Текст книги "История болезни (сборник)"

– Видишь? Их нет. А разве можно жалеть то, чего нет? Жаль только то, что есть; то, с чем могут быть какие-то отношения, касающиеся нас. Что происходит там, мы не знаем – там своя жизнь, может, даже лучшая. Ты согласна?

– Пожалуй, да… – Оля кивнула.

– А она не согласна, – Полина ткнула пальцем в сторону кровати, – она сызмальства была атеисткой. Сначала комсоргом, потом замполитом, в райкоме работала, поэтому и не верит ни в бога, ни в черта. Так, что ж ей еще остается, кроме, как страдать?

– Я не страдаю, – отозвалась Мария, – просто он был хорошим, и мне жаль, что он ушел.

– Ничего, скоро все там встретимся, – усмехнулась Полина.

Оля решила, что разговор может перерасти в ссору, и тогда, не питая интереса, ни к религии, ни к проблемам жизни после смерти, она окажется лишней. Чтоб сменить тему, Оля спросила:

– А как же вы туда гробы доставляете? Они ж тяжелые.

– На лошади.

– У вас есть лошадь?

– У нас нет. В деревне есть. Тихон всегда приезжает, если попросим. Он и могилы копает, а ему в районе доплачивают, как штатному могильщику при нас.

Оля подумала, что лучше б на эти деньги купить хлеба – глядишь, и гробов бы потребовалось меньше, но мысль была настолько мимолетной, что она не стала ее озвучивать.

– Вкусный шоколад, – Полина развернула очередной «Сникерс», – так ты остаешься?

Оля опустилась на стул. Вопрос не то чтоб поставил ее в тупик – она умела отвечать «нет» в нужных ситуациях, но сейчас положение возникало какое-то двоякое. С одной стороны, она совершенно не представляла, чем здесь можно заниматься ночью среди этих стариков и старух, но, с другой, а чем ей заниматься дома?.. Хотя тогда надо было взять зубную щетку, тоник, чтоб умыться, да и на кого она будет похожа завтра утром без косметики?.. С третьей стороны, она до сих пор не представляла, как и что писать. Может, за ночь ей поведают что-нибудь действительно интересное… Она вспомнила Александра Борисовича – «там материала на целую книгу…»

– Так что, остаешься? – повторила Полина нетерпеливо.

– Да.

– Ну, пойдем тогда, выберем тебе комнату.

Они вышли в коридор.

– Эта пустая, но форточка разбита. Дует… Здесь Петька с Андреем живут. Один полковник-танкист. Его дети сюда определили еще лет пятнадцать назад. Второй – капитан. У какого-то большого военачальника в адъютантах служил. Вот и нашли друг друга. Это пустая… эта тоже пустая… вот, хорошая комната, – она толкнула дверь.

Комната не отличалась от остальных, и Оля не поняла, что же в ней такого «хорошего».

– Это не здесь Василий умер? – она подумала, что не сможет лечь в постель, на которой совсем недавно кто-то умер, ведь здесь едва ли регулярно меняют белье.

– Нет, Василий жил дальше. Здесь Вера с Любой жили. Любка уж не помню, когда умерла, а Вера года два назад. Девяносто лет ведь прожила!.. Между прочим, из двух концлагерей бежала и пешком из Пруссии дошла… Ну что? – Полина оборвала воспоминания, – подходит?

– Подходит, – Оля еще раз оглядела комнату, но не нашла к чему придраться, и не потому, что все ее устраивало, а скорее, потому что отступать было поздно, – а туалет у вас есть?

– Как по лестнице поднимаешься, справа. Там, и туалет, и душ; только для душа уголь уже второй год не привозят.

– А как же вы моетесь?

– Мы не моемся – мы обтираемся. Да, воду из крана не пей! Трубы сгнили – с землей она идет. Но, слава богу, хоть такая.

Они вышли в коридор и остановились, глядя друг на друга.

– И что дальше? – спросила Оля, – в смысле, до вечера?

– Ничего. Приходи после ужина. У нас, как поедим, да темнеть начнет, так и ночь наступает. А что еще нам делать? – она повернулась и не прощаясь, пошла к себе.

