Текст книги "Трагедия войны. Гуманитарное измерение вооруженных конфликтов XX века"

Холокост как военное преступление (на материале писем и дневников советских евреев 1941–1945 гг.)

Леонид Львович Смиловицкий,

PhD in history, старший научный сотрудник Центра диаспоры при Тель-Авивском университете

Аннотация. Статья посвящена Холокосту как беспримерному по своему масштабу и последствиям военному преступлению в годы Второй мировой войны. В основу исследования положены материалы уникальной коллекции писем и дневников евреев – бойцов и командиров Красной Армии, дополненные воспоминаниями членов их семей, которые отложились в архиве Научно-исследовательского центра диаспоры при Тель-Авивском университете и впервые вводятся в научный оборот.

Ключевые слова: Холокост, Вторая мировая война, военные преступления, эго-документы, военно-полевая почта, цензура, евреи в Красной Армии.

Военные преступления нацистов на временно оккупированной территории Советского Союза и трагедия Холокоста нашли свое отражение в переписке почти каждой еврейской семьи. Насколько обстоятельно и подробно они это освещали, зависело от целого ряда причин: осведомленности участников переписки, их общего культурного уровня (умения выразить свои чувства) и способа обойти цензуру. Официальные средства массовой информации не называли причин геноцида евреев. Советские газеты, радио и устная пропаганда говорили о жертвах среди евреев только как о «мирных жителях» или «советских гражданах», оставляя без ответа вопрос о природе антисемитизма.

Сведения о Холокосте впервые встречаются в письмах советских военнослужащих и членов их семей с конца ноября 1941 г., после публикации в газете «Известия» о трагедии в Бабьем Яре (29–30 сентября 1941 г.), и затем как отражение январской (1942 г.) ноты В. М. Молотова[300]300
  Документы обвиняют: Сборник документов о чудовищных зверствах германских властей на временно захваченных ими советских территориях. Б.м., 1943 г. Вып. 1.


[Закрыть]. При этом они сообщали только фактическую сторону дела: когда и где произошло массовое убийство, количество жертв, где были захоронены погибшие. Подробности о преступлениях против мирного населения приводились, как правило, для того, чтобы подчеркнуть жестокость иноземных захватчиков, но при этом не говорилось о пособниках врага из местного населения. Считалось, что публичное признание советской стороной геноцида евреев подтвердит тезис нацистской пропаганды о том, что Германия ведет войну не с русским народом, а с иудо-большевиками, поработившими Россию. Кроме того, выделение евреев из общей семьи «советских народов» нарушало концепцию сталинского интернационализма, утверждавшего формальное равенство всех народов Советского Союза.

Подобная позиция не выдерживала критики, поскольку именно евреи были первоочередной мишенью расовой политики А. Гитлера, которая обрекала их как народ на поголовное уничтожение. Масштаб нацистских преступлений и размеры Холокоста долго оставались неизвестными. По нашему мнению, это делалось для того, чтобы избежать дискуссии об ответственности советского государства за непродуманную политику накануне войны, дружбу с «заклятыми друзьями», «пакт Молотова – Риббентропа» 23 августа 1939 г. и цену победы Красной Армии в ходе долгой и кровопролитной войны на выживание.

В годы войны советские евреи получали только отрывочные известия о нацистских преступлениях. Не существовало единого еврейского информационного центра, куда поступали бы необходимые сведения, отслеживалась общая ситуация, подводились промежуточные итоги, делались аналитические обзоры и строились прогнозы. Еврейский антифашистский комитет (далее – ЕАК), образованный в начале 1942 г. при Совинформбюро, не представлял все советское еврейство. Печатный орган ЕАК – газета «Эйникайт», издаваемая на идиш, – рассказывал о мужестве евреев на войне, самоотверженном труде в тылу, страданиях на оккупированной территории и убийствах евреев нацистами, но не более того. Цель – заручиться поддержкой стран Запада и мобилизовать ресурсы для нужд борьбы с Гитлером. Газета распространялась главным образом за границей и была малодоступна советскому читателю. Более конкретная, но далеко не полная картина нацистских преступлений стала выясняться только с возвратом еврейских семей из эвакуации.

Настоящая статья написана в основном на материалах коллекции военных писем и дневников, которые были собраны в архиве Центра диаспоры при Тель-Авивском университете в самое последнее время (2012–2019 гг.) и впервые вводятся в научный оборот[301]301
  Смиловицкий Л. Л. Советские евреи пишут в Красную Армию, 1941–1945. Опыт формирования коллекции военных писем в Центре диаспоры при Тель-Авивском университете) // Русский архив. 2014. № 4. С. 236–252.


