Текст книги "История болезни (сборник)"

– Наверное, это оно и есть, – объявил Миша, прекращая бесполезную погоню за Олиными мыслями.

Издали дом казался мертвым. Ни в окнах, ни во дворе ни малейшего движения; даже ветер каким-то непредсказуемым образом обходил это место. Оля вглядывалась в массивные стены, словно пытаясь проникнуть за них силой взгляда, и почувствовала, что не может оторваться. То ли от напряжения, то ли в результате какого-то оптического эффекта, здание будто стало принимать совсем другой вид. Отсутствовавшие кирпичи вновь возникали на своих местах, ретушировалась отвалившаяся штукатурка, а цвет здания приобретал голубоватый оттенок, становясь праздничным и радостным. Забор также обретал былые формы – кирпичи запрыгивали друг на друга, как странные бесхвостые звери с квадратными мордами, сначала скрыв поросший жухлой травой двор, потом окна первого этажа…

Оля зажмурилась и несколько раз мотнула головой. Мгновенно «ремонтные работы» прекратились. Забор снова обрушился, превратившись в груды строительного мусора, а куски штукатурки бесшумно поползли со стен, открывая прежние уродливые пятна. Оля не стала обсуждать с Мишей увиденное, потому что по всем известным законам подобное явление просто невозможно, если, конечно, не рассматривать симптомы, изложенные в такой малоприятной науке, как психиатрия.

Машина, тем временем, уже остановилась возле облезлой двери, к которой вело полуразрушенное крыльцо. Спускаться по таким ступеням старикам и инвалидам, казалось, явно не под силу – наверное, здесь должен был быть другой вход.

…Какая разница, где здесь вход?.. Оля попыталась собраться с мыслями, припоминая вопросы, которые так и не успела систематизировать, но странное ощущение того, что они не пригодятся, и все будет совсем по-другому, мешало ей. …Наверное, я действительно не журналистка, – решила она, – это дурацкое состояние, что я забуду выяснить нечто важное, без чего развалится весь материал… Ничего не развалится! Я умная и наблюдательная, поэтому все придет само собой…

Миша курил, оглядывая строение и наконец не выдержал:

– Ну что, Ольга Викторовна, пойдемте? Хотя, честно говоря, мне здесь не нравится. Причем, не могу объяснить, чем именно. Скорее всего, ощущение… нет, не смерти. Смерть – это кладбище, холодное и равнодушное. А это… ощущение какой-то прожитой жизни. Вроде, она еще есть и ее уже нет…

Оля подумала, что, может быть, он тоже видел, как дом «молодеет» на глазах? Хотя нет, этого никто не мог видеть, потому что никому не дано заглянуть в чужую голову.

– Пойдем, – Оля открыла дверцу, и сразу услужливый ветерок принес специфический запах грязного белья, вареной капусты и еще чего-то, что Оля б определила одним словом – старость.

– Неужто и внутри так воняет? – Миша брезгливо сморщился, – надеюсь, мы тут долго не задержимся.

Оля промолчала, потому что запах, каким бы неприятным он ни был, не мог являться препятствием для работы. Без готового материала она отсюда не уедет.

Миша взобрался на развалины крыльца и толкнул дверь. К Олиному удивлению она открылась. Пришлось взять валявшийся рядом кусок доски и по нему, как по мостку, тоже подняться наверх – оставить каблук среди кирпичей совершенно не входило в ее планы.

Низкий полутемный коридор оказался выкрашен в казенный темно-зеленый цвет. Отвратительный запах сделался настолько сильным, что Оле потребовалось несколько раз судорожно сглотнуть, подавляя рвотный рефлекс.

– Веселое местечко, – заметил Миша, – как там поется «…старикам везде у нас почет…»

Его голос гулко отозвался в пустом коридоре. Другими и единственными звуками были скрип половиц и стук Олиных каблуков. Миша сразу направился к двери с табличкой «Директор», но она оказалась заперта, как и несколько других, безликих и обшарпанных, расположенных по той же стороне.

– Странно, – Миша остановился, – время рабочее. Почему нигде никого нет? Может, персонал тоже умер?

По интонации Оле показалось, что он просто боится.

