Текст книги "Чужие камни Ноккельбора"

Сказка о Кикиморе

Дед Возгарь принял от дочери тарелку с пустыми щами и, не торопясь, смакуя каждую ложку, начал поедать благоухающее варево. Дети сидели рядочком на прогретых за день досках пола и терпеливо ждали, пока старик доест. Вели себя тихо: кому захочется, чтобы его за ухо из избы вывели и без сказки оставили? А потому только пихались, чтобы усесться поудобнее, да возмущенно шептали: «Подвинься! Ишь, расселся…»

Наконец, дед насытился, облизал ложку, вытер усы и бороду. Благосклонно глядя на пащенков, нарочито низким и страшным голосом спросил:

– О чем, мелкие, сказку послушать хотите?

Ребятня начала оживленно перешептываться и советоваться, однако самый хитрая и пронырливая Горинка не стала дожидаться общего решения. Взяла да пропищала:

– Про страхолють хотим!

Возгарь глянул на нее с прищуром и, усмехнувшись, спросил:

– Это ж про какую страхолють рассказать? Пока не ушел Ночной Страх, много ее было всякой.

Горинка, смешно округлив глазенки, ляпнула:

– Про Кикимор.

– Кикимор? Ну, давайте про Кикимор, – подмигнул старик уже готовой всхлипывать от страха мелкотне. – Зла от них людям было уйма. Подъедали так, что даже косточек не оставалось. Особенно падаль любили. Утащат кого, загрызут и вокруг сядут. Ждут, значит, пока пахнуть не начнет.

Дети притихли. А дед продолжил:

– Сказывают, что эта история во времена первых князей произошла. Как повадился в одной промысловой деревне кто-то по ночам курей да гусей изводить. И капканы на него ставили, и собачьим дерьмом курятники да гусятники обмазывали, и обереги-змеевики вешали – все без толку. Ночи не проходило, чтоб двух-трех птиц не досчитывались.

И вот как-то баба одна вечерком решила воды набрать. Выходит, значит, во двор и к колодцу идет. Подходит, ведро туда опускает, а из колодца свист доносится. Испугалась баба; мужиков позвала. Мужики собрались, камешков в колодец покидали – ну, чтоб голос подал кто. Слышат – и точно: кто-то в воде плещется. Всяк знает – собака и кошка свистеть не умеют. Позвали деревенского волхва. Тот в колодец смотрит и говорит: «Это страхолють провалилась и выбраться наружу не может. Оставьте колодец в покое – ночью за ней свои придут и вытащат».

Мужики послушались вроде, но бабы их подначивать принялись: «Больно вы трусливые стали, мужики! Нет бы страхолють прибить и всем остальным нечистям лесным в указку на частокол повесить. Пусть знают, как к нам по ночам в деревню шастать и курей воровать!» Мужики думали-думали, а бабы все трещали-трещали. Надоело мужикам их слушать да и ночь уже не за горами была. Ладно, говорят, прибьем его и на частокол посадим. Принесли лук со стрелами. Да не с простыми наконечниками, а из красного железа, что против нечисти помогает. Кузнец лук взял и пристрелил страхолють. Достали из колодца. Смотрят, надивиться не могут: дохлятина какая-то мелкая. Вся сморщенная да жалкая. Понесли волхву показывать, чтоб сказал, что за тварь, а тот двери не отпирает и орет на них матом. Ну, долго не рассусоливались: голову страхолюти отрубили да к частоколу приспособили.

Пару дней все тихо было. Птицу больше не трогал никто. А на третий день случилась беда. Баба та, что страхолють в колодце нашла, детей своих в домой ужинать позвала. Зовет-зовет, а они не отвечают. Вдруг смотрит, с улицы в окно глядят сынки ее и молчат. Как она на них напустилась – и так, и сяк их ругает. А они только смотрят, глаза выпучили и ничегошеньки не говорят в ответ. И только приноровилась их за уши схватить да в дом втянуть, как увидела такое, отчего выть начала. То не мальчонки ее были. Сверху-то, конечно, лица детские, а вот то, что после шеи начиналось – страхолють. Тут Кикиморы (а это они были) в дом впрыгнули разом и бабу ту разорвали. Потом только прознали, что Кикимора свою морду прячет, а принимает облик того, кого последним пожрала.