Спохватившись, Оля выхватила фотоаппарат.

– Полина Алексеевна! Извините, пожалуйста!..

Вспышка озарила старческое лицо, еще сильнее избороздив его морщинами.

– Зря ты это, – Полина покачала головой, – это ведь не память – память внутри нас сидит.

Оля пропустила фразу мимо ушей (главное, что у нее есть еще один удачный снимок), и в это время на лестнице послышались шаги.

– Ольга Викторовна, у вас все в порядке? – Миша не стал подходить ближе.

– В порядке. Идем.

Спустились они быстро и молча. Миша распахнул входную дверь… Воздух показался Оле каким-то сладостно волшебным, будто очищающим каждую клеточку организма. Она замерла на пороге, осознавая, что в данный момент не сможет пройти по узкой доске – состояние напоминало головокружение, появляющееся после бокала шампанского. Привалилась плечом к косяку, блаженно улыбаясь. Серое небо, поле, голая скучная роща – это был самый прекрасный пейзаж; раньше она думала, что такое может случиться только, если она увидит настоящее теплое море…

– Ольга Викторовна, идите сюда! – Миша уже распахнул дверцу машины, – я все приготовил. Есть хочется ужасно.

Оля попыталась сфокусировать взгляд, но поняла, что глаза у нее начали слезиться, превращая Мишу вместе с автомобилем, в единое бледно-голубое пятно. …Не хватало еще, чтоб тушь потекла, – надежный и правильный друг, постоянно сидевший внутри нее, мгновенно охладил внезапный романтический порыв. Она наклонила голову, собираясь с мыслями, и только после этого смогла спуститься на землю, балансируя руками.

Подойдя к машине, увидела разложенную на переднем сиденье разорванную на куски курицу-гриль, булку, два пустых пластиковых стаканчика. Всем этим они запаслись еще в городе, догадываясь, что кормить их вряд ли будут. Глядя на еду, Оля подумала, что после такого обеда, без ужина она вполне сможет обойтись, но ведь завтра будет еще и завтрак, который на протяжении нескольких лет состоял из йогурта, хрустящих тостов и чашечки кофе. Как она сумеет найти здесь все это?..

– Ольга Викторовна, садитесь. Перекусим, да поедем, а то смеркается – не люблю в «куриной слепоте» ездить. У меня ж, знаете, зрение-то не стопроцентное, просто очки не ношу, – весело пояснил Миша.

– Миш, – от предстоящего завтрака Оля вернулась в текущий момент, – а ты б не мог приехать за мной завтра утром?

Миша замер, не донеся до рта кусок курицы.

– В смысле, домой?

– Нет, сюда. Или, если хочешь, тоже оставайся. Тут знаешь, сколько свободных комнат.

Судя по тому, что Миша положил курицу и вытер руку газетой, есть ему расхотелось.

– Я не понял – вы собираетесь ночевать здесь?

– Да.

Он смотрел на Олю, и она реально видела лавину вопросов, проносящихся в его глазах; их было так много, что он молчал только потому, что не знал, с какого начать. Оля улыбнулась и протянув руку, сжала его запястье.

– Может, тебе это и непонятно, но я хочу сделать настоящий материал.

– Господи, Ольга Викторовна!.. – Миша наконец обрел дар речи, – ну, хотите мы сделаем его вместе из того, что есть? Только не смейтесь, но я тоже умею писать, причем, неплохо. Я, наверное, просто лентяй, но если надо… Честное слово, я никому не скажу! Все будет только ваше, а я, вообще, не при чем…

– Обо мне муж так не заботился, – Оля улыбнулась.

Миша покраснел и замолчал; потом снова взяв курицу, начал молча жевать с таким выражением лица, вроде, сравнение с мужем оскорбило его в лучших чувствах. Как ни странно, Оля тоже почувствовала себя виноватой.

– Миш, – она оторвала маленький кусочек белого мяса, – может быть, я не совсем точно выразилась. Я не просто стараюсь написать хороший репортаж, но и понять, что здесь происходит; понять психологический парадокс, заключенный в этих людях.

