Текст книги "Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири"

– Это пан Грабовский (имя я забыл), видная фигура из нашей организации – воевода плоцкий. Человек уже не молодой; разумеется, тяжелее ему, чем нам, людям молодым, переживать теперешний разгром; вот и вышло с ним что-то этакое… не того… Он ни о чем как будто не заботится, ни об еде не вспомнит, ни о питье; мы за ним, как за малым ребенком, смотрим; принесем кушанье, напомним ему – пожует немножко; а сам не подумает. И почти не разговаривает; только вот попросит подсадить его на окошко, скрючится там и все туда смотрит; за тысячи верст, наша родная земля.

После этого разъяснения я взглянул раз – другой на бывшего воеводу повнимательнее. Седина еще не очень заметна; на вид ему лет сорок с небольшим. Глаза светло-карие; смотрят печально, тоскливо; если бы я был живописцем на религиозные темы, я дал бы такие глаза Иисусу, молящему Отца о чаше.

9

В дворянском коридоре по соседству с Чапским помещался Ян Соколовский; у него болела грудь; боли обострились, и он приостановился в тобольской тюрьме на недолго. Некоторые поляки думали, что у него чахотка, и что он уже недалек от смерти. Меня привел к нему, кажется, Чапский. Соколовский лежал на постели в теплой фланелевой куртке, закрывшись до пояса теплым одеялом. На вид ему было лет около тридцати; впалые щеки, на них подозрительный, яркий румянец [который я назвал бы фосфорическим]. Говорил он только по-польски; однако мой русский разговор понимал свободно. Разговор касался разных предметов. Между прочим, Соколовский полюбопытствовал о моем процессе; выслушавши мой рассказ, очень короткий, простой, он порывисто схватил меня за руку, крепко пожал ее и быстро, почти задыхаясь, проговорил: Takiego moskala piersią swoją broniłbym (такого москаля я грудью своею защищал бы!) У поляков слово «москаль» означает, собственно говоря, «русский», т[о] е[сть] человек русского (точнее – великорусского) племени; но вследствие исторических обстоятельств слово «москаль» получило у них еще другое значение, которое можно выразить словами «наш враг, угнетатель, варвар» и т[ому] п[одобное]. В русском языке слово «татарин» вследствие таких же исторических причин получило такое же двойственное значение, отчасти сохранившееся и доныне, по старой памяти. Случалось мне слышать, что вновь прибывшие в тюрьму поляки спрашивали соотечественников обо мне: кто это такой? Вопрошаемые редко отвечали им «москаль Стахевич», а вместо того почти всегда выражались «россиянин Стахевич».

Когда наш разговор с Соколовским коснулся политических дел вообще и польских дел в частности, вид у него был сначала огорченный, довольно мрачный, но понемножку он повеселел, воодушевился, глаза заблестели, сильнее прежнего румянец разгорелся на щеках, и он выпалил: «О! Польша будет свободна, непременно будет! И я еще побываю у польского короля на балу, и мазурку танцовать буду… Еще доживу!».

В Сибири несколько докторов говорили мне, что климат этой обширной страны, особенно ее восточной половины (начиная от Иркутской губернии), очень благоприятен для чахоточных. Они наблюдали неоднократно случаи поразительного замедления в ходе этой роковой болезни: человек приехал из России с несомненными признаками бугорчатки (чахотки) и притом в такой степени развития, что жить ему оставалось, по-видимому, три-четыре недели; в Сибири он прожил больше трех лет, и неизвестно, сколько проживет еще. В некоторых случаях развитие болезни, по-видимому, совершенно останавливалось; больной, можно сказать, выздоравливал. Я не знаю, была ли у Соколовского чахотка; может быть, его товарищи тревожились напрасно – если не напрасно – могло случиться, что сибирский климат замедлил или даже приостановил развитие его болезни.

Пан Лащ, четвертый и последний из упомянутых мною польских помещиков, пробыл несколько дней в общей камере, занимая на нарах место неподалеку от меня. В моей памяти он ничем не выделяется из общей массы польских интеллигентов, виденных мною в Тобольске.

Пробывши в тюрьме неделю, или может быть две, или три, каждый из этих четырех представителей крупного землевладения отправился дальше; об их последующей судьбе мне ничего неизвестно.

10

Левандовский[121]121
  Валентий Теофил Левандовский (1823–1907) – участник венгерского восстания 1848 г. В январе 1863 г. назначен военным комиссаром Подляского воеводства, был командиром отряда в Подлясъе. В конце марта 1863 г. попал в плен. См.: Tyrowicz М. Lewandowski Walenty Teofil U Polski słownik biograficzny. T. 17. Wrocław, 1972. S. 211–213; Mencel T. Walenty Lewandowski i początki powstania styczniowego na Podlasiu // Rocznik Lubelski. 1963. T. 6. S. 71-120.


[Закрыть] (имени не знаю) беседовал со мною раза два или три; по-русски он говорил сносно. Пред восстанием он жил в Лондоне, примыкал к тамошней колонии польских эмигрантов; бывал у Герцена и очень сочувственно пересказывал его мнение, что полякам надо бы жить с русскими в дружбе, и не только полякам, а вообще славянам; если русские будут и дальше поступать так же, как поступали до сего времени, возбуждая своим гнетом в поляках ненависть, в прочих славянах – отвращение и страх – то в недалеком будущем всем нам придется плохо: «Германизм нас скрутит. (Слово «германизм» Левандовский произнес на польский лад, т[о] е[сть] делая ударение на предпоследнем слоге). Я им в военносудной комиссии так напрямик и сказал безо всякого лукавства. Они задали мне вопрос: что побудило вас стать в ряды повстанцев? А как же, говорю, не восставать против вас? Вы почти сто лет хозяйничаете в нашей земле; что же вы принесли нам? Утиск, грабеж, пролитие крви. Да и не нам одним; в 1848 году что вы принесли венграм и австрийским славянам? Утиск, грабеж, пролитие крви».