– В таком случае, почему нет трупного запаха? – спросила она резко. То, что чувство страха присуще всем, вполне естественно, но мужчина демонстрирующий его женщине, в Олином представлении, мгновенно терял свою сущность. …Значит, опять придется брать ответственность на себя… – Оля двинулась вперед, дергая все ручки подряд небрежно, словно заранее предвидя бесполезность этих попыток. Только за железной дверью кладовой ей ответил неясный шорох, а вслед за ним раздался громкий писк.

– А, говорят, у них с мясом плохо, – мрачно пошутил Миша.

Оля молча толкнула соседнюю дверь, и та неожиданно распахнулась. Открывшееся помещение было явно обитаемым, только будто принадлежало прошлому, которое сама Оля помнила с трудом, не говоря уже о Мише.

Противоположную стену занимало панно – справа круглолицые колхозницы вязали снопы, а слева суровый сталевар совал в печь железный прут, получая в ответ фонтан желтоватых искр. Квадратные столики застланы скатертями, пусть не белыми, какими являлись изначально, но это даже хорошо, ведь пятна от супа подразумевали, что здесь кто-то питается. На каждом столе стояла солонка, представлявшая собой майонезную баночку (в магазинах их уже лет десять назад заменили пакетики и пластиковые стаканчики); на подоконнике два горшка с облезлыми, но живыми зелеными побегами.

Пока они изучали обстановку, в глубине помещения что-то звякнуло, потом еще раз. Звук мог иметь только одно происхождение – там мыли посуду; его естественность и объяснимость вернули Мише уверенность.

– Ну, наконец-то, – он облегченно вздохнул, – идемте, посмотрим, кто там.

Дверь кухни, которую они сначала не заметили за колонной, оказалась открыта. Возле длинной, обложенной кафелем емкости стояла женщина в черном халате, больше подходящим для уборщицы, и полоскала тарелки. Каждую она вынимала из ванны; придирчиво осматривала, пока стекала вода, и ставила в стопку.

– Добрый день, – Оля остановилась на пороге.

Женщина испуганно вскинула голову. Если б у нее не были заняты руки, она б, наверное, перекрестилась.

– А где б мы могли кого-нибудь из руководства?

– Нет тут никакого руководства…

– Вообще нет или сейчас нет? – уточнила Оля.

– Вообще!.. Нет, директор, конечно, есть, – эффект неожиданности прошел. Теперь женщина говорила просто резко, словно делясь наболевшим, – он приходящий. Раз в неделю, а то и в две появляется. Что ему тут делать?

– А бухгалтер?

– Зачем тут бухгалтер? – женщина искренне удивилась, – если третий год нет денег.

Оля не стала объяснять, что даже «нулевые» балансы все равно надо кому-то подписывать, сдавать в налоговую инспекцию и всевозможные фонды. Посудомойку, скорее всего, не посвящали в такие тонкости.

– А вы кто будете? – поинтересовался Миша.

– Я – все, – ответила женщина исчерпывающе, но, глядя на удивленные лица гостей, пояснила, – жалко мне их. Вот, я и прихожу – покормить, помочь прибраться. Сами-то они уже ничего не могут.

– И чем вы их кормите? – Оля вспомнила о цели визита.

– Тем, что с огорода принесу. Чем же еще? Свеколки, да картошки покрошу в водичку; иногда мешок перловки с мужем купим. У нас кобель такого не жрет, но мы ж тоже не миллионеры. Неделю назад, правда, какой-то добрый человек капусты привез, так что на ужин капусту им тушу на воде. Как масло выглядит, они уж забыли, наверное… А что делать? Не с голоду ж им помирать? Хотя помирают… каждый месяц кто-нибудь помирает. Раньше их тут человек сто было, если не больше. Сейчас осталось двадцать.

– Это за какой период?

Олин деловой тон раздражал сердобольную «хозяйку».

– Почем я знаю, какой период?! Ну, год, может, два… – она снова взялась за тарелки, – я думаю, в районе ждут, пока они все перемрут и тогда закроют эту богодельню. Недолго осталось… – женщина снова повернулась к гостям, – а вы-то, кто будете?

– Мы, журналисты, – представилась Оля, – хотим написать обо всем, что здесь творится. Вас, извините, как зовут?

