Текст книги "«Там, среди шумного моря, вьется Андреевский стяг…» Хрестоматия военного моряка"

Приказ Д.Н. Сенявина перед сражением у Афонской горы

Как видно из текста приказа, русские моряки неукоснительно следовали правилу, заведенному еще Г.А. Потемкиным и Ф.Ф. Ушаковым: атаковать превосходящими силами флагманские корабли неприятеля и стремиться вывести их из строя в самое короткое время. Стоит обратить внимание на неизменное поощрение смелых, инициативных действий частных начальников, без которых немыслим никакой успех в бою.

Обстоятельства обязывают нас дать решительное сражение, но покуда флагманы неприятеля не будут разбиты сильно, до тех пор ожидать должно сражения упорного, почему сделать нападение следующим образом: по числу неприятельских адмиралов, чтобы атаковать двумя нашими, назначаются корабли: «Рафаил» с «Сильным», «Селафаил» с «Уриилом» и «Мощный» с «Ярославом». По сигналу… немедленно спускаться сим кораблям на флагманов неприятельских, как можно ближе, отнюдь не боясь, чтобы неприятель пожелал поджечь себя. Последнее сражение показало, чем ближе к нему, тем меньше от него вреда, если б кому случилось свалиться на абордаж, то и тогда можно ожидать вящаго[149]149
  Лучшего.


[Закрыть] успеха. Придя на картечный выстрел, начинать стрелять. Если неприятель под парусами, то бить по мачтам, двум с одной стороны, но не с обеих; если случится дать место другому кораблю, то ни в коем случае не отходить далее картечного выстрела. С кем начато сражение с тем и кончать или потоплением, или покорением неприятельского корабля. Как по множеству непредвиденных случаев невозможно на каждый сделать положительное наставление, я не распространяю оных более; надеюсь, что каждый сын отечества потщится выполнить долг свой славным образом.

Корабль «Твердый»

(подп.) Дмитрий Сенявин

(Апрелев Б. Исторические очерки, с. 135–136)

П.И. Панафидин. Сражение у Афонской горы

Мичман Павел Иванович Панафидин, в отличие от П.П. Свиньи-на, проделал Вторую кампанию в Архипелаге не в качестве наблюдателя; он лично участвовал во всех боях сенявинской эскадры в 1807 году.

После сражения у Афонской горы. 1807 г, июня 20.

С 10-го июня замечена деятельность в турецком флоте; прибывали беспрестанно починенные после сражения корабли к Дарданеллам.

Гребной флот их очень увеличился, и видно было по всему, что турки хотят что-либо предпринять. Наша блокада Дарданелл так стеснила торговлю и привоз из Египта хлеба, что в Константинополе произошел, как уже известно, бунт и Селим[150]150
  Султан Селим III (1761–1808), правивший с 1789 по 1807 год.


[Закрыть] был свергнут, как султан, при котором началась неудачная война.

Турки располагали отнять у нас [остров] Тенедос, и [мы] ожидали их в грозной готовности. Но маневры турецкого флота были так нерешительны, что при малейшем нашем движении они подходили под пушки ужасных своих дарданелльских крепостей. Итак, надо было зайти с севера, отрезать их от крепостей и заставить дать сражение на море. Адмирал исполнил свой план 12-го июня; с южной стороны обошли Тенедос и подошли к западной оконечности Имбро – острова, лежащего к северу и выше Дарданелл. Ветер дул постоянный с северной четверти; мы должны были лавировать в северной стороне острова и радовались успеху, что мы подошли уже к своей цели.

Турки, сверх нашего ожидания, были деятельны. Пользуясь нашим отсутствием, они с корабельным флотом подошли к крепости, громили ее своими пушками и под защитой флота высадили до 7 000 войска. Крепость, имеющая гарнизона два неполных батальона, 200 албанцев, защищалась храбро. Утро 17-го июня все переменило: наш флот, не нашедши турецкого у Дарданелл, спустился к Тенедосу; едва завидел он нас, как корабельный их флот ушел за остров, гребной рассыпался по анатолийскому берегу, оставив много лодок с пушками, которыми мы и завладели.

Поутру 1-го числа с одними кораблями, оставив все фрегаты для блокады острова, пустились преследовать турецкий корабельный флот. Целый день шли и не могли открыть флота. Они в это время стали на ночь на якорь у крепости Лемносской.

