Текст книги "Социум (сборник)"

Генриетта Мальченко. Счастливый день

Рассказ предложен Литературной Мастерской Интернационального Союза Писателей

Я так давно живу, что еще помню, когда мы гуляли по центру города бесплатно, но сейчас другие времена. Прошел референдум, и мы внесли изменения в конституцию. Президентское правление стало пожизненным. Нам казалось, что это гарантирует стабильность. Мы были уверены, что сделали правильный выбор, но не угадали. В казино еще можно угадать, на какой цвет делать ставку, чтобы выиграть, в политике – нет.

А как все хорошо начиналось. Как мы радовались, что наконец о нас начинают заботиться!

Ко мне настойчиво звонили в дверь. Точно кто-то бежал от убийцы и искал спасение у меня. Слава богу, ничего подобного я не обнаружил, когда открыл дверь. На лестничной площадке стоял мой приятель Георгий. Он начал говорить быстро. Слова бежали скорее мысли.

– Отдышись, – сказал я и повел друга в комнату.

– Нет! Сначала расскажу! – Он все же помедлил, чтобы перевести дыхание. – Ты представляешь? Для детей придумали чипы! Чипы будут подавать сигналы при малейших негативных изменениях в организме! Уже начали вживлять!

У Георгия были девочки-близняшки.

– А в дальнейшем, – продолжал он, – чипы внедрят пенсионерам и одиноким людям, брошенным на произвол судьбы! И нас с тобой не забудут! Будут отслеживать наше состояние здоровья!

Мне показалось, что Георгий принес хорошую новость.

– Можно я приму участие в полете мечты?

Я начал развивать мысль и сказал о том, что в случае остановки сердца через чипы смогут подавать электрические импульсы для его запуска. Поколение сейчас слабое, нездоровое. Георгий, например, детский врач и не раз мне об этом говорил.

Мы выпили по рюмке виски: тридцатилетний MACALLAN! Выпили за недалекое счастливое будущее.

И вот оно наступило.

В квартирах за пределами Первого кольца все были сосредоточены на подсчетах. Нас интересовало: сколько раз в году можно позволить себе прогулки по центру. В нас остались только навыки счетоводов, а многие остальные умения за ненадобностью отпали, как хвост ящерицы.

Я давно хотел порадовать мою любимую пешей прогулкой по обновленной Москве. И она, и я – мы жили на окраине.

На своей машине попасть в центр можно было только по спецпропускам, поэтому я тщательно продумывал маршрут. Прогулка по Центральным прудам была дороже прогулки по проспекту Новаторов, потому что там располагались самые дорогие клубы и рестораны. Но все же на Новаторов нашелся ресторан, который заинтересовал мою девушку.

Она сказала мне, что каждый раз, когда ходила мимо него на работу, ей очень хотелось заглянуть внутрь. Ее привлекал запах горячего шоколада с кардамоном и корицей. Я устрою ей этот праздник!

Ей было интересно, почему в стране, где для нас вечные будни, в ресторанах в центре Москвы вечный праздник?

Независимо от дня недели ресторан на Новаторов был полон праздных людей. И даже очередь часто стояла на улице. Почему именно в этом ресторане аншлаг? И так ли хорош его интерьер?

У моей Елены было привилегированное положение. Она являлась представителем творческой профессии, а именно художницей. Люди этих профессий имели право в рабочие дни ходить по центру Москвы бесплатно. Власть настолько была уверена в себе, что позволяла любое творческое самовыражение. Только если оно не нарушало общественного порядка.

Вживленные чипы не позволяли отклоняться от разрешенного маршрута. Нарушитель платил штраф. Хорошо, что такая провинность не считалась серьезной. А за некоторые отступления по новому трудовому кодексу можно было и работы лишиться с уплатой неустойки работодателю.

Елена не отвечала ни на звонки, ни на смс. Я мчался к ней домой. Не стал дожидаться лифта и, перескакивая через ступеньки, добежал до седьмого этажа. На звонок никто не отреагировал. За дверью стелилась тишина.

Я вернулся домой, раздавленный этим событием. Предчувствие плохого упало на меня, точно бетонная плита.