– Да нет никакого парадокса, – пробурчал Миша, – пока вас не было, я думал об этом. Мы стараемся мерить всех своими мерками. Да, нам нужна «красивая жизнь», любовь, деньги; нас заботит, как мы выглядим и что о нас подумают; мы к чему-то стремимся и для этого решаем какие-то проблемы. Мы живем, понимаете? А они уже не живут. Вместе с исчезновением физических возможностей у них атрофировались все желания. Они ходячие трупы, и сами понимают это. Им надо, чтоб их оставили в покое. Они рады тому, что вокруг ничего не происходит. Они… помните выражение «одной ногой в могиле»? Вот и они, как бы приучают себя к своему будущему бытию… или небытию. Не надо здесь ничего понимать! Даже о том, как они нас встретили, писать не надо – это никому не интересно. Надо тупо рассказать, в каких условиях они живут – может, из кого-то это выжмет слезу, и слава богу. Вот социальный заказ!..

Пока он говорил, Оля успела насытиться и теперь задумчиво стирала с губ помаду вместе с жиром. Сначала в ней преобладала мысль, что неплохо бы вымыть руки, но, по мере того, как она вникала в Мишины рассуждения, мысль эта уходила все дальше. …А, может, он прав? Может, просто я никогда так близко не сталкивалась с заброшенными, всеми забытыми стариками? Конечно, когда вокруг тебя скачут внуки, тебе есть для чего жить, пусть твоя собственная жизнь уже и закончилась, а здесь?.. С другой стороны, что я теряю? Назовем эту ночь «ночью русского экстрима». Более тренированные люди лезут в горы и прыгают с парашютом, а для меня и это уже достаточное испытание. Неважно, что они мне расскажут, хотя, может, и пригодится когда-нибудь…

– Я не убедил вас?

– Не знаю, – честно призналась Оля, – но в данный момент это не имеет значения. Я так хочу – и все. Лучше скажи, ты завтра за мной приедешь?

Миша демонстративно вздохнул, потом улыбнулся, наливая в стаканчики «Фанту».

– Что с вами сделаешь, если вы такая упрямая? Только я приеду рано, часов в восемь, а то мне на работу, – сказано это было таким игривым тоном, будто потом за услугу потребуется какая-то отдельная плата.

Оля отметила эти интонации, но придавать им значение было б смешно. Тем не менее, чтоб четко определить дистанцию, она сделала серьезное лицо.

– Значит, в восемь я жду. И, пожалуйста, привези йогурт. Не могу с утра давиться курицей, – она полезла за кошельком.

– Да перестаньте вы, Ольга Викторовна, – Миша остановил ее руку, – хотите, я даже кофе в термосе вам сделаю?

– Хочу. Если умеешь, конечно.

– Ну, не знаю. Пока еще никого не отравил…

– Да, и еще, – Оля вылезла из машины, но дверцу не захлопнула, – купи мятную «жвачку» и маленький кусочек мыла.

– Вы здесь неделю жить собираетесь? – удивился Миша.

– Просто не терплю, когда изо рта воняет и руки липкие.

– Ладно, – Миша пожал плечами, – только ни к чему это. Репортаж мы б и так слепили…

– До завтра. В восемь жду, – Оля хлопнула дверцей.

Она смотрела вслед переваливавшейся на ухабах машине и думала, что если б захотела, то могла б побежать, замахать руками, и Миша остановился бы. Тогда б йогурт она ела дома, приняв перед этим теплый душ. И, действительно, зачем ей нужны все эти приключения?..

Дабы избежать соблазна, она отвернулась, наткнувшись взглядом на грязную стену. Если б не эти чертовы каблуки, можно было б пройтись к лесу, побродить, пошуршать опавшими листьями, а так?.. Оля повернулась и не спеша пошла вокруг дома по разбитой, можно сказать, «условно асфальтированной» дорожке; нашла парадный вход, который оказался забит досками. Постояла, глядя на огород с развороченными грядками (значит, что-то они все-таки пытались сажать); на печальное поле, усеянное холмиками; на рощу сливавшуюся с небом, превращаясь в свинцовый занавес, и она вернулась к «черному» ходу, давно ставшему основным. Вырвав несколько листов из блокнота, аккуратно расстелила их на развалинах забора; уселась, покусывая ручку и заворожено глядя на чистый лист бумаги. …Надо начинать работать – чего время-то терять?..

