Текст книги "Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири"

В материальной обстановке припоминаю один важный недостаток: в баню, которая помещалась где-то тут же, в крепостном дворе, водили нас очень редко, конечно, по одиночке; я был там не больше двух или трех раз и не могу припомнить никаких подробностей.

6

На прогулку выводили нас почти ежедневно, тоже по одиночке. Местом для прогулки была площадка, на которую выходили окна моей камеры и других камер, расположенных по этой же стороне коридора (окна камер, расположенных на противоположной стороне коридора, были обращены во двор). На площадке были проложены и усыпаны песком неширокие дорожки, составлявшие фигуру прямоугольника; длина прямоугольника около шестидесяти шагов, ширина – около тридцати шагов. Когда снег растаял, площадка покрылась травою. Вид травы был приятный для глаза, она была такая свежая, зеленая, но должно быть, в почве или в окружающей обстановке чего-то ей не хватало: стебельки поднялись от земли вершка на три или на четыре – и на этом остановились.

Вышедши на площадку, я обыкновенно ходил по ней кругом, то в одном направлении, то в противоположном. Конвоиры поступали неодинаково: иной, бывало, ходит за мною по пятам; иной предпочитает прислониться где-нибудь к стенке; присесть, если бы этого захотелось мне или конвоиру, нет возможности: на площадке не было ни скамейки, ни какого-нибудь большого камня, ни вообще чего-нибудь в этом роде. Вид конвоиров был не воинственный, правда, одеты они были в серые солдатские шинели, но ружей у них не было, и даже тесаков не могу что-то припомнить.

Если конвоир не шел за мною по пятам, то я, проходя мимо амбразуры с открытою форточкой, за которою виднелось человеческое лицо, замедлял шаги и спрашивал в полголоса: кто? Таким образом я узнал, что обе камеры, находившиеся в непосредственном соседстве с моею, в данное время, т[о] е[сть] в первые пять месяцев моего ареста, не были заняты никем; в дальнейших же камерах (вверх по течению Невы) находились Муравский[72]72
  Митрофан Данилович Муравский (ок. 1837–1879) – студент Харьковского университета. С 1855 г. входил в тайный студенческий кружок. В 1858 г. по этой причине арестован и отчислен из университета. Учился в качестве вольного слушателя в Киеве. В 1860 г. вновь арестован и сослан в Оренбургскую губернию, где в 1862 г. снова был арестован и после пребывания в Петропавловской крепости приговорен к 8 годам каторги и пожизненному поселению в Сибири. В 1870 г. ему разрешили жить под надзором полиции в Оренбургской губернии. В 1874 г. он был вновь арестован и после длительного следствия приговорен к 10 годам каторги. Умер в тюрьме в 1879 г. См.: Деятели революционного движения в России… Т. 1. Ч. 2. Стб. 256–257.


[Закрыть]и Шукшта[73]73
  Адольф Осипович Шукшта (ок. 1845-?) – дворянин Ковенской губернии, юнкер Михайловского артиллерийского училища. В 1862 г. арестован и в начале 1863 г. приговорен к 4-м годам каторги, которую отбывал на Нерчинских рудниках. В 1866 г. освобожден от каторжных работ. Жил под надзором полиции сначала в Иркутской губернии, а с 1871 г. – в Олонецкой. См.: Деятели революционного движения в России… Т. 1. Ч. 2. Стб. 474.


[Закрыть]. Муравский, студент Харьковского университета, впоследствии встретился со мною в Сибири; мы прожили там несколько лет в одной тюрьме, и даже в одной комнате этой тюрьмы; я предполагаю говорить о нем подробнее в своем месте. Шукшта (если не ошибаюсь, артиллерийский юнкер) оказался, как мне говорили впоследствии, сосланным в Сибирь за участие в польском восстании или, точнее, за какие-то действия, изобличавшие его прикосновенность к этому восстанию.

Обыкновенно прогулка продолжалась полчаса, иногда – три четверти часа, изредка – целый час.

7

Нас посещали довольно часто плац-адъютанты, т[о] е[сть] офицеры, состоящие при коменданте крепости вроде его как бы помощников. Редко случалось, чтобы на неделе ни один плац-адъютант не заглянул к нам, а на иной неделе заглядывали двое: в один день Русов, в другой день Пинкорнели. Мне говорили, что всех плац-адъютантов четверо, что они дежурят поочередно, что во время своего дежурства каждый из них обязан обойти арестованных и опросить их, нет ли жалоб; но они ленятся, и двое из них никогда не показываются к нам, Русов заходит изредка, Пинкорнели пунктуальнее всех, и во время своего дежурства он почти никогда не забывает обойти арестованных. О нем прибавлю некоторые подробности.

Чином он был, если не ошибаюсь, ротмистр. При первых своих посещениях он, войдя в камеру, задавал мне вопрос: – Не имеете ли просьб или жалоб? Впоследствии он изменил эту формулу, и первою его фразою стало: – Ну у вас по обыкновению нет ни просьб, ни жалоб? После этой вступительной фразы он иногда тотчас же уходил, а иногда у него являлось, должно быть, расположение перекинуться словечком. И вот однажды он сказал что-то о погоде, о недомоганиях вследствие худой погоды и вдруг спросил меня:

– А как вы думаете – который мне год?

– Да лет, должно быть, тридцать пять, сорок, больше-то, я думаю, нет.

– Ну, нет; вы очень ошиблись: мне шестьдесят третий год.

– В таком случае вы замечательно моложавы.