Дома меня тоже ждали новости. Сегодня умер от инфаркта мой лучший друг Георгий. Как он и мечтал – всеобщая чипизация произошла, но медицинская программа незаметно выросла в полицейскую. Когда моему другу стало плохо, несмотря на чип, вживленный в его тело, скорая не приехала, и он умер.

Вместо спасения человечества, нас отрезали от страны, от города. Нас запрограммировали, мы не могли сделать шаг без того, чтобы ОНИ не узнали.

Елена позвонила только через день.

– Прости. Я приходила в себя. Позавчера, кажется… Да! Позавчера я была свидетельницей открытия сооружения… По-другому сказать не могу. Сооружение доставляет теперь людей на работу. Как тебе объяснить… У выхода из метро находится распределитель. Такой стеклянный колпак… Такой головоногий моллюск чудовищного размера… От него разветвленные стеклянные проходы отходят, как щупальца. Распределитель заполняется людьми, и опускается стеклянная панель. Можешь меня считать сумасшедшей, но эта панель мне напоминает гильотину… Устройство считывает информацию с чипа и человека толкает к нужному проходу из стекла. А потом людей забирает транспорт и развозит по объектам. И так партию за партией. Мне предложили попробовать это все на себе. И я зашла. Меня, правда, выплюнуло на улицу, а не в транспорт. Я подняла глаза и увидела в воздухе светящуюся рекламу «Вы сделали правильный выбор».

– Придется с этим смириться, – сказал я ей, теперь все так устроено. Надо любить жизнь.

Через несколько дней любопытство Елены взяло верх. Она, поддавшись искушению, заглянула наконец в ресторан на Новаторов, несмотря на штраф. Потом Елена делилась своими впечатлениями целую неделю. Она каждый день доставала новые впечатления из своей памяти, точно необработанные алмазы из шкатулки, своим воображением она превращала их в бриллианты, а потом нанизывала их на нить, создавая канву нового литературного ожерелья.

Она рассказывала, что в центре ресторана длинный стол, на котором горели свечи. Их огонь отражался в яшмовой столешнице.

Сама столешница напоминала ей наборный паркетный пол в бальном зале, на котором стояли десерты в белых кружевных платьях и как будто ждали приглашения на танец. А на стуле, обитом кожей пурпурного цвета, сидел пианист и играл на рояле джазовые композиции.

Когда Елена зашла, было утро. Она прошла по почти пустому ресторану, села в углу и заказала чашку кофе с корицей. Ей захотелось пирожных. Она подошла к столу, где были расставлены десерты, как вдруг все исчезло и вместо пирожных возникли бутылки с вином. Елена поняла, это голограмма! Когда она уходила, ее взгляд остановился на паре у окна. Она почувствовала, что это не муж с женой, мужчина и женщина совершали двойную измену.

Елена ценила детали.

И еще она поняла: откуда у этих людей внутри Первого кольца уверенность в завтрашнем дне. Они не живут в ее стране. Они живут в стране, которую сделали сами. Страна в стране. Увы, я не мог ей возразить, как и не мог пригласить ее в ресторан на ужин. Я потерял работу.

Я был всего лишь начинающим детским писателем и не мог роскошествовать. Основным источником дохода были рецензии. Грустные размышления прервала громкая музыка, звучавшая в телевизоре. Я посмотрел на экран и увидел бегущую строку. В ней сообщалось, что в субботу на все развлечения и предыдущие запреты скидка до восьмидесяти пяти процентов. Вот это да!

Я немедленно позвонил своей любимой. Через час она уже была у меня.

Она ворвалась как весенний, свежий ветер.

– Неужели все будет почти бесплатно? И мы можем посетить выставку Тулуз-Лотрека и сходить в консерваторию на «Виртуозов»?

Я удивился:

– Разве мы не пойдем в тот самый ресторан?

– А зачем? Я уже все поняла…

Ранним утром мы ехали в моей «тойоте». Еще месяц назад Елена разрисовала ее своими руками. Мы ехали с открытыми окнами, не обращая внимания на смог. Мы любовались красотой города, такой же холодной и выверенной, как математическая формула.

