Текст книги "Сёма-фымышут 8—4"

ТРАМПЛИН ОБРАТНО

Перед отъездом на зимние каникулы «обер – лейтенант» загрустил. Ходил – бродил мрачный, предчувствовал расставание с «клёвой» «фымышухой» и «Белым миром».

За месяц до экзаменационной сессии «классная» торжественно объявила ему, что в школу он не вернётся. Всё! Пишите письма кривым почерком. Его отчислили. Могла бы промолчать. Написала бы письмо матери Сёмы.

«Обер – лейтенант» смолчал, не поделился с нами этой трагической новостью.

Он доживал рядом с нами в «общаге», ходил неприметный и печальный даже, когда мы катались по лесу на лыжах. Именно ходил. Пешком. Лыж из школы в прокат никогда не брал.

Мы лихо съезжали с горок, на беговых лыжах пытаясь «завернуть слалом». Он оставался стоять на вершине горушки, с грустью смотрел сверху, как мы задорно кувыркаемся в сугробы. Лыжи с ботинок отстегивались, уезжали в лес, зарывались в сугробы. Но всем было весело.

В таких долгих прогулках руки Сёмы багровели, синели от мороза и не отогревались в дырявых карманах пальто. В общежитие «обер – лейтенант» прибегал продрогший, как «мёрзлый фашист в танке», по его выражению.

Как-то Сёма не выдержал нашего безудержного веселья и лыжных забав, принялся кататься с горки на подошвах ботинок. Падал, по-пластунски, на локтях подбирался чёрной гусеницей на заледенелом насте, становился на коленки, прежде чем подняться на ноги, чтобы окончательно не отморозить окоченевшие, посиневшие пальцы, напоминающие резиновые перчатки хирурга.

На вопрос, почему не взял лыжи, «обер – разведчик» отмалчивался.

Однажды, на горке мы обнаружили трамплинчик, невысокий, с метр наката. Но и с него, при хорошем толчке, можно было улететь метров на пять. Обкатали, осмелели и начали прыгать с этого невысокого бугорка на беговых лыжах. Сёма присел рядом на корточки, привалился спиной к сосне, с тихим восторгом и «квёлой» завистью наблюдал за самыми смелыми, отчаянными и рисковыми.

Кто прыгал успешно, кто умудрялся грохнуться на задницу после прыжка, у кого лыжи после падения разъезжались сами по себе в разные стороны и укатывались далеко в лес без лыжника. Кто падал, пропахивал грудью и носом снег после неудачного «приснежения». Но все оставались радостными, довольными, хотя и вымокшими до… в общем, до трусов.

День выдался не шибко морозным, солнечным, ясным. Небо распахнуло небеса до чистейшей глубины. Высоченные сосны покачивались величаво, словно одобрительно помахивали зелёными опахалами.

«Обер – лейтенант» терпеливо выжидал и своего дождался. Кто-то из наших неловко вкатился на трамплин с прямой спиной, не согнувшись. В воздухе его подбросило и перекосило. Левая нога с лыжей задралась вверх. При взлёте получился корявый боковой кульбит.

– Хана, – преспокойно сказал Сёма и поднялся.

«Летающий лыжник» боком грохнулся о накатанный снежный наст. Левая лыжа, так и не коснувшись трамплина, врезалась в затвердевший снег, с хрустом сломалась.

– Вот, – тяжко вздохнул и проворчал Сёма. – Выкладывай денежки.

У самого нищего «обер – лейтенанта» никогда лишнего «десюнчика» – десяти копеек не водилось, чтобы, к примеру, купить рядом с «общагой», в буфете университетской столовки булочку «со смаком» или тёплый сметанный калач медово-жёлтого цвета.

После прыжков с трамплина мы засобирались в «общагу», скатились напоследок к подножию горы. Дождались «пешехода» со сломанной лыжей, весёлого, беспечного, неунывающего.

Последним с горы разбежался Сёма. Разгоняясь, проскользил на подошвах ботинок по обледеневшему насту, снёс вершинку трамплина. Его подкинуло, перевернуло, пронесло по воздуху ногами вверх. Летающий «обер – лейтенант» раскинул руки в стороны, как ворона в чёрном пальто, брякнулся спиной на твёрдый, накатанный наст, охнул от болезненного удара, тяжко поднялся и прохрипел:

– Клёво! Тож пролетелся!

