Текст книги "Город нашей души. Вологдой вдохновленные"

Василий Сиротин

Исповедь

Его императорскому высочеству

великому князю Константину Николаевичу

 
Быть может, слишком смело
Решаюсь я, великий князь,
Иметь с особой Вашей дело,
Отложив трепет и боязнь.
Но не всегда же судит строго
Сам Бог за наши нас грехи.
Надеюсь, снизойдете много
И Вы мне за мои стихи.
А чтоб могло известным статься,
Откуда Вам и чей сей глас —
Извольте мне на первый раз,
Как должно рекомендоваться.
Я раб греха и плоти пленник,
Но я зачислен в Божью рать,
Затем, что, будучи священник,
Ношу священства благодать.
Зовут меня отец Василий.
Мне двадцать семь от роду лет.
Пишу стихи не без усилий,
Но для себя и сам поэт!..
Так Вологда, когда подъяла
Война на Крым кровавый стяг,
«Восток и Запад» мой читала,
Оттиснувши в «Ведомостях».
Люблю науки. Божье слово,
Красы естественных картин.
Одно несчастье, что я вдовой.
Мое прозванье – Сиротин.
Оно и кстати: скарб мой – ряса,
А библиотека – псалтырь.
Живу на Каменном у Спаса,
Мое жилище – монастырь.
 

«Раз возвращаюсь домой я к себе…»

 
Раз возвращаюсь домой я к себе,
Улица странною кажется мне.
Левая, правая где сторона?
Улица, улица, ты, брат, пьяна.
 
 
И фонари так неясно горят,
Смирно на месте никак не стоят.
Так и мелькают туда и сюда.
Эх, да вы пьяные все, господа.
 
 
Левая, правая где сторона?
Улица, улица, ты, брат, пьяна.
 
 
Ты что за рожи там, месяц, кривишь,
Глазки прищурил, так странно глядишь,
 
 
Лишний стаканчик хватил, брат, вина;
Стыдно тебе, ведь уж ты старина.
 
 
Левая, правая, где сторона?
Улица, улица, ты, брат, пьяна.
 
 
С вами ль тягаться, собой рисковать?
Лучше к цыганкам вернуться опять.
Левая, правая, где сторона?
Улица, улица, ты, брат, пьяна.
 

Иван Куратов

Коми язык

 
Правда, слов высоких
Мой язык не знает,
Но и то я знаю —
Всуе не болтает.
 
 
Нежный и красивый,
Дорогой и звучный —
Бог простит грехи мне,
Коль на нем молюсь я!
 
 
Мои сестры, братья
Все на нем мечтают,
И на нем добра мне
Мать с отцом желают!
 
 
Наш язык я слышал
С колыбели милой,
Видно, и забуду,
Лишь сойдя в могилу.
 
 
Красотою своею
Сердцу он открылся —
И на нем я первый
Вслух запеть решился…
 
 
Пусть другие громче
Запоют за мною —
И услышат коми
Многое родное!
 

1857

Пер. А. Смольникова

Тьма

 
Нашу землю облегла
Ночь кромешная от века;
Темны люди и дела —
Здесь не сыщешь человека.
 
 
Нет, не сыщешь! Даже лучших
Чье убранство белым было,
Ныне тьма мышей летучих
Одолела, облепила.
 
 
Зрят вампиры белый цвет —
И вопьются… И, конечно,
Прежде, чем придет рассвет,
Захлебнусь я тьмой кромешной.
 
 
Тесно людям без огня…
Но заря теснит потемки:
Светлый мир – не для меня!
Но для вас грядет, потомки.
 
 
Близок, братья, час чудесный!
Вижу я, уже светает…
Вся земля в росе небесной
Под лучами засверкает.
 

