Текст книги "Социум (сборник)"

Александра Давыдова. Топ-топ-топ

«Топ… топ-топ… Маленькие рыжие лапки переступают по траве с осторожностью. Их владелец взволнован, крутится на месте, поскальзывается на изумрудных гладких стебельках. Потом тыкается усатой мордочкой в землю и, наконец поверив, что свобода – взаправду, бежит по лужайке. Топ-топ-топ! Развевается пушистый хвост, похожий на павлинье перо, уши торчком, в зрачках-щелочках отражаются облака – котенок подпрыгивает и на секунду зависает над землей, молотя лапами по воздуху. Потом валится обратно – бум!

Мята-мята-мята… Откуда махнет мятой? Где-то совсем близко! Мята-мята-мяу-у-у… Фр-р-р-р!

На газоне включается автоматическая поливалка. Котенок снова подпрыгивает, шипит и бросается обратно к дому. Крыльцо, с которого его спустили всего минуту назад, все ближе.

Мята-мята-мокро! Ф-ф-ф-ф!»

Я лежу на продавленном диване, закинув руки за голову. Под пальцами – жесткие, колючие волосы. Нормально уложить их почти невозможно, расчесать, когда длинные, – смерти подобно, поэтому я стригусь коротко. Но в тот день у меня были два хвостика и бантики. Розовый и розовый в горошек. Почему-то это кажется важным. По-моему, мне было шесть. И я смеялась.

Я закрываю глаза и снова вижу Топа, который первый раз оказался на улице, попал под «дождь» из оросительной системы, испугался и бросился ко мне на крыльцо. Помню, как я хохотала до слез – потому что, пытаясь запрыгнуть на руки, он исцарапал меня до крови. Помню его уши с кисточками, как у рыси, пучки шерсти между когтями, горячий пухлый животик и серьезную морду.

Открываю глаза и поднимаюсь. Что ж, попробуем еще раз.

Беру со стола планшет и начинаю расхаживать туда-обратно. Четыре шага влево, четыре – вправо. Если семенить, то пять. Комната давно посчитана.

Посчитана так же, как и правильный объем текста, читательский охват, цитируемость площадки. Дело за малым – написать. Достать из себя хоть что-то, что будет интересно толпе. Что принесет отклик. Даст знать, что я не зря пишу в блог. Я пытаюсь передать чувство неограниченного детского счастья, свое удивление, рассказать про смешную, трогательную, такую настоящую сцену… поделиться со всеми. В голове воспоминание складывается в разноцветную мозаику, все кусочки которой на месте, но с текстом почему-то не получается. Фразы получаются неловкими, плоскими. В них нет чувств.

Пальцы противно скользят. Теперь со стороны я кажусь себе похожей на краба, который клешнями ухватился за тонкий гаджет и притворяется человеком – будто может хотя бы что-то осмысленное натыкать на сенсорном экране.

Но крабы не пишут в блог, крабы ничего не помнят о котятах, крабы ходят боком и слушают шум прибоя. Картинка из воспоминания теряет цвет, становится черно-белой и как будто чужой. Я сжимаю планшет беспомощными пальцами – клешнями, черт побери! – и опускаюсь на диван.

Прогресс налицо. Сегодня я не плачу. Совсем не плачу, несмотря на то, что несколько часов снова потрачены зря. Тем более что удалось вспомнить котика. Все любят котиков.

И никто не любит неловких бессловесных крабов, которые не способны превратить воспоминания в источник доходов. Больше-то превращать нечего. Иногда мне кажется, что в голове нет ничего, кроме прошлого. Ни полезных навыков, ни умных мыслей, ни умения анализировать, ни ярких озарений. Явилось одно яркое воспоминание – и что? Пришла пора отправить его в воображаемую мусорную корзину. Я не способна к текстовой трансляции.

Из-за двери слышатся крики. Родители опять ссорятся.

– Дармоедка! – это отец. Наверняка про меня. Еще бы. Двадцатилетняя дылда на шее у родителей.

– …Ты не понимаешь… Тихо-тихо, – это мама. Всегда и всех пытается успокоить. Держит меня за руку, когда мы ходим к врачу. Чтобы я не боялась уколов толстой иглой. Заботится обо мне, как в детстве. Должно быть, как в детстве. Точно я не помню. Но, по крайней мере, я знаю, что у меня тогда были хвостики. И два бантика.

