сквозь стены. На уроке у учителя падала указка, Даня только подумает (опять же случайно!) – «вот он сейчас ее поднимет» – и указка сама прыгала в руки испуганному педагогу. Все его чурались, все от него стонали. И вырос бы он озлобленным на весь свет, отвергнутым людьми отшельником, если бы не счастливый случай. В двенадцать лет Даниила забрали в Москву, в только что открывшийся секретный интернат, замаскированный под интернат для особо одаренных в музыке детей. Стране понадобились экстрасенсы, но страна стеснялась признаться в этом прилюдно.