Текст книги "«Там, среди шумного моря, вьется Андреевский стяг…» Хрестоматия военного моряка"

Наставление Д.Н. Сенявина Л.П. Гейдену

Наставление Д.Н. Сенявина командующему Средиземноморской эскадрой контр-адмиралу графу Логину Петровичу Гейдену, данное перед началом экспедиции (1827 г.) в Архипелаг, представляет собой, по сути, катехизис отечественной военно-морской педагогики. Знание подчиненных, питающееся постоянным общением с ними, личные отношения, основанные на искренней взаимной товарищеской любви, соревновательность в боевой учебе, сознательная дисциплинированность, воспитывающаяся в равной степени разумной строгостью, вежливостью и человечностью – вот ее основные положения, сохранившие актуальность до наших дней. Победа при Наварине засвидетельствовала их эффективность.

Дальний переход, предстоящий вашему сиятельству, от Англии до Архипелага, представляет вам средство довести эскадру, высочайше вам вверенную, состоящую по большей части из людей неопытных, до должного совершенства, по всем частям морской службы, экзерцициями и строгою воинскою дисциплиною.

Весьма важным считаю обратить особенное внимание вашего сиятельства на обхождение гг. командиров и офицеров с нижними чинами и служителями. Сделанные мною замечания на сей предмет показывают мне, что гг. офицеры имеют ложные правила, в рассуждении соблюдения дисциплины в подчиненных.

Нет сомнения, что строгость необходима в службе, но прежде всего должно научить людей, что им делать, а потом взыскивать на них и наказывать за упущения. Надлежит различать упущение невольное от умышленного или пренебрегательного: 1-е требует иногда снисхождения, 2-е немедленного взыскания без послабления.

Никакие общие непослушания или беспорядки не могут произойти, если офицеры будут заниматься каждый своей командою. Посему должно требовать с гг. офицеров, чтоб они чаще общались со своими подчиненными: знали бы каждого из них, и знали бы, что служба их не состоит только в том, чтобы командовать людьми во время работ, но что они должны входить и в частную жизнь их. Сим средством приобретут они к себе их любовь и даже доверенность, будут известны о их нуждах и отвлекут от них всякий ропот, донося о их надобностях капитану.

Начальники и офицеры должны уметь возбудить соревнование к усердной службе в своих подчиненных ободрением отличнейших. Они должны знать дух русского матроса, которому иногда «спасибо» дороже всего.

Непристойные ругательства во время работ не должны выходить из уст офицера, а неисправность или проступки матросов наказываются по установленной военной дисциплине.

Так как может случиться, что ваша эскадра будет употреблена на военные действия, то тем паче должны гг. командиры и офицеры приобрести к себе искреннюю любовь подчиненных, дабы с лучшею пользою употреблять их в нужное время…

Предлагая вашему сиятельству всякий раз, когда представится удобность, посещать корабли и фрегаты, в команде вашей состоящие, осматривать во всех частях исправность оных, содержание людей и испытывать знание матросов в экзерцициях.

Сверх того, слабые познания матросов, особенно в обращении с артиллериею, поставляют все в непременную необходимость, как возможно чаще обучать их пушечной экзерциции и довести их до надлежащих успехов по сей части, ибо артиллерия решает победы.

5 августа 1827 г.

корабль «Азов»

(М.П. Лазарев: материалы по истории русского флота, т.1, с. 301–302)

И.А. Шестаков. Черноморский флот при М.П. Лазареве

Боеспособность флота есть производная от общей и профессиональной культуры слагающих его людей – такой вывод можно сделать, читая воспоминания о великом адмирале Михаиле Петровиче Лазареве служившего под его началом адмирала и морского министра Ивана Алексеевича Шестакова.

Педагогическое воспитание мое кончилось; началось воспитание жизни, и во всем, привившемся ко мне с тех пор, дурном и хорошем, я уже сознательно виновен. Горькое событие, разделившее эти важные эпохи моей жизни[158]158
  Иван Алексеевич имеет в виду смерть матери, последовавшую по окончании им Морского корпуса.


[Закрыть], без всякого сомнения имело на меня благодетельное нравственное влияние. Озлобление, приставшее от примеров торжества насилия, фаворитизма и праздности, обильно представлявшихся в корпусе, не могло устоять против удара судьбы, против невзгоды, выказавшей мне сравнительную ничтожность прежних неудач. Последние минуты любимого существа разрыхлили почву и приготовили ее к совершенно противоположным влияниям: к усвоению разумной покорности власти, действовавшей рассудительно, как необходимая общественная функция; к оценке справедливости как главнейшей основы общественного здания и к уважению труда как первенствующего условия обязательств, прав и взаимных отношений людей.

