Текст книги "Долгая дорога домой"

Глава 9

– Мне четырнадцать было, когда отца волки загрызли. Восьмой класс окончил и работать пошёл, матери помогать, сестёр на ноги ставить. Я же старший в семье, да к тому же один мужик остался. Весь июнь ходил за председателем колхоза, чтобы тот определил меня работать на пилораму. Но сдался председатель, только когда пришёл просить за меня сам бригадир. Определили учеником, думал, до армии заточником проработаю, а нет, не вышло.

Уходил на работу в семь, приходил в шесть, иногда потихоньку, таясь от сестёр и матери, плакал, и было отчего, рабочая наука давалась нелегко. Полгода осваивал заточку разных пил, а после ещё полгода настройку станка. Через год работал уже на равных со всеми членами бригады, и зарплата поднялась вровень с ними, но и спрос был другой.

Тринадцать мне было, когда первый раз влюбился в соседскую девчонку и стал писать стихи, которые ей и посвящал. Однажды написал целую поэму о любви к Родине с политическим подтекстом. Особо её никому не показывал, но знала её почти вся деревня.

Но вот однажды приехали к нам на зелёном уазике трое в штатском.

Мама только-только приготовила ужин. Я, сидя за столом в ожидании, когда она подаст тарелку, катал хлебные шарики и закидывал их в рот. «Ты, говорят, поэт? – спросил один из них. – Давай показывай свои рукописи».

Ничего не понимая, что происходит, я вынул из ящика школьную тетрадку в сорок восемь листов и отдал. Похвалили, что не сопротивлялся, и оформили как добровольную выдачу. Шмон, однако, навели по полной программе. Пока они дом обыскивали, я ел свой ужин, а мать собирала тормозок на дорогу – варёную картошку с луком, хлеб да яйца с огурцами.

Два с половиной часа до города ехали в полном молчании. Так я впервые попал в управление КГБ области.

Провели по тёмному коридору в большую комнату на первом этаже, где и оставили до утра. Снаружи на окнах были решётки с витиеватым рисунком, изнутри оба окна закрыты жалюзи. В комнате стояли три больших письменных стола и десяток старых деревянных стульев с прямыми спинками.

Капитан не торопился оформлять меня. Он долго изучал тетрадку со стихами и ухмылялся, вспоминал себя подростком, который когда-то вот так же баловался стишками. Неожиданно плохо рифмованные сопли-слюни а-ля любовная лирика сменились поэмой с хорошим ямбом. Почерк тот же, а вот подтекст. Про любовь к Родине, но с издёвочкой, с сарказмом. С каждым четверостишьем всё больше хотелось взять автора за шиворот да мордой об стол так, чтобы кровь брызнула из его разбитого носа.

Сидя спать было неудобно, а на столе жёстко, так и промаялся я в той комнате до утра. Солнце встало рано. Обтёр ладони о штаны, принялся за завтрак. На душе тоскливо так, что слёзы сами собой на глаза наворачиваются. Понятно, что кто-то настрочил донос, но кто? Так и не узнал я эту отгадку, тогда никто не дал и близко к этому прикоснуться, а сейчас уже надобность отпала.

Первый допрос прошёл, как плохая пародия на него, капитан писал по памяти, потому что, не останавливаясь, диктовал сам себе – место рождения, образование восемь классов, рабочий. Место работы, профессия. А потом словно споткнулся.

«Стишками давно балуешься?» – спрашивает. «С тринадцати лет», – отвечаю. «А кто эти тебя надоумил написать? Поди ведь чьи-то разговоры подслушал, да и записал. А чьи?» «А что, – говорю, – где-то неправда?» А он орать: «Всё неправда»!

Надерзил я ему тогда, конечно, по самое не хочу. Капитан зубы выбить обещал, да так своё обещанье не выполнил. Как раз в тот момент, когда его кулак уже ушёл в замах, в комнату полковник в штатском зашёл. То, что он полковник, я потом узнал, а тогда просто обыкновенный мужик, от появления которого капитан за тридцать секунд несколько раз сменил цвет лица.

Зорин Арсений Павлович, полковник государственной безопасности. Почти сутки мы с ним беседовали. Полковник умел задавать вопросы и вызвать доверие, а ещё слушать и делать выводы. Утром следующего дня отправил в одиночную камеру, свет выключили, дали выспаться, а вечером пришёл всё тот же полковник. Протянул бумагу и ручку.

«Вот, прочти и подпиши».

«Это что же получается? Вы меня отпускаете?»

«Не совсем… Мы тебя направляем в школу ДОСААФ, жить будешь в общежитии, на работу тоже определим, но попозже. А пока будешь осваивать азы профессии».

«Какой профессии?»

«Нам нужны смелые, умные люди с чистым сердцем, любящие свою Родину. Это у тебя есть, а остальному мы научим. А профессия? Есть такая профессия – Родину защищать, и далеко не всегда это приходится делать с оружием в руках».

«А если я не соглашусь?»

«Воля твоя. Но тогда тебя ждёт долгое лечение в психиатрической клинике со всеми вытекающими последствиями».

Так я прошёл вербовку. И с этого дня был зачислен в штат рядовым с переходом на казарменное положение. Матери, конечно, сообщили, что меня устроили на работу и определили на обучение, часть денег из моей зарплаты регулярно отправляли ей денежным переводом. Потом посадили в машину и отвезли на окраину города, где и поселили в одном из студенческих общежитий.

Письма писал матери редко, а она всё боялась и спрашивала, что это у меня за обратный адрес такой – ВЧ с номером. Учёба началась с автошколы на курсах ДОСААФ, а осенью поступил в вечернюю школу рабочей молодёжи. Зимой полковник вызвал к себе и вручил направление на деревообрабатывающий комбинат.