– Зовут меня Анна Ивановна, только зря вы это затеяли…

– Как, зря?.. – Оля растерялась. Видимо, глаза ее округлились, обретя настолько удивленное выражение, что Анна Ивановна вытерла руки о полу халата и наконец-то отошла от мойки, посчитав разговор важнее оставшейся посуды.

– Я не могу объяснить, но им здесь хорошо. Я сама не раз пыталась понять это… сейчас ведь все понимающие стали, – она усмехнулась, – раньше нам только сообщали, что в мире делается, а сейчас еще норовят объяснить, почему – что, вроде, люди так устроены; мол, психология у них такая, и по-другому быть не может. Мы ж в свое время не знали этого. Для нас в Москве указ издали, и мы стали так жить, а, оказывается, все происходит в соответствии с психологией…

– Так почему, зря? – перебила Оля, возвращаясь от философских рассуждений, уводивших в совсем неинтересную сторону. Она ведь заранее готовилась выслушать массу жалоб и претензий к новой власти, позабывшей о ветеранах; приготовилась сочувствовать и обещать дойти до самого губернатора, а получалось, что никакое вмешательство не требуется. Нонсенс – им тут хорошо, хотя хуже и быть не может!

– Я не психолог, но мне кажется, они сами не захотят жить по-другому, – повторила свою мысль Анна Ивановна.

– Но вы ж сказали, что они мрут с голоду! – вступил в разговор Миша.

– Я не знаю, в чем дело. Может, просто здесь им лучше, чем бомжевать на улице…

– Но если создать нормальные условия, будет еще лучше!..

– Да, не знаю я!.. – Анна Ивановна вернулась к тарелкам.

Оля поняла, что дальнейшая абстрактная беседа ничего не даст, а на конкретные вопросы Анна Ивановна, может, и могла б ответить, но… протрепалась с Мишей о каком-то Туркменистане, вместо того, чтоб подготовиться, идиотка!.. Она уже собиралась попрощаться, когда Анна Ивановна обронила совершенно непонятную фразу:

– Вы б утром на них посмотрели. Я-то вижу, когда кормить их прихожу. Они счастливые… у меня такого счастья в глазах нет, когда муж раз в полгода все-таки получает зарплату…

Оля шагнула обратно.

– А что же здесь происходит ночью?

– Почем я знаю? Я говорю то, что вижу, и делаю из этого свои бабьи выводы. Может, они любовью тут занимаются?..

Оля услышала, как Миша за ее спиной прыснул от смеха, и готова была убить его, но, к счастью, Анна Ивановна ничего не услышала.

– Анна Ивановна, а с ними самими поговорить можно?

– Девушка, что вы у меня спрашиваете? – Анна Ивановна, похоже, начинала злиться еще и оттого, что не смогла верно донести свою мысль, – поднимайтесь на второй этаж и разговаривайте, сколько хотите. Они все там.

– А вы еще долго здесь будете?

– Что мне здесь долго делать? У меня свое хозяйство. Потом приду, конечно – ужин им сготовить, да подать.

– По-моему, это сумасшедший дом, – сказал Миша, когда они оказались в коридоре.

– А старость и есть форма сумасшествия, – заметила Оля.

Жаль, что Александр Борисович вряд ли согласится с таким определением. Скорее всего, он не станет спорить, а разведет руками, сказав что-нибудь, типа «Это мнение сугубо личное…», но в душе-то все равно решит, что с заданием она просто не справилась. Нет, репортаж надо сделать во что бы то ни стало! Пусть он будет не совсем таким, как планировалось, но он должен быть интересным, при этом полностью отражая настроение и реально сложившуюся ситуацию. А для этого ситуацию требуется понять…

– Ольга Викторовна, «Сникерсы» нести? – напомнил Миша.

– Конечно, неси.

Оля смотрела на удаляющуюся Мишину спину, слышала скрип половиц и вдруг подумала, что запах перестал быть таким уж омерзительным. Она чувствовала себя вполне нормально, даже… (полчаса назад она не могла и представить подобного!) даже уютно. Подошла к окну. Миша уже открывал машину, а на дороге маячили две знакомые сгорбленные фигуры, которые медленно приближались.