[Закрыть]. На сегодняшний день коллекция частной переписки периода Второй мировой войны, собранная автором этой статьи, содержит письма, документы, фотографии и предметы личного происхождения 307 солдат и офицеров Красной Армии (28 062 документа, включая 8 352 письма). Все письма отсканированы, набраны в текстовом редакторе и каталогизированы. К письмам подобраны ключевые слова, которые позволят без труда ориентироваться в содержании.

Трагедия Холокоста воспринималась евреями иначе, нежели представителями других этнических групп. Еврей в Красной Армии вынужден был постоянно доказывать свою «полноценность» как патриота и бесстрашного бойца, а также становился жертвой стереотипов: если некий еврей проявил недобросовестность, допускал служебное нарушение, был уличен в воровстве, неисполнительности, трусости или неопрятности в быту, то окружающие немедленно переносили это на всех евреев. Многие евреи, лишенные традиции, оторванные от религии, не знавшие языка идиш (или отказавшиеся от него), искренне считали себя советскими людьми. В то же время государство и их соседи, друзья, знакомые, сослуживцы, однополчане продолжали считать их евреями. В годы войны набиравший силу в Советском Союзе государственный антисемитизм, подкрепленный бытовым антисемитизмом как в тылу, так и на фронте, делал еврейское население в значительной степени уязвимым.

Старший сержант Георгий Яковлевич (Зорик) Эпштейн в переписке с родителями неоднократно касался этой темы. Юноша требовал отправки на фронт, в чем ему неоднократно отказывали. Весной 1942 г. он сообщал, что был включен в маршевую роту для отправки на фронт, но вместо этого направлен в Бухару, где формировалась новая воинская часть: «Вот обида! Я в своем полку считался лучшим пулеметчиком, на маневрах мне доверяли быть командиром пулеметного взвода. На фронте, увидите, я стану командиром роты! Сюда приехал из-за нехватки командиров. Ненавижу свою национальность <…> сколько бы пользы принес»[302]302
  Архив военных писем Центра диаспоры Тель-Авивского университета (далее – Архив военных писем). Коллекция Л. Смиловицкого. Письмо Г. Я. (Зорика) Эпштейна своему отцу Якову Абрамовичу Эпштейну, 13 марта 1942 г.


[Закрыть]. Летом 1942 г. Зорик получил очередной отказ и был очень огорчен, «узнал несчастье своей национальности»[303]303
  Там же. Письмо Г. Я. (Зорика) Эпштейна своей матери Нине Яковлевне Эпштейн (Должанской), находившейся в эвакуации в Киргизии, 21 августа 1942 г.


[Закрыть]. Наконец мечта юноши сбылась, летом 1943 г. Эпштейн писал: «У нас здесь наступление. “Фриц” уходит, но бои жаркие. Я жив, здоров, шныряю на своем броневике в разведку. Мы ходим впереди всей группировки, заскакиваем немцам в тыл, наносим панику и целехонькие приезжаем назад»[304]304
  Там же. Письмо Г. Я. (Зорика) Эпштейна Нине Яковлевне Эпштейн (Должанской), 19 августа 1943 г.


[Закрыть]. И снова Зорик возвращался к наболевшей теме, которая не давала ему покоя: «Самым тяжелым разочарованием было понимание, что некоторая национальность – паразит. Я ненавижу свою национальность. Мне стыдно за нее»[305]305
  Там же. Коллекция Л. Смиловицкого. Письмо Г. Я. (Зорика) Эпштейна своему отцу Якову Абрамовичу Эпштейну, 13 марта 1942 г.


[Закрыть]. Осенью 1943 г., после очередного ранения, Зорик Эпштейн сообщал своим родным, что раны его заживают и скоро опять предстоит ехать на фронт: «У меня три золотые и четыре красные полоски[306]306
  Число нашивок указывало на количество ранений и их степень. К лёгким ранениям (красного цвета) относились ранения мягких тканей без повреждения внутренних органов, костей, суставов, нервных стволов и крупных кровеносных сосудов, ожоги I и II степени; к тяжелым (желтые) – повреждение костей, суставов, внутренних органов и крупных кровеносных сосудов, ожоги и обморожения III и IV степени.


[Закрыть], наверное, будут еще – вот оправдание моей жизни и национальности»[307]307
  Там же. Письмо Г. Я. (Зорика) Эпштейна Нине Яковлевне Эпштейн (Должанской), 17 октября 1943 г.


[Закрыть].

Если об избиении евреев нацистами солдаты Красной Армии писали открыто, то об антисемитизме, исходившем от советских властей и советских солдат и офицеров, рядовых граждан, – с большой оглядкой. В этом отношении показательны записи, которые вносил в дневник военный корреспондент газеты «Правда» Михаил Адольфович Печерский[308]308
  Архив военных писем. Дневник М. А. Печерского. Дневник был предоставлен архиву Центра диаспоры Диамаром Печерским, сыном М. А. Печерского, в августе 2013 г.