На крики соседи сбежались – глядь, а в избе все кровью да желчью перемазано, а нечисти уже и нет как нет. Мужик, чья баба и детишки были, в ту ночь поседел и умом тронулся. Завопил, словно зверь дикий, схватил копье да в лес убежал. Страхолють искать. Хотели охочие люди за ним пойти, но догнать его не смогли. Так и сгинул в лесах.

С тех пор деревня та пустеть начала. Раньше ведь как было: Кикимора птицу ела и довольной через это становилась. Людей не ела. А теперь стала людишек прихватывать. Ночь прошла – одного-двух нет. Еще одна – глядь, уже семья пропала. И чего только деревенские не делали: и костры всю ночь жгли, и в одной хате все вместе ночевали. Ничего не помогало. Вот ночью у дверей стоит мужик с топором, детишек караулит. Вдруг свистнет что-то – и нет его.

И взмолились тогда сельчане; стали просить волхва, чтобы усмирил страхолють. А он им: «Говорил я вам „отпустите“? А вы по-своему решились поступить. Теперь Кикимора мстить будет».

Но после того, как внука его из рук матери страхолють вырвала, согласился. Весь день готовился: посыпал вокруг частокола пепел от священного костра да обереги вешал. Говорит: «Ночь когда наступит, встаньте все, кто еще живой остался, вокруг меня. Я буду заговор произносить, а вы за руки возьмитесь, слушайте и повторяйте за мной. Будем у Кикимор прощения просить да молить, чтобы оставили деревню в покое. И вот главный зарок: чтобы не творилось вокруг, ничего, кроме заговора, не говорите и круг не разрывайте». Почесали затылки селяне да согласились.

Когда ночь пришла, встали все в круг да начали за волхвом заговоры повторять. Час стоят, два стоят. И тут видят – полезли из-под земли у частокола Кикиморы. Много их было, и у каждой лицо человеческое. А сами жуткие – свистят, когтями скрежещут, хвостами трещат. Крутятся вокруг сельчан, но не нападают. Люди за руки держатся, плачут, ибо лица у Кикимор родные, свои. И все бы ничего закончилось, и, может, помирились бы с нечистью, но баба одна, что дочку потеряла, не выдержала, закричала, круг сорвала и побежала прямехонько к Кикиморе, которая личико ее дочки на себя нацепила. Подбежала к страхолюти и давай ее целовать, обнимать и причитать: «Родная ты моя кровинушка! Не отдам тебя никому!» Так круг и разорвался. Даже волхв от страха замолчал. А Кикимора, которую баба целовала, хвать когтями – и кишки ей наружу выпустила. Тут и остальные твари на нее набросились и сожрали на глазах у всех деревенских. А затем исчезли, словно не было никого.

Наутро собрали люди все пожитки свои да оставили деревню. Говорят, пока шли из лесу в город, почти всех ночью нечисть пожрала. Только волхв да пара семей до жилых мест добрались. А там уж Кикиморы от них отстали. Сказывают, что не любила эта страхолють далеко от своих нор уходить.

– Дедушка, – шепотом спросил Грудень – самый старший из замерших от страха детишек, – а расскажи, куда кикиморы делись?

Возгарь хмыкнул.

– Так ведь и не знает никто. Просто взяли да ушли, как и вся остальная страхолють. Говорят, под землей спят, в норах глубоких. Уж сколько столетий никто их не видывал. Будем молить, мелкие, Светлых Братьев и Темную Сестру, чтобы дальше спали. Ибо нам, роду людскому, от каменноликих хватает за милу-душу, а если еще и страхолють вернется, то совсем плохо станет.

Глава VIII

Векша чертыхнулся. Прямо посреди тропы развалилась огромная, заполненная мутной водой, яма. Пятая по счету, что встретил он за день. Подросток уныло вздохнул, поднял с земли сосновую шишку и швырнул ее прямо в зияющую в земле дыру. Жижа бултыхнула, принимая в себя нежданный подарок. «Ну, вот, снова через кусты продираться, чтобы ее обойти» – мрачно подумал он. – «Всю рубаху в клочья порву, а ведь еще суток не прошел».

