Текст книги "Мыс Доброй Надежды"

На шельфе Намибии

Одно утешает: 26 сентября – это через два месяца после начала экспедиции – планируется заход: то ли в порт столицы Анголы – Луанду, то ли в конголезский портовый город Пуэнт-Нуар. Значит, нам ещё предстоит качаться на морской зыби не меньше двадцати с лишним дней, а ведь продукты на исходе, что уже давно чувствуется по однообразию и скудности еды, да и по поведению моего соседа по каюте, гурмана Феди, это особенно ощущается. Любитель вкусно и много поесть, он однажды не выдержал и, глядя на меня голодными глазами, словно это я главный поставщик продуктов питания, разразился гневной тирадой:

– Где же, скажи мне на милость, предел человеческой выносливости и терпению, милостивый государь? Ведь это же океан как-никак – тяжелейшие условия существования: замкнутость пространства, постоянные качка и шум работающего двигателя, часто приходится вкалывать сутками напролёт, когда сон уже считаешь подарком небес, а про однообразие еды без мяса я просто молчу, на рыбу, приготовленную в любом виде, уже смотреть не могу. Санитарная норма нахождения в море без заходов на отдых в порт для наших моряков – 50 суток! Те, кто придумывал подобные человеконенавистнические санитарные нормы, сами-то хоть раз находились в таких зверских условиях? Наверняка – с потолка взяли! Нас должны кормить как на убой! Но всё делается таким образом, чтобы жизнь здесь была ещё более невыносимой: видите ли, в инпорту нельзя покупать мяса, а необходимо дожидаться нашей плавбазы, которая находится чёрт-те где или вообще ещё не выходила из порта. Это просто маразм какой-то, милостивый государь!

– Я-то тебя как раз понимаю, – невольно подлил я масла в огонь, выступая, по прихоти изголодавшегося Феди, в роли «милостивого государя», – мало того, сейчас уже шестнадцатое сентября, а мы в течение двух недель всё скребём дно шельфа Намибии, и вместо того чтобы проводить научные исследования, наладили промышленный лов рыбы, которой, по какому-то идиотскому плану, должны выловить 250 тонн, и, судя по тому, с какой невероятной свирепостью и интенсивностью проходят траления, норма будет с лихвой перевыполнена. Уже – сорок пять тралов, и почти все на одном и том же месте – в основном хек идёт, остальное, как ты знаешь, – кальмары и крабы.

– Да, хорошо ещё, что беспозвоночные то и дело попадаются, немного, правда, но всё же – какое-то разнообразие в пище, – понемногу начинает успокаиваться обездоленный кровожадный сосед. – А без них я бы просто на стенку полез или, под влиянием взбунтовавшихся вкусовых рецепторов, определённо кого-нибудь бы сожрал в конце концов, – и после этих леденящих душу слов опять вперил в меня зловеще-голодный взгляд.

– Уж не меня ли ты имеешь в виду, мой изголодавшийся друг Федя? – говорю я шутя. – Учти, я буду сопротивляться, как-никак в армии два года служил, и мы там обучались рукопашному бою.

– Не беспокойся, – смеётся Федя. – Я найду кого-нибудь поупитанней.

Утром проснулся от тишины. Двигатель молчал. В открытый иллюминатор били яркие лучи солнца, и свежий морской воздух лёгкой струёй проникал в каюту. Я посмотрел вниз: Федина койка была пуста. Значит, идёт станция. Выхожу на палубу. Действительно – Федя сосредоточенно бросает в зеркальную гладь океана планктонную сеть, а гидрологи опускают на глубину свои батометры. Погода чудесная: светит солнце, дует тёплый ветерок, и вся эта идиллическая картина происходит под почти безоблачными сияющими голубыми небесами. Птиц как никогда много: альбатросы, буревестники, капские голуби и, конечно, олуши или «глупыши», как их кличут матросы. Глупыш сразу обращает на себя внимание жёлто-оранжевой головой с длинным белым клювом, напоминающим стилет, и белым оперением, кроме кончиков крыльев чёрного цвета. Заметив добычу, он складывает свои узкие крылья и, устремляясь вниз, входит в воду под углом со скоростью, порой превышающей сто километров в час, после чего, стремительно скользя под поверхностью воды, хватает рыбу, иногда превосходящую его по размеру, и, выныривая, умудряется тут же заглотить её целиком. Когда же рыба особенно крупная и проглотить её всю сразу не удаётся, и он, расставив в сторону крылья на поверхности воды, начинает мотать головой с торчащим из клюва хвостом, пытаясь таким манером ускорить процесс прохождения добычи в желудок, возникает настоящая свалка: на него с пронзительными криками набрасываются «собратья» и пытаются схватить торчащий из его раскрытого клюва хвост и вырвать у него добычу. Видимо, так появилась любимая забава у матросов: связывать верёвкой две рыбины и, бросив своё «остроумное изделие» в воду, с восторгом наблюдать, как два глупыша, заглотив по рыбе, начинают заниматься «перетягиванием каната». Вид у них при этом действительно глупый, но не менее он глупый и у гогочущих, довольных своей безжалостной выходкой жестоких затейников…