Эти добрые семена начинал в то время сеять на поле своей деятельности адмирал Михаил Петрович Лазарев, доведший в 18-летнее управление бывший Черноморский флот до нравственной мощи, с которой он так героически заключил свое существование в 1855 году, искупив доблестной гибелью грехи безумия власти и пагубное равнодушие к ним современного апатичного общества. По старым дружеским отношениям Михаил Петрович советовал отцу прислать меня к нему, не теряя времени, и в исходе 1831 года я плавал уже по Черному морю гардемарином.

Будущему исследователю русской жизни в эпоху, на которую я теперь указываю, предстоит достойная анализа случайность. Нужно выяснить, сделать доступным для понятия каждого, каким образом человек, не выходивший из ряда обыкновенных по образованию, лишенный всякого блеска, всяких внешностей, увлекающих массы, смог верно схватить пригодные средства, угадать схороненную под спудом священную искру, раздуть ее в пламя и возжечь в апатическом дотоле сословии светоч чувства долга, бескорыстного трудолюбия и самолюбия и самоличной оценки, несравненно более строгой, нежели воззрения начальства, короче, создать многочисленную корпорацию, чуждую двигателей тогдашней общественной среды, жившую особенной, можно сказать, республиканской жизнью. И это в государстве, где железная воля воплощенной необузданности гнула всех долу, растапливала в том же горниле самовластия таланты и бездарность, достоинства и посредственность, добродетели и пороки, чувства, свойственные разумному творению, и чисто животные побуждения и выливала в единообразную форму тупой, неодолимой никакими страданиями покорности.

Правда, милостивое провидение, жалея Русь, не допустило еще к нам в то время нового, сильного пособника гнета в виде телеграфов и железных дорог, но подозрительность уже развила III отделение и ввела в наш кодекс дух sui generis[159]159
  Своего рода, особенный (лат.)


[Закрыть], проникавший в общественные фибры, хотя против него и вздымалась человеческая природа. 18-летнее существование в подобных условиях явного общества людей, исключительно служащих, сплоченного, недоступного растлевающим влияниям взаимного недоверия и сыщицких попыток извне, составляет трудно объяснимую аномалию. Прошедшие через подобную школу свободой не тешатся, они с нею срастаются,

Лазарев, назначенный главным начальником флота, застал его отдыхавшим на лаврах последней турецкой кампании. Насколько отдых этот был основателен, известно уже из истории; что он был положительно вреден, как всякий продолжительный отдых, доказала Босфорская экспедиция 1833 года. Ее значение и цель наших морских сил на юге выказались осязательно, но вместе с тем уяснилась необходимость всегдашней готовности, вечного бодрствования, на которые тогдашний личный состав и состояние материальной части никак не дозволяли рассчитывать.

Опыт в подчиненном положении, где недостатки усматриваются легче и удобнее, в особенности знакомство с личностями не в тумане канцелярской атмосферы, а на доступном безошибочной оценке поле живой действительности, приобретенные адмиралом во время командования Босфорской экспедицией, утвердили его взгляд и укрепили решимость изменить совершенно существовавший порядок. Он провел эту решимость до конца, не останавливаясь с препятствиями, не колеблясь в мерах и стоически вынося оскорбления из Петербурга, на которые не скупились в начале предпринятой им реформы. Когда дело наладилось, когда убедились, что перемены не были безотчетным взметом новой метлы, а указывались насущной необходимостью, положение деятеля изменилось, и ему протягивали дружескую руку помощи; но вначале тьма препятствий остановила бы человека иного закала.

Усовершенствование материальной части не представляло затруднений. Познания и ревность при данных правительством средствах скоро подвинули дело, в котором адмирал находил истинное наслаждение и отдохновение душе, болевшей от интендантских и канцелярских уязвлений. Не в кораблях и адмиралтействах было главное и труднейшее дело. В величественные массы, в затейливые механизмы нужно было вдунуть дыхание жизни, провести в них электрический ток, одарить их силой мысли, духом ревности. Предстояло создать людей.