Векша огляделся по сторонам: по правую руку от него за стеной густопроросшей ивы журчала речка, а по левую – рос себе плотный и высокий кустарник, за которым темнела густая чаща. Когда-то здесь была тропа, по которой частенько хаживали рядовичи. Прибрежный кустарник да молодые деревца заполонили когда-то славно утоптанную дорогу. Однако Векша так боялся заблудиться в лесу и не найти потом речку, что не решался идти чащей. «Без Узлы я Плескаву потом не отыщу ни в жизнь!» – думал он, упрямо продираясь сквозь окаймлявшие речной берег рощицы и заросли. А теперь вот – снова яма. И откуда они только берутся?

Отродясь таких здоровенных дыр в земле Векша не видывал. Даже те ямы, что рыли жители Лукичей у речки, чтобы глину для хозяйства накопать, и то были меньше да ближе к воде. А эти попадались, словно специально, прямо на векшином пути. Словно чья-то злая и насмешливая воля пыталась помешать мальчику идти и идти по старой тропе.

«Нет уж, пройду краем» – решился толстяк, опасливо косясь на мутную воду. – «Хватит одежку по кустам трепать». Вдохнул поглубже и, держась за высокие кусты, стал осторожно продвигаться вдоль лужи. Однако казавшиеся крепкими побеги обманули Векшу – не выдержали его веса. Подросток ойкнул и бухнулся прямо в теплую, пахнущую гнилью, жижу.

Хорошо хоть не наглотался – вовремя рот захлопнул. Оказалось, неглубоко. Векша встал по пояс в грязи, чувствуя, как дядины сапоги стремительно заполняются жидкой глиной. Еле выполз, несколько раз соскользнув обратно и чуть не потеряв портки.

Быстро подсыхала на солнце облепившая его грязь. Векша громко и от души выругался. Да с такими оборотами и словечками, что сам себя испугался и по привычке по сторонам посмотрел – вдруг, услышит кто да дяде расскажет. Не миновать ему розг по мягким местам. Ух… Векша поковырялся в левом ухе, куда уже затекла вода. Теперь-то он может ругаться, сколь душе влезет, не опасаясь получить на орехи от родных и соседей. Хорошо хоть дорожная сума отличная попалась. Холщовая. Не промокнет и не испачкается подарок Могильной Хозяйки.

Все еще покрывая грязь и весь лес руганью, полез подросток сквозь просвет в ивовых зарослях к речке – отмываться и воды во флягу набрать. Ругал он и себя. Хотел ведь выйти из деревни засветло да проспал. Пробудившись около полудня (видать, от волнений ночных и страхов), наскоро собрал котомку и быстрыми шагами, стараясь не оглядываться, ушел из мертвых Лукичей. Думал он поначалу время потянуть и в деревне пожить пару дней, прежде чем, в путь двинуть. Однако с такими соседями, как те, что ночью его в кущихиной избе навестили, в Лукичах прятаться больно страшно стало. Кто ее знает – страхолють? Может, в первую ночь не съели, а во вторую передумают. Вон, лапы когтистые какие. Их и быть не должно. По спине пробежали мурашки. «Как вспомню лицо Кущихи-вдовицы, так жуть накатывает».

Векша спустился по невысокому склону к воде, забрался на мелководье и стал смывать с себя пласты грязи. Над гладью пронеслись испуганные речные пичуги. Все не шел из головы ночной визит Кикимор. Да и как такое забудется? Даже сейчас страшно стало, лишь вспомнил тварей, что влезли в избу. «За что мне эдакие ужасы достались? Безголовые какие-то, альвы да кикиморы. Так и помереть со страха можно» – думал он, полоща рот речной водицей. – «А Хозяйка могла бы кого-другого, не такого страшного послать, чтобы скатерку передал. Зайца, скажем, или голубя жирненького. Я бы тогда перекусил заодно. Белку, на худой конец. А то – Кикимор? Где это видано, чтобы посылки через нечисть сказочную пересылали. Даже в сказках такого не было».

И тогда в голову Векше пришла мысль, от которой он остолбенел. Как стоял, так и замер. Речная вода вперемежку с грязью и потом стекала с намокших волос по лицу. «Если Кикиморы появились, то и другие могли повылазить» – ошалело подумал толстяк. – «А вдруг и остальная страхолють возвратилась?» Ему стало совсем не по себе.