К врачу мы ходим почти каждую неделю. Он задает мне одни и те же вопросы. Ты хорошо спишь? Ничего не боишься? Ты чувствуешь, как частит сердце или бьется слишком сильно? Что тебя тревожит? Я почти никогда не отвечаю. Молча смотрю в окно. Интересно, доктор выучил вопросы наизусть или каждый раз зачитывает их из компьютера?

Мама говорит за меня. Рассказывает, как я спала, что ела, сколько гуляла. Она юлит перед врачом, подобострастно заглядывает ему в глаза, поддакивает, кивает. На самом деле она боится, что страховая откажется платить за уколы. Мол, инъекции с витаминами и симуляторами – не обязательная часть терапии. Мол, краткосрочная память сохранилась – и ладно. А детские воспоминания – это роскошь. У меня частичная амнезия… была раньше. Теперь я почти все помню. Благодаря маме и врачу, которого она уговорила не прекращать лечение.

«Топ-топ-топ! По тротуару бежит щенок таксы. Уши развеваются на ветру, как два озорных флага. Блестящая гладкая шерсть переливается на солнце. Рядом с ним на велосипеде катится девочка. Подвернутые рукава рубашки, нос в веснушках, лакированные красные сандалии. Когда переднее колесо попадает в лужу, оставшуюся после вчерашнего дождя, поверхность воды разбивается на тысячу прозрачных осколков.

Черный мокрый нос несется сквозь волну брызг, как нос веселого маленького ледокола – через ледяные торосы и северное сияние.

Девочка смеется…»

– Нет-нет, – качает головой женщина. – Это совсем не то. У вас есть что-нибудь про кота?

– Кота? – вежливо улыбается продавщица, садится на корточки и роется в нижнем ящике под прилавком. – Да, есть. Черная кошка на подоконнике в полнолуние, ведьмин кот в пентаграмме…

– Нет. Что-нибудь радостное. И… кот должен быть рыжим.

– К сожалению, нет, – разводит руками девушка. – Чтобы сразу и девочка, и рыжий кот, и радость – такого не осталось. На прошлой неделе вы забрали последнее.

– Скоро новый завоз? – Женщина теребит ремешок сумки. Заправляет прядь волос за ухо. Прикусывает нижнюю губу.

– Зайдите дней через десять.

Женщина рассеянно кивает и выходит из магазина. Делает несколько шагов по тротуару, потом будто спохватывается и быстро оглядывается по сторонам. Никто из знакомых не должен ее здесь видеть. Иначе… Она мотает головой, будто вытряхивая дурные мысли, и быстро идет прочь.

«Топ-топ-топ! По широкой лестнице бежит карапуз лет пяти. Внизу его ждет мама, раскинув руки. Внизу ждут море и сладкая вата! Ступеньки низкие, но их много, поэтому во рту уже поселилась запыхалка, и щеки горят, но Вадик смеется и продолжает бежать…»

– Видели? Видели, да? – Отец поворачивается к нам с мамой и тычет в телевизор. – Совсем охренели!

На экране появляется молоденькая журналистка – почему-то они все такие в криминальных новостях, для контраста, не иначе – и рассказывает о том, как в руках полиции оказалось несколько записей детских воспоминаний. Даже меня передергивает, несмотря на имидж краба-пофигиста.

– …Судя по количеству найденных записей, было убито более десяти детей. Все в возрасте от четырех до семи лет.

– Это логично, – перехватывает нить разговора следователь. – Самые яркие детские впечатления формируются именно в этом возрасте.

– Живодеры, с-с-суки, – шипит отец. С работы он пришел уже навеселе, но успел еще добавить перед ужином. Так что теперь готов уличать весь мир в страшных злодеяниях. Не только меня. – А я ведь говорил… Говорил, что сначала лицензию на убийство животных одобрят, а там и до людей недалеко.

– Уймись, – привычно бормочет мама. – Никто не собирается трогать людей. Видишь – преступников поймали и судят. Сам слышал, что они работали на черном рынке. Кто из нормальных людей будет покупать там записи?