Асфальт был чист и потрескивал под колесами, точно накрахмаленные рубашки. На тротуарах в кадках стояли деревья, как на параде. Мы так давно не вывозили свою машину в свет, что нам казалось, она радуется событию вместе с нами. Мы пытались максимально впитать в себя давно забытые ощущения, как земля впитывает влагу после длительной засухи. Оставив машину, мы бродили по любимым улочкам, вспоминали прошлое. Но настоящее было другим.

Отреставрированные здания смотрели на нас враждебно. Они защищали своих хозяев, которые получали отчисления от людей, нарушавших дресс-код данного района. Но сегодня мы на это не обращали внимание. Елену беспокоило только то, что по центральным улицам, ездили машины исключительно класса люкс. В таких же машинах ездили и полицейские. Опознавательные знаки были запрещены. Это было новое правило.

Елена задавала один и тот же вопрос с упорством тонувшего пловца, желающего выплыть:

– Разве мы одни читали рекламу? Почему машин экономкласса так мало на улице?

– Не обращай внимания. Опять ты что-то придумываешь. Почему ты не умеешь радоваться? Нельзя относиться ко всему, как к кочану капусты. Ты всегда обрываешь листья, чтобы посмотреть: нет ли там гнилой кочерыжки! Зачем тебе это? У тебя все хорошо! Твоя выставка прошла успешно! У тебя блестящее будущее! У меня тоже все будет прекрасно! Мы еще не старые! А сейчас мы гуляем!

Я знал, откуда у Елены такое недоверие ко всему. Ее часто обижали, и она пыталась вооружиться, чтобы ее не застали врасплох сложившиеся обстоятельства.

Я был совсем другим, любил жизнь во всех ее проявлениях. Жизнь – это не только тучи, но и радуга. Елена прервала мои размышления:

– Ты видишь лишь верхушку айсберга, не чувствуя внутренних процессов. Попадаешь в идиотские ситуации, а потом мне приходится вытаскивать тебя из них.

Одно время я увлекался игрой в покер. И однажды сел играть с шулером, не замечая крапленых карт. Елена предупреждала меня о том, что не надо иметь никаких дел с этим человеком, она что-то чувствовала, но я ее не послушал. И много проиграл. Было еще что-то подобное, но сейчас мне не хотелось об этом думать.

Незаметно для себя мы подошли к Художественному проезду. У входа в бутик Джорджио Армани толпились безукоризненно одетые молодые и не очень молодые люди. Напряжение в толпе нарастало. Кто-то из присутствующих воскликнул:

– Армани! Армани! Сам маэстро!

Все расступились, и он вошел. Приглашенные пошли следом.

– Давай еще немного постоим, посмотрим, – шепнула Елена. – Я когда-то тоже рисовала эскизы одежды. Конечно, так… не серьезно… для себя.

И вдруг охранник, вздернув бровь, удивленно посмотрел на мою прекрасную Елену, будто увидел что-то давно забытое, и спросил:

– А почему вы не проходите?

Елена! Моя Елена! Она считала себя самодостаточной, но тогда вся сжалась, как ежик, почувствовавший скрытую угрозу. Я видел, сколько стоило ей усилий выпрямить плечи и гордо войти в бутик.

Разве она могла представить, что когда-нибудь окажется по ту сторону заграждения?

Внутри магазина публика оказалась не такой однородной. Экзальтированные барышни и такие же молодые люди, голова которых была занята только подбором модного look’a из последней коллекции. Они хотели и стремились соответствовать пространству, в котором они жили или мечтали жить. Были скучающие, пресытившиеся, были медийные, торгующие своим лицом, и только немного эстетов, получающих наслаждение, как от хорошей коллекции, так и от хорошей книги.