[Закрыть]. Этот документ подкупает своей искренностью. Многие его страницы проникнуты трагическим лиризмом. В литературном отношении дневник Михаила Адольфовича напоминает «Разные дни войны» Константина Симонова[309]309
  Симонов К. М. Разные дни войны. Дневник писателя. М., 1982.


[Закрыть]. Обращает на себя внимание смелость и откровенность изложения событий. Автор не боялся критиковать и давал нелестные характеристики собственным начальникам и коллегам, называл недостатки, искал причины неудач и при этом сам оставался достаточно самокритичным. Вместе с тем официальные публикации фронтовой печати Печерского не шли ни в какое сравнение с его личными записями. Внутренний цензор автора требовал отвечать заданным стандартам советской публицистики. Разница между дневниковыми записями и публикациями в газетах у Печерского настолько велика, что трудно представить, что это писал один и тот же человек. В дневнике все, что касалось советского антисемитизма, Михаил Адольфович зашифровывал, оставляя для памяти только замечания общего характера: «Разговор об антисемитизме. Факты, факты… Тяжело». «Город Щучин. Заняли его 12 июля 1944 г. Рассказ Суздаля о семилетней девочке-еврейке, просидевшей три года в подвале у польского крестьянина. У девочки спрашивают, где бы она хотела теперь жить? Там, где люди добрые». «Рассказ Суздаля о гетто – Виленском, Варшавском и т. д.», «Чаусы – моя родина. Точнее – крохотный еврейский хуторок Вилейка в 3–4 км от Чаус»[310]310
  Архив военных писем. Дневник М. А. Печерского. С. 93, 94, 100.


[Закрыть]. И ни слова о евреях, родных и знакомых, которые были поголовно уничтожены нацистами.

Сведения о нацистских преступлениях, убийствах мирных граждан и поголовном уничтожении евреев поступали из разных источников. Мы читаем об этом в письмах из районов глубокого советского тыла (Урал, Закавказье, Сибирь, Средняя Азия, Казахстан, Дальний Восток), куда были эвакуированы или бежали семьи, спасавшиеся от военных действий. В свою очередь солдаты и командиры действующей армии описывали то, что им открывалось при освобождении оккупированной территории. Много подробностей сообщали в письмах бывшие узники гетто, вступившие в Красную Армию. Трагические новости поступали от белорусских, украинских и русских соседей или содержались в ответах работников исполкомов сельских, поселковых, районных, городских Советов на запросы из Красной Армии и районов эвакуации. О пережитой трагедии советские евреи писали своим родным и знакомым за границу. Это были сообщения о массовом убийстве невинных людей, часто с описанием того, как именно случилось несчастье, кто и как убивал: расстреливал, вешал или сжигал. Наиболее редкими считаются письма, допускавшие обобщения и поиск ответов на вопрос, как это могло случиться и кто виноват.

Первые месяцы войны почта еще продолжала работать по инерции, хотя фронт надвигался очень быстро. Понятие «прифронтовая полоса» означало от 100 до 150 км до линии боевых столкновений с противником. Сводки Совинформбюро были неточны и внушали оптимизм, хотя скептики часто оказывались правы. В архиве Центра диаспоры хранится уникальное письмо из Турова Мозырского района Полесской области, отправленное человеком, только что пережившим приход немцев, которых временно выбили из городка партизаны и пограничники. В июле-августе 1941 г. Туров несколько раз переходил из рук в руки. Реувен Шифман сообщал Ноте Чечику в Крым о пережитом за 18 дней немецкой оккупации, когда боевые позиции были в каждом огороде: «Описать эти дни невозможно. Всех наших евреев выгоняли на работу, а хлеб давали только фашистам, а евреям – нет. Весь город ограбили, сожгли все магазины и дома. Слава богу, что нас не убили, а мне срезали бороду»[311]311
  Архив военных писем. Письмо Реувена Шифмана Ноте Чечику в Крым, 2 августа 1941 г. Перевод с идиш Б. Быховского.


[Закрыть].

Реувен Шифман надеялся, что Красная Армия больше не покинет Туров и евреям не придется видеть «трефные лица немцев»[312]312
  Трефной – недозволенный, грязный, некошерный, нечистый.


[Закрыть]. Однако действительность оказалась иной. Третий и последний раз противник занял Туров в ночь на 23 августа 1941 г. Немецкие бронекатера, появившиеся со стороны Давид-Городка, зажигательными минами вызвали пожар, высадили десант и овладели городским поселком[313]313
  Смиловицкий Л. Евреи в Турове. История местечка Мозырского Полесья. Иерусалим, 2008. С. 636.