Пришедши с восточной стороны острова, с зарей 19-го июня, увидели турецкий флот; общая радость была на всем флоте. Никогда не забуду, как Д.А. Лукин поздравлял меня, когда я вышел на шканцы, что флот турецкий открылся; думал ли он, что через несколько часов он не будет существовать уже для его детей, почтенной супруги и всех, кто его знал и любил.

Турки в 10 кораблях, 8 фрегатах и 2 бригах лежали по линии на правый галс. Корабли составляли одну линию; вторую, в интервалах кораблей, были фрегаты и бриги. План вице-адмирала Сенявина был истребить флагманов, и потому назначены по 2 наших корабля на один флагманский турецкий, а остальные 4 корабля – не допускать авангард помогать своим адмиралам. Наш корабль[151]151
  «Рафаил».


[Закрыть] и «Сильный» назначены на капитан-пашинский. В 8 часов взвился сигнал на «Твердом»[152]152
  Флагманский корабль русской эскадры.


[Закрыть] – начать сражение.

Наш корабль первым спустился на турецкий флот. Все неприятельские выстрелы устремлены были на нас. Не успели еще подойти на дистанцию, как у нас уже перебиты все марса-реи ядрами огромной артиллерии. Выдержав с величайшим хладнокровием, не выстрелив ни из одной пушки, пока не подошли на пистолетный выстрел, – первый залп на такую близкую дистанцию, – и заряженные в два ядра пушки заставили замолчать капитан-пашинский корабль, и потом беспрерывный огонь принудил его уклониться от линии. Корабль наш, обвитый парусами, не останавливаемый ничем, прорезал неприятельскую линию под кормой у турецкого адмирала. Если бы «Сильный» так же решительно поддержал нас, то он не позволил бы капитан-пашинскому кораблю войти в прежнюю линию и положить свой бушприт на наш ют. Мы были совершенно окружены: справа адмиральский турецкий корабль, почти обезоруженный, все реи у него сбиты, но он продолжал драться; за кормой – 100-пушечный турецкий корабль, приготовившийся нас абордировать; весь бак наполнен был людьми, они махали ятаганами и, кажется, хотели броситься на наш корабль; левее нас – два фрегата и даже бриг взяли дерзость стрелять против нас.

Капитан скомандовал: «Абордажных!», но карронады с юта и 2 пушки, перевезенные в констапельскую, и ружейный огонь морских солдат привели по-прежнему в должное почтение, и корабль турецкого главнокомандующего по-прежнему уклонился из линии. Фрегаты и бриги после нескольких удачных выстрелов с другого борта побежали. Один адмиральский корабль в невольном был положении без парусов оставался, как мишень, в которую палил наш корабль с живостью. Наше положение сделалось гораздо лучше.

В ½ 12 часа[153]153
  В 11.30.


[Закрыть] увидели вице-адмиральский флаг. «Твердый» и «Скорый» так сильно атаковали авангард турецкий, что он побежал и тем

освободил нас от сомнительного положения; 3 % часа мы не видели своего флота и почти все время дрались на оба борта и даже с кормы. Следствием этого сражения был взят кораблем «Селафаил» адмиральский турецкий корабль «Сетель-Бахр» о 74 пушках; отрезаны: корабль и 2 фрегата, которые побежали в залив Афонской горы и сами себя взорвали. Сами турки сожгли у острова Тассо один фрегат и свой разбитый кораблем «Мощный» адмиральский корабль. В Лемносском сражении турки потеряли 3 корабля и 3 фрегата. На нашем корабле убитых было, кроме капитана, 16 человек и 50 раненых, большая часть из оных смертельно.

В виду Афонской горы. 1807 г. июня 21.

Наконец настала горестная минута проститься с нашим капитаном. Со всеми почестями, должными начальнику корабля, опустили его в воду; под голову человек его[154]154
  Слуга капитана.