– Да, это правда, я моложав; и это тем более удивительно, что обстоятельства моей жизни были довольно тяжелые. Я поступил на службу в молодых годах; дошел уже до штабс-ротмистра. Вышло так, что я перед фронтом ударил полковника по лицу. Военный суд приговорил меня на три года в крепость и потом в рядовые на Кавказ. В киевской крепости я просидел ровно три года, день в день. Первые полтора года я находился в каземате под землей; у меня круглые сутки горел огонь, не выпускали меня оттуда ни на шаг; остальные полтора года – в обыкновенной камере. На Кавказе я был во многих перестрелках; ранен в руку, в ногу, в бок и контужен ядром в голову. Жаркий летний день; лежу раненый, не могу пошевелиться; жду, когда придут за мной и отнесут на перевязочный пункт; жду и вижу, что в ране уже червячки начинают шевелиться…

Да, всего бывало. А мой отец был еще крепче меня: в девяносто лет все зубы у него были целы, и великолепно щелкал орехи.

После этого разговора я стал догадываться, почему Пинкорнели аккуратно посещает арестованных: вероятно, нет-нет, да и вспомнит о своем пребывании в киевской крепости.

8

В августе 1863 года верхний этаж Екатерининской куртины стал быстро наполняться жильцами. Почти каждый вечер в коридоре слышался грохот засовов, звяканье и щелканье замков, топанье тяжелых солдатских сапогов, побрякивание офицерских шпор; было ясно, что кого-то водворяют в камеру. Впоследствии мне говорили, что в Чернигове был арестован землемер Андрущенко[74]74
  Иван Алексеевич Андрущенко (ок. 1840–1864) – происходил из дворянской семьи Херсонской губернии, работал землемером в Киевской и Черниговской губерниях. Арестован за принадлежность к «Земле и воле» в июле 1863 г. и заключен в Петропавловскую крепость. В ходе следствия выразил полное раскаяние и предъявил обвинение ряду лиц. Умер в тюремной больнице в августе 1864 г. См.: Деятели революционного движения в России… Т. 1. Ч. 2. Стб. 18–19.


[Закрыть]; при допросах оговорил человек двадцать или тридцать – вот их-то и засаживали в крепость. Ни самого Андрущенко, ни кого-либо из лиц, прикосновенных к его делу, я никогда не видел; ничего об этом деле не читал; в чем оно состояло, не знаю. Обе камеры, расположенные рядом с моею, оказались теперь занятыми. На прогулку нас выпускали уже только на четверть часа; в иной день и вовсе не выпускали.

В сумерки одного из августовских дней я шагал по своей камере из угла в угол и вдруг услышал стук в стену, отделявшую меня от камеры, расположенной ниже моей по течению Невы; стук не громкий, но вполне отчетливый. Я тотчас вспомнил, что и дерево, и кирпич, и гранит – хорошие проводники звука; случалось мне иногда забавляться, прикладывая ухо к одному концу бревна и слушая тиканье часов, приложенных к другому концу. Вспомнивши это, я торопливо подошел к стене и несколько раз ударил по ней концами пальцев. Мой невидимый сосед сделал несколько ответных шлепков такого же рода и потом, переждавши несколько секунд, стал производить удары медленно, отчетливо. Тук, тук, тук – я стою и про себя произношу: а, бе, ее: дошло до буквы к; сосед остановился, опять переждал несколько секунд и затем возобновил медленные, методические удары; я опять произношу про себя названия букв нашего алфавита и на этот раз дохожу до буквы т; опять пауза, опять стук – на букве о сосед остановился и сделал по стене несколько ударов концами пальцев, вроде того, как будто ударяет по фортепьянным клавишам. Я понял, что сосед спрашивает меня: кто? и стал отвечать ему такими же медленными, методическими ударами одного пальца в стену, произнося про себя названия букв нашего алфавита. Остановился на букве с, потом на букве т, и т[ак] д[алее]. Сообщивши ему свою фамилию, задал вопрос: а вы? Получил ответ: Крапивин[75]75
  Константин Андреевич Крапивин (1841–1864) – студент Медико-хирургической академии и преподаватель воскресных школ в Санкт-Петербурге. Арестован в июне 1862 г. и заключен в Петропавловскую крепость. В марте 1863 г. приговорен к четырем месяцам пребывания в крепости и поселению в отдаленных районах Европейской России. Уже во время следствия у него проявились симптомы психического заболевания. Освобожден в августе 1863 г., в январе следующего года умер в лечебнице для душевнобольных. См.: Деятели революционного движения в России… Т. 1. Ч. 2. Стб. 186.


[Закрыть]. В числе студентов академии был один, по фамилии Крапивин; я знал его в лицо, мы встречались в аудиториях, но того, что называется знакомством, между нами не было. Мой сосед, показавший мне возможность разговаривать сквозь тюремные стены, был ли этот самый студент, или его однофамилец – не знаю. Дальнейших разговоров с ним у меня не было: в этот же вечер или в следующее утро его куда-то переместили. Считаю возможным, что постукивание было замечено часовым, и что оно-то и было причиною перемещения. Таким образом, камера, соседняя со мною, расположенная вниз по течению Невы, опять оказалась незанятой. Мои постукивания в соседнюю камеру, расположенную вверх по течению Невы, оставались без ответа. Означало ли это, что сосед не желал вступать в разговор – или он был такой же новичок в тюремных приемах, как и я, но не так догадлив, и потому не постиг возможности разговаривать через стену; или же, наконец, не была ли его камера отделена от моей пустым промежутком, более или менее обширным? между стенами этих камер не был ли положен слой войлока или другого материала, худо проводящего звук? Не знаю, но только ответа от соседа не было. Что касается войлока и вообще разъединения камер худыми проводниками звука, об этом мне говорили впоследствии, когда я был уже в Сибири, многие поляки; а именно они упоминали, что в Варшаве местом заключения политических арестантов была тамошняя цитадель; самые важные арестанты помещались в так называемом «десятом павильоне» этой цитадели; и вот в этом-то десятом павильоне пространства между стенами соседних камер были наполнены опилками или залиты смолою, или что-то другое в этаком роде.