[Закрыть].

В ноябре 1941 г. Геннадий Грабовский сообщал своей семье, эвакуированной на Урал, что у 80 % его сослуживцев родители оказались на территории, занятой немцами, или пропали без вести, и делал вывод: «Поэтому еще наше общее счастье, что вы успели выехать из Харькова»[314]314
  Архив военных писем. Письмо Геннадия Яковлевича Грабовского в Магнитогорск, 24 ноября 1941 г.


[Закрыть]. Эту же мысль мы находим в переписке с женой и детьми Исаака Кагана в январе 1942 г.: «Какие вы счастливые, что вырвались из его рук! Я был в отбитом у немцев городе Ефремове[315]315
  Ефремов – город в Тульской области РСФСР, был освобожден от немецкой оккупации 13 декабря 1941 г., в ходе Елецкой операции Юго-Западного фронта.


[Закрыть]. Сердце закипает кровью, когда видишь кровавые следы фашизма. Одного десятилетнего мальчика расстреляли за то, что он чернявый и был похож на еврея. 3-го дня детей повесили на улице за то, что пели советские песни. Деревни многие сожжены, жители ограблены. Сонечка, вы живы, много натерпелись и теперь еще немало переживаете, но вы на нашей территории и в безопасности»[316]316
  Архив военных писем. Письмо Исаака Кагана Григорию Грайзеру в г. Пензу, 7 января 1942 г.


[Закрыть]. Однако далеко не все успели бежать от врага. Из второго письма Кагана мы узнаем о судьбе родственников его жены Сони: «Я вспомнил твою мать, какую даже и среди матерей… не сыскать. Фашисты прервали ее еще не старую жизнь, и ее труп еще, может быть, долгое время лежал непогребенным. Я вспомнил тетю Этту, добродушную и правильную, которую мы оставили на произвол судьбы (сторожить дом и имущество в Бобруйске. – Прим. Л. С.). Я вспомнил Славу, которая, если не сгорела, то умерла с голоду. Я вспомнил своих родителей, братьев и сестер, которых, если смотреть правде в глаза, никогда не придется увидеть»[317]317
  Там же. Письмо Исаака Кагана Григорию Грайзеру в г. Пензу, 12 апреля 1942 г.


[Закрыть].

Известия о массовом убийстве евреев нашли отражение в переписке между фронтом и тылом после того, как все советские газеты опубликовали ноты от имени советского правительства главы МИДа СССР В. М. Молотова[318]318
  Ноты народного комиссара иностранных дел СССР В. М. Молотова «О повсеместных грабежах, разорении населения и чудовищных зверствах германских властей на захваченных ими советских территориях» 6 января 1942 г. и «О повсеместных грабежах, о чудовищных злодеяниях, зверствах и насилиях немецко-фашистских захватчиков в оккупированных советских районах и об ответственности германского правительства и командования за эти преступления» 27 апреля 1942 г.


[Закрыть]. В еврейской среде абстрактные понятия о «советских гражданах» воспринимались именно как евреи, которые преследовались нацистами и составляли подавляющее количество жертв среди мирного населения. Евреи открыто заявляли в переписке, что они понимали, против кого именно направлена нацистская машина террора. В письмах приводились многочисленные имена и фамилии родных, не сумевших выбраться из прифронтовой полосы или введенных в заблуждение официальной советской пропагандой, скрывавшей действительное положение на фронте, и легкомысленно оставшихся на верную гибель.

Сергей Крюков в феврале 1942 г., обращаясь к жене Дине и дочери Ноне, спрашивал: «Вы, должно быть, читали ноту тов. Молотова[319]319
  Имеется в виду нота В. М. Молотова от 6 января 1942 г. «О повсеместных грабежах, разорении населения и чудовищных зверствах германских властей на захваченных ими советских территориях» (опубликована: Правда. 1942. 7 янв.).


[Закрыть], что творят с населением Харькова и других городов подлые фашистские мерзавцы. В действительности картина во много раз ужаснее – голод, холод, насилие и грабежи немцев с массовыми расстрелами стали обычным делом»[320]320
  Архив военных писем. Письмо Сергея Михайловича Крюкова Дине Михайловне Гулько-Крюковой в поселок Январцево Приурального района, Западно-Казахская область, 14 февраля 1942 г.


[Закрыть]. В апреле 1942 г. Менаше Ваил писал жене Бэле о впечатлении, которое произвела на него нота Молотова[321]321
  Речь идет о ноте В. М. Молотова от 27 апреля 1942 г. «О чудовищных злодеяниях, зверствах и насилиях немецко-фашистских захватчиков в оккупированных советских районах и об ответственности германского правительства и командования за эти преступления».