[Закрыть] положил большую пуховую подушку, тяжести в ногах было мало и тело его стало вертикально, так что место его головы, впрочем, закрытой, осталось на поверхности воды. Вся команда в голос закричала: «Батюшка Дмитрий Александрович и мертвый не хочет нас оставить» Простой сей случай так нас поразил, что мы все плакали, пока намокшая подушка не перестала держать его на поверхности воды. Он от нас скрылся навсегда. Мир тебе, почтенный, храбрый начальник! Я знал твое доброе, благородное сердце и во все время службы моей не был обижен несправедливостью! Ни один из нас никогда не был оскорблен, даже в те минуты, когда в дружеской беседе он предавался воле своего характера от излишества вина. Он всегда был с нами вежлив, оттого что мы помнили, что он старее нас летами, чином, и не могли быть товарищами.

Он был известен как искусный и смелый морской офицер. Владея необыкновенной силой, он в Англии заставил народ уважать русских. Кто не знал проделок его силы: он сгибал кочерги в память своего посещения, ломал серебряные рубли на руке и много других происшествий, которые обыкновенно увеличивались от рассказов, сделали его подобно Илье Муромцу. Он умер завидной смертью без малейшего страдания и – за Отечество.

Тенедос. 1807 г., июня 30.

Одними сутками прежде турок пришли мы к Тенедосу, а они в пролив: мы с пленным адмиралом, а они – с остатками своего флота. Верно причина поступка адмирала (Сенявина. – сост.), не преследовавшего разбитый турецкий флот, была важна, ибо храбрость Сенявина безукоризненна; следовательно, желание спасти храбрый гарнизон, выдержавший с горстью людей ужасное нападение, было причиной, что мы не преследовали турецкий флот. Если эти причины были в соображении, то поступок Сенявина возвышает его еще более. Он решился лучше потерять один лавр из своего венка, чем привести в отчаянное положение гарнизон. Преследуя флот, мы бы его истребили, и немного бы ушло в Дарданеллы.

Тенедос. 1807 г., июля 20.

Турецкий флот наружностью очень красив; корабли все постройки известного Лебрюна[155]155
  Французский инженер Я.Я. Брюнн де Сен-Катерин.


[Закрыть]; хорошо ходят, вооружение порядочное, а управление кораблей, к удивлению, довольно хорошо. Они управляются греками, и капитан только знает приказывать и требует исполнения, но как его исполнить – уже обязанность не его. Не имея понятия о карте, счислении и маневрах корабля, несчастный грек отвечает жизнью за неудачное движение корабля. Турки дерутся если не искусно, то упрямо: корабль, нами взятый, имел убитыми и ранеными до 500 человек, весь расснащенный и чрезвычайно тек, но не сдался с бою, а уже во время погони.

(Панафидин П.И. Письма морского офицера, с. 61–71)

О. Щербачев. Слагаемые успеха

Из разбора этого сражения можно сделать следующие выводы:

Материальная часть не играет решающей роли (у турок она была лучше).

Одной храбрости и умения умирать недостаточно (нельзя признать, что турки были менее храбры, чем русские). Хотя оба эти вывода и избитые истины, но сколько раз расчеты на победу строились исключительно на этих двух факторах!

Крайне важно хорошее обучение личного состава (в этом русская эскадра превосходила турецкую). А между тем, как часто государство, построив корабли, считало, что имеет флот и не желало тратить времени и денег на обучение личного состава. Самый блестящий план адмирала обречен на неудачу, если его командиры не сознают, как нужно исполнять его и не чувствуют себя полными хозяевами своих кораблей.

Очень часто видно, что в то время как победитель ограничивался перед боем лишь общими директивами, побежденный обыкновенно писал длиннейшие инструкции, пытаясь предусмотреть все. Не объясняется ли это тем, что победитель почти всегда имел настолько обученный личный состав, что адмиралу не нужно было предусматривать мелочей – все его подчиненные знали, как поступать в таких случаях. Побежденные же писали подробные наставления часто не потому, что думали управлять всем сами и все предусмотреть, а потому, что имели столь неопытный личный состав, что принуждены были выбирать из двух зол: либо не вдаваться в мелочи, предчувствуя, что никто ни одной мелочи не осилит, либо пытаться предусмотреть все возможные случаи, зная, что с непредусмотренным наверно никто не справится.

1) Важно знание противника – его характерных особенностей. Сенявин использовал это знание, применив его (удар по неприятельским флагманам); Сеид-Али, хотя мог ожидать такого приема после своего опыта в Черном море, ничего не сделал, чтобы парировать его.

2) Принципы внезапности, сосредоточения сил, взаимной поддержки и использования своей сильной стороны были применены Сенявиным.