Я посмотрел на свою любимую девочку. На ней был дешевый свитерочек, облегающий фигуру. Она была хрупкая, как воспоминание о вальсе. Чрезмерно короткая стрижка делала ее колючей и похожей на мальчишку-подростка. Иногда со мной она казалась немного высокомерной, но я-то знал, какая она добрая и ранимая. Она очень любила животных. Они отвечали ей тем же. Собаки, которых выводили хозяева на прогулку, встретившись глазами с Еленой, подбегали к ней, чтоб засвидетельствовать свою симпатию. Детишки звонили в дверь и спрашивали: «Это не ваша собачка мерзнет на улице?»

Она жалела всех. Родственников, которые ее недолюбливали, врагов. Она редко плакала. При мне всего один раз.

Разве она хуже барышень, одетых в последнюю коллекцию этого года?

Ей не хватает только одного: уверенности, которую излучают они.

После показа коллекции нам раздали подарки. Книгу с автографом маэстро. Когда мы уходили, Елена мне сказала:

– Я никогда не задумывалась, хочу ли я быть одной из них?

Мы шли молча, думая каждый о своем. По дороге в храм музыки мы купили мороженое, но я не успел его съесть. Оно предательски распласталось на асфальте, показывая моей прекрасной спутнице мою несостоятельность в галантном ухаживании. Мороженое готово было разбиться, только чтобы не достаться такому неловкому джентльмену.

Я был долговязым и не очень умелым в быту. Елена отдала свое мороженое.

– Ты так любишь сладкое. Смотри, и это не урони, оно уже начинает таять…

Я купил своей девочке новое мороженое. Нам было хорошо.

Возвращаясь домой из консерватории, мы забежали в книжный магазин за десять минут до закрытия. Это был мой праздник.

– Ты ничего не успеешь выбрать, – сказала Лена.

Мой взгляд упал на книгу неизвестного автора. Она называлась «Счастливый день».

Когда мы подъехали к дому, музыка еще звучала в нас и была неотделима, как шлейф от платья. Елена поцеловала меня сама. Она всегда стеснялась своих эмоций.

– Спасибо тебе за этот день… Я его никогда не забуду…

Я пошел домой счастливый, я знал, что впереди меня ждет только успех и удача!

* * *

Рано утром на электронную почту пришло письмо:

Поздравляем вас с самым дорогим днем в вашей жизни!

1. Проезд на машине не соответствующего класса. Штраф 85 минимальных зарплат.

2. Дорога, ведущая к наслаждению. Штраф 100 минимальных зарплат.

3. Подарки для вас. Штраф 10 минимальных зарплат.

Просим оплатить в течение недели. В случае неуплаты – санкции.

Всего доброго. Удачи!

P. S. В следующий раз, если он у вас будет, читайте бегущую строку внимательно.

Технологическое общество

Андрей Дашков. Реставратор реальности

Сознание не просто пассивно отражает объективный материальный мир – оно играет активную роль в создании самой реальности.

Станислав Гроф

Один мой старый знакомый (впрочем, так и не доживший до старости) уверял меня, что отбивная из холофабрикатной свинки ничуть не хуже той, что приготовлена из свиньи, рожденной свиньей, а холовариант «глока» стреляет ничуть не хуже своего близнеца, сработанного на заводе в Дойч-Ваграме, – ведь это, в конце концов, вопрос договоренностей, не так ли? И все же я до сих пор предпочитаю салаты из овощей с моего огорода, а когда приходится выбирать оружие, проверяю серийные номера. Если одолевают сомнения, я спрашиваю себя: где теперь тот знакомый? И, самое главное, где теперь договоренности?

Сомнения неизбежны. Холофабрикаторы перевернули привычную жизнь с ног на голову, и у большинства ни о чем не подозревавших потребителей случилось умопомрачение от прилива крови, а кое с кем приключилась смерть. Я пока держусь, хотя, должен признаться, от периодического пребывания вниз головой меня изрядно подташнивает. Ничто так не раздражает, как отсутствие границы между реальностью и галлюцинациями, причем – что самое неприятное – это даже не мои галлюцинации.

Когда заваривалась вся эта каша, самые дальновидные (а может, самые чувствительные) предупреждали: однажды нормальные позавидуют психам. Уже завидуют – ведь их поменяли местами. Нет, никого не выпускали из палат спецзаведений и никого в них не бросали; просто территории, попавшие в зону влияния холофабрикаторов, превратились в огромные психушки без стен и потолка. Насколько огромные? Зависит от «таланта» и воображения. Ни в том, ни в другом этим ребятам не откажешь. Более того, они непрерывно прогрессируют и совершенствуются.