«Вот, начинается твоя настоящая служба. Ты должен устроиться на работу, кем – неважно, главное, тебе нужно найти и познакомиться с людьми, связанными с трафиком наркотиков. Для этого ты ещё поработаешь с психологом, он закодирует твой мозг, чтобы тебя наркотики не брали. Это называется подавлением центра удовольствий. Найди и подружись с кем-нибудь из парней или девчат, что знают киргизский, таджикский или узбекский язык. Это приказ! Без языка быстро провалишься и всё дело загубишь, поэтому не торопись, но и не затягивай».

И вот тогда я познакомился со своей новой любовью. Той самой, что потом стала матерью моего сына. Вера. Верочка. Веруня.

Глава 10

С трудом дождавшись утра, Караваев, наконец, дозвонился до майора полиции, который помогал ему во время его командировки в Новосибирск. Мысль, всю ночь не дававшая покоя Павлу Андреевичу, наконец обрела свою ясность и форму. Караваев попросил майора частным порядком навести справки о сыне, Мехренцеве Антоне Тимофеевиче. Услышав фамилию человека, которого предполагалось разыскать, майор с удивлением ответил, что никого искать не придётся, так как тот сидит у них в следственном изоляторе и это человек, что был задержан в указанном полковником секторе обстрела со снайперской винтовкой.

Потрясённый новостью, Караваев рухнул в кресло, впервые в жизни у него закололо под левой лопаткой. Он осознал, что мог погибнуть от руки собственного сына.

– Стоит ли ехать? – спросил он то ли самого себя, то ли жену.

Видя, в каком он состоянии, Настя быстро померяла ему давление, потом накапала каких-то капель и заставила выпить. Только после этого твёрдо заявила:

– Вместе поедем. Хотя бы ради того, чтобы узнать, где могила его матери.

– Тогда закажи билеты, а я свяжусь с Москвой, боюсь, без генерала не обойтись в этом деле.

Свидание с сыном Караваев получил уже на следующий день.

Всё время своего ареста Мехренцев упрямо молчал, отказываясь от сотрудничества со следствием. Его держали в одиночке, отчего он постепенно начинал сходить с ума. Увидев Караваева в дверях камеры, он опешил от неожиданности.

– Здравствуй, Антон. У меня к тебе несколько вопросов. Раз ты не выстрелил в меня, значит, знаешь, кто я?

– Нет. Но вы очень похожи на одного человека, моего биологического отца. Мама его сильно любила.

– Я и есть тот самый Морозов Тимофей Алексеевич, но в силу обстоятельств вынужден носить чужое мне имя.

– Мама думала, что вы погибли.

– Отчасти она была права, Морозов Тимофей Алексеевич пропал без вести, а после был объявлен предателем Родины и до сих пор не реабилитирован.

– Как же так получилось?

– Так нужно было для дела, которому я служу всю свою жизнь. Сути это не меняет, она вышла замуж за другого человека, что и решило мою судьбу. В любом случае я не смог бы тебя воспитывать. Получилось так, как получилось. Я бы хотел навестить её могилу.

– Значит, вы знаете…

– Да. Узнал недавно в ходе проведения одной операции, так же, как и о тебе. Я подал запрос о твоём переводе в Москву. Дальше тобой будут заниматься следователи ФСБ. Адвоката я для тебя уже нашёл. Сделаю всё, что можно будет, но главное, чтобы ты не молчал. Первая твоя судимость была несправедлива, она сломала тебе жизнь, но, насколько я понял, не ожесточила.

– Как ты меня нашёл тогда?

– По пятну лазерного прицела на своей груди. Почему ты не выстрелил?

– Это было равносильно убить память своей матери. Я должен был стрелять не в вас, а в пакет над дверями, но, увидев, как вы там себя ведёте, я понял, что меня подставили.

– Понятно. Ждёшь своей ликвидации? Не жди, её не будет. Взяли всех: и заказчика, и исполнителей, и посредников. Всех.

– А что это меняет? Вы же сами говорите, что жизнь сломана.

– Её можно исправить, и я помогу тебе в этом, если, конечно, сам захочешь.

– Хорошо, посмотрим, как фишка ляжет. Мамина могила на южном кладбище Новосибирска, сектор «С», третья могила от дороги.

– Спасибо! Навещу.

– Я бы с удовольствием уехал из этой страны за тридевять земель.

– Думаешь, там лучше? Это от того, что ты там не бывал. Тоска по Родине порой бывает невыносима. Я годами мечтал, чтобы сюда вернуться. Ладно, учи язык, переправлю в Англию. После суда решим, когда ты поедешь. Будет тебе и жильё, и работа.

– А моя семья?

– И она тоже.

– Переправь её до того, как я выйду на свободу.

– Думаешь, жена согласится оставить тебя здесь одного? Сомневаюсь. Она у тебя из породы декабристок, не уедет.

– Я её уговорю.

– Поживём, увидим, как фишка ляжет.

Павел Андреевич крепко пожал руку сына и вышел из камеры.

Всё это время Настя ждала его в приёмной специзолятора. Увидев мужа, идущего по коридору с посиневшими губами, она кинулась к нему.

– Как ты себя чувствуешь? – первым делом поинтересовалась она.

– Знаешь, я как-то сразу устал. Первый раз за последние несколько лет словно на меня вся моя жизнь камнем легла. Видать, грехи на плечи давят.

– Тебе просто нужно выспаться и принять таблетку, а на кладбище мы с тобой завтра съездим…

Караваев лишь молча покачал головой, соглашаясь с женой, а про себя подумал: «Да, жизнь не бумажка, перечеркнуть можно, а переписать нельзя. И штамп не поставишь „Исправленному верить“ за подписью Господа Бога. Вот так и живёшь – между адом и раем».