1865

Пер. В. Тихомирова

Иннокентий Анненский

Лунная ночь в исходе зимы

 
Мы на полустанке,
Мы забыты ночью,
Тихой лунной ночью,
На лесной полянке…
Бред – или воочью
Мы на полустанке
И забыты ночью?
Далеко зашел ты,
Паровик усталый!
Доски бледно-желты,
Серебристо-желты,
И налип на шпалы
Иней мертво-талый.
Уж туда ль зашел ты,
Паровик усталый?
Тишь-то в лунном свете,
Или только греза
Эти тени, эти
Вздохи паровоза
И, осеребренный
Месяцем жемчужным,
Этот длинный, черный
Сторож станционный
С фонарем ненужным
На тени узорной?
Динь-динь-динь – и мимо,
Мимо грезы этой,
Так невозвратимо,
Так непоправимо
До конца не спетой,
И звенящей где-то
Еле ощутимо.
 

Почтовый тракт Вологда-Тотьма

27 марта 1906

Просвет

 
Ни зноя, ни гама, ни плеска,
Но роща свежа и темна,
От жидкого майского блеска
Все утро таится она…
Не знаю, о чем так унылы,
Клубяся, мне дымы твердят,
И день ли то пробует силы,
Иль это уж тихий закат,
Где грезы несбыточно-дальней
Сквозь дымы златятся следы?..
Как странно… Просвет… а печальней
Сплошной и туманной гряды.
 

Вологодский поезд

Под вечер 17 мая 1906

Александр Круглов

«Россия – вот кому обязан служить писатель и больше никому. Русское народное дело – вот наша цель. Русский писатель должен быть верующим, ибо только Христос – истинный путь. Все должны быть нравственны, а писатель наипаче». Напутствие Ф.М. Достоевского А.В. Круглову. Петербург, 1873 г

Старый рыболов

 
Близ Прилук, в убогой хатке
Дед Антип живет;
Бел как лунь; годам давно он
Потерял и счет.
 
 
В хатке деда вечно тихо:
По зимам он спит
Днями целыми, а летом
Над рекой сидит.
 
 
Знал Антип другое время,
Жил тогда не так;
Был известен он как первый
На селе рыбак.
 
 
Изменили силы деду:
Он и стар и хил,
Но реки своей широкой
Все ж не разлюбил.
 
 
Только снег успеет стаять,
Пронесется дед,
Он все удочки исправит
И ловить идет.
 
 
Люб Антипу влажный воздух,
Белых чаек крик…
«Здесь легко мне, здесь привольно», —
Говорит старик.
 
 
И сидит, сидит день целый
Меж густых кустов,
И уснет порой невольно
Старый рыболов.
 
 
Часто кошки, даже птицы
Рыбу раскрадут,
Шаловливые мальчишки
Удочки возьмут;
 
 
Но об этом не горюет
Рыболов-старик:
Ведь нужна ему не рыба,
Он к реке привык.
 

«Не сдерживай горячей укоризны…»

 
Не сдерживай горячей укоризны,
Когда она целебна для отчизны,
Когда в ней чуется любовь!
Но не порочь священные седины
Хулой врага и языком гордыни
Не обличай и не злословь.
 
 
Пусть знают все, речам твоим внимая,
Что говоришь ты, сердцем изнывая,
А не кощунственно глумясь.
Что у тебя с отчизною больною —
Как и у сына с матерью родною —
Неразрываемая связь!
 

1908

«Затворившись в тесной келье…»

 
Затворившись в тесной келье,
Дух молитвой укрепляй,
Но безгрешное веселье
Не казни, не проклинай!
 
 
Встретив юношей, враждою
Светлых грез не отрави,
Но любовною рукою
Счастье их благослови!
 

1910

Никтополион Святский

Из воспоминаний

 
Город Вологда есть,
В котловине стоит;
Я не раз имел честь
В этом городе быть.
Благодатный такой,
Летом – в зелени весь,
И бульвар пребольшой
В нем березовый есть,
Да полсотни церквей
Златоглавых стоит —
В час молитвы святой
Дивным звоном гремит.
Я от дедов слыхал
(И, конечно, – не вздор):
Грозный царь Иоанн
В нем построил собор.
Петр Великий живал,
И поныне тот дом
Как святыня стоит,
Как бы память о нем.
А народ-то, народ!
Простодушный такой,
Настоящий русак —
С чуткой, честной душой.
А река-то, река!
Много памятных дней
Подарила она
В прошлой жизни моей!
Снова мыслью лечу,
Вспоминаю, любя,
Ну, да, может, Бог даст,
Вновь увижу тебя?..
 