Я отчетливо помню точные слова, употребленные Левандовским, и счел полезным написать эти точные слова с указанием сделанных им ударений: «у. тиск, гра. беж, проли. тие крви)». Рассматриваемые грамматически, эти слова не русские и не польские. Когда я пробую заменить их литературными русскими словами: «притеснение, грабеж, кровопролитие» – эти слова кажутся не так выразительными, как бы следовало.

Несколько поляков стояли около нас и внимательно слушали наш разговор. Когда Левандовский произнес упомянутые три слова, а через несколько секунд произнес их вторично – слушатели сочувственно закивали головами и вполголоса одобрили его: «так, пане пулковнику; верно, отлично сказано». Они относились к Левандовскому с заметным уважением и всегда титуловали его «пане пулковнику», хотя по внешности это был человек простой и как будто совсем не военный. Роста он был среднего, и даже, пожалуй, несколько ниже среднего; лет, по-видимому, около сорока; волосы светло-русые с заметною проседью, густые, слегка вьющиеся; маленькие усы; борода и бакены были выбриты, но должно быть, после бритья прошло времени немало, щетина подросла довольно явственная; выражение лица добродушное, приветливое. Одет он был в сюртук из какой-то плотной материи сероватого цвета; сюртук был довольно длинный; просторный и вообще такого вида, что можно было считать его заменяющим верхний плащ, при случае, если встретится надобность. В манере говорить выражалось такое же добродушие, как и в чертах лица: звуки голоса вполне отчетливые, вразумительные и вместе с тем мягкие, неторопливые; время от времени говор перерывался насасыванием коротенького чубука небольшой трубки. Случалось, что иногда среди дня чувствовал себя утомленным, влезал на нары, клал под голову маленький сверток; пососавши трубочку, засовывал ее в боковой карман своего сюртука и быстро задремывал. Поглядывая на него, я размышлял: вот человек совсем простой, и ничего особенного в нем как будто нет, а между тем я чувствую, что он ни при каких обстоятельствах не смутится и не растеряется; и если пообещает сделать что-нибудь – сделает непременно.

Во время восстания он был начальником отряда; при одной из стычек с русским войском взял в плен нескольких офицеров и солдат. Повстанцам негде было держать пленных, и потому они отпускали их на свободу или тотчас, или через два-три дня, отобравши только у них оружие. Исключение составляли казаки: если они попадали в плен, поляки вешали их – видели в них не воинов, но разбойников и грабителей. И еще называли мне Чоховского[122]122
  Правильно – Дионисий Чаховский (1810–1863) – помещик Сандомирского воеводства, один из самых активных и лучших командиров отрядов в Январском восстании. В апреле 1863 г., в отместку за то, что русские войска добивали попавших в плен участников восстания, он запретил брать пленных. Приказал повесить многих взятых в плен русских солдат. Погиб 6 ноября 1863 г. См.: Pietrzykowski R. Dionizy Czachowski 1810–1863. Warszawa, 1984.


[Закрыть], как единственного начальника повстанческого отряда, который приказывал вешать всех пленных без разбора. Левандовский, придерживаясь общераспространенного правила, отпустил своих пленников. Чрез несколько дней его отряд был разбит, и сам он взят в плен. Обычный порядок был таков, что военносудные комиссии приговаривали начальников повстанческих отрядов к смертной казни. Офицеры, отпущенные Левандовским из плена, начали хлопотать за него сильнейшим образом. Должно быть, это были люди со связями, и потому их хлопоты увенчались успехом: Левандовский был приговорен, кажется, к каторжным работам, даже, может быть, и того меньше – к ссылке на поселение; припомнить его приговор с точностью – не могу.

О дальнейшей его судьбе после отправки из Тобольска я ничего положительного не могу сказать. Говорили мне, что он устроился где-то в Иркутской губернии или в самом Иркутске, а именно: вошел в компанию с товарищем по ссылке, и они открыли мелочную лавочку. Если это верно, радуюсь за него и не вижу ничего удивительного в таком обороте дел; ведь и Гарибальди[123]123
  Джузеппе Гарибальди (1807–1882) – итальянский революционер, солдат, политический деятель и борец за объединение Италии.


[Закрыть]пришлось прожить некоторое время в Нью-Йорке, снискивая пропитание продажею сальных свеч.

11

Иногда, я задавал польским интеллигентам вопрос: не было ли восстание вызвано надеждами на иностранное вмешательство? Если б не было этих надежд, восстание, может быть, и не произошло бы? Поляки отвечали мне не все одинаковыми словами, но смысл ответов был одинаковый: надежду на иностранное вмешательство имели далеко не все повстанцы, и далеко не такую сильную; «главная причина та, которую высказал пан полковник Левандовский: притеснение, грабеж, кровопролитие; мера нашего терпения переполнилась. А последним толчком было то, что нашу молодежь, настроенную патриотически, стали забирать в солдаты. Не обращая никакого внимания на списки о возрастном составе населения, не соблюдая никаких очередей, хватают человека, которого считают настроенным бунтовщически, и посылают его за тысячу верст; там засадят его в казарму, муштровать будут, ругать, бить… Э, думаем, была – не была, айда в лес! дальше, что Бог даст. Вот и пошло, и разгорелось».