– Кто из нормальных людей вообще покупает эти записи?! А главное – кто запихивает их себе в голову? – Папу сегодня не унять, да. Предвкушаю теплый вечер с взаимными оскорблениями, битой посудой и хлопнувшими дверями. Морально готовлюсь, так сказать. – Эмоции мертвых животных, чтоб…

Пока отец подбирает ругательство из своего богатого арсенала, я пытаюсь убраться в комнату. Бочком-бочком. Будто краб. Меня здесь нет. Разбирайтесь сами, а я в домике. Интересно, у крабов есть домики?

Потом я сижу с планшетом, забившись в нишу между диваном и шкафом, и читаю описания воспоминаний. В Сети десятки сайтов, которые ими торгуют, но здесь самые классные тексты. «Как здорово бежать по зеленому лугу…», «Хочешь поиграть с солнечным зайчиком?», «Самая вкусная колбаса в мире после головокружительного прыжка за ней!». Тут я смеюсь.

Импланты воспоминаний стоят очень дорого, поэтому мне не светят. Родители вечно собачатся из-за денег, их то не хватает, то нет совсем. И рассуждать я могу лишь теоретически. Говорят, что картинки очень яркие. Говорят, что их можно прокручивать по несколько раз. Говорят, что это незабываемо и очень приятно.

Правда, есть и другие мнения. Чтобы получить воспоминание, животное убивают, быстро извлекают мозг и присоединяют к специальному устройству. Зоозащитникам такое страшно не нравится. Они все время протестуют, хотят, чтобы этот бизнес запретили, кричат об убийствах… С другой стороны, кур и коров тоже убивают для еды. И почему-то никто особо не возмущается. Да, те, кто победнее, едят соевые суррогаты, но животный белок до сих пор высоко ценится. Раньше домашних животных разводили только на мясо, а теперь поняли, что их можно использовать в качестве пищи для ума. И специально выращивают, чтобы получить их воспоминания, не обремененные рефлексией. Получить чистую концентрированную эмоцию, которую люди давно уже разучились испытывать.

Хороший этический вопрос, в самом деле. Я верчу его в голове так и эдак, пытаясь сообразить, получится ли из него годный пост? Люди в интернете любят обсасывать подобные темы. Я быстро записываю несколько тезисов – в текстовом виде они получаются дурацкие, но для наброса сойдет – и выкладываю запись в Сеть.

Через несколько часов индекс цитируемости моего блога взлетает, а на счету скапливается целых тридцать шесть кредитов. Сумма смешная – ее хватит разве что для того, чтобы купить билет на метро – но я все равно горда. Хотя в комментариях меня обижают. Каждый второй спрашивает: «А сама-то пробовала эти воспоминания?»

И я вынуждена писать: «Нет». Нет. Нет.

Тогда читатели уходят. Им не нужны умозрительные рассуждения. Им нужен личный опыт. О котором я совсем не умею рассказывать.

«Топ-топ… топ-топ. По лестнице поднимается кто-то тяжелый. Я слушаю его шаги, приложив ухо к входной двери. Мне одновременно хочется убежать – и страшно это сделать, потому что тогда я не буду слышать, что он приближается. Топ-топ-топ.

В замке скребется ключ. Я отползаю в сторону, но встать не могу. Ноги от страха, как ватные. Сижу прямо на коврике в прихожей. Смотрю, как загипнотизированная, на поворачивающуюся дверную ручку. Мне шесть лет. И пять с половиной месяцев. Я недавно научилась считать и теперь считаю дни, зачеркивая палочки на обоях. В незаметном месте. Над плинтусом за маминой тумбочкой.

Дверь распахивается настежь.

– Охренела тут сидеть? – орет большой страшный человек. Отец. От него мерзко пахнет. Блевотиной, спиртом и холодом. – Че уставилась?

Он замахивается и бьет меня в лицо сапогом с эмблемой в виде краба на подош…»

Я просыпаюсь, дрожа от страха. Кошмар. Мне снился кошмар. Но я ничего не помню. Ладонь под подушкой затекла. Я вытаскиваю ее наружу и, держа руку перед собой, пытаюсь сжимать и разжимать пальцы. Сердце колотится, как пойманная стрекоза в кулаке.