[Закрыть]; многое из перечисленного он видел собственными глазами и делал вывод: «Вопрос ставится им о полном НАШЕМ истреблении. Пока будет существовать на свете фашистский изверг, жизни на земле не быть»[322]322
  Архив военных писем. Письмо Менаше Берковича Ваила Бэле Шлемовне Вайл-Новак в г. Бугуруслан Чкаловской обл., 28 апреля 1942 г.


[Закрыть]. Школьница Лия Ратнер записала в дневнике 30 ноября 1942 г.: «Сволочи! Что им сделали советские люди, вообще, все нации – русские, украинцы, евреи, белорусы, чехи и т. д. Как бы я хотела собственноручно убить хотя бы одного немчуру»[323]323
  Там же. Дневник ученицы 6–8 класса Лии Ратнер. Урал, село Осинцево Кишертского района Молотовской (ныне Пермской) области. Запись от 30 ноября 1942 г.


[Закрыть].

Евреи, читавшие ноту Молотова, видели между строк лица родных, с которыми они уже навеки попрощались. Исаак Каган в декабре 1942 г. делился с Гришей Грайзером, эвакуированным в Пензу, прочтенными сведениями о том, что немцы сделали с евреями в Бобруйске и Минске: «Сердце сжимается от боли. Я там встретил много знакомых фамилий. Помнишь в Минске женщину, врача Гуревич, которая лечила нашу Бебу, а немцы убили и много других. В Бобруйске убили 20 тыс. чел. Несчастные те, которые остались у них в плену»[324]324
  Там же. Письмо Исаака Рафаиловича Кагана в г. Пензу, 25 декабря 1942 г.


[Закрыть]. Яков Скульский писал жене Гене и сыну Моисею, что его мать осталась в Одессе: «Больная, немощная старушка. Она не смогла выехать. С ней осталась сестра. Знаю всё и понимаю. Чем крепче нервы, тем ближе час возмездия за совершённые преступления. Падать духом нечего»[325]325
  Там же. Письмо Якова Моисеевича Скульского Эмме Брохман, 18 мая 1942 г.


[Закрыть].

В письмах говорилось, что дать надежду на спасение способна только Красная Армия. Каждый еврейский солдат понимал, что речь идет не только о его семье, родных и близких, родителях, женах и детях, но и о еврейском народе в целом. В июле 1944 г. Яков Скульский писал, что от рук немцев-фашистов погибли его бабушка Сурра Иозифовна, тетя Гитель, тетя Рухль и сестра Двора: «Тысячи людей нашего народа, сначала в Германии, а затем во многих других странах Европы были замучены и варварски уничтожались»[326]326
  Там же. Письмо Якова Моисеевича Скульского Эмме Брохман, 25 июля 1944 г.


[Закрыть]. В конце письма Я. Скульский делал вывод о том, что это забыть нельзя: «Как огонь закаляет сталь, так пытка и муки народа возвеличивают его, народ, если сыны народа любят свой народ, свою культуру, свой язык, историю и великое будущее»[327]327
  Архив военных писем. Письмо Якова Моисеевича Скульского Эмме Брохман, 6 июля 1944 г.


[Закрыть].

Вторым по значению официальным источником, сообщавшим о массовых убийствах мирных граждан, были коллективные письма трудящихся освобожденных районов, направлявшиеся на имя И. В. Сталина как Верховного Главнокомандующего и главы Советского государства. Это были заранее подготовленные документы, которые зачитывали на общегородских митингах под видом добровольного волеизъявления благодарных жителей. В декабре 1943 г. Менаше Ваил делился с сестрой Басей, что, когда он прочел письмо киевлян к т. Сталину, где сообщалось о расстреле ста тысяч киевлян, то он хорошо себе представил, кто в первую очередь был там расстрелян. В письме к И. В. Сталину, принятом на общегородском митинге 27 ноября 1943 г., киевляне писали, что за годы гитлеровской неволи они пережили такое, чему нет названия ни на одном человеческом языке: «Мы прожили два года, словно два долгих столетия, за гранью закона, за пределами человеческого существования. Нас сопровождали утраты и ежеминутное ожидание смерти, которая разгуливала по нашим улицам, площадям и жилищам, одетая в немецкий гестаповский саван»[328]328
  Дубина К. Злодеяния немцев в Киеве. М., 1945. С. 47.


[Закрыть].