В ту пору, когда я был в Тобольске, об иностранном вмешательстве не было уже и помина, восстание было усмирено. Многие из моих тюремных товарищей скучали без газеты и время от времени покупали нумер «Голоса»[124]124
  «Голос» – газета, издававшаяся в Петербурге в 1863–1883 гг.


[Закрыть]; для чтения газеты собирались обыкновенно в кружок, один читал, другие слушали; случалось, что ко мне обращались с просьбою быть чтецом и отчасти комментатором встречающихся там и сям необычных выражений; я охотно соглашался читать и, где требовалось, старался разъяснять своим слушателям все, казавшееся им непонятным.

В первом же нумере «Голоса», который принесли ко мне с просьбою прочитать его вслух, находилась между прочим коротенькая заметка под заглавием «взыскание», излагавшая в трех-четырех строчках приговор о ссылке меня в каторжную работу. Время от времени в «Голосе» появлялись корреспонденции из Варшавы, смысл которых был тот, что русские власти беспощадно изгоняют поляков из правительственных учреждений, каковы бы не были эти поляки, хотя бы и благонамеренные.

О земельных мероприятиях правительства в пользу крестьян Царства Польского и Литвы ничего не сообщалось в тех номерах газеты, которые бывали у меня в руках; и разговоров с поляками на эту тему в Тобольске у меня не было, впоследствии – бывали.

Книг у поляков было немного. Я заметил у одного какое-то сочинение Нарушевича, у другого – лекции Мицкевича о славянских литературах[125]125
  Речь идет о так называемых Парижских лекциях, то есть опубликованных лекциях Адама Мицкевича о славянской литературе, прочитанных в Коллеж-де-Франс в Париже в 1840–1844 гг.


[Закрыть], у третьего (по профессии это был учитель гимназии) – монографию, и довольно объемистую, о яйцах польских птиц (Oologia ptaków polskich)[126]126
  Речь идет о работе Константина Тизенгауз (иллюстрации) и Владислава Качановского (описания) «Оология польских птиц», изданной в Варшаве в 1862 г.


[Закрыть]. Эти три книги остались у меня в воспоминании; но видел я их гораздо больше, только уже забыл, давно ведь это было.

12

Настроение польских интеллигентов было, насколько я мог судить, довольно доброе; они не унывали; упомянутые мною граф Чапский и воевода Грабовский – исключения, и таких исключений было немного. Однако же интеллигенты сравнительно с ремесленниками держали себя серьезно; шутливости и веселости было у них заметно меньше. Между интеллигентами были охотники попеть и в одиночку, и хором, и песен было немало; но пели они реже, чем ремесленники.

До прибытия в Тобольск я никогда не слышал польской песни; в «Колоколе» Герцена при описании какой-то варшавской манифестации было упомянуто о почталионе, который играл на своем рожке «Jeszcze Polska nie zginęła»; этими четырьмя словами ограничивалось все мое знакомство с польским песенным репертуаром. В Тобольске эта песня не была в ходу, пели ее очень редко и непременно с куплетами, присоединенными к ней в прошедшем (1863-м) году, в которых говорилось: «Велепольский[127]127
  Польский политик Александр Велёпольский (1803–1877), в 1862–1863 гг. начальник гражданского правительства и вице-председатель Государственного совета Царства Польского. Сторонник мирного урегулирования проблем с Россией. В конце 1862 г., желая ослабить влияние радикалов, инициировал так называемую «бранку», то есть именной призыв на службу в царскую армию лиц, связанных с подпольными структурами. Тем самым он ускорил начало Январского восстания. Подробнее см.: Stankiewicz Z. Dzieje wielkości i upadku Aleksandra Wielopolskiego. Warszawa, 1967.


[Закрыть] изрек, что мы погибнем в лесу; но бог сохранил нас».

Не особенно часто, но с большею выразительностью исполнялись две песни, по-видимому, очень подходившие к настроению интеллигентов. Одна из них представляла собой отрывок, кажется, из Мицкевича, и в ней особенно подчеркивались слова «А где еще живут поэты, там и народ жив». В другой выдавался припев: «Как обширна наша земля! На ней одно только племя. Поднимем же наши бокалы: будущность – там наше великое призвание».

Одна песня предназначалась как будто для крестьян, которых в Тобольской тюрьме почти не было; песню же эту нередко пели и интеллигенты, и ремесленники. В ней подается крестьянам иносказательный совет: «У вас худая трава, которая засоряет эту землю; пусть же парни бодро двинутся на поле». Припевом то ли к этой песне, то ли к другой, которую я забыл, были слова: «Бартош (уменьшительно-ласкательная форма имени Варфоломей), Бартош, не надо нам терять надежду; Бог благословит и спасет нашу родину»[128]128
  См. примечание 116.


[Закрыть].

Была песня с задушевными воспоминаниями о конституции третьего мая[129]129
  Ссыльные пели песню «Привет, майский рассвет» (полъск. – «Witaj, majowa jutrzenko»), также известную как «Мазурек 3 мая» на слова Райнолъда Суходольского. См.: URL: https://www.polskatradycja.pl/piesni/ patriotyczne/370-witaj-majo-wa-jutrzenko.html (дата обращения: 19.03.2018).