В Москве сейчас осень: серые унылые дожди, холодный ветер, падают жёлтые листья, а у нас в южном полушарии начало весны: дожди почти прекратились и стоит ясная и тёплая погода. Иногда, минут пятнадцать, прохладный дождичек потренькает редкими каплями по стальному, выкрашенному зелёной краской ботдеку и на этом закончится; целый день светит тёплое намибийское солнце, правда, иногда налетает с юга прохладный ветер, но это ничто по сравнению с той красотой, которая нас окружает. Надо сказать, что Атлантический океан по цвету отличается от Индийского. Если в Индийском океане вода часто бывает тёмно-синяя, переходящая в мрачный стальной цвет, то здесь она выглядит серебристой с голубым оттенком, а даль кажется более романтичной, лёгкой, уходящей в прозрачную сверкающую дымку. Но, может быть, это только мои фантазии, которые иногда я пытаюсь запечатлеть в своих этюдах, и в свободное от основной работы время выхожу обычно на ботдек или пеленгаторную палубу с этюдником в руках. Первые минуты я только созерцаю, впитываю в себя эту постоянно колеблющуюся и переливающуюся многоцветием замкнутую бесконечность, где-то внутри меня зарождается некий смутный образ от увиденного и возникает желание: задержать, запечатлеть его во что бы то ни стало – сейчас, в этот момент, рука сама, словно подчиняясь неведомой силе, начинает стремительно наносить краски на белое поле грунтованного картона в бесполезной попытке изобразить эту мерцающую подвижную и постоянно ускользающую красоту. Это какая-то щемящая и невероятно радостная мука. Она всегда со мной, и избавиться от неё невозможно: мозги отключаются, и остаётся только одно желание – непременно передать в красках потрясшее меня, мою душу великолепие окружающего мира. В то же время я прекрасно отдаю себе отчёт в том, что никогда не смогу совершить это в полной мере и, дай Бог, прикоснусь только к незначительному краешку образа божественной природы, и, тем не менее, всё равно, как заворожённый, делаю упрямо своё дело. Вот тут и задумаешься: а не несём ли мы от рождения определённую программу наших действий, и нам только кажется, что мы имеем свободу воли?

Хочу хлеба с маслом!

– Я уже больше не могу! – гаркнул утром с нижней койки изголодавшийся Федя Гедеонов и наконец, после нескольких дней перерыва, встал на завтрак. – Хочу хлеба с маслом!

Последние дни было много работы, и мы ложились спать поздно – в два-три часа ночи, а то и работали всю ночь до утра, после чего заваливались в койки и тут же засыпали, и, конечно, ранний утренний подъём был не для нас, как, собственно говоря, и для всей научной группы. Страшного в этом ничего нет, так как обед на нашем судне начинался довольно рано – в половине двенадцатого дня, и, если не было работы, это вполне позволяло выспаться и бодро прошествовать в столовую, но сливочного масла ты уже не получишь до следующего утра, так как его выдавали только на завтрак – по небольшому квадратному кусочку, поэтому переживания моего напарника были вполне понятны. Я же, не особый любитель сего лакомства, перевернувшись на другой бок, тут же заснул.