…Нет, никто мне ничего не расскажет. Я должна дойти до всего сама. Что может быть в здешней жизни такого, с чем они упорно не хотят расставаться?.. Причем, это Нечто может нарушиться даже наличием нормального питания и медицинского обслуживания. Полный абсурд – отказываться от самого необходимого!.. Ответа не находилось, но он должен был быть – в любых поступках и желаниях присутствует мотив, вот только, в чем он?..

Миша догадался переложить «Сникерсы» в непрозрачный пакет, чтоб на общем фоне не выглядеть совсем по-идиотски с ярко разрисованной коробкой в руках. Оля видела, как он делал это, расположившись на багажнике и механически прикинула: …Их двадцать, а «Сникерсов» двадцать пять. Значит, кому-то придется больше, а кому-то меньше. Да воздастся по заслугам!.. Кто больше и интереснее расскажет, тот больше и получит, – она улыбнулась, почувствовав собственную власть, хотя, наверное, это и грешно в отношении немощных стариков.

– Наших знакомых бабулек ждать будем? – громкий голос Миши, появившегося в двери, разбудил невразумительное эхо.

– А что их ждать? Пошли – авось не заблудятся.

Они поднялись на второй этаж – те же темно-зеленые стены, те же облезлые белые двери и та же тишина. Последнее являлось странным, учитывая наличие двадцати живых людей. Оля заглянула в первую от лестничной площадки комнату – не зашторенное окно, стол, три кровати. Сначала ей показалось, что комната пуста, но потом она увидела на одной из кроватей седую старушку. Она была такой сухонькой и маленькой, что под серым одеялом лишь чуть обрисовывался ее контур, а глаза пристально смотрели на дверь, словно она уже ждала появления гостей. На какое-то мгновение в ее взгляде мелькнул испуг, но когда в комнату вошел Миша, тонкие, плотно сжатые губы ожили, складываясь в подобие улыбки, а на пергаментных щеках появились ямочки.

– Коля, сынок… – прошептала она еле слышно, – я знала, что ты жив. Я всегда это знала.

Миша от неожиданности даже поставил пакет на пол.

– Я не…

Но Оля больно наступила ему на ногу, и он замолчал.

– А это кто с тобой? Ты женился, да? И даже ничего не сказал матери… – из-под одеяла появилась крохотная, почти детская ручка, провела по глазам, вытирая невидимые слезы, – красивая… – старушка оценивающе разглядывала Олю, – как тебя зовут, дочка?

– Ольга.

– И имя хорошее… – она наконец улыбнулась во весь рот, обнажив беззубые десны, – у меня сестра есть – Ольга. В Витебске. Помнишь, Коля, мы к ней ездили?.. Хотя, наверное, не помнишь… ты маленький был… я тебе дам адрес, надо найти ее… хотя живая ли она? По радио намедни передавали, шибко фашист в Белоруссии злобствует… да вы садитесь, – спохватилась старушка, – гостинчиков только у меня нет – голод. Но, вот, война закончится, и все наладится. Товарищ Сталин сказал, что заживем лучше прежнего, когда разобьем фашистского «зверя»…

– У нас есть гостинцы, – Оля достала два «Сникерса»; подошла и осторожно положила на край постели.

– Ой, спасибо, дочка! – (когда она поднесла шоколадку к глазам, Оля увидела, как дрожат ее руки), – а что это тут все не по-нашему написано?

– Война закончилась, – пояснила Оля, – мы победили. А Коля до Берлина дошел. Это немецкая, трофейная…

– Правда, закончилась?! И мы победили?.. – лицо ее просветлело, а на глазах появились две настоящие слезинки, – слава богу! Счастье-то какое!.. – она порывисто вздохнула, не находя слов, чтоб выразить свои чувства, – значит, Коленька, ты был героем, раз дошел до Берлина? – она опустила руку, продолжая сжимать шоколадку.

– Конечно, у него и орденов много, только не надел он их.

– Жаль, – старушка снова вздохнула, – а то б мы как прошли с ним по городу!..

– Что вы несете, Ольга Викторовна?.. – зловеще прошипел Миша, но Оля будто и не слышала.

– А вы как здесь живете?