[Закрыть]; другая обращалась к французам 1830 года:

«В июльские дни вы дали всему миру великое наставление о достоинстве народов»[130]130
  Речь, вероятно, идет о «Варшавянке 1831 года», написанной в Париже Казимиром Делавинем, переведенной на польский язык Каролем Сенкевичем и положенной на музыку Каролем Курпиньским. См.: URL: https:// pl.wikipedia.org/wiki/ Warszawianka_1831_roku (дата обращения: 19.03.2018).


[Закрыть].

Были и песни с некоторым шляхетским привкусом. Одна: «Наш Стефан Баторий Великий громил московских бояр, не носил фрака и жилета – носил контуш и чамару. Отбросим назад вылеты (откидные рукава), закрутим усы вверх, оправим половчее пояс и пойдем танцевать»[131]131
  Песня «Радуйтесь, братья, надежде» (польск. – «Cieszmy się bracia nadzieją»), написанная около 1820 г. Автор текста Ф. А. Кр., автор музыки неизвестен: «… Король Стефан Баторий Великий / Громя московских бояр, / Не надевал жилетки, / Только контуш и чамары…» (польск. – «… Nasz Stefan Batory wielki, / Gromiąc moskiewskie Bojary, / Nie przywdziewał kamizelki, / Lecz kontusze i czamary…»). Cm.: URL: http://www.bibliotekapiosenki.pl/utwory/ Cieszmy_sie_bracia_nadzieja (дата обращения: 21.03.2018).


[Закрыть]. Другая: «Венгр и поляк – два брата, и при сабле, и при стакане»[132]132
  «Поляк, венгр – два брата, / хороши и в сраженье, и в застолье, / оба храбры, оба резвы, / да благословит их Бог» (польск. – «Polak, Węgier – dwa bratanki, / i do szabli, i do szklanki, / oba zuchy, oba żwawi, / niech im Pan Bóg błogosławi») – пословица неизвестного авторства, широко известны только первые две ее строфы. В настоящее время пословица встречается как в польском, так и в венгерском языках. См.: URL: https://pl.wikipedia.org/wiki/Polak,_W%C4%99gier,_dwa_ bratanki,_i_do_ szabli,_i_doszklanki (дата обращения: 30.03.2018).


[Закрыть]. Третья, составленная вероятно в 1849 году, когда Турция гостеприимно приютила у себя и поляков, и венгров, которые успели спастись от преследования армий австрийской и русской: «Выпьем за здоровие Садыка-паши (Чайковского)!»[133]133
  Фрагмент песни «С весною зазвучит труба наша» (польск. – «Z wiosną zagrzmi trąbka nasza»). См.: Zagórski A. Polskie pieśni wojenne i piosenki obozowe. Piotrków, 1915. S. 37.


[Закрыть]. Четвертая: «Кто с москалем дружит, того в две палки; цупу-лупу, лупу-цупу; того в две палки»[134]134
  Вероятно, речь идет о некой переработанной версии известной застольной песни «Пьет Куба за Якуба» (польск. – «Pije Kuba do Jakuba»).


[Закрыть].

Мне кажется, что чаще всего распевались две песни, которые, по-видимому, одинаково нравились и интеллигентам, и ремесленникам. Вот некоторые строфы первой песни, оставшиеся у меня в памяти; песня получила свое начало, очевидно, от событий 1848 г[ода]: «Что за шум? Царь развеселился: Гергей, изменник, сдался ему, прислал свою саблю. Опять свистят палки и плети, течет свежая кровь. Пируй, царь, а с тобою вместе твои сановники; подлость пусть сияет во главе нашего скопища, ведь во главе – царь. Постой, царь, постой; не кончилась борьба; Клапка еще держится в Коморне, слышна польская команда: Туй (целься)!»[135]135
  Речь идет о песне «Что это за шум» (польск. – «Со to za gwar»). См.: Zagórski A. Polskie pieśni wojenne… S. 35–36.


[Закрыть]. Из второй песни: «Когда-то валилась клочьями кожа с плеч, раздирали ее московские когти; а поляк все-таки отплясывал мазурку – нет другого такого, как мазурка. Сам Бог за нас стоит, ведь земля-то наша; итак, братья варшавяне, за саблю и – вперед! По старинному обычаю у нас два правила: друзьям отдаем сердце, а врагам – наколачиваем спину».

Довольно редко слышались гимны, представлявшие собою нечто среднее между песнью и молитвою. Один из них начинался словами: «Боже, отец наш! Мы твои дети, молим тебя о лучшей участи для нас; день за днем скорбно уходит – мы все в неволе»[136]136
  В 1838 г. появилась так называемая Национальная молитва «Боже Отче, твои дети / Плачут, просят лучшей доли, / Год за годом летит даром, / Мыв неволе, мы в неволе» (польск. – «Boże Ojcze, Twoje dzieci / Płaczą, żebrzą lepszej doli, / Rok po roku marnie leci, / My w niewoli, my w niewoli»). Авторами слов были Кароль Антоневич и Марцелий Скалковский, её пели под мелодию «Когда встают утренние зори» (польск. – «Kiedy ranne wstają zorze»). См: URL: http://www. bibliotekapiosenki.pl/utwory/Boze_Ojcze_Twoje_dzieci (дата обращения: 24.03.2018).