Федя поплескался водой под краном и, чтобы окончательно проснуться, даже почистил зубы, после чего, сердито сопя и позёвывая, сладостно предвкушая «божественный» вкус долгожданного сливочного масла, поплёлся в столовую. У него была просто «паталогическая» любовь к этому продукту питания. То ли это генетически было в нём заложено, то ли любящая и заботливая мама с детства привила ему эти странные вкусовые пристрастия – не известно, по этому поводу он никогда не распространялся и считал, что раз ему это «яство» небезразлично, то и у других должны быть такие же вкусовые пристрастия. Утвердившись в этой мысли, он упорно и методично стал утром приходить на завтрак и, если видел, что кроме него из научной группы никого нет, обходил те столы, за которыми должны были сидеть его спящие сотоварищи (место за обеденным столом закреплялось намертво за каждым членом экипажа с начала экспедиции и до её окончания), смело, с внутренним чувством справедливости своих действий, забирал порционные желтоватые кубики сливочного масла и, определив их между двумя объёмистыми кусками пористого белого хлеба (кстати, умело испечённого нашим коком), уносил с собой. Придя в лабораторию, помещал всё это «яство» под морозилку и в обед оповещал всех, проспавших завтрак, о том, что «полагающиеся им порции сливочного масла – в целости и сохранности – дожидаются их в холодильнике бентосной лаборатории», а через какое-то время и перестал говорить о своей гуманной миссии, ибо «научники», привыкшие к этой его причуде, без всякого предупреждения запросто приходили в лабораторию бентоса и забирали свои порции масла. Вот и в этот раз, по своему обыкновению, он засунул собранное масло в холодильник и принялся за работу, как вдруг дверь в лабораторию распахнулась и, не спрашивая разрешения, ввалился с негодованием во взоре старпом.

– Мне стало сегодня известно от одного из матросов, – с порога заявил он раздражённым голосом следователя, – что вы уже давно без зазрения совести собираете с обеденных столов чужое сливочное масло и, словно вор-домушник, уносите его с собой. Подобные возмутительные действия полностью выходят за рамки судовых правил. Куда вы его прячете? Или уже сами всё сожрали? – с этими гневными вопросами он сразу же ринулся к холодильнику, не дожидаясь Фединых объяснений.

Федя, проявив небывалую быстроту и сноровку для своих внушительных габаритов, умудрился вскочить и заслонить собой не только дверцу, но и весь холодильник, который на глазах возмущённого старпома словно исчез, испарился, будто его и не было никогда в лаборатории, что привело последнего в некое замешательство и сомнение: «А туда ли я пришёл?»

– По какому праву, милостивый государь, вы врываетесь в служебное помещение и имеете наглость в чём-то меня, вечно голодного и, судя по всему, обречённого по вашей милости умереть на этом пароходе голодной смертью, обвинять в краже какого-то сливочного масла по наущению несведущего стукача-матроса, да ещё и оскорбляете честного человека с незапятнанной репутацией, называя вором-домушником? – подбоченившись и с высокомерием во взгляде обратился он, словно барин к сиволапому мужику, к вытаращившему от изумления глаза старпому. – Так вот знайте, милостивый государь, мизерные порции сливочного масла, кстати, далеко не первой свежести, которые я действительно порой реквизирую по утрам в столовой, принадлежат вымотанным ночными научными исследованиями и по этому случаю спящим по утрам беспробудным сном научным сотрудникам, и я его не «сжираю», как вы похабно изволили выразиться, а после бодрящего сна они его у меня забирают и питают им свои ослабленные каторжным трудом организмы, а иначе у вас даже лютой зимой и снега не выпросишь, даже если с голоду помирать будешь. Так-то, милостивый государь! Берём своё и не более того!

От такого замысловатого ответа «милостивый государь» потерял дар речи и, оскорблённый «старорежимным» обращением «милостивый государь», насупившись и ни слова не говоря, покинул «служебное помещение», но, на всякий случай, по пути заглянул в холодильники других научных лабораторий, но «краденого» сливочного масла в них не обнаружил. В расстроенных чувствах он заперся у себя в каюте и ополовинил бутылку самогона, который периодически поставляли ему мотористы, гнавшие его в недрах машинного отделения из фруктовых соков, приспособив для этого цилиндрическую ёмкость красного цвета от бывшего огнетушителя. (Раз в две недели каждый член экипажа получал трёхлитровую банку сока.) Доведя себя таким проверенным способом до «кондиции» и получив сигнал свыше к творчеству, старпом, не забыв о нанесённом ему «оскорблении» и с горечью воскликнув: «Я покажу тебе милостивого государя!», – принялся лихорадочно записывать всё, что ему приходило на ум, яростно рифмуя и превращая в новую «патриотическую поэму», в которой решил заодно продрать «распоясавшегося краснобая-научника».