Сказки Векша любил, а страхолютей, о которых дедушка Возгарь рассказывал, он поименно помнил. Ночного Страха было много: Кикимора, Кутник, Ный, Слепа, Волчья Кость, Утащень, Грыжа, Куруницы, Пирага. Векшу передернуло. А ведь были и такие, о которых не то что вслух говорить, но и подумать страшно. Те, кто в щели через забор заглядывают и в домовинах рядом с покойниками спят. «Нет, даже думать о них нельзя». Векша сглотнул слюну и поежился. Дед сказывал, что уже лет пятьсот никто не видел Ночного Страха. «Исчезли они из Удела. Ушли, неведомо куда. И туда им дорога, хвала Светлым Братьям» – любил приговаривать после каждой сказки Возгарь.

Видать, обратно дорогу нашли.

Векша подозрительно огляделся окрест. Детали, на которые он и внимания раньше не обращал, теперь приобретали пугающий окрас.

На другой стороне Узлы лежал поваленный то ли ветром, то ли временем немалых размеров клен. Подмяв мелкие деревца и продавив поверженным стволом пространство среди приречных зарослей, дерево было затоплено водой лишь наполовину. Векша пристально всмотрелся в перепутанные ветви. На мгновение, почудилось ему, что ветки мертвого гиганта напоминают свитое непонятно кем огромное гнездо, в глубине которого что-то еле заметно шевелилось.

Векша икнул и протер глаза. Вроде, почудилось! «Так я себе невесть чего понавыдумываю» – попытался успокоить себя мальчик, однако сердце его было не на месте. Лесная тишина, лишь изредка нарушаемая далеким стуком дятла да птичьей мелочью, что в кустах выясняла меж собой отношения, теперь казалась ему зловещей. Ему захотелось прямо сейчас оказаться в Лукичах, в такой надежной и привычной кущихиной избе. «Зачем я ушел из деревни? – думал он, выходя из воды на сухое место. – Еще не поздно вернуться. А что? Окна заколочу. На двери засов приличный. Запрусь! Буду по ночам от Кикимор прятаться, а днем еду искать».

О страхолюти сказок было много; нечисть в них была одна другой страшнее. И кто теперь разберет, где быль, а где выдумки. Никто и не ведал, откуда в Уделе возникли все эти диковинные существа – не то мертвые, не то живые. В их охоте не было смысла: в одних сказках твари умерщвляли, в других – помогали по одной лишь им понятной прихоти. Разумными их назвать язык не поворачивался, однако от простого зверья они отличались. Тем, что убивали не только ради еды. Векшу передернуло: снова вспомнилась сказка о детеныше кикиморском.

Рядовичи сохранили память лишь о некоторых. Еще о большем числе лишь отрывочные воспоминания дошли. «Что же приключилось, пока меня не было?» – маялся Векша. Он ощутил досаду от того, что вернулся в мир, о котором ничего не знал. Что-то изменилось в Уделе, и оно тревожило. «Вот ведь» – размышлял подросток, снимая себя мокрую одежду. – «Мне теперь не только каменноликую нелюдь надо бояться, но и от страхолюти ныкаться. Что же не везет-то так?» Он посмотрел на небо. День был безоблачным и жарким, однако до заката времени оставалось не так много. Лето шло на убыль, и подросток это чувствовал. Он повесил мокрые штаны и рубаху на нависшую над берегом иву и уселся в траву.

«Скоро начнет вечереть» – подумал толстяк, залез в котомку и достал завернутый в тряпицу мед. Со вздохом отщипнул и закинул в рот несколько комков сладкой массы. Векша уже ненавидел это прежде казавшееся чудесным лакомство. Шел третий день его новой жизни, и за это время только мед да ягоды оседали в его брюхе. Есть особо не хотелось, но обиженный желудок гудел и урчал. Особенно, когда вставали перед внутренним взором щи да рассольник наваристый. Вот и сейчас векшин рот наполнился слюной, а приторная и липкая масса запросилась наружу. Векша выпучил глаза и с усилием заставил себя проглотить сладость. Мяса захотелось, а еще больше – пирогов. Когда все были живы, мясное подросток едал лишь по праздникам, да и то – большим. А в нынешнее тяжелое время и вовсе ему подумалось, что нет ничего вкуснее хлеба. «Горбушку хотя бы» – затосковал мальчик. И еще горше ему стало от догадки, что у свергов пирогов ему тоже не видать. «Рассказывали мужики, которые на гномов горбатились, что те кормят только так, чтоб с голодухи не околеть».