Что мне снилось?

«Шторм, – утверждает внутренний краб. – Наверняка это был шторм. Но мы вовремя отползли боком».

Я улыбаюсь и пытаюсь заснуть снова, сунув под щеку кулак. Часа через полтора это даже удается.

Наутро мне плохо. В голове туман, из рук все валится. Еще дергается глаз. Я смотрюсь в блестящий бок электрочайника и пытаюсь усилием воли заставить веки не двигаться. Но глаз живет своей жизнью.

В кухню заходит отец. Когда он с шумом двигает к себе табурет, я вскрикиваю и отскакиваю в сторону. Не могу понять, почему. Ведь он совсем не страшный. В помятой футболке, небритый, опухший после сна, такой привычный. И даже не ругает меня сильно.

– Истеричка, да? – вполне дружелюбно интересуется он. – Чего это ты?

Действительно. Чего это я.

Мама стоит в дверях и перебирает в руках подол платья. Она волнуется. Мама всегда волнуется за меня.

Топ. Топ-топ. Тук. Тук-тук.

По аллее парка идет старик с палкой. Он движется медленно, неровно и издали напоминает ворону с подбитым крылом. На скамейке сидит женщина и следит за ним. В руках у нее планшет с лентой новостей, но по времени записей видно – страница не обновлялась уже дольше часа. Женщина настороженно провожает старика взглядом. Нет, не тот.

На шее у нее бьется маленькая венка, а натянутые, перекрученные жилы дрожат от напряжения. Женщина устала ждать и бояться. Поэтому, когда рядом с ней опускается молодой человек в мешковатой серой куртке и бормочет: «Это вы по поводу котиков?», она с облегчением выдыхает. Отвечает, как учили: «Животными не интересуюсь».

Тот кивает. Некоторое время они молча сидят, глядя перед собой. Со стороны детской площадки доносится визг и смех. Женщина передергивает плечами.

– Предыдущее не сработало? – безразличным голосом спрашивает мужчина.

– Сработало, – женщина сглатывает. – Но, кажется, ее собственная память вытесняет чужую.

– Это интересно. Очень интересно.

Женщина резко поворачивается к собеседнику и смотрит на него так, будто он только что ее ударил.

– Я имею в виду, интересно с научной точки зрения, – мужчина растягивает губы в вежливую улыбку. – Вас это должно радовать. Если бы не наши исследования, если бы нам не требовались подопытные кролики, у вас бы не хватило денег даже на вшивое собачье воспоминание.

– С-спасибо, – шепчет женщина. – Я просто хочу, чтобы она была счастлива.

Старик с палкой идет по аллее обратно. Теперь он тащит за собой маленькую девочку. Та громко плачет и пытается вырвать руку. Старик шипит на нее, замахивается и кричит:

– Домой, я сказал!

Женщина наклоняет голову и повторяет почти беззвучно:

– Чтобы она ничего такого не помнила.

Мужчина протягивает ей капсулу.

– Инъекцию сделаете, как обычно. Врачу, на всякий случай, скажете, что это воспоминание от крупного животного. Дельфина там. Или кого еще. Не мне вас учить. А еще лучше – введите его вместе с каким-нибудь другим.

– Да-да, – радуется женщина. Она улыбается. Сеточка морщин разбегается вокруг глаз. – Я как раз купила подходящее. Их завезли буквально вчера.

«Топ-топ-топ. Рыжий котенок скачет по письменному столу, раскидывая в стороны тетради и ручки. Гоняется за толстым жужжащим шмелем, который залетел в комнату через раскрытое окно. С улицы пахнет весной, пошедшим дождем и радугой. Солнечные зайчики носятся наперегонки с котенком.

Шурх! Тетрадка планирует на пол. Дзынь! За ней следом падает стакан, и карандаши из него раскатываются по паркету во все стороны. Котенок останавливается на краю стола и, подняв одно ухо, раздумывает, за каким из карандашей погнаться. Красный, желтый, зеленый… На ухе воинственно торчит кисточка».