Она писала, зачеркивала; начинала снова, перевернув страницу, но так и не могла определиться в главном – о чем писать? О всепоглощающей старости или о том, что не хватает еды, угля, медикаментов и всего остального? На часы она не смотрела, потому что рабочий день у нее всегда был ненормированным – она привыкла сидеть за столом до тех пор, пока, либо материал не будет закончен, либо не станет ясно, что мысль зашла в тупик и «утро вечера мудренее». На пластике ручки уже четко отпечатались многочисленные следы ее зубов…

– …Вы еще не уехали?

Оля рассеяно подняла голову и увидела Анну Ивановну, смотревшую на нее с нескрываемым любопытством. Утренняя раздраженность в ее взгляде, вроде, пропала.

– А где ваша машина?

– За мной завтра приедут.

– Завтра? Вы что, хотите пожить здесь?

– Вроде того.

Анна Ивановна покачала головой.

– Ну, у всех свои причуды. По телевизору эти, в «Последнем герое»… все сплошь «звезды», богатые люди, а тоже едут черте куда, чтоб питаться лягушками и спать на голой земле, – она пошла дальше, не дожидаясь ответа. Наверное, гостья отложилась в ее сознании, как героиня некой телепрограммы, и не более того.

Оля снова опустила глаза к бумаге, но стало уже слишком темно. Напрягать глаза не хотелось, тем более, никаких конкретных мыслей так и не появилось. Она встала, собрала имущество, включая листы, на которых сидела, и пошла к дому. Знакомая доска, знакомый коридор, даже запах уже не раздражал; уверенно прошла на кухню.

– Анна Ивановна, давайте помогу.

Это не являлось красивым жестом. Просто она действительно не знала, чем занять себя на период ожидания, не имеющего четких временных границ. Считать часы и минуты до того, что начнется неизвестно когда, просто бессмысленно.

Анна Ивановна, только надевавшая черный халат, замерла, так и не вдев руку в рукав.

– Ты что, картошку чистить будешь?

– А почему нет? – Оля улыбнулась. Неужели ее вид настолько напоминал «светскую леди», которая и с ножом-то обращаться не умеет? Это она с появлением Володи стала так выглядеть, а до того три года ходила в одном и том же длинном пальто – черном, чтоб не пачкалось в транспорте.

– Халат у вас найдется? – Оля аккуратно положила пиджак на стул и осталась в белом свитере.

– Откуда? Я и этот-то из дома принесла, – Анна Ивановна сняла и протянула Оле свой, – одевай. Я так, чай, не барыня.

Оле сделалось весело. Вообще-то она привыкла, чтоб ее уважали, но такое, почти подобострастное отношение, испытывала впервые, и ей оно нравилось. …Эх, сюда бы мой холодильник, – подумала она, – я б показала, что не только картошку чистить умею!..

Совместная работа стирала разъединявшие их условности.

– Вы извините, – сказала Анна Ивановна, – но я не понимаю, зачем вы остались.

– Вы ж сами сказали, что здесь ночью что-то происходит – я и хочу посмотреть. Полина Алексеевна обещала…

– Полина?.. – нож Анны Ивановны уткнулся в доску, и она подняла голову, – так Полина здесь и есть главная ведьма.

– Кто? – картофельная кожура упала на пол, но Оля не стала ее поднимать, – кто она?

– Я называю ее ведьмой. Она тут всем заправляет. Кто что найдет или заработает, сразу ей несут. Тут полковники есть, герои, а заправляет всем она. Что скажет, то и будет.

– А почему, именно, ведьма? – Оля вновь принялась за картофелину, – может, у нее организаторский талант?

– Ведьма потому, что я в ее комнате прибираю. А там свечи всякие, совсем не похожие на церковные, кресты…

– Ну, раз кресты, значит, уже не ведьма.

– Крест и перевернуть можно, – видимо, Анна Ивановна пыталась разбираться в магическом смысле обнаруженных предметов, – а еще статуэтка у нее есть. Хранится на полке среди одежды. Дева Мария, а лицо черное, как у негритянки. Разве такое может быть?