В предвкушении захода

На шельфе Намибии заканчивался третий этап нашей экспедиции, основанный на фоновой съёмке, и, если самописец не показывал значительного скопления рыб, мы не раздумывая проскакивали очередную банку почти без тралений. Оставалось таким «галопом» обследовать северную часть Китового хребта, на который отводились первые две недели октября, а вторая его половина – на переходы и встречи с промысловыми судами. Два последних месяца экспедиции – ноябрь и декабрь – решили полностью посвятить выполнению и, если будет такая возможность, перевыполнению плана по вылову рыбы.

В настоящее время, получив долгожданное разрешение на заход нашего судна, «на всех парах» несёмся в Пуэнт-Нуар. В предвкушении захода настроение у всех приподнятое; у матросов сразу же возникли дискуссии на темы: курс валюты, сколько и чего стоит, какой дефицитный товар можно купить, чтобы уже дома загнать его по выгодной цене; сравнивают, высчитывают, по рации запрашивают другие суда, которые уже побывали в этом портовом городе. Я напрочь лишён какой бы то ни было коммерческой жилки, и мне все эти волнения – до одного места, ибо я продолжаю витать в облаках романтики и иллюзий. Меня безгранично привлекает новизна и красота незнакомой мне природы, открытие новых уголков планеты Земля, на которой я оказался по воле судьбы, путешествия, приключения, динамика жизни. Я смотрю на волнующуюся водную поверхность, и меня охватывает невероятное чувство восторга и счастья, когда мой взгляд пропадает в бесконечности голубого, синего, зеленовато-жёлтого, розового, серебристого, постоянно меняющего цвет воды океана. Из абстрактного гипнотического созерцания цветовых переливов водной стихии меня выводит одинокий кит, который, выставив на поверхность огромную блестящую голову, с шумом выдыхает белёсое облачко, состоящее из бесчисленных капелек воды, на первый взгляд, напоминающее полупрозрачный воздушный шар, который то и дело возникает над ним. Кит – это стадное животное, и встретить его в одиночестве – большая удача. Иногда можно видеть стремительно проплывающую сплочённую группу хищных касаток: их высокие спинные плавники, словно чёрные паруса, торчат над поверхностью воды, как бы предупреждая всех о грозящей опасности. Чаще всего попадались резвящиеся, то и дело выпрыгивающие из воды стайки дельфинов – самых доверчивых к людям морских обитателей. Появились акулы и какое-то время сопровождали наше судно, но вскоре скрылись и больше не появлялись.

Утром проснулся от сильного удара в борт судна, а затем послышался странный шум, закончившийся испуганным воплем Феди с нижней койки. В первую секунду мне показалось, что ничего особенного не случилось и причины для беспокойства нет: через распахнутый иллюминатор в каюту проникали тёплые солнечные лучи и небо – чистое и голубое, располагало только к блаженному покою. Решив, что моему нижнему соседу приснился страшный сон, и он от испуга, метнувшись во сне, ударился о переборку, уж было решил перевернуться на другой бок и снова отдать себя во власть Морфею, как вдруг услышал странный плеск воды, доносившийся снизу, и последовавшую за ним затейливую, не свойственную интеллигентному планктонологу Феде Гедеонову, ругань. «Тра-та-та…», – зашёлся в сердцах он и, кряхтя, по щиколотку в воде, в которой плавали наши тапочки, рубашки и шорты, полез закрывать иллюминатор, опасаясь, чтобы следующая ведёрная порция забортной воды не удвоила нам работы. Будучи от природы любознательным, как и полагается настоящему учёному, перед задраиваньем иллюминатора он не поленился высунуть голову наружу, после чего произнёс удивительно бесстрастным голосом, словно отвечая на мой вопрос: «Который час?».

– Тут морские котики у борта плавают. Хочешь посмотреть?

– И ты ещё спрашиваешь!