Я лежу, закинув руки за голову, и улыбаюсь. Под пальцами – жесткие, колючие волосы. Нормально уложить их почти невозможно, расчесать, когда длинные, – смерти подобно, поэтому я стригусь коротко. Но в тот день у меня была длинная коса и заколка с бабочкой. Мама всегда говорила, что девочка в бантиках – слишком по-деревенски. Почему-то это кажется важным.

Я закрываю глаза и снова вижу Топа, который погнался за желтым карандашом и застрял под маминой тумбочкой. Пришлось доставать его оттуда, тянуть за брыкающиеся лапы и хвост, спасаться от когтей и умирать от еле сдерживаемого смеха. Открываю глаза и смотрю на планшет. Надо пробовать… пробовать снова. Может, в этот раз у меня получится.

В комнату заходит мама и садится на краешек дивана. Гладит меня по голове, как маленькую.

– Как ты после укола? Голова не кружится?

– Нет, – улыбаюсь. – Как ты думаешь… я все-таки, ну, когда-нибудь смогу написать про Топа? Он был такой… классный. К тому же все любят котиков.

– Конечно, – кивает мама. – Я в тебя верю. Ты будешь лучшим в мире биографом для кота.

Я молча обнимаю маму и утыкаюсь носом ей в плечо, как в детстве. Если зажмуриться сильно-сильно, то можно представить, будто я счастлива до звездочек в глазах, мне шесть лет, у меня длинная коса и заколка с бабочкой. И никаких бантиков.

Алексей Ерошин. Гражданин потребитель

Извещение пришло в половине шестого утра. Коммуникатор издал громкую тревожную трель с прикроватной тумбочки. Фрэнк спросонья едва не сшиб его на пол и в сумерках не сразу нащупал кнопку отбоя.

– Что случилось? – не открывая глаза, спросила Мардж, с оттенком досады в голосе. – Официальные звонки в такую рань?

Фрэнку не требовалось читать сообщение, чтобы дать ответ. Всю бухгалтерию семейного бюджета он держал в голове.

– Пустяки, – ответил он, – спи, дорогая. Я недобрал сорок семь кредитов до минимальной суммы расходов за этот месяц. Работы много, все как-то недосуг пройтись по магазинам.

– О господи, Фрэнк, – сонно пробормотала Мардж, – какой стыд! Неужели так сложно спустить сорок семь кредитов? Хорош ты будешь в роли нарушителя закона!

– Ерунда, – сказал Фрэнк, – сегодня заберу Эрика из школы и заеду с ним в супермаркет. Пусть выберет, что хочет. В конце концов у мальчишки завтра начинаются первые каникулы.

– Не забудь утили… ли… зировать его синего медведя, – сказала Мардж, снова погружаясь в подушку, – и красную маш… маш…

Через секунду она уже снова мирно посапывала. Фрэнк заботливо прикрыл жену одеялом, спустил ноги на пол, нашарил тапки и прошел в столовую. Сон пропал, спугнутый сообщением инспекционного центра. Фрэнк дословно знал присланный текст, но для соблюдения формальностей все же открыл сообщение и прочел:

«Уважаемый Фрэнклин Вествуд! Напоминаем, что вам необходимо реализовать потребительский минимум в сумме 47 единиц до 24–00 текущего дня текущего месяца, во избежание репрессивных санкций. Пожалуйста, не забудьте исполнить свой гражданский долг! С уважением, региональный отдел «Глобал ворлд банк»».

Уже совсем рассвело. По улицам еще метались радужные сполохи ночных реклам, но город уже просыпался. Фрэнк открыл дверцы шкафа и с чувством обреченности уставился на ряды разнокалиберных кофейных банок. Их было не меньше полусотни. Процесс выбора всегда излишне утомлял Фрэнка. Обычно эту заботу брала на себя Мардж. Фрэнк даже не пытался вникать, по какому принципу она это делает. Его вполне устраивало, что кофе к завтраку был неизменно вкусен, горяч и заправлен молоком в нужной пропорции. Но сейчас Марджери досматривала прерванный сон, и Фрэнку не оставалось ничего, кроме как закрыть глаза и взять одну из банок наугад. «Свежий, бодрящий, насыщенный вкус кофе «Black hooper» сделает каждое ваше утро ярким и незабываемым. «Black hooper» теперь на 10 % больше и насыщенней» – автоматически прочел Фрэнк. Он подавил в себе желание сличить этот рекламный текст с надписью на другой, первой попавшейся упаковке, достал капсулу, вставил ее в кофейный аппарат, и отправил банку обратно на полку.