9

В сентябре меня переместили в ту часть крепости, которая носит название «Невской куртины»[76]76
  Невская куртина – стена Петропавловской крепости, соединяющая со стороны Невы Нарышкин и Государев бастионы.


[Закрыть]. Эта куртина была одноэтажная; камеры были расположены по правой и по левой сторонам длинного, полутемного коридора; окна правой (от входа) стороны были обращены на Неву, окна левой стороны – во двор. Моя камера была на правой стороне коридора, четвертая или пятая от входа. Сколько было всех камер, не помню; кажется, 20. Какой-нибудь надстройки, вроде верхнего этажа, эта куртина, насколько моту припомнить, не имела.

Размеры моей камеры были приблизительно такие же, как в Екатерининской куртине; и окно такой же величины, как там: два с половиною аршина в вышину, около двух аршин в ширину; но здешнее окно имело такой вид, как обыкновенно бывает в домах, т[о] е[сть] его нижний край не был на одном уровне с полом – находился на высоте полутора аршина от пола. От наружного края подоконника до Невы расстояние было шагов двадцать. Через окно я видел в значительном расстоянии какой-то мост, должно быть – Троицкий[77]77
  Троицкий мост – мост через Неву возле Петропавловской крепости, построенный в 1803 г. и перестроенный в конце 20-х гг. XIX в.


[Закрыть], а дальше – набережную противоположного берега Невы и как будто решетку Летнего сада[78]78
  Летний сад – один из старейших парков Петербурга, расположенный на острове, омываемом водами Невы и Фонтанки, вокруг летней резиденции Петра I. Основан в 1704 г., неоднократно расширялся и перестраивался.


[Закрыть]. Ни Зимнего дворца, ни других построек, которые виднелись за Невой из окна моей прежней камеры, отсюда не было видно.

Кровать, столик, табурет, судно – все это было здесь такое же, как и в прежней камере. Как отапливалась прежняя камера, не могу припомнить; кажется, из коридора. Тут, в Невской куртине, в углу стояла большая чугунная печь цилиндрической формы, высокая и толстая; диаметр ее был, мне кажется, не меньше аршина с четвертью. В камере никогда не было ни холода, ни сырости.

В Невской куртине я пробыл четыре месяца с небольшим. Прогулок не было; во всем остальном распорядок дня остался без перемены. Наступали долгие осенние вечера; в сумерки служитель приносил в камеру масляный ночник, горевший довольно тусклым пламенем; мне разрешалось зажигать свечу, купленную на мои деньги.

10

В Невской куртине разговоры посредством стука в стену пошли у меня гораздо бойчее, чем в Екатерининской. Первая и продолжительная практика в этом искусстве установилась с соседом, занимавшим камеру рядом с моею, расположенную вниз по течению Невы, т[о] е[сть], другими словами, направо от входа в мою камеру. Первые несколько слов мы передали друг другу, придерживаясь медленной и, так сказать, первобытной манеры, которая состоит в том, что каждая буква алфавита означается числом ударов, показывающим то место, которое эта буква занимает в алфавитном ряду. Затем мы упростили способ разговора, разделивши алфавит на шесть строк, которые имели приблизительно такой вид: первая строка – а, б, в, г, д; вторая строка – е, ж, з, и, к; третья – л, м, н, о, п; четвертая – р, с, т, у, ф; пятая – х, ц, ч, ш, щ: шестая – ы, ь, э, ю, я. Для означения буквы следовало сделать сначала число ударов, показывающее, на какой строке находится эта буква, а потом, после коротенькой остановки – число ударов, показывающее, на каком месте строки находится данная буква. Например, для означения буквы л, следовало сделать три удара и после остановки – один. Это упрощение значительно ускоряло наши разговоры, тем более что очень часто после нескольких означенных букв слушающий собеседник по связи мыслей угадывал, какое слово говорящий собеседник хочет сказать, и ударом в стену давал знать, что это слово он угадал; не теряйте, стало быть, времени, чтобы доканчивать его, а сразу начинайте дальнейшее слово. Вот этаким-то манером я узнал, что фамилия моего соседа – Левашов[79]79
  Александр Николаевич Левашов (1841–1900) – студент Московского университета, за участие в студенческих выступлениях в 1861 г. отчислен из университета. В 1863 г. в связи с делом Андрущенко арестован и заключен в Петропавловскую крепость, но сенатский суд освободил его от ответственности. Работал судьей в Рязанской губернии. См.: Деятели революционного движения в России… Т. 1.4. 2. Стб. 210.


[Закрыть], что он студент Московского университета, арестован по какой-то прикосновенности к делу о побеге Кельсиева[80]80
  Иван Иванович Кельсиев (1841–1864) – за участие в выступлениях студентов Московского университета осенью 1861 г. был арестован и отправлен под надзор полиции в Пермскую губернию. Там арестован и заключен в Петропавловскую крепость. Приговорен к четырем месяцам заключения и повторной ссылке в Пермскую губернию. В мае 1863 г. бежал за границу, жил с братом в городе Тулча в Молдавии, где вскоре умер от тифа. Его старший брат Василий находился в эмиграции в Лондоне, тесно сотрудничал с Александром Герценом. См.: Деятели революционного движения в России… Т. 1. Ч. 2. Стб. 164–165.