Сергей Стрибожич

Белоризцы

 
Город Вологда, как котел кипит.
На ослоне дьяк Кривоглаз стоит.
Хлещет воздух зыком, аки вервием.
Смерд внимает гласу сему с усердием.
«Князь Василий изволил прибыть в свою вотчину.
Смердину за службу будет заплочено
Гривной звонкою. Лепшим – льготою всякою.
Выходите, горожане, на борьбу с Шемякою!»
В пословице немудрой слово верное взято:
Люди в Вологде ласковы, как телята…
На княжую речь они отзываются —
В ратный бой с Шемякой снаряжаются,
Три дня-ночи лютует Шемяка-враг,
Но твердо стоит вологодский стяг…
На четвертый день зажег на кострах серу горючую,
Чует рать Васильева беду неминучую…
И восслал тогда Темный к небу моление:
«Всеблагий Творец! Претерпел я от брата поношение:
По вине его мира светлого Твоего не вижу.
От второй беды, горшей, Господи, изыми же!»
Вдруг от врат железных тройчатых
Во кольчугах белых кольчатых
Выезжают два витязя велики —
За забралами стрельчатыми лики их.
Что творили они – описать не под стать:
Полонили двое Шемякину рать.
От мечей Белоризцев исшёл огонь.
Сам Шемяка со страху – скорей на конь.
И пошла молва из конца в концы:
Белоризцы, мол, Божьи посланцы.
Не кровавою сечью-битвою
Отстоялась Вологда – молитвою.
А Василий-князь рукою тороватою
Одарил горожан казною богатою.
Сотни лет прошли. Изменился свет.
Белоризцев подвигу забвенья нет.
Сердце мягкое скорбит под притиною.
Память воинов сих почтим былиною…
 

Александр Пугачев
(Дядя Саша)

Вологда

 
Город чудный, город древний,
Ты вместил в свои концы
Пустынь, Новую деревню,
Скотобойню (не дворцы).
Опоясан лентой «дряни»,
Вечно тонешь ты в грязи,
Сколько всяких нареканий
Сносишь – Боже упаси!
И управским попеченьем
Ты, я знаю, не забыт,
Мостовыми, освещеньем
Стал велик и знаменит!
На твоём бульваре дивном
Подгнивают дерева,
И о Доме о народном
Ходит страшная молва.
Городские ретирады
У прохожих на виду,
И фонтан «дарит прохладу»
В Александровском саду.
Кто без страха и сомнений
Раз пройдет хоть по «мостам»?
Кто воздвигнет Мельпомене
Настоящий, новый храм?
Прошлу осень кто забудет?
Кто не дрогнет пред весной?
Кто «отцов» твоих разбудит:
«Порадейте, мол, порой!»
Ты не клонишь «грязной шеи»
В «золотой» твоей судьбе.
Разве только дуралеи
Не поклонятся тебе.
Процветай же, славный, вечный,
Город грязи вековой,
Град родимый, град сердечный,
Руси жемчуг дорогой!
 