Увидев неприятеля, Сенявин приказал спускаться на него, неся все возможные паруса, не заботясь о строе, чтобы скорее сойтись на дистанцию решительного боя.

Идея сосредоточения сил крайне ярко выражена в приказе Сенявина перед боем. 4 русских корабля били неприятельский, пока тот не выходил из боя, и тогда все обрушивались на следующий. Взаимная поддержка особенно сказывалась в действиях «Твердого» и «Сильного» в авангарде.

Использованием своей сильной стороны – лучшего маневрирования и великолепного обучения личного состава – было применение Сенявиным нового приема – постановки двух кораблей против одного не с разных бортов, а с того же борта… чтобы бушприты задних лежали на гака-борте передних. Для этого нужно было долгое обучение и совместное плавание.

Сильной стороной русского флота было желание и жажда боя в личном составе. Увидев 19-го утром турецкий флот, «офицеры поздравляли друг друга со счастьем сразиться с неприятелем; матросы, которых с 9-го числа мучил страх, что турки уйдут, с веселыми лицами готовились к битве».

(Морской сборник, 1916, № 1, с. 17–19)

Глава 4
Воспитание под парусами

Приказ начальника эскадры Средиземного моря вице-адмирала Сенявина. № 3 от 19 мая 1808 г.

Приказ Дмитрия Николаевича Сенявина свидетельствует: профилактика нарушений дисциплины, основанная на информировании о последствиях проступков и разъяснении морального вреда недисциплинированности, эффективнее мер наказания.

Предписываю господам командующим читать служителям в свободное время и не менее как два раза в неделю из законов те статьи, кои наиболее относятся до благого поведения; равным образом, чтобы сами ротные командиры и чрез офицеров своих как можно чаще внушали бы служителям о воздержании себя от всякого рода дурных поступков, а паче от пьянства, которое кроме частого несчастья[156]156
  Несчастных случаев.


[Закрыть] соделывает часто вред службе Государя Императора и товарищам своим.

(Сборник приказов и инструкций адмиралов, с. 10)

П.В. Митурич. Морской кадетский корпус в 1823–1828 годах

Записки выпускника Морского корпуса генерал-майора Петра Васильевича Митурича, можно сказать, иллюстрируют два старых, как мир, подхода в воспитании военнослужащих. Нетрудно заметить, что гуманное, основанное на нравственных началах воспитание, в отличие от «силового», жесткого дисциплинирования, всегда давало несравненно более ощутимые результаты. Не может не вызвать восхищения ротный командир князь С.А. Шихматов, личность которого кажется списанной с образов знаменитых лесковских «бессеребренников».

…Физическое воспитание кадет было чисто спартанское. Взыскания полагались: за леность в математике – розги, а по прочим предметам оставляли в обед на хлебе и супе, ставили за «голодный» стол, где пищей служил только хлеб с водой, вписывали на черную доску, сажали на праздники в карцер и, наконец, надевали серую арестантскую куртку. Но все эти наказания мало действовали, ибо стыд и совесть были сильно забиты… Не говоря уже о ротном командире, каждый отделенный офицер имел право сечь, сколько душе его было угодно, и при этом со стороны воспитанника считалось позором просить прощения или кричать от боли. Иной выдержит двести розог, все пальцы себе искусает, но ни разу не пикнет. Гардемарины за провинность били, большие кадеты били и обижали маленьких, словом, в полной мере преобладало кулачное право. Жаловаться было еще хуже – отколотят вдвое.

Отделенные офицеры дежурили в роте по неделям а потому в роту являлись только утром, чтобы разбудить кадетов, потом приходили к обеду и, наконец, к ужину и перекличке. С уходом офицеров, после девяти часов вечера, уходили и кадеты, охотники до приключений, – одни домой, другие в театр, а некоторые на «фуражировку». «Фуражиры» имели даже свои костюмы, например: барин, барыня и лакей идут на Невский в магазин и пока «барыня» выбирает и торгуется, «барин» и «лакей» весьма ловко воруют.

Драки между кадетами случались нередко. Иногда дрались между собой целые роты, раз даже была генеральная драка двух корпусов: Морского и Горного. Как-то случилось, что воспитанников обоих заведений привели в одно время играть на Смоленское поле. Дело начали маленькие, затрагивая друг друга. Наши кричали:

– Горные, задорные!