Я исправляю подпорченную ими реальность. Возвращаю ей естественный вид. Уничтожаю последствия холофабрикатных творений. Реставрирую. Латаю дыры, в которых порой можно потерять рассудок. Надо признать, кое-кто из потенциальных психов с готовностью меняет рассудок на нескончаемую череду удовольствий. Я отдаю себе отчет в том, что моя работа, скорее всего, безнадежна. Я не один такой, хотя это слабое утешение. Старый мир обречен, но разве мы не знали об этом давным-давно?

Холофабрикаторы и их приверженцы считают реставраторов вроде меня ретроградами, врагами эволюции, палками в колесах неизбежности, опасными маньяками. Пусть так. Уважение взаимно. Я считаю их порождением дьявола. А может, они – это он и есть. Многоликий, неуловимый, распадающийся на пиксели. Очень уж знакомый почерк: маска прогресса и новых невообразимых возможностей, натянутая на дряхлое, сморщенное от тяжких испытаний, уже искаженное до неузнаваемости лицо матери-природы.

С некоторых пор, просыпаясь, можно быть уверенным только в одном: ни в чем нельзя быть уверенным. Даже вид из окна, знакомый до мельчайших подробностей, но не надоевший за пятьдесят лет, в одно далеко не прекрасное утро оказывается таким, что сначала мелькает мысль о продолжении ночного кошмара, потом материшься вслух, а под конец хочется взвыть от тоски. Понимаешь, что это место уже никогда не будет таким, как прежде, и в лучшем случае, после долгих стараний, сделается бледной копией, ущербной картинкой моих воспоминаний.

Иногда, пытаясь сохранить объективность, я говорю себе: но ведь и без вмешательства холофабрикаторов все непрерывно меняется, течет – если уподобить время реке; ничто не останется прежним уже в следующую секунду. Почему же меня так бесят эти ублюдки, всего лишь подгоняющие неумолимый и естественный ход вещей?

В том-то и дело. Они не подгоняют. И утратили понятие об естестве. Они безжалостно кромсают реальность скальпелями своего воспаленного воображения, зачастую плодя не просто франкенштейнов, а крайние воплощения человеческой фантазии, которая, как известно, бесчеловечна.

Но вот какая штука. Порой я дохожу до мыслей крамольных, почти кощунственных для реставратора. Я думаю: а сам-то я кто? Заделываю дыры тем же способом. Стираю и заменяю испорченное, тщетно пытаясь приблизиться к ускользающему оригиналу. В лучшем случае сохраняю бесконечную последовательность копий. Это, с одной стороны, порождает довольно циничное отношение ко всему – ведь вокруг уже почти не осталось ничего первозданного и настоящего, а с другой стороны, вызывает страшненькие вопросы, которые я задаю себе в тишине и темноте на исходе ночи: а что, собственно, меняется, когда нечто исчезает? Подозреваю, что ни черта не меняется. Провались хоть целый континент в преисподнюю, каждый из нас – реставраторов или холофабрикаторов – создаст себе в утешение новую игрушку, в каком-то смысле не хуже прежней. А как же остальные, не обладающие способностями к стиранию, подмене, сотворению? Надо признать, остальным не повезло. Им приходится относиться к тому, что их окружает, совершенно серьезно. Но нельзя принимать этот мир всерьез – тогда он убивает.

Реставрация для меня – одновременно и необходимость, и потребность, и что-то вроде хобби. Но не профессия – мне никто не платит. У меня нет работодателя. Своей наградой я считаю удовлетворение от хорошо выполненной работы – как эстетическое, так и утилитарное.

Обычно я занимаюсь этим по выходным – если, конечно, дело не срочное. Возможно, обычные дни моих трудов выбраны не случайно. В остальные дни недели трудился Господь, создавая природу и все сущее. Мне же приходится убирать все лишнее, и это ни в коем случае не располагает к мании величия. Скорее наоборот.