– Да как все. Что эти ироды с Родиной нашей-то сделали?.. Но мы все равно победили… Слава товарищу Сталину! Теперь наступит другая, светлая жизнь. Коленька, ты к нам на завод придешь или учиться будешь, как до войны хотел? На заводе у нас «Катюши» делают. Ты там, на фронте, видел, как они стреляют? Говорят, немцы шибко их боятся.

– Нет, «Катюш» он не видел.

– А что это ты все время за него отвечаешь? – подозрительно прищурилась старушка, – может, ему язык оторвало, что он с матерью разговаривать не хочет? – взгляд ее сделался таким строгим, что Миша попятился; толкнул спиной дверь и исчез в коридоре.

– Извините, мы сейчас, – Оля выскочила следом, – ты куда?!

– Коля, сынок… – донесся из-за двери слабый голос.

– Ольга Викторовна, что вы делаете? Какой я ей сынок?!

– Дурак, а что я ей скажу, что мы приехали брать интервью?

– Не знаю, но она же и так сумасшедшая!

– …Коленька, сынок, где ты? Куда ты ушел?..

– Я туда больше не пойду, – Миша мотнул головой, – герой войны… орденоносец…

– Ладно, – согласилась Оля, – но послушай, это старый человек. Может, кроме сына, у нее еще в войну никого не осталось, и она ждет его до сих пор. Ты не читал о таких случаях?

– Читал. Но зачем же ее обманывать?

– Зачем?.. – и тут спасительная формулировка, о которой Оля даже не думала, пришла сама собой, – пусть знает, что ее Коля жив. Может, он уйдет и не будет работать на этом «катюшестроительном» заводе, но он жив! Для нее это самое главное, понимаешь?

– Не понимаю. Это называется – маразм.

– Да, маразм!.. А что теперь делать?

– Ольга Викторовна, поедемте отсюда, – осторожно предложил Миша.

– …Колька, сукин сын! – вновь донеслось из-за двери, – а, может, никакой ты не герой, раз от матери прячешься?! Может, дезертир ты? Предатель нашей советской Родины? И одежда на тебе ненашенская…

Миша отпрыгнул от двери, словно боясь, как бы «мать», выскочив из комнаты, не набросилась на него. В это время послышались шаги на лестнице; потом показались знакомые головы в платках, поношенные рваные пальто.

– Все-таки приехали, – сказала «землистая», которую, как Оля помнила, звали Полиной Алексеевной, – зачем? Я же говорила, нечего вам тут делать.

Миша, еще не оправившийся от общения с «матерью», не задумываясь полез в пакет и протянул горсть «Сникерсов».

– Возьмите, это вам. Мы ж не хотим ничего плохого.

Старуха скосила глаза на пестрые обертки, потом на Мишу и сгребла их все. Мария, стоявшая рядом, даже не шевельнулась. Ободренный тем, что презент принят, Миша снова полез в пакет.

– И вы возьмите. Это вкусно и питательно.

– Нет-нет! – Мария отшатнулась, – это ей…

– Почему ей? Это всем…

Но Полина тут же по-хозяйски вновь опустошила протянутую ладонь, ссыпав шоколадки в карман. Видимо, таким образом разрешение на посещение дома было получено, потому что старухи, не говоря больше ни слова, пошли дальше по коридору и исчезли в последней, самой дальней комнате. Снова сделалось тихо; даже «мать» перестала звать Колю, видимо, смирившись с мыслью, что он не был героем.

– Вы что-нибудь понимаете? – спросил Миша.

– Пока нет, но надеюсь разобраться.

– Да?.. – Миша скептически усмехнулся, – а я думаю, что нам пора уезжать. Условия, в которых они живут, мы видели, чем их кормят, знаем…

– Мы еще не сделали ни одной фотографии, – перебила Оля, – а Александр Борисович просил наснимать побольше.

– Подумаешь!.. Щелкнем здание со всех сторон, и ладно.

– Миш, вообще-то ты у меня в качестве водителя, поэтому будь добр делать то, что я говорю.

– В таком случае, я могу тупо сидеть в машине, – обиделся Миша, – и раздавайте сами шоколадки этим психам, фотографируйтесь с ними, хоть в обнимку. Может, вас тоже кто за дочку признает…

– Вот и посиди в машине, – оборвала его Оля.