[Закрыть]; в данное время занимается чтением сочинений Рикардо[81]81
  Давид Рикардо (1772–1823) – английский политик и экономист, входивший в число классиков экономики. Считался продолжателем идей Адама Смита, одновременно не соглашался с ним по многим вопросам. Работы Рикардо оказали большое влияние на экономические теории Карла Маркса.


[Закрыть] и подыскиванием алгебраических формул для политико-экономических тезисов, высказанных в этих сочинениях Рикардо. Само собой разумеется, что я о себе тоже сообщил ему соответственные сведения в ответ на его вопросы. Между прочим, он полюбопытствовал:

– Какого ожидаете приговора?

– Каторга; на сколько лет, не знаю.

Он стал утешать меня:

– Ожидаются большие реформы, судебная, земско-хозяйственная; многие утверждают, что и конституция не за горами; а при конституции, конечно, амнистия будет.

Я ответил ему, что близость конституции считаю неправдоподобной, но уныния тем не менее не чувствую; ведь и в Сибири солнце светит, и люди живут.

Беседовали мы с ним обыкновенно по вечерам. Около семи часов служитель, подавши чай, удалялся; и тогда мы «шли один к другому в гости», как мы сами подшучивали. Беседовали часа полтора, два; постукивать больше этого времени было бы утомительно: пальцы уставали.

Между прочим, я полюбопытствовал при одном из наших собеседований: что нового в нашей литературе? Он ответил: напечатан роман Чернышевского[82]82
  Николай Гаврилович Чернышевский (1828–1889) – русский философ, писатель и публицист. Один из главных идеологов «Земли и воли». Арестован в мае 1862 г. и приговорен к 14 годам каторги и пожизненному заключению в Сибири. В ссылке находился до 1883 г. Название его произведения «Что делать?» было впоследствии использовано Лениным.


[Закрыть] «Что делать?» Я попросил рассказать содержание романа; он согласился, постукивал об этом предмете вечеров пять или шесть. Не раньше, как через три года, мне удалось получить экземпляр этого романа; читая его, я убедился, что Левашов передал мне остов романа обстоятельно и толково.

11

В той камере, которая была расположена рядом с моею, вверх по течению Невы, т[о] е[сть], другими словами, налево от входа в мою камеру – не было никого. Левашов был освобожден в ноябре, и в его камеру никто не был посажен. После Левашова моим собеседником был Петр Давидович Баллод[83]83
  Пётр Давыдович Баллод (1839–1918) – латыш, сын пастора. Учился в Медико-хирургической академии, затем на физико-математическом факультете Петербургского университета, но учебу так и не закончил. Арестован в июне 1862 г. за создание подпольной типографии. Приговорен к 15 годам каторги и пожизненному заключению в Сибири, позже срок наказания уменьшен до 7 лет каторги. Освобожден в 1865 г., жил в Иркутской губернии. В 1877 г. освобожден из-под надзора полиции. Остался в Сибири, работал чиновником и предпринимателем на золотых приисках. В начале XX в. издавал газету «Амурский край».


[Закрыть], студент-естественник Петербургского университета; его лично я не знал, но фамилия была известна мне и многим другим студентам-медикам: в академии появился и бойко пошел в ход учебник описательной анатомии человека – сочинение Гиртля[84]84
  Йозеф Гиртль (1810–1894) – австрийский врач и анатом. Автор учебников по изучению анатомии человека.


[Закрыть], переведенное под редакцией Баллода (этого самого) и Фаминцина[85]85
  Александр Сергеевич Фаминцын (1841–1896) – учился на физико-математическом факультете Петербургского университета. После окончания университета посвятил себя музыке. Учился в консерваториях в Лейпциге и Львове. Позже был профессором музыки в Петербургском университете. Пробовал себя в качестве композитора, но без особого успеха. Многолетний секретарь Императорского русского музыкального общества.


[Закрыть] (профессора музыки и эстетики в консерватории). Камера Баллода была расположена на левой стороне коридора, т[о] е[сть] ее окно было обращено во двор. Моя камера была, как я упомянул, на правой стороне коридора, четвертая или пятая от входа; его камера – на левой стороне коридора подальше моей, пятая или шестая от входа; двери наших камер – через коридор, наискось одна от другой. С Левашовым я мог перестукиваться очень легкими ударами в стену; я думаю, что находящийся в коридоре часовой мог заметить эти постукивания в том только случае, если останавливался около двери нарочно и прислушивался внимательно. С Баллодом не было возможности перестукиваться подобными легкими ударами. На столике камеры всегда стояла оловянная кружка с водой для питья; вот этой-то кружкой я постукивал по столику, и звук получался достаточно сильный, чтобы Баллод мог различать нумер строчки алфавита и нумер буквы в строчке. Впрочем, он скоро указал мне возможность дальнейших упрощений нашего разговора; свои упрощенные приемы он заимствовал из телеграфной техники; но моя практика с ним была гораздо кратковременнее, чем с Левашовым, и потому я давно забыл те упрощения, которым он научил меня тогда. Иногда он укорял меня, что я черезчур осторожен, стучу слишком тихо: «Стучите громче; ведь уж за это нам каторги не прибавят».