Прискорбны гонения вообще, в особенности поднимаемые на целые сословия, общества или расы. Но если крепко сплотившаяся ассоциация упорно держится привычек, вредящих общей пользе, если слепая к новым требованиям, она отвергает прогресс только потому, что им изменяется существующее, если, вдобавок, за упорство и недвижимость закоснелых староверов может в будущем пострадать государство, общественному деятелю, крепкому убеждением и преданностью родине, никто не может вменить в преступление ожесточенной борьбы с подобными элементами. Он не должен поступать иначе; грустная доля жертвовать многими в его положении осветляется уверенностью, что обеспечивается польза и спокойствие всех…

Выписали людей других взглядов, совпадавших с взглядом начальника, поставили их сразу в значащее положение и поручили им проповедовать словом и делом новое учение. Нахимов, Корнилов, Путятин и другие сослуживцы адмирала с давнего времени, люди совершенно различных темпераментов и воззрений на многое, дружно сходились в служебных принципах, усвоенных ими в долгом товариществе с человеком, который исповедовал ту же служебную веру. Скоро около каждого собрались кружки, и пропаганда пошла весьма успешно среди молодежи, восприимчивой к добру, если только дают себе труд и умеют проводить его, не пугаясь, как чумы, временных увлечений. Нравы были грубы, и в прямой пропорции к грубости нравов, как всегда и везде, стоял нравственный уровень, действовало, или правильнее, дремало чувство собственного достоинства. Меры, принятые для привития к сословию более строгих понятий о должном и недолжном, были различны, и секрет умения Лазарева вести сословие помимо собственной его личности, вызывавшей невольное уважение, состоял главнейше в оправданной опытом аксиоме: окружите человека порядочностью, и он станет порядочным человеком.

Корабли стали отделывать щеголевато, допустили послабление в форме, не делавшей различия между грязным и опрятным человеком, строго соблюдали дни отдохновения, в которые каждый работник периодически становится мыслящим смертным, с обычной душой, жадной к высшим нравственным впечатлениям, и, наконец, ввели довольно свободный дух критики; но это заслуживает более живого воспоминания, в особенности, если принять в соображение, что теперь еще, 35 годами позже описываемой эпохи, после бедственной крымской кампании, в которой наряду с нашей стойкостью выказывалось бесстыдное хищничество, находятся государственные светила, по положению по крайней мере, которые вменяют в преступление К.П. Кауфману, что он вызвал подчиненных к строгому взаимному наблюдению и товарищескому осуждению.

В их мнении рассуждать о действиях служащих может только прямое начальство, и «самосуды», как прозвали выражение мнений о товарищах эти цинические насмешники над всем, что поднимает человека в собственных глазах, кажутся им чудовищным нарушением прав власти. Ввели, однако ж, суды чести в полках, составленных из тех же элементов, что чиновничество. Но нет никого слепее тех, кто не хочет видеть; им, этим знатокам человечества, страшна даже мысль, напоминающая, что если б ареопаги чести существовали в их время, они никогда не достигли бы настоящих своих положений.

Главными же средствами к введению порядочности были клуб и библиотека. В предсмертной истории Черноморского флота эти общественные удобства играли роль важных законодательных учреждений. Свободное время, буйно разметываемое дотоле по грязным притонам разврата, начали сносить в великолепный клуб. Нельзя было вносить грязь и грубость в светлые, пышно убранные комнаты; трудно было не воздержаться на глазах всего сословия, собиравшегося в том же месте; еще страннее было бы не посещать классической по архитектуре и современной по содержанию библиотеки, богатой специальными книгами, моделями, превосходными картами и инструментами, содержимой в порядке, для русских заведений подобного рода тогда еще новом. Каждый из нас входил в храм мудрости, высившийся на самой маковке городской горы, с некоторым благоговением. Живо помню впечатление, произведенное пожаром, почти истребившим библиотеку на третий год ее существования. Молодежь, и даже не молодежь, выказала геройское самоотвержение, спасая дорого стоившие предметы; это было общее бедствие; от адмирала до мичмана все принимали в нем сердечное участие. Даже сам М.П. Лазарев, хранивший чувства как святое неотъемлемое достояние, написал такое исполненное горести и душевных страданий представление, что государь приказал тотчас возобновить библиотеку в прежнем виде, и она снова поднялась, еще более величественная, над живым еще тогда Севастополем…

В числе средств к возвышению сословия в собственных глазах я указал на легкость, которая была допущена в разборе действий сослуживцев, даже начальствующих, разумеется, вне службы. Служба велась очень строго, и в ее жесткие часы не терпелось никаких проявлений самостоятельности. Зато в часы свободы языки развязывались на «мысе свободных размышлений», как называли обрыв бульвара, а преимущественно на Екатерининской (vulgo[160]160
  Просто (лат.)


[Закрыть]; Графской) пристани.