– Да нет, это я так, – Миша почесал затылок – неизвестно, что взяло верх, любопытство или нежелание подчиняться женщине, но он вздохнул, – пойдемте дальше.

Сделав несколько шагов, Оля открыла следующую дверь. Мужчина, лежавший на одной из трех стандартных коек, спал. Его подбородок чуть подрагивал, и изо рта вырывалось хриплое дыхание; обвисшие усы прикрывали верхнюю губу; на впалых щеках отросла густая щетина, а нестриженые волосы казались белее давно нестиранной наволочки. Лежал он поверх одеяла, даже не разувшись, и уродливые узловатые пальцы крепко сжимали суковатую палку с грязным концом, на котором болтался клок паутины.

Оля на цыпочках вошла в комнату и остановилась. На стуле, стоящем в изголовье, висел потертый серый пиджак. На одной его стороне тускло поблескивало несколько медалей, а с другой, сиротливый орден Красной Звезды. На столе, до которого можно было дотянуться рукой, лежал карандаш и исписанный листок бумаги. Оля осторожно взяла его, надеясь прочитать жалобу на тяготы местной жизни, но это оказалось письмо, начинавшееся словами «Лизонька, любимая моя…» Далее шло описание какого-то боя и множество вопросов о сыне, о жизни, а в конце – такие слова любви, которых Оля не хотела бы услышать в самом кошмарном сне. Никаких интимных или даже чисто человеческих желаний и воспоминаний, а все о Родине, для которой они оба живут; о смерти, которую он готов принять за эту самую Родину, и совсем коротко о том, что даже если он погибнет, то в последний миг будет помнить о жене и сыне. Правда, письмо не было закончено, потому что внизу не стояло ни даты, ни подписи. Оля положила листок обратно.

– Что там? – прошептал Миша, стоявший в дверях.

Оля не стала отвечать, чтоб не разбудить спящего. Она неслышно расстегнула сумочку и достала фотоаппарат. Ракурс показался ей удачным – изможденный старик, а рядом пиджак с боевыми наградами…

При первой вспышке спящий пошевелился; веки его дрогнули. Оля еще раз взвела затвор, снова нажала кнопку, и в этот момент старик вскочил с поразительной легкостью, но, похоже, забыл о больных ногах, из-за которых не расставался с палкой даже во сне; снова плюхнулся на койку.

– Фрицы… – начал шарить вокруг, но не найдя искомое, рванул на груди больничную пижаму, – ну, стреляй, сволочь фашистская! Русские не сдаются!..

Ошарашенная Оля метнулась из комнаты, чуть не сбив Мишу. Несколько секунд дверь еще оставалась открытой и было слышно, как старик причитал:

– Надо пробиваться к своим… Пашка!.. Главное, не трусь, прорвемся… Русские не сдаются…

По полу несколько раз стукнула палка, скрипнула кровать. Миша поспешно захлопнул дверь, словно запирая джина в бутылке. На Олином лице отразился испуг и растерянность от такой неожиданной реакции, и Миша решил, что сейчас наилучший момент, чтоб сломить ее глупое упрямство.

– Я же вам говорил, что все они здесь сумасшедшие, – прошептал он, – поедемте отсюда, Ольга Викторовна.

Однако Оля пришла в себя быстрее, чем он ожидал; к тому же звуки за дверью прекратились (видимо, с исчезновением гостей у деда исчезли и галлюцинации).

– И что по-твоему я должна написать? – спросила Оля сухо, – что все они психи и живут еще на той войне? Такого коллективного сумасшествия не бывает. Ты не забывай, что война закончилась не вчера, а семьдесят лет назад. Вдумайся! Это целая жизнь! Родившиеся после войны уже не все живы, а у них что, за столько лет ничего не отложилось в памяти? Они что, уже оттуда все вернулись сумасшедшими? Не верю. Здесь что-то другое, и я должна это понять.

– Зачем, Ольга Викторовна?!..

Миша наконец опасливо отпустил ручку двери и повернулся лицом. Олины глаза прищурились – больше в них не было, ни испуга, ни растерянности.