– Может, – Оля уверенно кивнула, – на заре христианства многие храмы, чтоб «очистить» место, строились на руинах языческих святилищ. Потом часть этих храмов тоже оказалась разрушена, и при раскопках стали находить изображения черной богини. Скорее всего, она олицетворяла землю в древних религиях, но археологи объявили ее Девой Марией – не может же идол храниться в христианском храме? А о святилищах к тому времени все уже позабыли. С тех пор и повелось, особенно во Франции, что Дева Мария может быть черной.

Анна Ивановна посмотрела, то ли с удивлением, то ли с уважением, и Оля довольно засмеялась.

– Я ж университет закончила. Причем, чистый гуманитарий.

– Все равно, зря вы это затеяли, – безотносительно к предыдущему заключила Анна Ивановна.

– Да почему зря-то? Я человек очень любознательный… Господи, ну, какие ведьмы?.. Или вы все-таки верите в них?

– Что значит, верю – не верю? – Анна Ивановна заглянула в большую кастрюлю, где уже закипала вода, – оно есть, верим мы в него или нет… Знаете, как я замуж вышла? Родилась я в городе и в школе там училась, а здесь у матери сестра жила. Я сюда на лето приезжала – после войны лагерей-то пионерских не было. Так вот, лет в четырнадцать пошли мы с подружкой к местной гадалке – я тоже любознательная была… как вы. А о чем девчонки спрашивать могут? Естественно, о любви, да о женихах. Вот, гадалка мне и говорит, что скоро в селе свадьбу будут играть, и я обязательно должна пойти туда, потому что там познакомлюсь с будущим женихом. А узнаю его по тому, что воду буду ему подавать. Два дня мы над этим смеялись, а потом и вправду тетку мою на свадьбу приглашают. Не помню уж, чья свадьба была, но в деревне, сами знаете – если гулять, так всеми. Мы, дети, естественно, тоже там бегали, под ногами путались. И вот один парень (я и имени его не знала) как хватил самогона, да, видно, пошел он не в то горло. Как задохнулся он, как закашлялся!.. Весь красный; аж наизнанку его, бедного, выворачивает. А я случайно рядом оказалась. Страшно мне стало, что помрет человек. Я быстрее за водой. Выпил он ее, и полегчало, но, видно, легкие сжег – он и говорить-то толком не смог, и поэтому сразу ушел. С тех пор лет семь или восемь прошло. Я давно школу закончила, работала и, вот, знакомлюсь с мужчиной гораздо старше меня; не красавец, да и умом не блещет. А мы тогда все за умных хотели выйти (это теперь норовят за богатых), но что-то в нем притягивало меня. На третьем свидании он рассказал, что сам отсюда, а в город приехал на курсы механизаторов; и потом возьми, да скажи: – А я тебя помню. Спасала ты меня, когда я самогоном захлебнулся. Тут я про ту воду и вспомнила…

– Знаете, как это называется? – Оля скептически усмехнулась. Ей часто приходилось читать в «женских журналах» такие истории (правда, почему-то всегда казалось, что придумывают их прикалывающиеся сотрудники редакции), – это называется психологическая установка. У вас в подсознании уже сформировалась сверхзадача. Если б гадалка не нагадала, может, вы и замуж за него б не вышли. Погуляли, пока он учился…

– В наше время так не принято было, – Анна Ивановна мечтательно вздохнула, – тогда не «гуляли», а уж если встречались, то потом и замуж выходили… но не в этом дело. Все равно, зря ты затеяла с огнем играть, – она уже помешивала бледное варево, от которого поднимался не имевший запаха пар.

Не ответив, Оля сняла халат, вымыла руки, и поняв, что приготовление ужина закончено, снова облачилась в пиджак.

– Их надо звать или сами приходят? – помогая расставлять дымящиеся тарелки, она нарушила затянувшееся молчание.

– Конечно, звать, – Анна Ивановна вышла, и через минуту Оля услышала громкий голос:

– Ужин!.. Все на ужин!..