Сон как рукой сняло. Я бросаюсь к иллюминатору и, стоя по щиколотку в воде, в следующую секунду созерцаю потрясающую картину: тёмно-коричневые морские котики резвятся у самого борта, буквально в каких-то нескольких метрах от судна, и с удовольствием лопают рыбу, которую им бросают наши матросы. И это, как некоторые могли бы подумать, не от доброты душевной, а как раз наоборот – таким образом жестокие люди пытаются усыпить бдительность этих милых и красивых созданий, о чём говорит плавающий за бортом линь с острым железным крюком на конце, на который насажена здоровенная аппетитная рыбина. Но хитрые и осторожные котики подкормку едят, а наживку не трогают, и, переворачиваясь на спину и хлопая себя ластами по брюху, весело поглядывают на «дураков». Всё это действо происходит на фоне небесного цвета воды с отражающимися в ней облаками, яркого солнца и стаи галдящих птиц. Это была такая чудесная картина, что мне казалось, будто я всё ещё сплю, вижу продолжение сна и боюсь проснуться: исчезнет яркость красок, солнце, сверкание и плеск воды, и шоколадного цвета морские котики…

Внезапно завыли лебёдки; матросы перестали бросать рыбу; морские котики в испуге шарахнулись прочь от судна; захрустели и натянулись стальные ваера; принялись выбирать трал. Тут уж было не до сна и, оставив Федю одного вычерпывать воду в одних мокрых шортах забежал в лабораторию, где напялил полагающиеся по инструкции кирзовые сапоги, на голову – защитную пластиковую каску, и через несколько минут уже на палубе, с корзиной в руках, вместе с Каролиной разбираем улов, после чего быстро, чтобы успеть до поднятия следующего трала, делаем биологический анализ отобранных рыб и затем, используя всевозможные определители рыб, находим попавшиеся в улове незнакомые виды. Каролина с каждым днём нравится мне всё больше и больше: не только своей спокойной уверенностью и работоспособностью, но и как очень милая и симпатичная девушка. Ещё я заметил, что рядом с ней у меня мгновенно поднимается настроение: хочется шутить, кривляться и петь песни, что я часто и делаю. Я вижу, что ей нравится моё шутовство, и тогда стараюсь вовсю, но только до появления Мадам Вонг, которая не переносит «посторонних шумов, мешающих ей работать».

Воздух был свеж и пропитан запахом океана и рыбы. Белые облака неслись по лазурному небу вдаль и пропадали за линией горизонта. Мне так хотелось вместо ненавистной корзины взять в руки этюдник и, поднявшись на верхнюю палубу, запечатлеть в сияющих красках эту бесконечную, вечно меняющуюся красоту океана, а вместо этого – слизь, чешуя и непрерывный поток трепещущих живых существ, исчезающий в чёрной бездне открытого трюма. Проза и жестокость жизни – в постоянном противостоянии со светлыми чувствами и желаниями: видеть только идеальное и прекрасное, и всё это – с пониманием того, что подобное бытие неизбежно, по крайней мере на планете Земля.

Вечером, когда проходила гидрологическая станция, а Федя бросал в притихший океан планктонную сеть, я сидел на ботдеке и писал этюд: как раскалённое солнце медленно опускалось в темнеющий Атлантический океан. Слепящий огненный шар небесного светила окружал жёлто-оранжевый ореол; небо окрасилось в розоватый, постепенно переходящий в зеленоватый цвет; застывшие облака с чуть заметными жёлтыми и сиреневыми рефлексами отражались в постоянно менявшей свой цвет воде, а яркая солнечная дорожка мерцала оранжевыми, жёлтыми, зелёными и голубыми бликами. Это феерическое зрелище настолько потрясло и захватило меня, что, находясь в каком-то полузабытьи, судорожно и как можно быстрее я пытался запечатлеть это стремительно меняющееся небесное явление. Даже после того, как солнце исчезло за горизонтом, я продолжал, уже по памяти, лихорадочно работать кистями, пытаясь усиливать образ, ещё какое-то время будто стоявший перед моими глазами. Я был настолько поглощён творческим процессом, что не заметил, когда рядом оказалась Каролина, и, как ни странно, меня это только обрадовало и вдохновило, как в школьные годы, когда я начинал выделывать всякие фортели перед нравившейся мне одноклассницей, чтобы привлечь её внимание к себе и произвести на неё как можно более необычное впечатление, отличающее меня от других учеников в нашей школе. Только наступившие сумерки, накрыв этюд тёмной вуалью, заставили меня прекратить работу. Потом мы ещё долго сидели на палубе, разговаривая на разные волнующие нас темы и переживая красоту звёздной тропической ночи.