И так предавался он невеселым мыслям, ожидая, пока высушится его одежка. Затем оделся, отряхнул колени и, мрачно поглядев на сверкающую на солнце речку, отправился в путь.

Первый день был почти окончен. Продираясь через очередные заросли, нависшие над тропой, Векша размышлял о ночевке. Кремень и кресало он захватил. Волки и коты лесные огня боятся. А если что, то залезет он на дерево да отобьется, ибо ржавый тесак по-прежнему висел у него на поясе. Но вот страхолють… Воспоминания о Кикиморах вызвало в Векше чувство такого лютого ужаса, что аж во рту пересохло. «Я им не нужен» – храбрился Векша. – «Моры, небось, не ослушаются». Галки на верхушке дерева что-то насмешливо прогалдели. А чего им не галдеть – хорошо да безопасно в дупле, даже филин туда не залезет. «Знают лесные птахи, как прятаться. Вот мне бы так на ночь схорониться в дупле, как эти галки». Векша зачем-то погрозил в их сторону веснушчатым кулаком и двинулся дальше.

Он уже изрядно подустал. Отдыхать он отдыхал, пока пробирался вдоль берега, однако ноги одервенели от ходьбы и не хотели топать дальше. Небо и река уже потемнели. Сумерки постепенно сгущались. Векша посмотрел наверх. Яркая Марынь-звезда уже подмигивала ему из непроглядной высоты. «Все она оттуда видит» – подумал Векша. – «И не страшно ей там, на такой верхотуре?» Колыхались и шумели кроны деревьев; к вечеру прохладный ветер поднялся. Мысли о стоянке подгоняли его. Надо было выбрать место. Какое, он не знал, но надеялся, что поймет, когда увидит. Вот, к примеру, то дерево…

Огромная, сросшаясь стволами с такой же гигантской соседкой, береза обжилась неподалеку от речной заводи. Векша удовлетворенно кивнул и направился к ней. Сплетенные древесные тела, искривленные временем и зимними ветрами, могли укрыть и от нежданного дождя. Да и вскарабкаться на такую было удобно, если что-то на земле станет ему угрожать. Мальчик радостно осклабился и поспешил занять выгодное место, как будто, это была игра, и сейчас выбежит с другой стороны тропы такой же кочующий толстяк и заявит: «Чур, мое!».

Под густой листвой сплетенных ветвей Векша кинул на траву свою котомку, вытащил из нее и разложил на земле медвежью шкуру, уселся и довольно огляделся. Место оказалось лучше, чем он думал. Заросшие, тяжелые от зелени березовые ветви глубого наклонились и накрыли мальчика шелестящим сводом. «Словно в шалаше» – подумал он. – «Я все вижу, а меня – никто». И точно: сквозь ветви он мог наблюдать и саму реку, и другой берег Узлы, и темнеющую чащу леса.

Насобирав жухлой листвы и положив сверху сухих сучьев, Векша достал кремень и развел костер. Сумерки сгущались, и от реки потянуло вечерним холодком. Стараясь не отходить слишком далеко от огня, Векша, деловито сопя, прошелся по окружности вокруг дерева, осмотрев место своей ночевки. Удовлетворенно вздохнул, уложил шкуру на мшистую землю у основания дерева, соорудив себе лежанку, и, положив под голову котомку, наконец, устроился у костерка. Вокруг было уже темно. Векша лежал и всматривался в веселый огонь, ни о чем не думая. Ноги его гудели после долго дневного перехода, а в животе бурчало от голода.

Почти целиковая луна посматривала на него сквозь сумрачное ночное небо. Хотя Векша и устал, но заснуть ему никак не удавалось. Костер пострескивал, изредка постреливая в темноту искрами. Мысли хаотично витали в растрепанной голове. Он лежал и думал.