[Закрыть]. Другой: «Боже! Долгие годы ты украшал Польшу славою. Пред твоим престолом возносим молитву: родину и свободу благоволи возвратить нам, господи!»[137]137
  Автором первой версии гимна «Боже, который Польшу…» (польск. – «Boże coś Polskę…»), под названием «Национальная песня за процветание короля» (польск. – «Pieśń narodowa za pomyślność króla») (1816), написанной по заказу великого князя Константина Павловича в честь царя Александра I, был Алоизий Фелинский. В 1817 г. возникла полемическая версия Антония Горецкого «Гимн к Богу о сохранении свободы» (польск. – «Hymn do Boga о zachowaniu wolności»). Во время массовых манифестаций перед началом Январского восстания, прежде всего, в церквях, приобрел сегодняшнюю форму. См.: URL: https:// pl.wikipedia.org/ wiki/Bo% C5%BCe,_co%C5%9B_Polsk%C4%99 (дата обращения: 25.03.2018).


[Закрыть]. Третий гимн ведет начало от 1846 года, когда австрийское правительство подстроило в Галиции жестокую жакерию[138]138
  Речь о Галицийском восстании 1846 г., известного также как «Галицийская резня».


[Закрыть], и множество помещиков с женами и детьми были перерезаны крестьянами ad majorem Metternichi gloriam[139]139
  Перефразирование призыва иезуитов «К вящей славе Божьей» (лат. – «Ad maiorem Dei gloriam»). Клеменс фон Меттерних (1773–1859) – австрийский политик и дипломат, сторонник беспощадной борьбы с революционными и освободительными движениями.


[Закрыть]. Вот из него несколько слов, оставшихся у меня в памяти: «Дым от пожаров, пар от крови зарезанных братьев – с этим-то дымом и паром несется к тебе, господи, этот вопль! Жалоба эта страшная, стон этот последний, от таких молитв седеют волосы. Сын убил отца, брат убил брата; множество Каинов между нами; но покарай, Боже, руку, а не слепой меч»[140]140
  Хорал «С дымом пожаров» (польск. – «Z dymem pożarów») (1846), авторства Корнеля Уейского, получивший популярность во время Весны народов, стал неофициальным гимном январских повстанцев. Стахевич цитирует отрывки из двух его строф. См.: URL: http://www.bibliotekapiosenki.pl/utwory/Z_dymem_ pożarow (дата обращения: 25.03.2018).


[Закрыть]. Один из поляков говорил мне, что во время волнений, предшествовавших восстанию, этот гимн исполнялся неоднократно в варшавских костелах многотысячною толпою, и во время пения толпа, так сказать, электризовалась.

Была еще одна песня, которую в Тобольске я слышал один или, может быть, два раза, не больше; в последствии в Нерчинских заводах я слышал ее много раз. Сочинена она в тысяча восемьсот тридцатых или сороковых годах одним из польских поэтов, которого имя я твердо не помню – кажется Юлий Словацкий. Во время восстания народное правительство (жонд народовы) запретило петь эту песню в повстанческих отрядах на том основании, что она содействует возбуждению и обострению вражды между общественными классами – а это было несвоевременно. В Тобольске воспоминание о народном правительстве было у ссылаемых еще свежо, нарушение его приказаний представлялось так что в роде издевательства над родною матерью; потому здесь этой песни почти не пели. Вот некоторые отрывки, сохранившиеся у меня в памяти: «Когда народ двинулся с оружием в поход, господа препирались на сеймах; когда народный голос прогремел: умрем или победим! – господа рассуждали об оброках. При Сточке простолюдины отбивали у неприятеля пушки руками, черными от плуга; господа в столице покуривали сигары, толковали о братьях прибрежьев Буга; но час восстания пробьет, и народ приготовит для вас пиршество; из ада позовет музыку, чтобы играла – а дворянство пускай себе потанцует. (После каждой строфы припев:) Ой, почет вам, господа магнаты, за наше порабощение и оковы! Ой почет вам, князья, графы, прелаты, за наш край, обрызганный кровью!»[141]141
  Речь идет о песне «Когда народ вступает в бой» (польск. – «Gdy naród do boju»), известной также под названием «Шляхта в 1831 году» (польск. – «Szlachta w roku 1831»), Автор песни не Юлиуш Словацкий, как пишет Стахевич, а Густав Эренберг. См.: URL: http://www.bibliotekapiosenki.pl/utwory/Gdy_narod_do_ boju (дата обращения: 22.03.2018).


[Закрыть]. Как содержание этой песни, так и ее мотив, могучий и несколько мрачный, производили на меня сильное впечатление, сильнее французской марсельезы, вероятно, потому что в польской песне и мысли, и слова, и напев казались мне более родственными; она как-то сразу властно находила в моем настроении сочувственные отзвуки.

13

В апреле или в мае 1864 года был привезен из Петербурга в тобольскую тюрьму Владимир (отчества не помню) Трувеллер[142]142
  Владимир Васильевич Трувеллер (ок. 1842-?) – сын генерала, юнкер флота, арестован в 1862 г. за то, что привез из заграничного плавания запрещенную литературу. В 1863 г. приговорен военно-морским судом к 10 годам каторги, в начале 1863 г. срок наказания был уменьшен, сначала до 3 лет каторги с последующим поселением в Западной Сибири. Проживал в Тобольске и Кургане, но уже в 1865 г. ему разрешили вернуться в имение родителей в Санкт-Петербургской губернии. Через год был восстановлен во всех правах, но оставался под надзором полиции. В 1877 г. навсегда уехал в Швейцарию. См.: Деятели революционного движения в России… Т. 1. Ч. 2. Стб. 410.