Саша Черный

Бал в женской гимназии

 
Пехотный Вологодский полк
Прислал наряд оркестра.
Сыч-капельмейстер, сивый волк,
Был опытный маэстро.
Собрались рядом с залой в класс,
Чтоб рокот труб был глуше.
Курлыкнул хрипло медный бас,
Насторожились уши.
Басы сверкнули вдоль стены,
Кларнеты к флейтам сели, —
И вот над мигом тишины
Вальс томно вывел трели…
Качаясь, плавные лады
Вплывают в зал лучистый,
И фей коричневых ряды
Взметнули гимназисты.
Напев сжал юность в зыбкий плен,
Что в мире вальса краше?
Пусть там сморкаются у стен
Папаши и мамаши…
Не вся ли жизнь – хмельной поток
Над райской панорамой?
Поручик Жмых пронёсся вбок
С расцветшей классной дамой.
У двери встал, как сталактит,
Блестя иконостасом,
Сам губернатор Фан-дер-Флит
С директором Очкасом:
Директор – пресный, бритый факт,
Гость – холодней сугроба,
Но правой ножкой тайно в такт
Подрыгивают оба.
В простенке – бледный гимназист,
Немой Монблан презренья.
Мундир до пяток, стан как хлыст,
А в сердце – лава мщенья.
Он презирает потолок,
Оркестр, паркет и люстры,
И рот кривится поперек
Усмешкой Заратустры.
Мотив презренья стар как мир…
Вся жизнь в тумане сером:
Его коричневый кумир
Танцует с офицером!
 

1922

Эдуард Багрицкий

«Это черноморская ночь в уборе

Вологодских звезд – золотых баранок;

Это расступается Черное море

Черных сосен и черного тумана!..»

Бессонница

 
Если не по звездам – по сердцебиенью
Полночь узнаешь, идущую мимо…
Сосны за окнами – в черном опереньи,
Собаки за окнами – клочьями дыма.
Все, что осталось!
Хватит! Довольно!
Кровь моя, что ли, не ходит в теле?..
Уши мои, что ли, не слышат вольно?
Пальцы мои, что ли, окостенели?..
Видно и слышно: над прорвою медвежьей
Звезды вырастают, в кулак размером!
Буря от Волги, от низких побережий
Черные деревни гонит карьером…
Вот уже по стеклам двинуло дыханье
Ветра, и стужи, и каторжной погоды…
Вот закачались, загикали в тумане
Черные травы, как черные воды…
И по этим водам, по алому вою,
Крыльями крыльца раздвигая сосны,
Сруб начинает двигаться в прибое,
Круглом и долгом, как гром колесный…
Словно корабельные пылают знаки,
Стекла, налитые горячей желчью,
Следом, упираясь, тащатся собаки,
Лязгая цепями, скуля по-волчьи…
Лопнул частокол, разлетевшись пеной…
Двор позади… И на просеку разом
Сруб вылетает! Бревенчатые стены
Ночь озирают горячим глазом.
Прямо по болотам, гоняя уток,
Прямо по лесам, глухарей пугая,
Дом пролетает, разбивая круто
Камни и кочки и пни подгибая…
Это черноморская ночь в уборе
Вологодских звезд – золотых баранок;
Это расступается Черное море
Черных сосен и черного тумана!..
Это летит по оврагам и скатам
Крыша с откинутой назад трубою,
Так что дым кнутом языкатым
Хлещет по стволам и по хвойному прибою.
Это стремглав, наудачу, в прорубь,
Это, деревянные вздувая ребра,
В гору вылетая, гремя под гору,
Дом пролетает тропой недоброй…
Хватит! Довольно! Стой!
На разгоне
Трудно удержаться! Еще по краю
Низкого забора ветвей погоня,
Искры от напора еще играют,
Ветер от разбега еще не сгинул,
Звезды еще рвутся в порыве гонок…
Хватит! Довольно! Стой!
На перину
Падает откинутый толчком ребенок…
Только за оконницей проходят росы,
Сосны кивают синим опереньем…
Вот они, сбитые из бревен и теса,
Дом мой и стол мой: мое вдохновенье!
Прочно установлена косая хвоя,
Врыт частокол, и собака стала.
Милая! Где же мы?
– Дома, под Москвою;
Десять минут ходьбы от вокзала…
 