Перестукиваясь с Баллодом, я узнал, что он арестован в июне (или в июле) 1862 года. При обыске, произведенном на его квартире, ничего противозаконного не оказалось; но тотчас по окончании этого обыска ему сказали: «А теперь поедем на вашу другую квартиру». На этой другой квартире, снятой на какое-то чужое имя, оказалась небольшая типография; насколько мне известно, это была первая тайная типография в России (оставляя Польшу в стороне). Доносчиком был Горбачевский, наборщик, работавший в этой типографии; за свой донос он получил от жандармов награду – триста рублей и был произведен из унтер-офицерского звания в классный чин. В типографии оказались кое-какие рукописи; из них особенно важною, по мнению властей, была рукопись, в которой неизвестный автор громил Шедо-Феротти[86]86
  Д. К. Шедо-Феротти – псевдоним русского чиновника и публициста немецкого происхождения Фёдора Ивановича Фиркса (1812–1872). В 1861 г. он выступил с открытым письмом к Александру Герцену под названием «Lettre de М. Hertzen а ГAmbassadeur de Russie a Londres, avec reponse de M. Schedo-Ferroti», в котором критиковал идеи, изложенные в «Колоколе». Это письмо в 1861–1862 гг. издавалось в России пять раз.


[Закрыть] и его памфлет, направленный против Герцена[87]87
  Александр Иванович Герцен (1812–1870) – русский публицист, писатель и философ. С 1848 г. находился в эмиграции. Один из самых непримиримых критиков официальной идеологии и политики России, пропагандист революционной борьбы с царизмом.


[Закрыть]. Но всего хуже было то, что оказался еще небольшой рукописный листок с заглавием «Предостережение» и почти оконченный набор этого листка. В листке от имени Центрального революционного комитета упоминалось о распространяемых полицией и жандармами слухах, будто бы большие пожары, происходившие около того времени в Петербурге и в некоторых других городах России, будто бы эти пожары – дело революционеров; комитет выражал уверенность, что публика оценит эти слухи по достоинству и заклеймит злостную жандармскую клевету презрением, какого она вполне заслуживает. Когда Следственная комиссия спросила Баллода: от кого он получил этот листок? он написал в ответ длинное повествование о том, как он однажды получил по городской почте письмо с приглашением явиться в такое-то время к такому-то пункту; как его на этом пункте встретили незнакомцы, одетые вот так-то и так-то (чуть ли даже не в масках); ну, и т[ак] д[алее] – роман с переодеваниями и с приключениями во вкусе какого-нибудь Понсон-дю-Терайля[88]88
  Пьер Алексис Понсон дю Террай (1829–1871) – популярный французский писатель и публицист. Автор читаемых приключенческих и авантюрных романов. Многие из них переведены на русский язык.


[Закрыть]. Члены комиссии сказали ему, что во всем этом романе они не верят ни одному слову, и что своим упорным запирательством он отягчает свою участь. Баллод счел нужным вызвать в них некоторое доверие к своим показаниям и для достижения этой цели назвал им литератора Писарева[89]89
  Дмитрий Иванович Писарев (1840–1868) – уже с 1859 г. он пробовал свои силы как публицист и литературный критик, за несколько лет став одним из самых выдающихся русских публицистов. В июле 1862 г. за критику публикаций Д. К. Шедо-Ферроти был арестован и заключен в Петропавловскую крепость. Пробыл там до ноября 1866 г., но с августа 1863 г. ему разрешили писать. Сотрудничал с газетами «Русское слово», «Дело», «Отечественные записки». Трагически умер (утонул во время купания в море) в июле 1868 г.


[Закрыть], как автора той упомянутой выше рукописи, в которой предавался растерзанию памфлет Шедо-Феротти. Члены комиссии сказали ему, что они уже и сами почти открыли автора этой рукописи следующим способом: изложение рукописи, бойкое, искусное, ядовитое, привело их к убеждению, что автор рукописи – литератор по профессии; они добыли образцы почерков всех более или менее известных сотрудников тогдашних газет и журналов; сличение почерков приводило к заключению, что автор рукописи – или Чернышевский, или Писарев; но способ начертания буквы д и еще какой-то буквы склонял их более в сторону Писарева.

12

Узнавши от меня, что я арестован сравнительно недавно, Баллод спросил:

– «Колокол» вы читали?

– Читал; и довольно курьезно, что весь «Колокол» за два года, 1859-й и 1860-й, в великолепном переплете, я имел от одного из знакомых, у которого родственник занимает какую-то должность при дворце великого князя Константина Николаевича[90]90
  Константин Николаевич Романов (1827–1892) – великий князь, второй сын царя Николая I, младший брат Александра II. С1853 г. был морским министром. Известен своими либеральными взглядами, поддерживал брата в проведении так называемых Великих реформ, особенно активно участвовал в подготовке земской реформы. В 1862–1863 гг. был наместником Царства Польского. С 1865 г. – председатель Государственного совета.


[Закрыть], и том «Колокола» был взят на несколько недель из дворцовой библиотеки.

– А за дальнейшие годы читали?

– Читал, но не регулярно; многие нумера не удавалось достать.

– Не попался ли вам такой нумер, в котором золотопромышленник Жуковский[91]91
  Николай Иванович Жуковский (1833–1895) – окончил Московский университет, работал в архиве Министерства иностранных дел. В 1862 г., под угрозой ареста, бежал в Лондон. В 1864 г. заочно приговорен к лишению всех прав и пожизненному изгнанию из России. Жил в Женеве, где сначала был агентом Александра Герцена, а затем тесно сотрудничал с Михаилом Бакуниным. Активно участвовал в жизни русской общины в Женеве. См.: Деятели революционного движения в России… Г. 1. Ч. 2. Стб. 127–128.