Спрятавшись за кухонной дверью, Оля наблюдала, как первой появилась Полина и почти следом, Мария. Остальные спускались по одному, причем, что поражало больше всего, они почти не общались. Казалось, проспав целый день или просто пролежав в одиночестве, человеку просто необходимо общение, но глаза обитателей дома были пусты, как у зомби, отрабатывающих заложенную в них программу.

– Они всегда такие угрюмые? – спросила Оля.

– Всегда. Я ж говорю, это ведьма что-то делает с ними.

Оля смотрела на дрожащие руки, с трудом удерживавшие ложки, на жадные беззубые рты и думала, что лучше покончить жизнь самоубийством, чем пребывать в таком состоянии. Эта мысль не вызвала протеста, хотя всегда ей казалось, что лишать себя жизни могут только очень примитивные или психически неуравновешенные люди. Из любой ситуации всегда можно найти выход, но она никогда не думала, что существует ситуация, из которой выхода нет. На мгновение сделалось жутко от этой безысходности, но Оля сумела быстро взять себя в руки. Бессмысленно пытаться представить то, чего еще нет и, может быть, никогда не будет, ведь до этого ж надо дожить…

Закончив есть, старики стали молча подниматься из-за столиков, и вскоре столовая опустела. За все время ужина так и не было произнесено ни слова, будто слетелась стая теней, и потом также незаметно растворилась в пространстве и времени.

Анна Ивановна принялась собирать посуду. Оля хотела помочь, но та только небрежно махнула рукой.

– Что тут мыть? Ни жиринки…

Оля отошла к окну, за которым стало совсем темно.

– Анна Ивановна, так что тут происходит ночью? Вы тогда начали говорить…

– Не знаю, – как и утром, повторила Анна Ивановна, только на этот раз гораздо спокойнее, – ведьма запретила мне подниматься наверх после заката.

– Даже так?

– Да. А я, по большому счету, и не стремлюсь знать, что там происходит. Я что, штатный работник? А то за свою доброту еще какую-нибудь гадость, вроде порчи или сглаза, получишь.

– Да бросьте вы ерунду говорить…

– Ну, как знаешь, – закончив работу, Анна Ивановна вытерла руки, – только запомни, если совсем плохо станет, повторяй про себя: – Помилуй, Господи, дай мне не нарушить мой душевный покой… А я пошла.

Она поправила ножи, положив их параллельно друг другу, и пройдя через тускло освещенную столовую, исчезла в коридоре. Потом хлопнула дверь, и Оля ощутила такую тишину, что вдруг поняла – определение «мертвая тишина» вовсе не является поэтическим эпитетом. Сделалось страшно, однако сознание, привыкшее строить четкие логические схемы, довольно быстро справилось с этим неприятным чувством.

…В дом никто не входил, иначе б я слышала; вокруг одни немощные старики, и те, скорее всего, спят. Что тут страшного?.. Ступая на цыпочках, Оля вышла из кухни, оставив включенным свет, и осторожно поднялась по лестнице. На втором этаже прислушалась и пошла дальше, останавливаясь у каждой двери – ни храпа, ни вздоха. Но старики ж не могут дышать так ровно и бесшумно!..

И впервые страх все же стал брать верх над сознанием. В голове, путаясь и обгоняя друг друга, понеслись сцены из триллеров. Кровь льющаяся со стен, душащие людей призраки, летающие топоры, и кресты, низвергающиеся с куполов – от этих видений даже сердце забилось реже, и каждый его удар гулко отзывался во всем теле. Наверное, он был единственным звуком в доме. Остановилась Оля в конце коридора; закрыв глаза, чтоб не видеть того, что должно обрушиться на нее, слегка толкнула дверь. Сердце окончательно замерло, дыхание будто остановилось… но ничего не произошло, только сквозь дрогнувшие ресницы пробился тусклый свет.

– Входи, – услышала она спокойный голос и с опаской открыла глаза.

Полина сидела у стола, на котором горело три свечи. Внутри образовавшегося треугольника стояла черная фигура. Оля не могла разглядеть ее подробно, но догадывалась, что это и есть «негроидная» Дева Мария. Оглядела комнату, ища какие-либо изменения, но, кроме огромных теней, медленно колыхавшихся, создавая впечатление чего-то потустороннего, не обнаружила ничего; если, конечно, не считать еще того, что кровать Марии была пуста. Оля сделала шаг вперед.