[Закрыть], служивший до ареста во флоте в чине мичмана. Об обстоятельствах ареста и ссылки он разговаривал с очевидною неохотою. Кажется, при возвращении его из заграничного плавания у властей явилось подозрение, что он везет какие-то бумаги от Герцена; и при обыске что-то этакое действительно нашлось. В тобольской тюрьме он пробыл немного, кажется неделю; оттуда его отправили, помнится, в Курган, уездный город Тобольской губернии.

Днем Трувеллер почти не сидел в камере, все расхаживал по двору; при этом иногда разговаривал со мною; а чаще читал какую-нибудь из своих книг или на ходу, или стоя на месте. Он сказал мне, что в камере не может читать: «У поляков почти не прекращаются песни; одна группа замолчит, другая начинает петь; читать не могу и не хочется слушать их пение; поляки вообще – не музыкальный народ». На чем основывалось его мнение о немузыкальности польского народа: на личном только впечатлении, или на теоретических соображениях о музыкальном искусстве – не знаю. Сам я совершенно лишен музыкального образования; из мотивов польских песен не было ни одного, который производил бы на меня впечатление неприятное; все они нравились мне, одни больше, другие меньше.

Случалось, что у меня песни поляков вызывали грустное настроение, но в другом роде. Человек так создан, что обо всем судит по сравнению. Видя перед собой польских простолюдинов и интеллигентов, я почти невольно припоминал наших, русских портных, сапожников, столяров, приказчиков, чиновников. У них, у всех есть песни; некоторые из этих песен грубые, грязные, кабацкие; об этих неприятно и вспоминать. Однако много песен хороших, с хорошим человеческим чувством и в словах, и в напеве; но это чувство – чувство отдельной личности; гражданское общежитие, протест против врагов общества, одушевление во имя идеалов общественных – подобные темы не затрагивались в тех русских песнях, которые мне приходили на память. Впрочем, одно исключение я все же припомнил. Осенью 1861 г[ода] в петербургском университете происходили волнения; около полутораста студентов были арестованы и помещены в Кронштадте, в тюрьме ли, или каком-нибудь казенном здании другого именования – не знаю; содержались в общих камерах; развлекались разными способами и между прочим распевали арии из «Жизни за царя»[143]143
  «Жизнь за царя» – опера Михаила Глинки, с либретто Егора Розена, премьера которой состоялась в 1836 г. Ее главный персонаж Иван Сусанин, легендарный герой боев с поляками 1612–1613 гг.


[Закрыть], строго сохраняя мотивы арий, но слова арий заменили другими, в духе более или менее республиканском. В Кронштадте они пробыли, помнится, недель шесть. Впоследствии, по освобождении их оттуда, мне пришлось не раз видеться с некоторыми из них, и не раз я слышал пение арий с пересочиненными словами. Положим, раздумывал я – эти арии распевают покамест только студенты, и то далеко не все; ну, помаленьку проберутся эти и подобные им песенки и к сапожникам, и к мужикам…

14

В тобольской тюрьме я познакомился и разговаривал много раз с Йосифом Михайловичем Рыбицким. Это был совсем еще молодой человек, на вид лет восемнадцати или разве чуточку постарше. Он родился и вырос в Варшаве, в семье довольно состоятельной; окончил курс среднего учебного заведения; пробыл несколько месяцев студентом варшавской главной школы; со мною разговаривал по-русски и владел русским языком довольно порядочно. Он был воспитан, очевидно, в страхе божием: молился утром и вечером; молитва была не так продолжительна, как у жмудинов, но и не так суммарна, как у ремесленников (не говоря уже об интеллигентах). Относился с особым уважением к Стецкому[144]144
  Юзеф Стецкий (1820–1880) – польский католический священник, сибирский ссыльный. Участник городской делегации 1861 г. В октябре 1861 г. посажен в Варшавскую цитадель, а в феврале 1862 г. сослан в Тобольскую губернию. Вернулся на родину в августе 1862 г., снова заключен в тюрьму в октябре 1863 г. и в феврале 1864 г. приговорен к 10 годам каторги. В 1874 г. получил разрешение выехать в европейскую часть России. Умер в Костроме. См.: Niebelski Е. Stecki Józef (1820–1880) U Polski słownik biograficzny. T. 43. Warszawa, 2004–2005. S. 79–82.


[Закрыть], ксендзу из Варшавы, который, впрочем, пользовался почетом и между всеми вообще поляками.

В 1861 г[оду] при начале волнений, предшествовавших восстанию, положение дел в Царстве Польском было для русских властей настолько неутешительно, что власти сочли полезным пригласить некоторых уважаемых представителей польского общества Варшавы к учреждению особого комитета, который получил название «делегации», и которому было предоставлено принимать меры к поддержанию порядка в Варшаве. Делегация просуществовала несколько недель и действовала вполне успешно, опираясь почти исключительно на чисто нравственную силу – на сочувствие польского общества. А когда русские власти почувствовали, что в их распоряжении находится уже достаточное количество войска, и всякое проявление непокорности можно подавить уже силою оружия – тогда делегация была упразднена. Приблизительно в таком роде рассказывали мне об этом эпизоде Рыбицкий и некоторые другие варшавяне. Ксендз Стецкий был в числе делегатов. Мне говорили, что русские власти не имели никаких доказательств о прикосновенности его к восстанию, но хорошо помнили, что он – один из делегатов, и порешили, что этого человека, имеющего влияние на своих сограждан, безопаснее будет упрятать подальше; и упрятали в Сибирь.