1927

Евгения Студенецкая

Город

 
Мой спокойный и сонный город,
Средь столичных кипучих дней
Ты мне как-то особенно дорог
И, как будто бы, стал родней.
И когда я порой приезжаю,
Словно гостья, в родные края,
Ты меня по-особому жалуешь
И не знаешь, как лучше принять.
И своими простыми афишами
Взять стараешься в плен глаза.
Только знаешь – все это слышали
Мы в столице уж месяц назад.
И старуха, как ни напудрена,
Не заставит уже желать.
Покажи лучше то – немудрое,
Чем недавно я здесь жила.
Проведи по бульварам снежным,
Где мальчишки скользят по льду.
За прошедшим, любимым и нежным,
Я в сады и проулки пойду.
Ой, как много сирень эта знала,
Что уже не увидит вновь.
Истомилась она и завяла,
Как простая моя любовь.
Ну, так что ж. По весне иная
Зацветет, чтобы так же отцвесть…
Город мой! Я тебя вспоминаю,
О тебе дорога мне весть.
 

Филипп Быстров

«Твой дедушка-то Филипп Есенина знал, был у него на свадьбе, а при венчании держал над головой венец», причём говорила она об этом безо всякого пафоса, а как бы между прочим». Хранитель творческого наследия поэта Филиппа Быстрова внук Андрей Рогозин, по воспоминаниям бабушки о венчании С. Есенина и З. Райх в церкви Кирика и Иулитты под Вологдой.

«Эти стихи я не сам сочинял…»

 
Эти стихи я не сам сочинял:
В тёмную ночь, в непогоду,
Песни волшебные мне навевал
Ветер, влюблённый в свободу…
 
 
Страстные песни, рождённые волей,
Только лишь мог я понять…
Чувствую их и живу только ими,
Но не могу передать…
 

Вологда, 1916

журнал «Юная Мысль»

«Ночь на землю прилетела синей птицей…»

 
Ночь на землю прилетела синей птицей.
И, застывших золотою вереницей,
Много звезд далеких светится в бездонной
Синеве холодной, тающей и сонной.
Этой ночью выйду в лес я на поляну
И в тоске с мольбою к звездам кверху гляну.
От узорчатых деревьев дремлют тени.
Лес загадочных наполнился видений.
Здесь средь леса кто-то тихий притаился…
И кругом чуть слышный шепот проносился:
– Это звезды шепчут лесу сказку ночи.
Много знают, но скрывают звезды-очи…
 

Алексей Ганин

«Возвращались в почти пустом вагоне. Ганин читал стихи. Прочел свое стихотворение «Русалка», которое посвятил «З.Р.» (Зинаиде Райх). Мне это стихотворение очень понравилось, и он нам читал его несколько раз. Есенин достал листок бумаги и стал быстро писать карандашом. Потом прочел написанное. Было оно посвящено «М.С.» (Мине Свирской). У Зинаиды Николаевны были тогда две косы, уложенные вокруг головы. В стихотворении (Ганина. – Л.К) были «русалочьи» косы». Очень потертый, пожелтевший листок бумаги со стихотворением «Русалка» Зинаида показала мне много лет спустя». Из воспоминаний М. Свирской о поездке вместе с Есениным, Ганиным и Райх в Павловск – пригород Петрограда 17 июля 1917 года. Карохин Л.Ф. «Алексей Ганин – друг Сергея Есенина» – СПб.: «Облик», 1999

Русалка

3. Р.

 
Она далеко, – не услышит,
Услышит, – забудет скорей;
Ей сказками на сердце дышит
Разбойник с кудрявых полей.
Он чешет ей влажные косы —
И в море стихает гроза,
И негой из синего плеса,
Как солнце, заискрят глаза.
Лицо ее тихо и ясно,
Что друг ее, ласковей струй,
И песней о вечере красном
Сжигает в губах поцелуй.
Ей снится в заоблачном дыме
Поля и расцвеченный круг,
И рыбы смыкают над ними
Серебряный, песенный круг.
 

Взманила мечтами дорога…

 
Взманила мечтами дорога,
Шагать по полям и лугам.
На сердце распелась тревога —
К твоим ли приду берегам?
 
 
Струится небесное море…
Воздушный глубок океан.
И тонут леса и сугоры
В засолнечный, светлый туман.
 
 
Сияют церковные крыши,
Тепла тишина деревень…
Уснула и ласково дышит
Из рощи медовая тень.
 