Впереди его ждала не просто неизвестность. Мысли о каменноликих не давали ему покоя. Пусть устроится он батраком у свергов. Пусть получит кров над головой и пищу. Однако воспоминания о пропаже сородичей в сверговых городах не выходили из его головы. Уже не казался ему правильным выбор, сделанный в избушке Могильной Хозяйки. А потому размечтался Векша о том, чтобы вернулось все то, чем он жил раньше. Родня, сестренка, шумная детвора и даже тяжелые работы на общинном поле. Он хотел снова стать частью чего-то родного; быть с теми, с кем объединяла его кровь. А теперь в целом свете не было никого, к кому мог податься толстый и неряшливый подросток. «Вот и сгину так. Сверги-то нашего брата и в былые времена недолюбливали, а уж теперь и подавно должны. Вдруг я к ним заявлюсь, а они мне „здрасьте, а мы вас ждали“, и сразу каменноликим отдадут на мученья. А те уж постараются, чтобы я пропал навеки» – тоскливо подумал Векша.

Мальчику вновь стало так одиного, что глаза защипало. Плакать ему уже надоело, поэтому он сердито шлепнул себя ладонью по щеке. Слишком много слез, целое море, пролил он за последние дни. «Чай, не дите – реветь» – разозлился на себя подросток. В сказках о великих витязях славных времен нигде не было сказано, что герои плачут. Плакали княжны, которых нужно было спасать. А витязи – нет, ни слезинки!

Да еще страхолють… Векша сел на задницу, чувствуя, как в копчик упирается невесть откуда взявшаяся сосновая шишка. Что-то он пропустил. На что-то не обратил внимание. Призадумался на пару мгновений, почесал в затылке, а потом лихорадочно размотал тесьму на суме. Оттуда, с самого низа, извлек он на свет скатерть, что нежданно притащили ему Кикиморы. Аккуратно, словно драгоценный гобелен, развернул ее, положил перед собой и, в очередной раз, подивился крепкому и ладному шитью. Ни одна баба из Лукичей так бы не смогла! Только руки богини могли сотворить такую красоту. Однако не крепость и искусность шитья интересовали Векшу. Разложив скатерть перед собой, начал мальчик внимательно рассматривать рисунки, вышитые то ли бисером, то ли каким еще таинственным и редким мелким камнем.

С необычайной умелостью ледяные руки Могильной Хозяйки вывели на ткани рисунки, которые вместе складывались в целую историю. Векша внимательно пригляделся и обомлел – экое диво! Вот скачут куда-то остроухие всадники; вот клыкастые псы трутся у их ног; вот белый лик луны, укоризненно нахмурившись, смотрит на каменноликих воинов, сжигающих деревню и убивающих людей. А вокруг части тел изобразила Мора: руки, головы, ноги в разные стороны, даже кровь и пламя – все на рисунке оказалось. И увидел Векша вышитую фигурку человека, испуганно сидящего на древе, окруженного псами. Всадники здесь же, неподалеку, а промеж них – безголовое существо, стоящее покуда смирно. А вот человечек сидит за столом и ест что-то, а напротив него высится фигура жуткого скелета, держащего в руке шитье.

Затаивший дыхание подросток разглядел в свете костра последнюю, самую красивую и пугающую картинку. С необыкновенным мастерством вышит был все тот же человечек с поднятыми кверху руками, а вокруг него, по бокам, сверху и снизу, страхолюти. Да такие страшные, будто бы из кошмарных снов явились. Вся эта нечисть окружала человека, но не нападала на него. Толстяку вдруг припомнились сельские пляски, что на урожайных праздниках устраивали. Выходит в центр круга самый ладный парень или красивая девка, а вокруг них начинают кружить остальные. Так и здесь: ужасные страхолюти были изображены пляшущими и веселыми. Да и человечек сам не боялся, и точно так же отплясывал. Так и водили странный хоровод вокруг него жуткие создания, а рядышком показала Мора давешнего скелета с вышивкой, что умильно сложил руки и наблюдал за сим действом.