Красивые голубые глаза ксендза Стецкого смотрели умно, проницательно, с некоторою важностью, но вместе с тем благосклонно и, так сказать, снисходительно. На вид ему было лет около тридцати пяти. При собеседованиях со мною сам он говорил по-польски, но мои русские реплики понимал, по-видимому, вполне хорошо. В разговоре со мною Стецкий распространился на ту тему, что полякам и русским следовало бы жить подружнее; эту мысль он обосновывал не соображениями о будущем, как Левандовский – нет; он оставался в пределах настоящего: «У нас наклонности не одинаковы, и один народ пополнял бы недочеты другого. Мы, поляки, народ земледельческий, а у вас, у русских, большие способности к торговле; одно к другому, вышло бы хорошо». Я возражал, что огромное большинство русского народа занимается земледелием; что он приписывает русскому народу выдающиеся способности к торговле на основании, вероятно, наблюдений над десятью, двадцатью купцами, торгующими в Варшаве; они, может быть, замечательные коммерсанты, но нельзя же мнение о целом народе основывать на наблюдении, относящемся к такой маленькой горсточке людей. Впрочем, закончил я, дружелюбных отношении я тоже желаю, как и вы, и думаю, что дружелюбные отношения установятся, но только очень нескоро; пока солнце взойдет, роса глаза выест.

15

Вышедши однажды на тюремный двор, я увидел новую фигуру необычного типа: красивый брунет лет, по-видимому, тридцати, одетый так изящно, что его туалет представлялся каким-то сверкающим, режущим пятном на сероватом фоне наших тюремных халатов, свиток, чамарок, курток и проч[его]; около него несколько поляков, разговаривают с ним почтительно, как подчиненные с начальником. Спрашиваю Рыбицкого: Кто это? – Жихлинский[145]145
  Людвиг Жихлинский (1837 – после 1901) – был родом из Великой Польши, участвовал в экспедиции Гарибальди, а затем в гражданской войне в США на стороне Союза. В 1863 г. вернулся на родину и принял участие в Январском восстании. Командовал отрядом «Дети Варшавы» и в то же время был начальником Варшавского и Равского уездов. Взят в плен и сослан в Сибирь. На родину вернулся в 1868 г.


[Закрыть]; вчера привезли из Варшавы; он поместился на дворянском коридоре. Служил в армии Американских Соединенных Штатов, у северян. Не знаю, долго ли служил; а только при оставлении службы имел чин капитана, и американское правительство назначило ему пенсию, и пенсию-то, говорят, не маленькую. Приехавши на родину, он был назначен предводительствовать отрядом, который именовался «Дети Варшавы». – Предводитель отряда? Как же это военносудная комиссия выпустила его живого? – То-то и есть, что многие недоумевают. Говорят разное. Кажется, дело тут нечистое. Есть тут у нас люди уважаемые; станут доискиваться, как и что. Поляки, разговаривавшие с Жихлинским почтительно, как подчиненные, были действительно его подчиненными в недавнее время: служили в отряде, которым он предводительствовал.

Дня через три Рыбицкий сказал мне: «Сегодня ксендз Стецкий надел орнат (облачение), пошел к Жихлинскому, с ним еще человека два-три; говорит Жихлинскому: а где же те наши соотечественники, которых вы предали в руки русских палачей? Где вот такой-то и вот такой-то? Жихлинский отвечает: я никого не предавал; эти обвинения – ложь и клевета; дело происходило так и так; в подтверждение моих слов указываю, как на свидетелей, на такого-то и на такого-то. Из указанных свидетелей некоторые находятся здесь – подтвердили; но большая часть – в Варшаве; когда приедут, дело возобновится».

В скором времени и Жихлинский, и Стецкий, были увезены дальше в Сибирь. Возобновлялось ли разбирательство дела, не знаю. Лет через пять поляки говорили мне, что Жихлинский находится еще в ссылке, живет где-то в Чите или около Читы. Бывшую с ним передрягу я объяснял себе самому так: человек молодой, очень красивый, изящный; вероятно, имел большой успех у женщин; некоторые приятельницы могли иметь большие связи; ну и выхлопотали для него замену смертной казни ссылкою. Если бы обвинения были справедливы, мне кажется – не ускользнул бы Жихлинский от своих соотечественников; нашлись бы между ними мстители…

Чрез много лет я встретил Рыбицкого в Иркутске; видел его за несколько дней до его отъезда на родину, в Варшаву. Если доведу свои вспоминания до тех годов, то расскажу и об этой встрече с ним.

16

Раз как-то мои соседи по нарам сказали мне: – Вот вы все читаете свои книжки; подарите нашему обществу один вечер, познакомьте нас легонько с содержанием этих книг. Вам это все равно, ведь вы же занимаетесь ими и без нашей просьбы; а для нас будет в роде развлечения.