 
На самой меже задремали
Черемухи в белых мечтах.
И птицы от счастья устали,
Развесивши песни в кустах.
 
 
Повсюду любовь и отрада…
И солнце – небесный жених
Овец златорогое стадо
Пасет на горах золотых…
 
 
Рябит колосистое поле
И молится каждый цветок…
Мне выпала сладкая доля:
Разлиться в предвечный Исток.
 

Сергей Есенин

Клюев «Поэту Сергею Есенину»

 
«Оттого в глазах моих просинь…»
 

(Из стихотворения)

 
«Ждали хама, глупца непотребного,
В спинжаке, с кулаками в арбуз, —
Даль повыслала отрока вербного,
С голоском слаще девичьих бус».
 

«Господь таким талантом наградил его!»

– Николай Клюев о Сергее Есенине. «Поэзия» № 1. – М., 1997

 
Отговорила роща золотая
Березовым, веселым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком.
 
 
Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник —
Пройдет, зайдет и вновь покинет дом.
О всех ушедших грезит конопляник
С широким месяцем над голубым прудом.
 
 
Стою один среди равнины голой,
А журавлей относит ветром вдаль,
Я полон дум о юности веселой,
Но ничего в прошедшем мне не жаль.
 
 
Не жаль мне лет, растраченных напрасно,
Не жаль души сиреневую цветь.
В саду горит костер рябины красной,
Но никого не может он согреть.
Не обгорят рябиновые кисти,
От желтизны не пропадет трава,
Как дерево роняет тихо листья,
Так я роняю грустные слова.
 
 
И если время, ветром разметая,
Сгребет их все в один ненужный ком…
Скажите так… что роща золотая
Отговорила милым языком.
 

 
Клен ты мой опавший, клен заледенелый,
Что стоишь, нагнувшись, под метелью белой?
 
 
Или что увидел? Или что услышал?
Словно за деревню погулять ты вышел
 
 
И, как пьяный сторож, выйдя на дорогу,
Утонул в сугробе, приморозил ногу.
 
 
Ах, и сам я нынче чтой-то стал нестойкий,
Не дойду до дома с дружеской попойки.
 
 
Там вон встретил вербу, там сосну приметил,
Распевал им песни под метель о лете.
 
 
Сам себе казался я таким же кленом,
Только не опавшим, а вовсю зеленым.
 
 
И, утратив скромность, одуревши в доску,
Как жену чужую, обнимал березку.
 

 
Ты жива еще, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет!
Пусть струится над твоей избушкой
Тот вечерний несказанный свет.
 
 
Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто xодишь на дорогу
В старомодном ветxом шушуне.
 
 
И тебе в вечернем синем мраке
Часто видится одно и то ж:
Будто кто-то мне в кабацкой драке
Саданул под сердце финский нож.
 
 
Ничего, родная! Успокойся.
Это только тягостная бредь.
Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб, тебя не видя, умереть.
 
 
Я по-прежнему такой же нежный
И мечтаю только лишь о том,
Чтоб скорее от тоски мятежной
Воротиться в низенький наш дом.
 
 
Я вернусь, когда раскинет ветви
По-весеннему наш белый сад.
Только ты меня уж на рассвете
Не буди, как восемь лет назад.
 
 
Не буди того, что отмечалось,
Не волнуй того, что не сбылось, —
Слишком раннюю утрату и усталость
Испытать мне в жизни привелось.
 
 
И молиться не учи меня. Не надо!
К старому возврата больше нет.
Ты одна мне помощь и отрада,
Ты одна мне несказанный свет.
 
 
Так забудь же про свою тревогу,
Не грусти так шибко обо мне.
Не xоди так часто на дорогу
В старомодном ветxом шушуне.
 

 
Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.
 
 
Ты теперь не так уж будешь биться,
Сердце, тронутое холодком,
И страна березового ситца
Не заманит шляться босиком.
 
 
Дух бродяжий! ты все реже, реже
Расшевеливаешь пламень уст
О, моя утраченная свежесть,
Буйство глаз и половодье чувств!
 