Нужную информацию я получаю из газет. Почти не пользуюсь интернетом. Старые газеты с репутацией внушают мне большее доверие. Они не столь суетливы и, соответственно, не торопятся врать. Во всяком случае, я надеюсь, у них еще остается время хотя бы проверить очередную «новость», прежде чем засорять ею мозги обывателя.

А я-то уж точно не тороплюсь. День мой начинается с пробежки по живописным окрестностям озера и нескольких десятков упражнений на гибкость. Я проделываю это вот уже двадцать лет не из тщеславия (все мы рано или поздно превратимся в горсть праха) и не из желания поднабраться эндорфинов, а единственно для того, чтобы поддерживать физическую форму. Иногда просто необходимо иметь приличную физическую форму. Реставрировать не так легко, как может показаться. Холофабрикаторы становятся все более изощренными в своих проекциях. Иногда к их творениям довольно трудно подобраться, не говоря уже о том, чтобы как следует поработать над ними. Ну и, конечно, львиную долю трудностей представляет собой охота на самих «творцов». Слежка может длиться часами, порой приходится побегать – притом в таких местах, которые похуже пересеченной местности, потому что являют собой даже не лабиринты искаженной реальности, а лихорадочный хаос больной агонизирующей фантазии.

Так вот, утром, подзарядившись на относительно свежем воздухе и под сенью пока еще (слава богу!) настоящих деревьев, я возвращаюсь домой, в свое скромное жилище, старый каменный дом площадью сорок квадратных метров на берегу озера, которому, как свидетельствуют геологические пробы, пару миллионов лет от роду. Делаю себе легкий здоровый завтрак из натуральных продуктов, выращенных отчасти на собственном огороде, а отчасти изготовленных моим соседом фермером – человеком хоть и ограниченным, но зато свято почитающим природу и не претендующим на понимание всякой зауми. В существование холофабрикаторов, например, он вообще не верит и считает всякие «необъяснимые» явления следствием тайных экспериментов – нашего правительства или правительств других стран, в зависимости от степени той мерзопакости, которая сваливается на головы, раздирает задницы или разжижает остатки мозгов наших милейших сограждан. Я не опровергаю, не спорю и не пытаюсь его просветить. Иногда мне даже нравится немного поболтать с ним, поддакивая и разделяя его возмущение. Святая простота! Он напоминает мне оселок, на котором я оттачиваю метафорический нож для очистительной жертвы. И в то же время чувствую, что работаю не только для себя и других истинных приверженцев естества, коих остались единицы, но и для таких вот, не желающих отрываться от земли честных работяг. Да, они не видят дальше своего носа, но зато и не подвержены порче, проникающей отовсюду под видом «прогресса». Я считаю, что если и есть призрачная надежда на выживание, то связана она с людьми, подобными моему соседу. Уцелеют физически и разумом лишь те, кто мертвой хваткой вцепится в истощенную землю и, возможно, удобрит ее своими потом и кровью. А я, по крайней мере, приложу все усилия, чтобы им напоследок не всучили подделку.

После завтрака я приступаю к сбору и анализу информации. Я подписан на два десятка бумажных газет и пять толстых еженедельников. Это недешево стоит в наши дни, однако для дела денег не жалко, потерять можно гораздо больше. И ведь уже потеряно… но не будем о грустном.

Читаю. Сравниваю. Сличаю информацию. Проверяю себя и газетчиков. Мне непозволительно ошибаться. Страшно подумать, что будет, если я ошибусь и приму за очередную выходку холофабрикатора то, что ею не является. И еще страшнее подозревать, что, наверное, я все-таки ошибался – раньше, когда начинал. Когда только почувствовал в себе редкостный дар – способность реставрировать. Даже теперь я покрываюсь холодным потом при этой неизбежно возвращающейся мысли, при воспоминании о том, что я стер безвозвратно. Или, может быть, кого.