Шевах Лапидус в августе 1944 г., обращаясь к жене Рае, сообщал, что на днях он получил центральную газету, где было опубликовано письмо трудящихся Минска Сталину в связи с освобождением Беларуси: «О, ужас! После долгих издевательств немецкие изверги зверски убили знаменитых медиков Ситермана, Хургина, Дворжица, Клумова, детского врача Гуревич и многих других <…> Я уже не говорю о наших родителях, родных, знакомых. Их участь нам известна. Кровь стынет в жилах и взывает к мести»[329]329
  Архив военных писем. Письмо Ш.В. Лапидуса Р. Д. Баркач, 8 августа 1944 г.


[Закрыть]. Эту же тему продолжал Самуил Кац в письме к своему брату Лазарю: «Не буду писать тебе о новостях из Минска, ибо там такая тяжелая трагедия, что очень трудно все это переносить. Наши дорогие родители погибли от рук фашистских варваров. Погибли также мой Марик, Циля, Исер и Берл Плоц <…> брат Калман погиб смертью храбрых за нашу родину 4 января 1943 г. как летчик-истребитель»[330]330
  Там же. Письмо Самуила Львовича Каца Лазарю Львовичу Кацу, 1 августа 1944 г.


[Закрыть]. Война застигла Самуила в Литве, на самой границе, до августа 1942 г. он воевал на Западном фронте, защищал Москву, а потом был под Сталинградом: «Я командир-артиллерист и все время работаю по своей специальности. Мое военное звание – подполковник, награжден орденом Красного Знамени, орденом “Красная Звезда” и медалью “За оборону Сталинграда”»[331]331
  Там же.


[Закрыть].

Коллективные письма-обращения к высшему руководству в Москве служили своего рода присягой на верность советской власти, которая возвращала свои права. Это делалось для массового воздействия на людей, переживших оккупацию, которых нужно было заставить беспрекословно повиноваться. В письме киевлян в ноябре 1943 г. мы читаем: «Торжественно заверяем Вас, дорогой наш товарищ Сталин, что так же, как наша победоносная Красная Армия под Вашим водительством не сложит оружия до полного разгрома и уничтожения фашизма, так и мы не сложим своих трудолюбивых рук, пока не станет наш славный Киев снова полной чашей, пока не исчезнут в нём все следы немецкого разбоя, пока не соберутся все его дети, пока не расцветут пышным цветом все его сады, пока не возродится, не воспрянет во всей своей красе наша великая украинская земля»[332]332
  Дубина К. Указ. соч. С. 47.


[Закрыть].

В письмах благодарности Красной Армии-освободительнице мы не находим ни слова о евреях и еврействе, антисемитизме и нацистском геноциде. Нет там и намека на то, каким образом миллионы советских людей «вдруг» оказались захвачены противником при наличии многочисленной и хорошо вооруженной регулярной армии. Все страдания людей, потерявших своих близких, списывались на вероломство, коварство и жестокость немцев. Коллективные письма Сталину служили отвлекающим маневром, важно было выпустить пар негодования измученных людей и не позволить задать ненужные вопросы. Люди понимали, что их спросят, как они выжили в оккупации, не сотрудничали ли с врагом, что они делали для победы, не отсиживались ли сложа руки.

Солдаты и командиры Красной Армии становились свидетелями нацистских преступлений. В письмах фронтовиков прослеживается аналогия между жертвами Холокоста и судьбой их родных, не сумевших эвакуироваться. Шевах Лапидус, обращаясь к жене Раисе, сообщал, что из всех родственников остались только Соля, Адольф и Фира, а в отношении остальных – вспомнить тяжело: «7 ноября 1941 г. расстреляли Тевеля, Рахилю, Исаака, папу, мама умерла за два месяца до массового расстрела. Руки дрожат. Слезы текут. Нестерпимо больно об этом слушать, читать. Надо иметь железные нервы, чтобы все это перенести!»[333]333
  Архив военных писем. Письмо Шеваха Вульвовича Лапидуса, 1 февраля 1945 г.


[Закрыть]

Сержант Миндель Ратинский зимой 1941–1942 гг. получил запоздалые письма из Харькова от «мамаши». Письма, полные трагизма и слез, преследовали Минделя, где бы он ни находился. Ратинский заключал, что это известие требует мести за горе, принесенное проклятыми немцами безвинным старикам[334]334
  Архив военных писем. Письмо Михаила (Минделя) Ратинского своей семье, 13 января 1942 г.


[Закрыть]. Велвл Рывкин из Челябинска летом 1942 г. сообщал своим родным в Молотовскую (Пермскую) область, что его предположения о судьбе Эстер и Бориса (Боруха) «неважные», «они вряд ли успели эвакуироваться, так как <…> районы были сданы неожиданно быстро»[335]335
  Там же. В. Рывкина из Челябинска 1 июля 1942 г. в г. Кунгур Молотовской (ныне Пермской) обл.