[Закрыть] извещает о своем прибытии в Лондон?

– Помню заявление от имени Жуковского, что вот он благополучно добрался до Лондона и благодарит всех лиц, содействовавших ему при побеге из России, а в особенности при переходе через границу; но был ли он назван золотопромышленником, этого не помню.

– Все равно; значит, он самый; значит, Жданов показывал мне настоящий нумер, не сфабрикованный в Петербурге.

– Какой Жданов? Какой нумер? (Я был в полном недоумении).

– А вот, видите ли: когда я написал свое показание о лицах, от которых я получил листок «Предостережение», сенатор Жданов, самый дельный из членов комиссии (вы его, конечно, видели), стал убеждать меня, что гораздо выгоднее для меня, гораздо правдоподобнее для комиссии будет, если я укажу на Жуковского, близкого мне человека, который теперь в Англии, и которому, следовательно, мое показание повредить не может. Я спросил Жданова: откуда же известно, что Жуковский в Англии? – А я вам принесу, говорит, нумер «Колокола», и, действительно, принес, и там было вот это заявление Жуковского, которое и вы читали, когда были еще на свободе.

Но я усомнился: ведь нумер «Колокола» можно перепечатать и в Петербурге, выбросивши из настоящего нумера пятнадцать, двадцать строчек и заменивши их этим заявлением. Потому я счел за лучшее – стоять на своем показании, хотя оно, правду сказать, действительно, сбивается на роман с переодеваниями и с приключениями. А он-то, Жданов, долго уговаривал меня, старался победить мое недоверие. «Вы – говорил он мне – думаете про себя: с какой статьи сенатор Жданов станет заботиться о выгодах какого-то студента Баллода? Очень просто: наш государственный порядок не вечен; может быть, через несколько лет он будет разрушен и заменен другим; тогда может случиться, что мы с вами поменяемся местами; и я надеюсь получить от вас услугу вроде той, какую теперь желал бы оказать вам».

Баллод так и остался при своем показании. Во время обоих допросов, которые делались мне в Следственной комиссии, я видел Жданова; он читал задаваемые мне вопросные пункты, кое-где пояснял их, читал написанные мною ответы, кое-где спрашивал о подробностях; держал себя прилично, вежливо. Впоследствии, приблизительно через три или через четыре года, будучи уже в Сибири, я прочел в газете коротенькое известие о смерти сенатора Жданова: возвращаясь из Симбирска в Петербург, остановился в каком-то из попутных городов и умер в гостинице скоропостижно. От некоторых лиц я слышал, что в Симбирск Жданов был командирован для расследования обстоятельств бывшего там громадного пожара. Ходили слухи, что в тамошнем отделении государственного банка накануне пожара находилось государственных кредитных билетов и процентных бумаг на очень значительную сумму; что эти деньги и бумаги были разделены полюбовно между какими-то важными лицами чиновничьей иерархии; что пожар был произведен для сокрытия следов преступления. Верившие этим слухам прибавляли, что Жданов добрался до корней этого дела и вез с собою в Петербург важные документы, изобличавшие виновников и участников вышеизложенной махинации, но смерть последовала скоропостижно, а портфель с его бумагами куда-то исчез… От других лиц я слышал, что все эти россказни – совершенный вздор; что в симбирском отделении государственного банка не произошло при этом пожаре никаких убытков или почти никаких; что Жданову было почти семьдесят лет, и потому нет оснований видеть в его смерти что-то особенное, подозрительное. Сам я склоняюсь в пользу этой второй версии. О первой версии упомянул потому, что вздорные слухи, не имеющие сами по себе никакой ценности, тем не менее характеризуют в значительной степени общественную среду, т[о] е[сть] тех лиц, от которых подобные слухи исходят, а также и тех лиц, между которыми они распространяются; и сочинители, и распространители считают такое-то происшествие хотя необычным, но все-таки возможным; самый упрямый скептик принужден соглашаться с ними: необычно, неправдоподобно, но, к сожалению, у нас при наших порядках – возможно.

13

Камера, расположенная как раз против моей камеры по левой стороне коридора, т[о] е[сть] выходившая окном во двор – была занята упомянутым мною литератором Писаревым, главным сотрудником «Русского слова»[92]92
  «Русское слово» – ежемесячный журнал, издававшийся в Петербурге в 1859–1866 гг. В основном посвящен литературе и искусству, но на его страницах поднимались также актуальные политические и социальные проблемы. Закрыт по приказу царя после покушения Каракозова.


[Закрыть], одного из тогдашних ежемесячных журналов. Со статьями Писарева и вообще с «Русским словом» я был почти незнаком: некогда было читать их; от обязательных учебных занятий свободного времени оставалось немного, и оно уходило на беглый просмотр двух-трех газет и на более внимательное чтение некоторых статей в журналах; из журналов я чаще всего и больше всего интересовался «Современником»[93]93
  «Современник» – литературный и социально-политический ежеквартальный журнал, издававшийся в России в 1836–1866 гг. Основан Александром Пушкиным. На его страницах публиковались между иными Николай Гоголь, Иван Тургенев, Владимир Одоевский, а в 50-е гг. – Александр Герцен, Николай Огарев и Николай Чернышевский, который был соредактором журнала. В конце 50-х гг. XIX в. стал идейным органом революционных демократов. В 1862 г. издательство было приостановлено, в 1863 г. возобновлено, но в 1866 г. журнал окончательно закрыли по приказу царя.