А те им:

– Морские, воровские.

Пошла перепалка. За маленьких вступились большие, и таким образом произошла общая свалка, которую офицеры никоим образом остановить не могли. С этого побоища многие вернулись с пробитыми головами и разными ушибами, но никому, никогда – ни полслова! – все было шито-крыто.

Одевали нас в куртки такого сукна, которое с ворсом было не менее полутора пальцев толщины; и эта одежда служила нам одинаково и летом и зимой. Ежедневное же наше платье было всегда в лохмотьях и заплатах.

Существовали различные и своеобразные моды. Например, «старины», т. е. те, которые сидели в корпусе по десять или около того лет, расставляли свои брюки внизу клиньями, так чтобы ими были закрыты носки сапог; кроме того, у каждого из них был кожаный пояс с бронзовыми левиками и цепочкой. Другие же вместо прямых бортов пуговиц нашивали их как у гвардейцев на лацканах, и на все это самодурство никто не обращал ни малейшего внимания.

Фронту учили старые кадеты, возведенные в звание ефрейторов, которые, согласно тогдашним военным обычаям, колотили учащихся вдоволь, и по щекам, и по зубам, и все смотрели на это как на самое необходимое при обучении фронту.

Я описал всю черную сторону нашего заведения, которое считалось первоклассным и по финансовым средствам было много выше второклассных или, так называемых, средних учебных заведений. Что же было тогда у них, трудно себе даже и представить. Помню только одно: когда в 1826 году все наши «старины», отъявленные лентяи, были переведены в Дворянский полк, то большая часть из них были сделаны там учителями! Но довольно об этом.

В исходе ноября [1825 г.] все мы видели, как сгруппировались преподаватели в одном из классов и о чем-то говорили, должно быть печальном, потому как многие из них даже плакали. На другой день и нам сообщена была горестная новость, что 19-го ноября не стало всеми любимого монарха.

Последовала присяга императору Константину, его отречение и присяга вновь императору Николаю I. Наступило и 14-е декабря. Весть о бунте дошла и до нашего корпуса. И вот, вся мелкота нашей роты, не понимая даже слова бунт, со страхом и трепетом направилась к канцелярии посмотреть, как бунтует стоящий там всегда гвардейский часовой. Мы подкрались к коридору, где стоял павловец[157]157
  Солдат лейб-гвардии Павловского полка.


[Закрыть], и из-за угла стали пристально глядеть на него.

– Что вы на меня так воззрились, – вскричал вдруг солдат, – вот я вас!.. – и стукнул об пол прикладом.

Мы во всю мочь пустились бежать в роту, где и уверяли всех, что солдат до того разбунтовался, что чуть не убил нас прикладом.

Весной 1826 года, когда я уже был в пятом классе, приехал к нам в первый раз государь император. Не будучи никем узнан, он прошел в приемную залу. Там дежурный сержант, то есть гардемарин в тесаке и фуражке, встретил его величество и спросил:

– Кого вам угодно видеть, ваше превосходительство?

– Я хочу видеть классы, – сказал император.

Из этой залы двери вели в две анфилады классов. Сержант отпер одну из них, и государь услышал шум, крики, гвалт, увидел беганье по столам, игру в чехарду, драки, – словом, остановился пораженный и с гневом спросил:

– Где же ваши учителя, где офицеры?

Затем явились и дежурные: ротный командир и офицер, а за ним и инспектор классов. Учителя также пробрались в классы и успели предупредить воспитанников о прибытии в корпус его величества. Преподаватели наши имели привычку сидеть в табельной минут пятнадцать-двадцать, а иногда и целых полчаса [после начала занятий].

Его величество обратил внимание на одного из наших «старин» с ремнем, левиками и расставленными внизу брюками. Он вызвал его вперед и в удивлении воскликнул:

– Это что за форма?

Далее попался на глаза его величеству один воспитанник в заплатах и лохмотьях, и он при этом изволил заметить:

– Так не одевают и арестантов!

Осмотрев музей и библиотеку, государь обошел роты и там нашел много беспорядков. Сбросив тюфяк с одной кровати, он увидел хранившиеся под ним сало, свечи, конки, веревки, гвозди и бутылку с ваксой, хорошо еще, что не с вином, а то и это по временам бывало.