 
Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.
 
 
Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь…
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.
 

Николай Клюев

Есенин «Клюеву»
(Из стихотворения)

 
«Теперь любовь моя не та.
Ах, знаю я, ты тужишь, тужишь
О том, что лунная метла
Стихов не расплескала лужи.
 
 
Грустя и радуясь звезде,
Спадающей тебе на брови,
Ты сердце выпеснил избе,
Но в сердце дома не построил.
 
 
И тот, кого ты ждал в ночи,
Прошел, как прежде, мимо крова.
О друг, кому ж твои ключи
Ты золотил поющим словом?»
 

«Без Клюева я в жизни и в поэзии остался бы несмышленышем».

Из разговора Сергея Есенина с Виктором Мануйловым о Николае Клюеве. 1921 г. «Учитель он мой…», – Сергей Есенин о Николае Клюеве. 1923 г.

Погорельщина

 
…Нерукотворную Россию
Я, песнописец Николай,
Свидетельствую, братья, вам!
В сороковой полесный май,
Когда линяет пестрый дятел
И лось рога на скид отпятил,
Я шел по Унженским горам.
Плескали лососи в потоках,
И меткой лапою, с наскока,
Ловила выдра лососят.
Был яр, одушевлен закат,
Когда безвестный перевал
Передо мной китом взыграл.
Прибоем пихт и пеной кедров
Кипели плоскогорий недра,
И ветер, как крыло орла,
Студил мне грудь и жар чела.
Оледенелыми губами
Над росомашьими тропами
Я бормотал: «Святая Русь,
Тебе и каторжной молюсь!
Ау, мой ангел пестрядинный,
Явися хоть на миг единый!»
………………….
И растворились на восток
Врата запретного чертога.
Из мрака всплыли острова,
В девичьих бусах заозерья,
С морозным Устюгом Москва,
Валдай-ямщик в павлиньих перьях,
Звенигород, где на стенах
Клюют пшено струфокамилы,
И Вологда, вся в кружевах,
С Переяславлем белокрылым.
За ними Новгород и Псков —
Зятья в кафтанах атлабасных,
Два лебедя на водах ясных —
С седою Ладогой Ростов.
Изба резная – Кострома,
И Киев – тур золоторогий
На цареградские дороги
Глядит с Перунова холма…
 

«Мне революция не мать…»

 
Мне революция не мать, —
Подросток смуглый и вихрастый,
Что поговоркою горластой
Себя не может рассказать!
Вот почему Сезанн и Суслов
С индийской вязью теремов
Единорогом роют русло
Средь брынских гатей и лесов.
Навстречу Вологда и Вятка,
Детинцы Пскова, Костромы…
Гоген Рублеву не загадка,
Матисс – лишь рясно от каймы
Моржовой самоедской прялки…
Мы – щуры, нежити, русалки
Глядим из лазов, дупел тьмы
В чужую пестроту народов,
И электрических восходов,
Как новь румяных корнеплодов,
Дождемся в маревах зимы!
 
 
Чу, голос из железных губ! —
Уселись чуйка и тулуп
С заморским гостем побалакать,
И лыковой ноздрею лапоть
Чихнул на долгое здоровье…
Напудрен нос у Парасковьи,
Вавилу молодит Оксфорд.
Ах, кто же в святорусском тверд —
В подблюдной песне, алконосте?!
Молчат могилы на погосте,
И тучи вечные молчат. —
 
 
Лишь ты смеешься на закат,
Вихраст и смугло-золотист,
Неисправимый коммунист,
Осьмнадцатой весной вспоенный,
«Вставай, проклятьем заклейменный»
Тебе, как бабушке романс,
Что полюбил пастушку Ганс,
Ты ж – бороду мою, как знамя,
Бурлацкий сказ, плоты на Каме,
Где вещий Суслов и Сезанн
Глядятся радугой в туман
Новорожденных вод и поля…
Ах, чайка с Камы, милый Толя,
Мне революция не мать,
Когда б тебя не вспоминать!
 

1932