Пока нагревалась вода, инспектор бегло просмотрел распорядок дня в коммуникаторе. Расписание было плотным, предстоящее дело обещало быть серьезным. Возможно, самым серьезным за всю карьеру инспектора контроля потребления Фрэнка Вествуда.

Огромный синий медведь с перепачканной шоколадом плюшевой мордой кое-как поместился на заднее сиденье. Красный игрушечный «Феррари» пришлось впихивать в багажник. Выглядел он как настоящий, да и весил немало. Переднее кресло заняла коробка с кубиками и еще какой-то мелочью, собранной Мардж на скорую руку в комнате Эрика.

– Чего приуныл, малыш? – спросил Фрэнк, надежно пристегивая сына к детскому креслу. – Сегодня у тебя карт-бланш по случаю летних каникул. После школы выберешь любую игрушку, какую захочешь.

– Я хочу медведя, – буркнул Эрик.

– Хорошо, – сказал Фрэнк, – выберешь медведя. Какого захочешь, лишь бы он поместился в машину.

– Я хочу моего медведя, – тихо сказал Эрик, потянув к себе измазанного шоколадом зверя. – Я его уже выбрал.

Фрэнк вздохнул и взглянул на часы. Времени оставалось немного. Но все же он присел на корточки и ласково потрепал вихрастую голову сына. Восемь лет – критический возраст. В отсутствие гражданской ответственности ребенком управляют эмоции. Мальчишке надо бы уделять больше времени, но время – единственный дефицит в мире инспектора Вествуда.

– Сынок, – сказал Фрэнк, – этот медведь у тебя уже две недели, он замарался, и папа тебе купит нового.

– Я хочу синего, – упрямо повторил Эрик, отведя взгляд в сторону.

– Папа тебе купит нового синего медведя, – пообещал Фрэнк.

– Я хочу этого, – тихо сказал Эрик, – я с ним подружился.

Подбородок сына предательски дрогнул, и он отвернулся, уткнувшись носом в синтетический мех игрушки. Фрэнк снова взглянул на часы и тронул сына за плечо, но тот отдернул руку.

– Ты подружишься с другим, я тебе обещаю. Эрик… Возьми себя в руки, ты же мужчина. Давай поговорим, как мужчина с мужчиной.

Эрик покорно повернулся, размазывая по щекам непрошеные слезы.

– Ну вот, – одобрил Фрэнк, – другое дело. Ты же знаешь, какая у папы ответственная работа, верно? Ты ведь уже совсем взрослый и должен все понимать. Твой папа следит за тем, чтобы люди выполняли закон. Поэтому сам должен служить примером для всех. А ты мой сын, и поэтому должен служить примером другим детям. Ты ведь не хочешь, чтобы папе было за тебя стыдно?

Эрик мотнул головой, хотя его подбородок и продолжал кривиться.

– Ну-ну, мой медвежонок, – продолжал уговаривать Фрэнк, – папа уже говорил тебе, что мы не можем только покупать вещи. В конце концов их станет столько, что мы не поместимся в квартире. Поэтому разное старье приходится утилизировать. У твоего медведя кончился срок использования, и мы сдадим его в переработку. Таков порядок. Я слежу, чтобы все соблюдали порядок, без исключения. Все граждане. А значит, и ты. Ты тоже гражданин, верно? Мой самый лучший гражданин.

Эрик вытер слезы и кивнул.

– Да, папа.

– Вот и славно, – сказал Фрэнк, – я в тебе ни секунды не сомневался. Теперь мы поедем в школу. А на пути обратно завернем в магазин и выберем тебе подарок.

На вид ему было все пятьдесят, а по документам сорок два. Лишние годы прибавляла неухоженная борода, потертый свитер, давно вышедшие из моды очки в тонкой металлической оправе и общая запущенность. Что еще поражало в нем с первого взгляда, так это удивительное равнодушие, которым нарушитель взирал на досмотр своих вещей инспекционной комиссией. Большая часть этих вещей даже не была распакована. Единственное, чем пользовался хозяин квартиры, – книги. Столько бумажных книг, собранных в одном месте, инспектору еще не приходилось видеть. Многие из них были настолько ветхими, что едва не рассыпались от старости прямо в руках. Антикварный пережиток, не подвластный пока закону об утилизации.