Проходя обратно, император спросил приказную книгу и собственноручно написал приказ. К сожалению, я помню только окончание его: «… одеть и обуть прилично, вымыть, выстричь, выбрить, дать бодрую осанку и молодецкий взгляд».

На другой день после этого у нас в корпусе явились уже новые порядки: нам роздали праздничное платье для вседневного употребления, и были сняты мерки для постройки нового. Учителя, к нашему сожалению, стали являться в классы по барабану. Всех нас буквально вымыли и выстригли, а рослых и выбрили. В ротах и классах явилась чистота, которой прежде не бывало. Строго, под угрозой сотни розог, наказано было под тюфяки ничего не класть и в столах, кроме казенных вещей, ничего не иметь. Сапоги даже выдали новые, так что пальцев ног теперь ни у кого не было видно. Словом гром грянул!..

Для обучения фронту прислали солдат-саперов, народ молодой, из кантонистов, грамотный, который выражался всегда учтиво и фигурально, например:

– Господа-с, не резонировать, не фантазировать, и чрез то порядка службы не нарушать! – Господин Воронов-с, не толкаться! Вы толкнете сего, сей толкнет того, и чрез то повалится весь род человеческий!

Или:

– Господа-с, старайтесь подаваться корпусом, но не упираясь на него!.. Как можно, господа-с, во фронте смеяться! – Это величайший грех и преступление против дисциплины и военного порядка!

И преступники, действительно, строго наказывались за этот грех, но, несмотря на это, при следующем ученье снова впадали в то же преступление. Впрочем, надо отдать справедливость этим солдатам: мастера своего дела! В короткое время они так искусно нас выправили, что в следующем году на майском параде во время церемониального марша заслужили от императора похвалу:

– Хорошо, моряки!..

В ротном командире малолетней роты князе Сергее Александровиче Шихматове нашел я второго отца и превосходного руководителя моих занятий. Он был капитан 2-го ранга гвардейского экипажа и воспитывался морском кадетском корпусе, но и по выходе из корпуса продолжал неусыпно заниматься науками и иностранными языками. Он достиг того, что свободно владел как новейшими языками: французским, немецким и английским, так и древними – греческим и латинским. В глубоком же знании славянского языка, которого он постиг все тонкости, могли с ним сравниться немногие из тогдашних филологов. Он рано возымел склонность к поэзии, и стихи его удостоены были лестного внимания блаженной памяти императора Александра I, выразившегося в пожаловании ему пенсии в 1500 р. в год с переводом его в гвардейский экипаж. В 1809 году Российская Академия избрала князя действительным членом, а в 1811 году, при учреждении Царскосельского лицея, князь приглашен был занять место инспектора этого заведения, но уклонился от такой чести и остался в прежнем звании ротного командира морского корпуса.

Впоследствии Академия, в вознаграждение его литературных трудов, присудила ему большую золотую медаль с надписью: «Отличную пользу российскому слову принесшему». Такая награда при его чине капитан-лейтенанта в тогдашнее время была беспримерна.

Князь Сергей Александрович был самый ревностный христианин; он не скрывал, в угождение миру, своей привязанности к церкви и уважал лиц духовного и, в особенности, монашеского звания. Для детей своей роты он был отличнейший воспитатель, наставник и педагог; деятельность его поистине изумительна; с утра до вечера он был со своими питомцами; в конце каждого месяца он экзаменовал всю роту; знал недостатки каждого воспитанника и старался исправить их; он руководил преподаванием учителей и занятиями воспитанников; он научил нас молиться. Каждую субботу он спрашивал следующее воскресное евангелие и объяснял нам его значение; молитв церковных мы изучили много и могли каждую из них перевести на русский язык. Ежедневно утром и вечером читались полностью все утренние и вечерние молитвы, которые в конце года почти все воспитанники знали наизусть. В праздничные дни перед обедней читались акафисты Спасителю или Божьей Матери; они и до сих пор остались твердо в моей памяти.

Замечательно, что все это делалось не то, чтобы по приказанию или с неохотой, а напротив, все наперебой старались угодить тому, кого любили и уважали как отца, и князь действительно довел свою роту до того, что она во всех отношениях была образцовая.