– Зачем вам это? – повторил Миша, – ради какого-то репортажа? Да мало ли у нас материалов уходит «в корзину»? Думаете, журнал сильно проиграет от этого?..

– Я проиграю.

– В чем? Это не ваше дело – строчить репортажи! Я не раз возил Витьку; я знаю, как он все это делает. Я уверен, он бы и заходить сюда не стал – пощелкал снаружи, а текст придумал дома, за банкой пива. Там, в письме достаточно материала, чтоб вообще никуда не ездить!

– Да?.. – Оля перевела на него взгляд, ясно говоривший, что думает она совсем о другом.

– Да! Ольга Викторовна, послушайте меня! – Миша схватил ее за руку, – поедемте отсюда!

Физическое прикосновение вернуло Олю из мира собственных мыслей.

– Чего ты переполошился? – она презрительно усмехнулась, – боишься?

– Я?.. Ничего я не боюсь. Мне здесь просто не нравится…

– Мало ли, где мне не нравится?

– Нет, – он наконец отпустил руку, но зато склонился почти к самому Олиному лицу, словно боялся, что их могут подслушать, – мне не нравится совсем по-другому… не как обедать в плохом ресторане или стоять в длиннющей очереди… я не могу объяснить… это как бы не на бытовом уровне…

Столь туманный аргумент неожиданно привел Олю к выводу, что даже если Миша и останется (в качестве носильщика «Сникерсов»), то, кроме нытья и пустых разговоров, от него все равно ничего не дождешься; никакой помощи.

– Хорошо, – согласилась она.

– Идемте быстрее, – обрадовался Миша.

– Нет, это ты иди и жди меня в машине. Я спущусь через час, – она взглянула на часы.

– Ну, зачем?.. – Миша покачал головой, но, тем не менее, повернулся и медленно побрел к выходу.

Когда его шаги стихли на лестнице, Оля присела на подоконник и задумалась. В принципе, программу минимум она себе наметила. Неизвестно, каково умственное состояние остальных обитателей дома, но два однозначно здравомыслящих человека здесь есть. Пусть они неприветливы, но в этом и заключается задача, чтоб вытянуть из них информацию; по крупинкам, по фрагментикам – а уж связать все воедино у нее самой ума хватит. Однако мысли никак не хотели обретать форму конкретных каверзных вопросов, свойственных следователям и настоящим интервьюерам; они кружились, как мотыльки вокруг лампы, упорно бились в стекло, но ни одна не могла коснуться пламени, чтоб вспыхнув, обнажить свою сущность.

Прошло минут десять, а просидеть так можно было, и час, и два – если не представляешь сути проблемы, то ее невозможно решить путем рассуждений. И хотя Оле всегда претило эдакое «бросание в омут», ничего другого не оставалось.

Она подхватила оставленный Мишей пакет и стараясь не стучать каблуками, направилась к двери, за которой исчезли две самые первые встретившиеся им обитательницы приюта. Чтоб не вызвать эффекта, возникшего в предыдущей комнате, сначала она тихонько постучала, но никто не ответил; тогда осторожно толкнула дверь и заглянула внутрь.

Обе старухи находились в комнате. Мария лежала на кровати; ее руки вытянулись вдоль тела, большие пальцы тонких ног с вздувшимися венами соприкасались, образуя подобие домика. Лица видно не было, только неприбранные волосы, и если она не спала или, не дай бог, не умерла, то, скорее всего, смотрела в окно. Полина сидела у стола, терпеливо ожидая, кто же явится вслед за неожиданным стуком. Перед ней лежало несколько смятых оберток от «Сникерсов», а челюсти двигались монотонно, как у коровы, перетирающей свою «жвачку». Зато одежда ее сильно изменилась – вместо лохмотьев, добротное платье с пестрыми цветами, никак не вязавшееся с окружающей обстановкой, да и вся она оказалась какой-то чистой и даже ухоженной, не похожей на остальных. Но больше всего Олю поразили круглоносые лакированные туфли на толстом каблуке. Конечно, это не писк моды, но туфли(!) среди общего голода, запустения и разрухи. «Мотыльки» разлетелись окончательно, и она только растерянно хлопала глазами, не решаясь, ни войти, ни снова закрыть дверь.