Я ответил, что готов изложить им содержание нескольких глав из сочинения по политической экономии; и моя лекция состоялась вечером того же дня или следующего. Когда я окончил лекцию, ко мне подошли несколько человек: – Занимательная это наука, политическая-то экономия. И вы правильно сказали, что для трудящегося человека артист тоже полезен как доктор. Сидишь иной раз над чертежами, планами, вычислениями, таблицами – одурь возьмет, голова в роде какого-то котла сделается; пойдешь в театр или в концерт – через час или два голова свежа, и опять можно работать, как будто человек в жаркую погоду искупался.

Эта лекция была поводом к моему собеседованию с доктором Барановским[146]146
  Антоний Барановский (1821-?) – изучал медицину в Дерпте. Был врачом в Гура-Кальварии и повстанческим начальником города. Осужден на поселение в Сибири, проживал в Ачинском округе, с 1867 г. заведовал больницей в Ачинске. В 1869 г. получил разрешение покинуть Сибирь. См.: Niebelski Е. Polscy lekarze zesłańcy 1863 г. na Syberii // Studia Polonijne. Lublin, 2009. T. 30. S. 91–92.


[Закрыть], по имени, если не ошибаюсь, Антонием. На вид ему было лет тридцать пять; по-русски говорил хорошо. Он слегка одобрил мою лекцию, произнес несколько снисходительных слов по адресу политической экономии, как науки, и затем продолжал: – Толпа воображает, что материальное благосостояние – венец жизни, самое, так сказать, ядро ее. Пустяки. Вы, я, все вот эти архитекторы, чертежники, учителя – все мы на свободе имели более или менее сносную материальную обстановку, не испытывали голода и холода, не были изнурены чрезмерною работою; но разве же это означало, что мы уже «совершили в пределе земном все земное»? Некоторые попали сюда по недоразумению; но вы, например, ведь хорошо знали, что ставите свое благосостояние на карту; я тоже знал это; почти все знали; а многие, очень многие знали, что они ставят на карту не только свое благосостояние, но и самую жизнь. Значит, почти все мы самим образом своих действий показали, что не разделяем с толпою ее мнений о благосостоянии; ее юдоль – для нас не Бог; у нас Бог другой, и, очевидно, не у всех один и тот же.

Доктор сделал большую паузу; потом продолжал:

– Я видел, что вы иногда читаете физиологию; в каждом учебнике физиологии есть глава о размножении. Яйцевая клеточка, семенной живчик… Это какая-то изумительно маленькая пылинка, которую мы можем видеть лишь при помощи сильного микроскопа. Проходит некоторое время – мельчайшая пылинка, которая была невидима для невооруженного глаза, превратилась в щенка или в котенка, или в цыпленка, или в головастика; вообще – пылинка превратилась в организм, состоящий из бесчисленных миллиардов мельчайших пылинок, которые отчасти похожи на первоначальную пылинку, отчасти непохожи. Какими арканами первоначальная пылинка – клеточка притягивала к себе все новые и новые частицы вещества? Какими приемами она преобразовывала эти частицы вещества по своему образу и подобию, т[о] е[сть] в пылинки – клеточки? Почему клеточки, вновь образовавшиеся, располагались слоями именно вот в таком порядке, а не в другом? Почему слои клеточек дифференцировались именно в таком направлении, а не в другом? Я много думал об этом.

Он опять сделал большую паузу и затем стал излагать свое, так сказать, натурное – философское понимание наследственности; механизм, посредством которого вещественно-духовный капитал данного поколения передается следующим поколениям – этот механизм оказывался в схематическом изображении доктора очень сложным, запутанным, так сказать – кудреватым. В последние десять или пятнадцать лет мне случалось читать естественно-научные фельетоны о наследственности, изредка появляющиеся в газетах, и естественно-научные статьи о том же предмете, появляющиеся еще реже в журналах (не специальных); эти статьи и фельетоны очень напоминали мне схему доктора Барановского. Моя реплика доктору была приблизительно такова: – Очень недавно я был в числе студентов Медико-хирургической академии. Один из профессоров академии, химик Зинин[147]147
  Николай Николаевич Зинин (1812–1880) – русский химик, профессор Казанского университета, а с 1847 г. профессор химии в Медико-хирургической академии. Член Петербургской Академии наук, был первым президентом Российского химического общества.


[Закрыть], иногда делал маленькие экскурсии в область других наук или затрагивал общие вопросы о человеческом познании. Однажды он сделал маленькое уклонение к той именно теме, которая занимает вас, и выразился так: «Две яйцевые клеточки, по-видимому, совершенно одинаковы; с одной развивается [теленок] идиот, из другой гений, хотя обстановка развития, по-видимому, в обоих случаях почти одинакова; отчего же произошла такая разница? При теперешнем состоянии науки лучше всего ответить: не знаем. Не знаем, будем стараться узнать; придет время, узнаем». Вот, доктор, эти слова Зинина я считаю вполне подходящими для заключения нашего разговора. Если же вы настаиваете, чтобы я сказал что-нибудь непременно свое собственное, я, пожалуй, обращу ваше внимание на то обстоятельство, что в вашей схеме много таких предположений, которые не подтверждены ни наблюдениями, ни опытами: необходимо подтвердить, если вы дорожите своей теорией. Если же некоторые из этих предположений недоступны такой проверке чрез опыт и чрез наблюдение – из подобных предположений постарайтесь сделать такие логические выводы, которые поддавались бы проверке чрез наблюдение и чрез опыт. Доктор остался, по-видимому, не совсем доволен моим ответом.