Вроде давал зарок не говорить о грустном? Я должен оставаться холодным и сосредоточенным, сохранять ясность рассудка и уверенность в своей правоте. Это трудно; враг рассчитывает как раз на то, что всякая ясность и уверенность потеряны окончательно, растворены в бесконечной череде иллюзий, совершеннейших и неотличимых от реальности, а порой и превосходящих ее по красоте, изяществу, удобству или – в зависимости от намерений конкретного холофабрикатора – по ужасу, уродству и силе кошмара, воплотившегося наяву.

Итак, я читаю все подряд (никогда не знаешь, где, в каком сообщении, наткнешься на прозрачный намек или красноречивую деталь), но пристальное внимание уделяю далеко не всему, что вызывает сомнения или подозрения. Сразу скажу: я не занимаюсь глобальными или отдаленными явлениями. У меня масса недостатков, но среди них нет завышенной самооценки. Я не собираюсь примерять на себя роль спасителя человечества. Человечеству уже давно плевать на спасение, да ему ничем и не поможешь – уж в этом-то я уверен. Однажды холофабрикаторы, даже не ведая того, случайно, нащупают центральную ось этого обветшавшего мироздания, и все – буквально все! – станет подделкой. И что? Многим наверняка понравится. Но сохранить хотя бы часть столь милого моему сердцу уголка я могу, пока живу. Всем прочим пусть занимаются другие реставраторы. Какое мне дело, например, до того, что, как сообщает «Nature», очередной интернациональный экипаж приступил к серии экспериментов по регенерации биообъектов на международной космической станции? Я-то знаю, что никакой МКС на самом деле не существует. Если какому-то холофабрикатору захотелось позабавиться таким образом – на околоземной орбите, – я не против… до тех пор, пока он не трогает луну, отражающуюся по ночам в темной воде моего озера.

Или возьмем другой пример. Не далее как месяц назад я прочитал, что в Тибете наконец найдена Шангри-Ла. Все как положено – координаты, фотографии с места «находки», даже снимки из космоса. Тысячи людей по всему свету ликуют, и сотни направляют свои стопы к святыне в надежде обрести высшую духовность в самой что ни на есть колыбели. Ну и? Не ехать же мне туда вслед за ними и не переться в горы с проводниками, лишь бы отреставрировать пару десятков квадратных километров какого-нибудь затерянного плато. Зачем, спрашивается? Чтобы сделать всех тех людей несчастными? Чтобы забрать у них игрушку, которой они будут тешить себя до самой смерти? Я не настолько жесток по отношению к ним. К себе – дело иное.

Идем дальше. Йети. Из той же оперы. Лох-несский монстр. Даже скучно обсуждать. Летающие блюдца. Без комментариев. Да-да, холофабрикаторы тоже люди, хоть и с особым даром. Как мух на дерьмо, их тянет к старым мифам и сказкам. Редко кого пробивает на нечто принципиально новое, большинству не удается избежать укоренившихся архетипов. Иногда это существенно облегчает мне работу, поскольку их творения достаточно предсказуемы. Лишь дважды я сталкивался с чем-то, совсем уж выходящим за рамки. Признаться, это было жутковато. Я едва не потерял чувство реальности, то есть последнее чувство из шести, готовых предать в любую секунду. Но я справился, хотя в результате еще больше замкнулся в себе, в границах своего личного мирка. Ради бога, ребята, резвитесь, сколько угодно. Только не трогайте мой дом, мой лес, мое озеро. И, конечно, небо у меня над головой.

Нет, они меня не слышат. Не внимают вежливым предупреждениям. Подбираются все ближе и ближе. Вчера один оказался близко как никогда. А потом наступило сегодня. Но сначала про вчерашний день.

После завтрака и изучения газет, в которых не обнаружилось ничего тревожного на интересующую меня тему, я сидел в шезлонге на берегу и наслаждался хорошим летним утром, а также возней утиного выводка неподалеку. Вдруг ощутил беспокойство, специфический раздражающий зуд в подсознании – верный признак чьей-то холофабрикатной активности. Приходится доверять интуиции, если не хочешь пропустить внезапный удар. Покой – очень хрупкая штука, редко длится дольше пары часов; что касается отдыха, то, честно говоря, не так уж я и устал. Включил местное радио, вещавшее в FM-диапазоне. Как раз попал на сводку новостей. И услышал, что совсем неподалеку, на территории соседнего округа, появились динозавры.