[Закрыть]; в «Русское слово» заглядывал очень редко, но, конечно, я знал, что это журнал радикального направления.

Двери камер Писарева и моей были одна против другой; ставши около дверей и говоря обыкновенным, даже пониженным голосом, мы хорошо, отчетливо слышали друг друга. Об обстоятельствах своего ареста Писарев рассказал мне приблизительно так:

«Мы с Баллодом товарищи от времен детства, учились в одной гимназии, в университете оставались в приятельских отношениях. Литературная работа поглощала меня вполне; конспиративными делами я совершенно не занимался. Но вышло дело так: я влюбился; барышня предпочла мне другого, по фамилии Гарднер; я, недолго думая, вызвал его на дуэль. Он убеждал меня, что это крайне глупо с моей стороны; но я был разъярен, и никакие убеждения на меня не действовали. Наконец, он сказал мне, что, скрепя сердце, соглашается на эту нелепую дуэль, но с тем непременным условием, что она будет отложена недели на две или на три, так как ему необходимо съездить в провинцию для устройства дел, у него какая-то там фарфоровая фабрика. Я не соглашался ни на малейшую отсрочку, а он не соглашался отказаться от своей поездки на фабрику. Я пригрозил ему, что, если он вздумает уклониться от немедленной дуэли, я дам ему публично пощечину; он сказал: посмотрим. На другой день мы оба оказались на вокзале; я подошел к нему и ударил его хлыстом по лицу, он ударил меня палкой, между нами завязалась драка. Жандармы разняли нас, написали протокол, отправили нас обоих к обер-полицемейстеру. Этот спрашивает меня: – Вы что там наделали? – Я ударил его хлыстом по лицу. – Обращается с вопросом к нему: – А вы что наделали? Гарднер ответил: – Я его ударил палкой еще больнее. Обер-полицеймейстер пожал плечами и отпустил нас обоих на все четыре стороны. Ну, вот я чувствую, что наделал чего-то несообразного; на душе у меня очень скверно; иду к Баллоду и говорю: – Ты ведь, знаю, занимаешься какими-то там политическими делами; дай, пожалуйста, какую-нибудь работу по этой части; может быть, мне от нее полегчает. Он дал мне памфлет барона Фиркса, который под псевдонимом Шедо-Феротти напал на Герцена за помещенную им в «Колоколе» статью «Бруты и Кассии Третьего Отделения». Я окунулся в эту работу дней на десять, написал статейку жестокую, яростную; отдал Баллоду. Он спросил: – Не хочешь ли еще чего-нибудь в этом роде? – Нет, говорю – не надо; успокоился достаточно. И возвратился к своим обычным литературным работам. Досадно, что рукопись попала в руки жандармов; но на Баллода я не сержусь: я вполне понимаю, что ему было необходимо сказать членам Следственной комиссии хоть что-нибудь настоящее, не фантастическое – он и указал на меня, как на автора рукописи».

Наши разговоры с Писаревым происходили в течение недолгого времени, дня три-четыре. Несмотря на нашу осторожность, часовые заметили это явное нарушение крепостного режима, и начальство переместило его куда-то в другую камеру.

Впоследствии я узнал, что Балл од был приговорен к ссылке в каторжную работу на семь лет, Писарев – к заключению в крепости на два года и восемь месяцев. Баллода я встретил в Сибири; я, он, упомянутый мною Муравский и несколько других лиц, о которых предполагаю говорить со временем подробнее, прожили в Сибири несколько лет в одной тюрьме. Писарев, как в крепости, так и по освобождении из нее, продолжал свою литературную деятельность, но на свободе прожил недолго: купаясь, утонул на рижском взморье в 1868-м году.

14

Собственных книг я имел в крепости немного, но книги содержательные Функе[94]94
  Отто Функе (1828–1879) – немецкий физиолог, профессор университетов Лейпцига и Фрейбурга. Стахевич упоминает, скорее всего, его работу «Lehrbuch der Physiologic».


[Закрыть] – Учебник физиологии (на немецком языке); Дарвин – О происхождении видов, перевод, помнится, Рачинского[95]95
  Речь идет о первом русском переводе работы Чарльза Дарвина «Происхождение видов путем естественного отбора», сделанном профессором ботаники Московского университета Сергеем Александровичем Рачинским (1833–1902). Сомнительно, однако, что у Стахевича была эта книга в тюрьме, ибо она вышла лишь в начале 1864 г.


[Закрыть]; Кольб – Сравнительная статистика, перевод (с большими дополнениями) Корсака[96]96
  Георг Фридрих Кольб (1800–1884) – немецкий статистик, публицист и политик. Автор работы «Handbuch der vergleichenden Statistik». Именно о ней, скорее всего, упоминает Стахевич. Русское издание этого книги вышло в 1862 г. в переводе Александра Казимировича Корсака (1832–1874).


[Закрыть]; Милль – Политическая экономия, перевод Чернышевского с его примечаниями и дополнениями (только 1-ая книга – производство)[97]97
  Речь идет о классической работе Джона Стюарта Милля «Основы политической экономии». Ее первый том в переводе Н. Г. Чернышевского был опубликован в «Современнике» в 1860 г.


[Закрыть]. Вот эти-то четыре тома и наполняли значительную часть моего времени в крепости.