– Закрой дверь и садись, – приказала Полина.

Не отрывая взгляд от трепещущего огня, Оля нащупала ручку, потянула на себя до упора и лишь потом спросила то, что больше всего волновало ее в данный момент:

– А где все?..

– Их нет, – ответила Полина предельно просто, – садись.

Оля послушно опустилась на стул. О чем еще спрашивать, она не знала, потому что сама мысль о мгновенно исчезнувших людях не укладывалась в голове. Тем не менее, она была очень похожа на правду. Несколько минут они молча смотрели друг на друга, потом Полина улыбнулась. Возникшая тень изменила ее лицо, сделав похожим на скорбную маску.

– Ты хотела понять? – спросила она, – я расскажу тебе. Мне надо кому-нибудь рассказать это, потому что я тоже не вечна, а здесь так редко появляются люди, желающие что-либо понять… так вот, – словно спрашивая разрешения, она мельком взглянула в угол, где висела икона (о ней Анна Ивановна почему-то забыла упомянуть), – я открыла коридор, ведущий в «черную дыру». Ты знаешь, что это такое?

– Нет.

– И я не знаю.

Олино лицо приняло настолько растерянно удивленное выражение, что Полина усмехнулась.

– Тогда давай начнем сначала. Спешить нам некуда; до утра еще далеко… Говорят, Святые получают свой статус, совершая добрые и бескорыстные поступки; еще говорят, что колдуны вступают в союз с дьяволом, продавая душу и за это получают от него некую силу. Все это вранье – нельзя приобщиться к сверхъестественному осознанно, путем собственных усилий. Нас выбирают еще до рождения по каким-то неизвестным человеку принципам, и это совершенно не зависит от родителей, от степени веры и образа жизни. Наверное, все и можно объяснить, но, видно, нам не положено знать больше того, что мы знаем.

Так вот, меня выбрали. В первый раз я поняла… хотя тогда я еще ничего не могла понять – родители поняли это, когда мне было два года. Я вдохнула в трахею сливовую косточку, которая тут же вызвала отек. А жили мы в селе, на Украине. Там и сейчас-то до города не доберешься, а это происходило еще до войны. Меня везли на подводе около шести часов. Когда в больнице косточку вынули, врач только развел руками и сказал, что у медицины нет объяснений, как я смогла выжить. Мать возблагодарила Бога, хотя до этого никогда не ходила в церковь. В те времена и церквей-то не осталось – вместо них склады, да клубы, но она нашла икону и каждый день молилась. Меня она заставляла делать то же самое, и молитва не вызывала во мне отторжения, поэтому я все-таки склонна думать, что это у меня от Бога… хотя какая разница, если нам все равно не дано ничего изменить? Главное, что после того случая я стала ощущать мир совсем по-другому. Я могла разговаривать с животными, причем, не по-детски лаять и мяукать, а просто смотреть им в глаза, и они делали то, что я захочу. Потом это распространилось и на людей. Скоро я уже мыслила взрослыми категориями и перестала общаться с детьми, предпочитая другие игры. Например, я могла остановить лошадь, а потом смеяться над тем, как возница пытается заставить ее двигаться дальше; я могла на ровном месте «уронить» человека и с любопытством наблюдать, как он растерянно поднимается и озирается по сторонам, ища невидимую веревку. Такие у меня были детские игры, потому что мне нравилось ощущение своей силы.

Но потом детство закончилось. В то утро я почему-то проснулась раньше всех, а все вставали в пять – у нас было хорошее крепкое хозяйство. От раскулачивания нас спасало только то, что отец являлся героем Гражданской войны, вступившим в партию еще при подавлении Кронштадского мятежа. Так вот, полусонная, я почему-то подошла к окну и увидела страшную картину – сколько хватало глаз, чернели кресты. На месте каждого дома – крест, все сады в крестах, весь луг до самой реки… Я испугалась; разбудила мать… а происходило это 22 июня 1941 года.