[Закрыть]. Давид Райхман прошел путь от Кавказских до Карпатских гор. Он видел дотла сожженные села, разрушенные города и разгромленные дворцы. Но всё это, по его словам, казалось мелочью по сравнению с миллионами людских жертв. Из письма Давида мы узнаем, что он видел огромные ямы, где сотнями, тысячами рядами лежат умерщвленные люди. Старики, женщины, дети – все без разбора. На освобожденной территории Райхман встречал единицы евреев, которым удалось спастись от смерти. Они рассказывали ему про страшные картины массового убийства: «Вот где оно – великое человеческое горе. И мы за это отомстим»[336]336
  Там же. Письмо Давида Райхмана своей матери в эвакуацию в г. Бухаре, 2 ноября 1944 г.


[Закрыть].

Полковник Хаим Мордухович Шкляр отмечал, что в районах, отбитых у немцев, люди походили на живые тени: «Одни только глаза говорили, что это живые существа, а в остальном смотреть страшно. С некоторыми я беседовал, их рассказы – это кошмар»[337]337
  Там же. Письмо полковника Хаима Мордуховича Шкляра своей жене Раисе Исааковне Пастернак, 1943 г. Без точной даты.


[Закрыть]. Давид Гам зимой 1944 г. передавал горькую весть, что все евреи в Волковыске погибли. Майор Михаил добавлял, что проехал много городов и областей Белоруссии и Украины, не встретив ни одного еврея. Местные жители из белорусов и украинцев рассказали ему, как нацисты расправлялись с евреями: «Сначала мерзавцы убивали поодиночке и по собственному усмотрению, а потом начались организованные массовые убийства. Михаил сокрушался, что нормальному человеку трудно представить, как это возможно в действительности, и тут же приводил пример, что был в Киеве, где погребены более 100 тыс. чел. – “местность называется Бабий Яр”»[338]338
  Музей истории и культуры евреев Беларуси (Минск). Папка «Холокост», Волковыск. Письмо Давида Гама, 4 января 1944 г.


[Закрыть].

Летом 1944 г. Михаил Абрамович допрашивал захваченных пленных: «Говорят все, что надо, жалкие презренные трусишки, а отпусти их обратно, это будут такие же убийцы и грабители, какими были они все время войны». И как пример он приводил свою встречу с чудом выжившей еврейской семьей: «Все, что мы привыкли называть кошмаром, ужасом, несчастьем и т. п., ничего не значит по сравнению с тем, что они перенесли. Все беды, которые ты пережила, – это капля горя, а они выпили ковш. Описать услышанное невозможно. Приеду – расскажу»[339]339
  Архив военных писем. Письмо Михаила Абрамовича своей семье, 6 августа 1944 г.


[Закрыть].

Посещение родных мест и рассказы о трагедии Холокоста оставляли неизгладимое впечатление. Солдаты и командиры, посещавшие свои семьи во время краткосрочных отпусков (чаще всего после ранения), долго не были в состоянии вернуть душевное равновесие. Юрий Марголин писал невесте Гене Спевак в Речицу[340]340
  Речица была освобождена 18 ноября 1943 г.


[Закрыть] летом 1944 г., что после того, как побывал дома, он стал совершенно иным человеком: «Нехорошие мысли приходят в голову. Причина этому – потеря семьи. Я никак не могу смириться с тем, что никогда больше не увижу никого из родных. Спрашивается, какая радость в жизни? <…> жизнь нарушена до основания»[341]341
  Архив военных писем. Письмо Юрия Исаевича Марголина Гене Абрамовне Спевак в г. Речицу Гомельской обл., 23 августа 1944 г.


[Закрыть].

Юрий Пинский после посещения освобожденного Чернигова писал, что город сильно разбит и разрушен, особенно в центральной своей части. На ул. Шевченко, Советской и многих других не осталось ни единого целого дома, только немые коробки стен. Соседи Быкадеревы рассказали ему о судьбе знакомых евреев: «Старики Хавины, к которым незадолго до начала военных действий приехали дочки Златка и Рахилька с детьми и там застряли. Остались там также старики Алукер, да к ним еще приехали дочь Броня с детьми, остались там также Злата Милявская с семьей – все они были зверски замучены и расстреляны (письмо не позволяет мне описать подробности этой картины, рассказанные мне старухой)»[342]342
  Там же. Письмо Юрия Хацкелевича Пинского Г. И. Пинской в г. Копейск Челябинской обл., 3 февраля 1944 г.


[Закрыть]. Соломон Канцедикас сообщал жене Элишеве весной 1944 г., что недавно побывал в одном литовском городке, где местные жители говорили о страшных зверствах «немецких мерзавцев». Там жило много евреев, и немцы их всех расстреляли, многих закопали живыми: «Земля потом шевелилась на том месте, то же самое рассказывают о Вильно»[343]343
  Там же. Письмо С. М. Канцедикаса Элишеве Канцедикас в г. Куйбышев, 30 марта 1944 г.