Кто бывал в Севастополе, конечно, заметил вход в город со стороны гавани. Широкая каменная лестница ведет к площадке, удачно окаймленной колоннадой, представляющей подражание славным пропилеям. С площадки движения на кораблях и на шлюпках были как на ладони. К пристани после дневных работ причаливала освободившаяся с флота молодежь; город, со своей стороны, высылал туда представителей. Пропилеи и голубое небо напоминали древнюю Элладу, и место обращалось в истинный форум. Сначала гордые летами подсмеивались над этим ареопагом, но впоследствии, когда суждение и критика приобрели по своей серьезности права гражданства, старость стала прислушиваться к мнениям молодости. Склонные по закону природы к спокойствию и застою невольно одушевлялись пылом нового поколения, которое вначале вели к развитию. На Графской пристани совершался утешительный процесс взаимодействия возрастов и понятий, от которого не спасались и, к чести их следует прибавить, не уклонялись и самые авторитеты, хотя их честное, бескорыстное слово долго было законом. Читатель видит, что я недаром включил Графскую пристань в число социальных учреждений Севастополя и Черноморского флота.

Службой считалось только то, что вело прямо к цели – пребывание в море, или, как выражались, в походе. Необходимые канцелярии и береговые места вели свое обычное, неизменное и ничем несокрушимое существование, городили горы предписаний и отношений, но на Черном море в действительности «администрация служила флоту, а не флот администрации». Главное гнездо канцелярии, Николаев, был заперт для офицеров как чумной квартал. Высылкой наплывавших туда охотников до окольных путей ревностно и подчас оригинально занимался начальник штаба С.П. Хрущов. Его аргусовский взгляд вымаргивал безошибочно искателя канцелярской протекции и нередко прикидывавшегося больным ловкого пройдоху бережно в тиши ночной переносили с постелью на пароход или транспорт, уходивший с рассветом в Севастополь.

Таланту, энергии, страсти к деятельности открывалось широкое море; там и только там можно было ожидать служебных благ и внимания начальства. Не как на исключение, а как на факт, повторявшийся со многими, укажу на первые одиннадцать лет собственной службы; из них семь в положении подчиненного и четыре командиром я провел в море, за исключением одиннадцати месяцев, употребленных на печатание переведенной мною многотомной истории английского флота. Эти постоянные плавания, совершенно отвечая специальным требованиям дела, вовсе не мешали разнообразному развитию молодежи. Суровое кавказское крейсерство учило только жесткому ремеслу; зато заграничные станции, которые адмирал смог монополизировать для Черноморского флота, доставляли средства разнообразить и расширять кругозор.

В походах, как я сказал, царила большая строгость. Не раз случалось мне впоследствии слышать (от людей в походах не бывавших) укор, что на Черном море матроса не жалели. Едва ли в какой-либо отрасли русской службы заботились о нижних чинах с такой ревностью и бескорыстием, Правда, на телесные наказания не скупились, но где же тогда отвергали это зверское средство? К побуждениям наших руководителей, взросших на английских понятиях о морской дисциплине, присоединились отечественные заимствования от соседей в виде шпицрутенов и т. п., и, наконец, самих нас не жалели в школах. Все это не оправдывает, но должно быть включено в число облегчающих приговор причин. Повторяю: были строги, очень строги, но вместе старались быть если не правыми, то справедливыми в жестокости и, карая, ухватывались за всякий случай взлелеять обреченного на суровую долю матроса.

(Шестаков И.А. Полвека обыкновенной жизни, с. 50–54)

И.Н. Корабль «Св. Параскевия» командир капитан 1-го ранга Салтанов

Замечательные традиции воинского воспитания адмиралов Ф.Ф. Ушакова, М.П. Лазарева и Д.Н. Сенявина долго жили на флоте, находя последователей среди командиров кораблей и офицеров, благородство и человеколюбие которых заложили глубокие основы будущих побед русского флота и подвигов русских моряков в героической Севастопольской эпопее. Об одном из таких морских офицеров Иване Осиповиче Салтанове рассказывает его сослуживец.

«Чтобы побеждать, надобно уметь готовиться к победе», – говаривал часто капитан Салтанов. Жребий, однако же, не выпал ему командовать кораблем в больших морских сражениях, зато вооружение корабля, дисциплина, отношение его к офицерам и доведение команды до возможного совершенства заслуживают быть известными.

Иван Осипович Салтанов как один из лучших воспитанников Морского кадетского корпуса был послан волонтером на английский флот, где он изучил все лучшее, что было в лучшем европейском флоте. Англичане любили Салтанова; он любил учителей своих, но более всего он любил Россию, и потому, возвратясь в отечественный флот отличным морским офицером, с тем вместе возвратился истинным русским.

Салтанов был убежден, что русским матросам недостает только практики, чтобы быть лучшими матросами на свете. Он почти доказал это, командуя 74-пушечным кораблем «Св. Параскевия».