Мне в сорок первом исполнилось пятнадцать, и когда немцы заняли село, меня угнали в Германию. Но, сама понимаешь, что мне не составило труда сбежать от хозяев, к которым меня определили батрачить. Поймали меня на вокзале, когда я пыталась уехать из города. Так я оказалась в лагере, но и оттуда бежала. Попала во Францию, потому что перемещаться на запад оказалось проще, чем на восток. В семнадцать я примкнула к маки. Если не знаешь – это французские партизаны. Наш отряд ни разу не попадал в серьезные стычки, но сколько поездов мы пустили под откос и сколько фашистов уничтожили!..

Встав, Полина достала из шкафа крохотный сверток; бережно положила его перед Олей и развернула.

– Это французский орден. Мне вручили его уже потом. А тогда я запросто могла б остаться во Франции и жить, уж точно не так, как сейчас. Но я почему-то знала, что должна вернуться. И вернулась… Родина тоже наградила меня, только десятью годами лагерей. Бежать оттуда было некуда – кругом леса, в которых не всякий мужчина выдержит долго, и я вышла официально, со всеми документами, словно заново родившись. Для этого оказалось достаточно, чтоб в меня влюбился «хозяин» лагеря. Потом я выходила замуж, разводилась, правда, детей не смогла родить, и все эти годы постоянно думала, зачем мне даны такие возможности? Неужели только, чтоб выжить в этой мясорубке? А для чего выживать, если моя жизнь не отличается от всех остальных; если она так же примитивна и фактически бессмысленна? Так не может быть – Бог то или дьявол, но для чего-то мне дал этот дар.

А время шло. Я старилась, играя в бесполезную игру под названием «жизнь», пока наконец Перестройка попросту не выкинула меня из нее, как и миллионы других. Семьи у меня к тому времени не осталось; квартиру я пыталась обменять на меньшую с доплатой, но меня обманули, оставив ни с чем. Помню, я была очень удивлена таким поворотом событий, но потом поняла, что это и есть мой истинный путь – я оказалась здесь. Я знала, что могу помочь этим людям.

Сначала я хотела заставить власти дать деньги на содержание дома, решить вопрос с персоналом… вообще, решить все вопросы, ведь я знала, что могу управлять людьми, но потом поняла, что этим все равно не верну их прежнюю жизнь – ту, которая являлась их единственным достоянием; этим я смогу обеспечить лишь плавное и приятное угасание.

То, что произошло дальше, наверное, можно назвать озарением – и четкая мысль, и пути ее реализации пришли сами собой. Я собрала все, что было у меня, и то, что смогла найти здесь: икону, которую подарила приюту одна старушка, когда снова разрешили верить в Бога; запас свечей, который не успели съесть крысы; кресты – один, надетый мне матерью после той поездки в больницу, а другой… вон он, в углу. Я нашла его здесь, в подвале. И еще Деву Марию. Я привезла ее из Франции, из Шартрского собора. Не знаю, почему она черная, но мне показалось, что она наиболее полно отражает сущность данного мне дара. В результате… даже не знаю, как это получилось, но я открыла проход в «черную дыру»…

Полина замолчала. Видимо, рассказывать о своей жизни оказалось гораздо проще, чем формулировать недоступное человеческому разуму.

– Я представляю нашу жизнь, – вновь начала она, – как песочные часы. Сверху наше будущее, которое постепенно перетекает вниз, в наше прошлое, а тоненький перешеек посередине – это и есть жизнь. Но ведь тогда можно до бесконечности переворачивать часы, и все будет многократно повторяться по уже имеющейся схеме. Изменить только ничего нельзя, но у каждого ведь в жизни есть моменты, которые ему и не хотелось бы менять – те моменты, когда он был счастлив.

Счастье каждый определяет по-своему, но оно всегда есть. Не бывает безнадежно несчастных людей, и все хотят когда-нибудь вернуться в это самое прекрасное мгновение. Остальная жизнь им, в принципе, не важна и не интересна. Помнишь, я говорила, что старость это не возраст, а память? Так вот, старость наступает сразу после момента счастья, потому что больше ничего не будет, как если б мы умерли. На единственном, неповторимом счастье кончается жизнь. Ты меня понимаешь?