Хмыкнул недоверчиво Векша и пригляделся к тварям. Cразу узнал он в нечисти с длинными лапами и человечьим лицом Кикимору. А поодаль от Кикиморы плясал какой-то бурдюк со множеством длинных и гибких отростков, расходящихся в разные стороны. Сбоку присоседилась птица с головой кошки и хищными когтями. Там же и худющая тварь, похожая на человека, с перепончатыми лапами и чешуей по всему телу. И сгорбленный старик с длинными клыками да красным язычищем. И страшное дерево, из которого, вместо ветвей, торчали руки да ноги, а у корней лежали человеческие головы с раззявленными от боли ртами. И волк с голым черепом, стоящий на задних лапах и задравший кверху костяную морду. И три жуткие расплывчатые фигуры, взявшиеся за руки. Остальных Векша рассматривать не стал: лишь испуганно отвел глаза и в темноту леса вгляделся. Страсти-то какие… Подросток встряхнул головой и к костру похолодевшие руки протянул.

– Вот тебе, Векша, и скатерка! Куда такую деть только? На стол постелю – всех гостей рисунками распугаю, – вслух проговорил Векша. И хихикнул. Он даже развеселился, потирая согревшиеся ладони и представляя, как испугалась бы Миланица или тетка, увидав такое шитье. «Небось, завизжали бы, как тогда, когда я мыша дохлого показал» – снова хихикнул Векша. А вслед за тем, загрустил, вспомнив, что нет их среди живых.

Завернулся Векша в шкуру и нахмурился. Однако вскоре морщины на лбу мальчика разгладились. Сомнений не было: несложно было додуматься, кого изобразила Могильная Хозяйка на вышивке. Медленно, но верно начал он догадываться о том, какой подарок преподнесла ему Мора. Первые, осторожные мысли возникли у него еще прошлой ночью, когда наведались в кущихину избу страшные гости. Теперь же, разглядев рисунок, сомнения его почти рассеялись. «Надо бы проверить» – подумал Векша. – «Но только как? Боязно, ох, боязно!»

Темнота полностью окутала лес и реку. Под ветвями сросшихся деревьев было тепло и спокойно. Векша оторвался от рисунка и задумчиво отхлебнул воды из фляги. Комары его особо не допекали, хотя от реки отчетливо доносилось гудение мелких кровососов. Векша потянулся и закряхтел: мышцы болели после долгого и утомительного перехода, однако сон к мальчику не шел.

Ночной лес вновь стал оживать. Сменив дневную личину на сумеречную, он пробуждался, издавая гулкие и низкие звуки, то нараставшие, то отдаляющиеся. Векша жил в Чернолесье с рождения, и голоса леса были для него родными. В детстве он, бывало, начинал плакать, заслышав странный далекий звон, доносившийся из темных лесных недр. И тогда его обнимала мать и тихо шептала на ухо: «Не надо бояться духовых голосов. Они жили здесь всегда, и ведают, что мы не хотим их потревожить». Уханье филина, писк комарья, потрескивание раскачивающихся от ветра верхушек деревьев и шелест листвы – все это было вкратчивым шепотом леса, под который засыпали рядовичи и другие людские племена многие и многие ночи подряд.

Но сейчас Черный Лес был другим. Векша даже удивился, как не заметил этого в первую ночь новой жизни. Сырой лес по-прежнему мерно и глубоко дышал, выдыхая гулкие звуки из своих глубин. Однако теперь он наполнялся новыми и незнакомыми сигналами. Звуки перемешивались и переплетались друг с другом, словно те деревья, под листвой которых нашел мальчик убежище. Векща зачарованно внимал им, забыв обо всем. Чаща наполнялась голосами, будто бы говорящими на неведомом наречии. Мальчик вздрогнул: в разноголосице мрака он отчетливо услышал тоненькое и неразброчивое девичье пение. Оно было далеким и доносилось откуда-то с другой стороны Узлы. Слов было неразобрать. «Морок наводят, приманивают. Как в сказке» – подумал Векша. Он тревожно всматривался во тьму.

Казалось, что верхушки деревьев, освещаемые луной и звездами, растут прямо из черной-пречерной дыры. Пение стихло, а Векша старался не думать о том, кто мог в ночном лесу петь девичьим голосом. «Лишь подумаю о нем да имя его про себя произнесу, как оно здесь появится» – со страхом подумал он, подкинув в костер.