– Как же вы дошли до жизни такой? – сочувственно спросил Фрэнк. – Вы меня слышите? Гражданин Вебельман!

– Я слышу вас, – ответил задержанный.

– Мне получено разобраться в обстоятельствах вашего дела, – сказал инспектор. – Не хочу скрывать, что дело серьезное. Поймите, это не праздное любопытство. Найти для вас оправдание очень сложно, пригодятся любые смягчающие обстоятельства. Поэтому я снова спрашиваю, что довело вас до такой жизни.

– До какой? – равнодушно поинтересовался нарушитель.

– До той, например, где вы сидите в старом линялом свитере.

– Но мне нравится этот свитер, – сказал Вебельман. – Я его люблю.

Инспектор вдруг подумал, как много общего у его собеседника с детьми. Фрэнку случалось не раз преодолевать упрямство Эрика, когда тот прятался за стеной показного непонимания, блокируя слух и зрение, словно закрывая невидимую дверь в ребячью душу на замок. Приходилось изрядно постараться, чтобы подобрать к этому замку ключ и восстановить контакт. Взломать воображаемую дверь ничего не стоило, но грубый подход необратимо покалечил бы детскую психику и принес только слепое подчинение вместо понимания. Фрэнк не был сторонником жестоких мер, предпочитая гибкую политику. Возможно, налаживать общение с большим ребенком следовало схожими методами.

– Вас, кажется, зовут Лев? – мягко спросил инспектор.

– Лев Соломонович, – ответил собеседник.

– А я инспектор Вествуд. Можете звать меня просто Фрэнк.

– Что вам от меня нужно, Фрэнк? – без обиняков спросил нарушитель.

Инспектор неторопливо переложил стопку книг на столе, прочитывая непонятные названия, пестревшие пугающими математическими терминами.

– Я хочу вам помочь, – ответил он. – А для этого мне предстоит разобраться, какие обстоятельства вынудили вас нарушить гражданский долг. До недавнего времени вы не имели трений с законом и считались образцовым гражданином. Поэтому я и спрашиваю, что же такое с вами случилось, Лев Соломонович.

– Я не понимаю, что вы от меня хотите, – упрямо повторил нарушитель, рассеянно теребя и без того взлохмаченную бороду.

Фрэнк показал на груду нераспечатанных коробок, описью которых занималась инспекционная комиссия, выясняя даты последнего приобретения товаров.

– Ах, это… – вздохнул нарушитель. – Бюджетом занималась моя жена… Простите, бывшая жена.

– Стало быть, семейная драма могла заставить вас позабыть о гражданском долге? – спросил Фрэнк. – Я все пытаюсь найти смягчающие обстоятельства в вашем деле.

– Драма? Не было никаких драм. Она просто собрала чемоданы, и… Но я снова не понимаю, – нахмурился Вебельман, – что вы имеете в виду?

– Господи, – фыркнул Фрэнк, – вы бесподобны! Как же можно так мало знать о мире, в котором вы живете?

– Простите, – раздраженно заметил собеседник, – меня всегда занимали несколько иные проблемы.

– Насколько я понимаю, вы математик, – сказал инспектор, кивнув на книги. – Значит, считать умеете.

– Более или менее, – иронично улыбнулся нарушитель.

– Значит, вы в состоянии вести личный бюджет в отсутствие жены. Именно это вам заявит обвинитель в суде.

– Вы сказали «в суде»?

– Да, Лев Соломонович. В суде. Именно в суде. И речь в этом суде пойдет о лишении вас гражданства. Вы понимаете, что это значит?

Вебельман снял очки и промокнул нечистым платком вспотевший лоб, силясь осознать сказанное, но у него не слишком получалось.

– Простите, – сказал он, – я никак не улавливаю логическую связь между моим бюджетом и гражданством.

Фрэнк очень глубоко вздохнул, с усилием выпустил воздух через сжатые губы и сказал:

– У меня такое ощущение, что вы проспали последние двадцать лет, Лев Соломонович. Как Рип ван Винкль.