Проклиная холофабрикатора, испортившего мне день, я отправился в дом, собрал все необходимое, вывел из гаража свой «опель» с электрическим двигателем и отправился, что называется, по указанному адресу, хоть и весьма неопределенному.

Егеря уже успели выставить пикеты, поэтому пришлось заехать в глухомань, почти до водопада, а оттуда уже пробираться пешком к эпицентру холофабрикатного всплеска. Как я уже говорил, в моем деле физическая подготовка бывает не лишней. Поход по сильно пересеченной местности занял около часа. По мере продвижения дискомфорт нарастал и вскоре сделался почти физическим. Это как галлюциногенный «bad trip», но при этом знаешь, что виной всему не кислота и что ты точно не принял ни миллиграмма.

Потом я их увидел. Что же, я был впечатлен. Целое стадо диплодоков. Огромных, как шагающие экскаваторы, но в отличие от экскаваторов – живых, хоть это и была вторичная жизнь. Лучшим подтверждением было то, что, подойдя поближе, я ощутил вполне первозданную вонь. Самое неприятное в моей работе – реставрировать по живому. Но вина за это лежит не на мне, а на тех, кто пошел против природы.

Через пятнадцать минут я закончил. Осталась только тонкая нить эха холофабрикации, тянувшаяся к тому, кто устроил представление. После многих лет начинаешь различать индивидуальный почерк. В данном случае автором был холофабрикатор по кличке Бездна. Раньше я его не искал и не трогал. Но на этот раз он зашел слишком далеко. Точнее, подобрался слишком близко к моему лесу и моему озеру. Вне всяких сомнений, он парень ушлый и ему ничего не стоит изменить внешность, однако, без ложной скромности, с реставраторами моего уровня такие номера не проходят.

Я собирался заняться им на следующий день. Но мои планы были нарушены.

Сегодня случилось нечто крайне странное – Майя вышла со мной на связь и попросила о встрече.

Я знал ее давным-давно, со времен нашей юности, когда холофабрикатные дела и, соответственно, реставрация были еще в новинку. Обеим сторонам не хватало опыта, кое-кто имел проблемы с самоконтролем, еще не сложились неписаные правила игры, которая превратилась вскоре в войну на уничтожение. Холофабрикаторы были кем-то вроде террористов, не подпадавших ни под одну криминальную статью, а реставраторы представляли собой кучку идеалистов – зеленых в обоих смыслах слова, потому что экология так и осталась их несыгравшим козырем. Во всяком случае, получить официальный статус или финансирование на исследования холотропных феноменов не удалось, насколько мне известно, никому.

Такими были и мы с Майей. Ездили по всему миру, реставрировали что могли, время от времени влипали в серьезные переделки и постепенно понимали, что сохранить душу, память и совесть чистыми не удастся. Вскоре мне стало совершенно ясно, что и любовная наша история подошла к концу. Для сохранения отношений следовало бы терпимее относиться к иллюзиям, а мы оба этого не умели, но прежде всего – Майя (трудно представить себе менее подходящее имя для такой женщины, как она). Я предпочел отойти в сторону, уединиться в отдаленном месте и вести, по возможности, тихую жизнь, а Майя целиком посвятила себя идее тотальной реставрации. Она организовала что-то вроде международной группы единомышленников, и еще несколько лет я то и дело узнавал во все более мутном потоке событий признаки ее непримиримого и радикального вмешательства. Потом, похоже, группа раскололась, а может, ушла в глухое подполье. Уверен: как и прочие идеалисты иных времен, мои бывшие товарищи постарели, растеряли остатки веры и радикализма, стали циничными приверженцами status quo, бытового комфорта и того, что называется неприкосновенностью ближнего круга. Получился мой собственный портрет, не правда ли? Но я так же уверен, что, если нарушить границу этого самого ближнего круга, то каждый из нас еще способен показать подпорченные зубы, а то и вырвать нарушителю глотку.