Совсем близко громко хрустнула ветка, и со стороны зарослей у реки раздался свист. Где-то неподалеку была Кикимора. «Это она, паршивая, так добычу успокаивает» – догадался Векша. И точно: мысли его прервал предсмертный визг какого-то зверя. Совсем рядом. Векша дернулся, однако не испугался. Более того, в голове его ясно предстал образ дохлого зайца, которого можно было освежевать и пожарить над прутьями. Желудок его свело, а рот вновь наполнился слюной. Векша ухмыльнулся в темноту, вспомнив ехидные слова Зоряна: «Ты, Векшище, слишком жрать любишь. Поди, и страха не ведаешь, когда есть хочешь?». «А то» – мысленно ответил своему погибшему сроднику Векша. Эх, как бы он хотел сейчас рассказать рыжему свою диковинную историю о том, как трижды погибал, как с самой Морой за одним столом сидел, про альвов и безголовых, про кикимору. «Небось, и не поверил бы мне Зорян. А то и вовсе – на смех поднял перед девчонками» – вздохнул мальчик, чувствуя, как начинают слипаться его глаза. Пора спать.

Он подкинул пару толстых сухих веток в угасающий костер, снова улегся на бок, подложив под голову суму, и накрылся шкурой. Над рекой пронесся долгий и низкий звук, похожий на стон. В воде плеснуло что-то большое и громоздкое, а вслед за тем услышал толстяк, как на другом берегу какое-то шумное существо, с хрустом подминая деревца, выползло из воды. Любопытство одолевало мальчика: и не столько от Ночного Страха, окружавшего его, сколько от полного спокойствия, которое овладело им. Он ничего не боялся. Ему нетерпелось проверить действие дара Могильной Хозяйки.

Лежа под шкурой, накрывшись с головой и закрыв глаза, Векша прислушивался к ощущениям внутри себя. Что-то странное поселилось глубоко в его естестве: новое, почти неосязаемое чувство присутствия чего-то чужого и волнующего. Словно слабый и трепетный огонек жег его изнутри. «Я чую их» – подумал Векша. – «Я чую их рядом. Они везде. Они смотрят на меня». Ему стало жарко, но вылезать из шкуры было лень.

Векша вдруг подумал, что, будь на его месте кто-нибудь другой, уже и костей бы не осталось. Пожрала бы сказочная нечисть вмиг, и даже пискнуть не успел бы. А его, Векшу, Могильная Хозяйка бережет. Его нельзя жрать. Векша перевернулся на другой бок, спиной к костру, а лицом – к дереву.

Сверху с дерева упало несколько мелких веток. Своим новым чувством Векша ощутил страхолють, что сидела на верхушке сплетенных берез. Мальчику не нужно были глаза, чтобы видеть эту тварь. Она была там и смотрела на закутавшегося в шкуру человека. Сидела себе, недвижимая в темноте, бесформенная, погруженная во тьму. Она впитывала в себя свет луны, но не освещалась ею. А в нескольких шагах, прямо за сплетенными деревьями, находилось еще одно, другое. И чуть поодаль – тоже. Лес был наводнен ими. Ночной Страх был везде: в воде, на деревьях и под землей.

Векша словно видел их сквозь закрытые глаза, но не мог разглядеть; слышал, но не мог различить неживой шепот. Лишь змеиный запах заполнял пространство вокруг костра, проникая под шкуру, укрывавшую толстяка. Его поглощало новое чувство, и он тонул в нем. Ему не было страшно. Пот струился по его лицу, спине и животу, пропитываю рубаху и штаны.

В один миг наступила полная тишина, и даже давешний Водяной на том берегу затих в зарослях ивы. Твари никуда не исчезли. Они были где-то рядом, чуть поодаль от дрожащего пламени костра. Они как будто ждали чего-то. Или просто наблюдали за ним. И тогда он решился. Пора было проверить, насколько правдивыми были рисунки на рубахе.

Подросток выбрался из-под шкуры и снова уселся перед костром. Он глядел на плящущий огонь, краем глаза отметив темный силуэт, чернеющий неподалеку на фоне реки. Ни дерева, ни кустов там не было. Силуэт слегка качнулся и вновь застыл. Вверх смотреть было боязно. Векша ощущал сверлящий взгляд страхолюти, что сидела на верхушке сдвоенного дерева. Тварь внимательно разглядывала его сквозь ветви и листья.