– Вижу, ты настырная… – Полина выдержала паузу, – чего ты хочешь? Я же сказала – писать о нас не надо.

Оля робко переступила порог.

– Я не буду писать, – согласилась она, понимая, что если сейчас начать являть свои амбиции, то едва наметившаяся нить мгновенно оборвется. А писать она будет, обязательно будет!..

– А если не собираешься писать, то зачем приехала?

Олю удивила четкость логики – здесь и не пахло никаким сумасшествием, а, значит, выбор она, как всегда, сделала верно. Главное, не ошибиться, ни в одном слове, ни в одной мысли.

– Я… – она остановилась посреди комнаты, прикидывая, предложат ей сесть или это можно сделать самой. В последний раз подобное чувство неуверенности возникало у нее лет в двенадцать, когда из знакомого класса, где безраздельно царствовала ее первая учительница Нина Сергеевна, занятия разбросали по предметным кабинетам, уставленным и увешенным непонятными наглядными пособиями. Первое время она так же чувствовала себя там неким инородным телом; потом это прошло – наверное, потом все проходит… или не все, если судить по обитателям приюта?..

– Я пытаюсь понять, что со всеми вами происходит? – наконец произнесла Оля – фраза казалась ей наиболее нейтральной, и в то же время достаточно правдивой.

– Ты хочешь понять старость? – удивилась Полина, – для чего? К ней нельзя подготовиться, даже если думать всю жизнь.

– Я не собираюсь понимать старость – и так известно, что это неизбежное состояние организма, при котором происходит угасание определенных функций…

– Нет, – перебила Полина щурясь, и от этого казалось, что она улыбается, – старость это не возраст, при котором происходит «угасание», а память.

– Можно я присяду? – Оля решила, что если беседа принимает абстрактный характер, то это надолго. Пусть ей была не слишком интересна «доморощенная» философия этой старухи, но, возможно, удастся вычленить из нее что-либо полезное?..

– Конечно садись, раз пришла. У меня ж не хватит сил вытолкать тебя, – она сдвинула стул, показывая Оле ее место.

– Так, причем тут память? – Оля боялась упустить суть.

– При том! – коротко объяснила Полина, – шоколад вкусный, – она, на удивление ловко, развернула очередную обертку и откусила сразу треть батончика, – я такого не пробовала.

– Хотите еще? – несмотря на то, что на подоконнике оставалось еще несколько штук, Оля с готовностью высыпала содержимое пакета. Вряд ли ей придется так беседовать с кем-нибудь другим – чего ж экономить?..

Полина посмотрела на получившуюся горку, вроде, прикидывая, достаточна ли плата, и неожиданно сказала:

– Оставайся до утра, и я помогу понять то, что ты хочешь.

– До утра?!..

– А что? Свободных комнат теперь предостаточно.

– Василий, вот, умер… – словно очнувшись, тихо произнесла Мария, о которой Оля уже успела забыть. Она ни к кому не обращалась, а продолжала смотреть в небо за окном.

– И что с того? – Полина чуть повернула голову (казалось, соседка ей ужасно надоела, но почему б тогда не расселиться в разные комнаты?..) – ты ожидала чего-то иного?

– Нет, но все равно жалко человека.

– Человека может быть жалко за то, как он прожил жизнь, а не за то, что он умер. Согласна? – она резко повернулась к Оле.

Вопрос застал врасплох, потому что в этот момент Оля думала – если Василий недавно умер, то кто его хоронил? Ведь не Анна Ивановна, не говоря уже об остальной немощи. Значит, он до сих пор лежит где-то здесь…

– Я не слышала, – призналась она честно.

Полина поднялась, опершись о стол, и подошла к окну.

– Смотри.

Встав рядом, Оля увидела, что комната выходит на другую сторону здания. Под самыми окнами располагался огородик, обнесенный наполовину завалившимся плетнем (когда-то, наверное, это было красиво), а через огород проходила колея, упиравшаяся в кладбище. Оля, скорее, догадалась, что это, именно, оно, потому что даже крестов не было, лишь холмики, частью свежие, частью уже затянувшиеся травой, равномерно заполняли обширную поляну.