Вооружение корабля «Параскевия» производилось под личным наблюдением капитана Салтанова. Все, что было замечено лучшего в английском флоте, сделано в оснастке русского корабля. Но все эти улучшения ничего не значили по сравнению с тем даром и искусством, с каким Иван Осипович умел командовать и довести офицеров и команду до восторженной ему преданности. Капитан Салтанов, непоколебимый в опасностях, благородный в поступках и кроткий в обхождении, никогда не сказал своим подчиненным ни одного грубого слова; выговоры его по службе были более наставлениями опытного начальника, нежели наказаниями; зато каждое замечание его глубоко врезывалось в память виновного. Ошибаются те начальники, которые думают дерзким и грубым обращением с подчиненными достигнуть дисциплины и усовершенствования. Только то дело совершенствуется, за которое принимаются с любовью; а любовь робка, она боится шума.

В 1801 году корабль «Параскевия» вошел в состав эволюционной эскадры. С самого входа на севастопольский рейд капитан Салтанов приступил к задуманному им по тогдашнему времени нововведению: он хотел уничтожить совершенно на вверенном ему корабле телесное наказание матросов.

Салтанов желал, чтобы офицеры при всех возможных случаях развивали в матросах любовь к Отечеству, любовь к службе и наставляли их, как они должны вести себя, чтобы избежать не только телесных наказаний, но даже выговоров. Он требовал, чтобы офицеры были примером подчиненным как поведением, так и точностью всех возлагаемых на них поручений; словом, кротким наставлением своим капитан Салтанов воодушевил офицеров и те с такими же правилами передавали их матросам. К сожалению, однако же, первые успехи команды омрачены были горестным случаем. Эскадра ложилась на якорь около берегов Евпатории. Все приготовились к щегольской и быстрой уборке парусов. Раздалась команда – паруса взвились на гитовах, отдали фалы, вытянули брасы, и матросы быстро разбежались по реям. Люди, находившиеся на грот-марса-рее, отпустили руки, чтобы захватить пласт паруса. Захватили, но подняли его с такой быстротой и силой, что перенесли через рей, потеряли равновесие, и почти все матросы, находившиеся на правом ноке, упали. Восемь человек убились до смерти. Ни на минуту, однако же, не изменилось спокойствие благородного лица Ивана Осиповича, он только сказал: «О, как тяжелы первые наши уроки!»

В том же 1801 году корабль «Параскевия» был послан к острову Корфу. Капитан Салтанов, находясь с вверенным ему кораблем в заграничном плавании, достиг своей цели: не только телесное наказание, но и брань и грубые выговоры были уничтожены; они сделались ненужными, даже невозможными. Дисциплина доведена до высокой степени; матросы получили такое благородное направление, которое во всех случаях ручалось за их поведение.

Капитан Салтанов по приходе в какой-либо порт объявлял, сколько людей могут быть отпущены на берег. Матросы, желавшие отпуска, записывались с указанием, кто за каким делом просится на берег. Те, которые ехали за покупками и посмотреть порт и город, предоставлялись сами себе; но с теми, кто просились погулять, посылался урядник и несколько матросов, чтобы товарищи в разгулье не сделали чего-либо неблагопристойного. Не было случая, чтобы кто-нибудь из отпущенных нарушил данные ему наставления.

Вероятно, современники Салтанова помнят еще корабль «Параскевия», помнят, с какой быстротой, стройностью и тишиной исполнялись все его движения. Все делалось оттого, что у офицеров и матросов было чувство собственного достоинства, и что они с благородной гордостью и любовью занимались своим делом. Капитан Салтанов в полном смысле был отец-командир: он знал поименно всех матросов своей команды и ни одно действие каждого из них не оставлял без похвалы или замечания. Зато какая была и команда! Матроса корабля «Параскевия» можно было отличить по бодрой воинственной осанке, по благородному свободному обращению и даже по щегольскому наряду.

Знаток и ценитель морского дела адмирал Алексей Самойлович Грейг, командуя тогда в чине капитан-командора кораблем «Ретвизан», всегда отдавал полную справедливость команде Салтанова, хоть иногда и огорчался тем, что корабль «Ретвизан» не мог соперничать с кораблем «Параскевия».

Капитан Салтанов кончил достойную подражания жизнь свою в Триесте, командуя находившимся там отрядом русских кораблей. Искренние слезы многочисленных друзей и почитателей Салтанова оросили могилу его, а память о нем останется священной для всех, кто знал прекрасную его душу.

(Морской сборник, 1849, т. 2, № 2, с. 134–140)