По воскресеньям князь приходил в роту к чтению акафиста, а потому я обязан был являться к нему с рапортом и всегда заставал в его обширной прихожей множество всякого народа, получавшего от него вспомоществование. Занятие нескольких должностей и пенсия давали ему в год до семи тысяч рублей, которые при скромной жизни и при самом строгом соблюдении постов, употреблялись преимущественно на дела благотворительности и на детей его роты. Так, в праздничные дни, летом, он водил воспитанников гулять по островам и там угощал их чаем и лакомствами, дарил им мячи, коньки, лото и другие игрушки.

Я занимался под руководством самого князя, который тотчас же увидел, что кроме математики, во всех прочих предметах я очень слаб. Имея такого руководителя, я удвоил старание и в два с половиной месяца приобрел несравненно более знаний, чем во все предыдущие года. Много занимал меня князь также чтением, которое, при его пояснениях, принесло мне немалую пользу и развило большую охоту к учению.

Перед Рождеством государь удостоил своим посещением малолетнюю роту. Князь по обычаю был с нами и встретил императора. Войдя, его величество весело сказал:

– Бегом все ко мне!

Все окружили его и весело смотрели ему в глаза, ожидая дальнейших приказаний. Эта наивность ему понравилась, и он многих потрепал по щекам. Затем его величество осмотрел подробно все отделения и цейхгауз, обратил внимание на большие гравированные картины, изображавшие разные сцены из морских битв, и, уходя, обнял и поцеловал князя, сказав, что пришлет к нему директоров других корпусов для осмотра порядка, какой он нашел у него.

– А твоим детям, – прибавил император, – я пришлю гостинца.

В первое же воскресенье мы удостоились получить по полфунта царских конфет на каждого.

В праздник Рождества я, по обычаю, должен был на третий день явиться в роту для перемены белья и получил приказание остаться до прихода князя. Всех нас оставленных было восемь кадет, и к нам присоединились еще четыре гардемарина, бывшие воспитанники князя. Когда роту увели в зал обедать, пришел князь, приказал нам надеть шинели, потом рассадил нас на наемных извозчиков. Мы отправились на 17-ю линию на Малый проспект и остановились у одного старого дома, в зале второго этажа которого было собрано до семидесяти нищих. Тут князь, проведя нас в соседнюю комнату, сказал:

– Друзья мои, по слову евангельскому, мы все должны служить убогой братии, а потому прошу каждого из вас быть на этот раз слугой и с христианским смирением угостить их.

Затем он назначил каждому дело, и мы все принялись усердно исполнять возложенные на нас обязанности: накрыли столы, расставили посуду, гардемарины резали пироги, мясо и раздавали горячее.

Между тем, нищие, приглашенные к столу, спросили князя:

– За кого же, благодетель, прикажешь нам молиться?

– Молитесь за них, – сказал он, указывая на нас.

За обедом мы подавали им кушанье, а по окончании его, четыре гардемарина стали у выходных дверей с мешками медных денег, и, согласно приказанию князя, оделяли каждого гривной. Когда проводили гостей, князь дал нам позавтракать и строго наказал об угощении не говорить никому. На таком же пиру и таким же деятелем был я и на Пасхе 1827 года…

Явившись в роту после трехдневного отпуска, я узнал весьма печальную новость: князь подал в отставку, чтобы удалиться в монастырь. Все горевали, теряя в нем доброго наставника и самого попечительного отца… Немало было пролито слез, но что делать, судьбы Божии неисповедимы…

22-го октября князь в последний раз отпраздновал с нами ротный праздник. После молебна он многим раздал подарки, и мне достался самый дорогой: книжка его стихотворений с собственноручной его надписью. Долго, долго вспоминали мы князя.

В декабре шли у нас экзамены обычным порядком, как вдруг мы получили описание Наваринской битвы. Записку эту каждый из нас обязан был переписать для себя. Тут мы почти забыли наши экзамены; читали и перечитывали эту записку до того, что, наконец, заучили ее. Чертили наизусть диспозицию эскадр, знали название и место каждого корабля во время боя и с гордостью рассказывали всем, что наш флот ни на ученье, ни в эволюции, ни даже во время боя ни в чем не уступал ни английскому, ни французскому.

Так весело и с полным душевным спокойствием окончил я 1827 год.

(Исторический вестник, 1888, № 9, с. 507–543)