Кроме собственных книг, я пользовался еще книгами из крепостной библиотеки. Мне говорили, что казна не тратила ни копейки на эту библиотеку, и составилась она исключительно из книг и периодических изданий, пожертвованных разными лицами в разное время. Я уже упоминал, что человек, похожий на военного писаря, приходил иногда в камеру и спрашивал, не нужно ли чего купить; иногда он же приносил небольшой список книг и журналов, имеющихся в крепостной библиотеке, и спрашивал: – Не желаете ли получить что-нибудь из этого списка? Желаемая книга доставлялась иногда тотчас же, иногда – через несколько дней; больше одного тома сразу не давалось, сроков для пользования книгою не было установлено никаких. Журналов за текущий год в списке не было вовсе; за предыдущие годы были: «Библиотека для чтения»[98]98
  «Библиотека для чтения» – ежемесячный журнал, издававшийся в России в 1834–1865 гг.


[Закрыть], «Морской сборник»[99]99
  «Морской сборник» – ежемесячный журнал, официальный орган Морского министерства, издававшийся (с небольшими перерывами) с 1848 г. до настоящего времени.


[Закрыть], «Время»[100]100
  «Время» – ежемесячный журнал, издававшийся в Петербурге в 1861–1863 гг. Его редактором был старший брат Федора Михайловича Достоевского – Михаил. Закрыт в апреле 1863 г. после публикации на его страницах текста Николая Николаевича Страхова, посвященного Январскому восстанию.


[Закрыть], «Основа»[101]101
  «Основа» – ежемесячный журнал, издававшийся в Петербурге в 1861–1862 гг. группой так называемых украинофилов, признающих обособленность русского и украинского народов. Единственное периодическое издание, публиковавшее тексты на украинском (малорусском) языке. Закрыт в конце 1862 г. – как показали исследования Алексея Миллера – не из-за преследований властей, а из-за недостатка подписчиков и других источников финансирования. См.: Миллер А. И. «Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIX в.). СПб., 2000. С. 80.


[Закрыть].

Самых известных в то время журналов: «Современника», «Русского слова», «Отечественных записок»[102]102
  «Отечественные записки» – ежемесячный научно-литературный журнал, издававшийся в Петербурге в 1818–1884 гг. Один из самых популярных журналов этого типа в России.


[Закрыть], «Русского вестника»[103]103
  «Русский вестник» – общественно-политический журнал, издававшийся в Москве (1856–1887), затем в Петербурге (1887–1906). Его многолетним редактором был Михаил Никифорович Катков. Первоначально журнал являлся органом либералов, а с 1861 г. – консерваторов.


[Закрыть] – в списке совсем не было, даже и за прежние годы. «Современник» и «Русское слово» были у начальства на худом счету; и я допускаю, что крепостные власти могли прямо-таки отказываться от принятия жертвуемых экземпляров; но в отношении «Отечественных записок» и «Русского вестника» это неправдоподобно; их отсутствие в крепостной библиотеке происходило от какой-нибудь другой причины.

В книжках «Времени» были помещены между прочим «Записки из мертвого дома» Достоевского[104]104
  «Записки из мертвого дома» – роман Ф. М. Достоевского, написанный на основе воспоминаний автора о пребывании на каторге в Омске в 1850–1854 гг. Публиковался в эпизодах на страницах ежемесячного журнала «Время» в 1860–1862 гг.


[Закрыть]. Я прочел их очень внимательно, так как был почти уверен, что через несколько месяцев буду сам находиться в мертвом доме. В действительности вышло не так: через несколько месяцев я оказался в обстановке, не имеющей почти никакого сходства с тою, которая изображена Достоевским.

В числе книг крепостной библиотеки было несколько разрозненных томов «Истории государства Российского» Карамзина[105]105
  Большое незаконченное обобщение российской истории Николая Михайловича Карамзина (1766–1826), охватывающее период от истоков русской государственности до конца Великой смуты. См.: Карамзин Н. М. История государства Российского, в 12 т. СПб., 1816–1829.


[Закрыть]. В одном из этих томов я прочел о пререканиях новгородцев с киевским великим князем, если память меня не обманывает – с Ярославом Мудрым[106]106
  Ярослав Мудрый (ок. 978-1051) – русский князь из династии Рюриковичей, сын Владимира Великого, князь ростовский (987-1010), новгородский (1010–1034), великий князь киевский в 1016–1018 и 1019–1054 гг.


[Закрыть]. Он пригрозил новгородцам, что для обуздания их строптивости пошлет к ним в князья одного из своих сыновей, известного крутым нравом; новгородцы ответили: «Если у него две головы – присылай». Вот это, подумал я, очень выразительно сказано; умели когда-то наши предки разговаривать с властями не таким языком, каким мы теперь разговариваем…

Из книг крепостной библиотеки упомяну еще о сочинении Шлоссера «История восемнадцатого века и девятнадцатого до падения первой империи»[107]107
  Фридрих Кристоф Шлоссер (1776–1861) – немецкий историк, профессор Гейдельбергского университета. Автор монументального труда «Geschichte des 18. Jahrhunderts und des 19. bis zum Sturz des franzdsischen Kaiserreichs». Его перевод на русский язык Н. Г. Чернышевского «История восемнадцатого столетия и девятнадцатого до падения Французской империи» вышел в 1858–1860 гг.


[Закрыть], восемь томов. Это сочинение так понравилось мне, что впоследствии, уже в Сибири, я прочел его еще раз, а некоторые главы (об общественной жизни и о литературе) прочел и в третий раз.