– Не то чтобы проспал, – ответил математик, – просто, как я уже сказал, меня занимали совсем другие проблемы, из области математических задач тысячелетия.

Внезапно инспектора осенило.

– Вспомнил! – воскликнул он, хлопнув себя по лбу. – Точно! Я вспомнил! Нобелевский лауреат Вебельман!

– Вы перепутали, – ответил нарушитель, – Альфред Нобель исключил математику из своего списка. Я лауреат Филдсовской премии и Премии тысячелетия.

– Ах да, верно. Все газеты писали о вас два года назад. Вы, кажется, доказали тогда какую-то теорему?

– Гипотезу Римана. Это…

– Даже не пытайтесь объяснить, – прервал его инспектор, – все равно не пойму. Как и причину, по которой вы отказались от премии.

– Видите ли, я… из тех людей, которым нужно очень мало вещей. Поэтому…

– Это выше моего понимания, – снова перебил Фрэнк. – Вы человек недюжинного ума, это видно сразу. Такое количество книг увидишь сегодня не в каждой публичной библиотеке. Тем удивительней, что мне приходится рассказывать мыслителю такого уровня о том, что известно каждому школьнику!

– Я слишком давно учился в школе, – заметил математик, машинально приглаживая растрепанную бороду.

– Но еще есть пресса, радио, телевидение. Курсы подготовки потребителей, в конце концов. Незнание закона не освобождает от ответственности, Лев Соломонович. Dura lex, sed lex. Что вам известно относительно глобальной экономической системы?

– Ну… Тотальная глобализация… Антикризисная эволюционная политика… В общем, практически ничего, – откровенно признался Вебельман.

– Это не новость, – кивнул инспектор. – Не думайте, что своим неведением вы претендуете на исключительность. Отнюдь. На этой планете четырнадцать миллиардов жителей, сто семьдесят восемь тысяч из которых ежедневно нарушают закон о гражданской ответственности. Ровно половина из них – по той же причине, что и вы. Большую часть жизни обязательные покупки за них совершали ближайшие родственники: мама, папа, жена или муж. Мама и папа рано или поздно умирают, супруги разводятся. И тогда эти политические иждивенцы остаются один на один с миром, в котором они ориентируются хуже, чем новорожденный в джунглях.

Нарушитель смутился и принялся без надобности протирать очки.

– Откровенно говоря, – сказал он, – я надеялся, что приношу своей работой пользу для общества…

Фрэнк снова вздохнул.

– Видите ли, Лев Соломонович… Как я уже сказал, на этой планете живут четырнадцать миллиардов человек. И вполне недурно живут, не подозревая о существовании доказанной вами теории Римана.

– Гипотезе.

– Неважно. Не в этом суть. Современный мир легко может обойтись без фундаментальной науки, Лев Соломонович. Но не может обойтись без глобальной экономической системы. Свободный рынок был слишком непредсказуем, – привычно повторял инспектор заученную лекцию. – Подъемы в нем чередовались со спадами, денежная эмиссия росла, инфляция повышалась, что привело, в конце концов, ко всеобщему дефолту и к тотальной экономической депрессии. Во избежание третьей мировой войны и была создана глобальная потребительская система, простая и гениальная. На каждого гражданина планеты была возложена почетная обязанность поддержания экономики минимальным ежемесячным лимитом обязательных трат. Это дает системе стабильный товарно-денежный оборот, что позволяет компенсировать возможные перекосы рынка. Постоянный и предсказуемый спрос на товары формирует стабильный рынок труда. Продукция производится, продукция потребляется, продукция утилизируется. Все при деле, нет кризиса, безработицы, голода, политической нестабильности. При условии, что каждый человек выполняет свой гражданский долг. Каждый, Лев Соломонович. Без исключений.

Математик снова снял очки, с любопытством окинув инспектора невооруженным взглядом.

– А если человек не поддерживает вашу сизифову политику? – спросил он.

– Не советую вам заявлять это в суде, – жестко парировал инспектор. – Хотя свободу воли никто и не отменял. Закон не запрещает отказаться от гражданского долга. Но кто не имеет обязанностей, не имеет и прав.