[Закрыть].

Эпизодически в частной переписке приводились свидетельства о расправе над изменниками родины по горячим следам после вступления Красной Армии. Приговоры военно-полевых судов приводились в исполнение немедленно. Однако главным обвинением служило сотрудничество с врагом в военное время, а не убийство евреев. Летчик Анатолий Адамович Радзиванович писал зимой 1943 г. сестре Анне, эвакуированной из Ленинграда в Тамбов, что у него на пути родной город, куда он хочет попасть, и посмотреть, и вспомнить: «Как и много раз до сих пор, сердце еще больше ожесточится против врага. Воочию видишь последствия хозяйничанья этих зверей. В газетах это не прочитаешь». Анатолий Адамович уточнял, что на освобожденной территории не осталось ни одного живого еврея. И добавлял, что ему радостно видеть на виселицах трупы бывших полицейских – русских, продавших родину, убивших и замучивших сотни русских людей и ни в чем не повинных евреев, взрослых и детей. Радзиванович присутствовал на суде и казни «одного такого мерзавца», который собственноручно разбил головы о камень пятнадцати еврейским детям и бросил их в общую яму. И делал вывод: «Жаль, что этот предатель мучился очень мало»[344]344
  Архив военных писем. Письмо А. А. Радзивановича Анне Радзиванович, 1943 г. без точной даты.


[Закрыть].

К концу 1943 г. ситуация на фронте кардинально изменилась. События под Сталинградом и на Курской дуге предрешили исход войны. Часть немецких пособников поверила в амнистию, если явится в лес с повинной и оружием в руках. Григорий Пугач в ноябре 1943 г. писал матери, сестрам Риве, Броне и брату Левочке, что в Поддобрянке Гомельской области, откуда они эвакуировались, нацисты и их пособники уничтожили все еврейское население: «Реки крови проклятые варвары пролили в нашем селе и больше всего издевались над нашими людьми жители местечка, бывшие друзья. Федька Ковалев был старшим полицейским и насиловал девушек и расстреливал их. Славу и Броню расстреляли, их родителей, Шлему Аронова с Яшей, Голду с Тусей, Янкеля Шухмана со старухой, Шляферов, Бабушкиных, Гахманых, Цыру с Элекой и Ривой». Григорий Пугач добавлял, что мог бы привести и описать десятки подобных случаев о зверствах и злодеяниях «наших головорезов», которые с приходом Красной Армии были мобилизованы и отправлены на фронт[345]345
  Архив музея истории и культуры евреев Беларуси. Письмо Григория Исааковича Пугача, 8 ноября 1943 г.


[Закрыть].

Начальник полиции Турова Петр Кресс после тайных переговоров привел с собой в лес 35 полицейских и шестерых власовцев, вооруженных до зубов, которые перешли на сторону партизан[346]346
  Смиловицкий Л. Евреи в Турове: история местечка Мозырского Полесья. Иерусалим, 2008. С. 656.


[Закрыть]. Среди них оказались люди, участвовавшие в массовых расстрелах евреев и преследованиях мирных граждан. Однако на тот момент для партизан было важно обескровить немецкие гарнизоны, лишив их поддержки местного населения. Часть полицейских погибли, сражаясь в рядах партизан[347]347
  Алексей Черный погиб в партизанском отряде соединения С. А. Ковпака.


[Закрыть], другие после начала освобождения Белоруссии были мобилизованы полевыми военкоматами и отправлены на фронт.

В марте 1944 г. отдел контрразведки СМЕРШ 61-й армии арестовал новоиспеченных красноармейцев Петра Кресса, Ивана Курбана, Фому Домашкевича, Степана Кохно и Ивана Гольца по обвинению в карательных действиях в Туровском, Лельчицком и Петриковском районах[348]348
  Свидетелями выступили его земляки из Турова, служившие в 215-й запасном стрелковом полку.


[Закрыть]. Дело разоблаченных предателей было направлено в военно-полевой суд, который приговорил обвиняемых: Кресса, Курбана и Кохно – к смертной казни через повешение, Домашкевича – к 20 годам, а Гольца – к 15 годам заключения. Приговор был приведен в исполнение 29 апреля 1944 г. в районе д. Миляче Высоцкого района Ровенской области (Украина) комендантом отдела контрразведки СМЕРШ 397-й Сарненской стрелковой дивизии в присутствии 500 человек[349]349
  Архив Управления КГБ Гомельской области. Д. 9238. Л. 226.


[Закрыть].