Радостных и дерзких «зиг хаев» от него никто больше не слышал. Уезжали на каникулы беззаботные, весёлые, счастливые: сдали первые в жизни трудные экзамены научной школы. Кто не сдавал, уехал, видимо, раньше, незаметно, без прощаний. Не помню, чтобы Сёма с кем-нибудь попрощался.

Для самозванца «обер – лейтенанта» первый семестр в ФМШ оказался трамплином обратно, в старую жизнь, в «Серую зёму», с чёрными бараками и дымной, тяжёлой крышкой небес.

Как я полагаю, Сёма явился отражением и наших, не самых лучших человеческих качеств, скрытых или явных, «подсознательных» или сознательных, осмысленных или «бессмысленных».

У подростка, воспитанного в тяжёлых условиях жизни своей «Серой зёмы», полагаю, это было защитной оболочкой, отшелушить, раскрыть которую не удалось в тепличных, замечательных условиях «Белого научного мира». Хотя слегка размягчить жёсткую «кожуру» хулиганистого и непослушного пацана получилось, так мне показалось.

Андрей Чигрин, по школьному прозвищу Карлсон, со мной не согласился. Он продолжал нелицеприятно вспоминать о хулигане, драчуне и неуче, «обер-лейтенанте». Имеет право на свои воспоминания. Такова разносторонняя изнанка восприятия прошлого.

ЭПИЛОГ

Например, «письма», с рабочими пока названиями, «Моделисты», «Астроном и кольца Сатурна», «Скачки», «День именинника». Расширенные версии про «Гитары из парт», про «Якута и Карлсона», про «Доярок, санитарок и трактористов», про «Поганку и грибок», про «КЮТ и УЮТ», про «Мамло, селедку и спирохету», про «Эфу и Самоваров», про «Ваню Гогова и кеды», про «Битлов & бэк ин ЮэСэСА», про многое-многое другое.

Надеюсь на дружескую помощь и содействие бывших фымышат. Включайтесь, друзья. Не ностальгии ради, воспоминаний для.

Чтобы сохранить в архиве «ШКАФа-эМ» наши детские, яркие картинки чувств, впечатлений и переживаний. Передать их далее по времени. Своим детям. Внукам. Может, позавидуют нам хорошей, светлой завистью. Может, похихикают, потешатся над нашими детскими забавами, невинными шалостями, робкими ухаживаниями за девчонками. Может, посмеются. Может, и нет.

Дела наши к десятому классу назревали вполне серьёзные. Надо было готовить оригинальные, технические, дипломные проекты к защите перед комиссией в КЮТе, успеть разработать, подготовить чертежи, смастерить модели.

Надо было успеть подготовиться к госэкзаменам, перед выпуском из школы.

Ещё ведь хотелось продолжать играть с нашим ансамблем на «скачках», концертах в актовом зале школы, ездить на «ближние» гастроли в поселковые клубы, выступать в Доме Учёных, на смотре художественной самодеятельности и «фестивале молодежи» в ДК «Академия». Продолжать заниматься физкультурой, играть в «баскет», волейбол и футбол.

Ходить с девчонками на прогулки, устраивать вечерние посиделки с горячим чаем и пирожными. Иногда под столом, завесившись скатертью, чтоб не застукал дежурный воспитатель.

Про электромагнитные реле Вовки Лущенко, которые «вырубали» общий свет в комнате, когда открывали входную дверь блока, это отдельный и более подробный рассказ.

Как-то насмеялись от души, когда математик Отавин, дежуривший в тот раз по «общаге», не сразу сообразил, почему видит свет в щели двери, а когда открывает, – освещение мгновенно гаснет. Неужели у негодных мальчишек такая хорошая реакция на звук его шагов и действий? Отавин был «заводным», энергичным мужчиной, минут пять экспериментировал с резким открытием входной двери из коридора, раз пять-десять дёргал дверь и закрывал обратно. Сбегал на улицу, проверил, убедился: свет в комнате «нарушителей режима» горит.

Лущенко преспокойно сидел на своей кровати, почитывал художественную книжку и секунд через тридцать, полагая, что Отавин ушёл, щелкал выключателем реле, снова «врубал» свет в комнате.

Математик – теоретик, наконец, сообразил, что «практики – технари» его дурачат, вошёл в комнату, включил «общий» свет. «Чаёвники» сидели в тот раз за столом, но не смутились. Пригласили дежурного воспитателя «испить чаю с сухариками». Отавин вежливо отказался, потребовал «отбиться», иначе вынужден будет записать в журнал о нарушении дисциплины. Ребята «отбились». Чай допили в темноте.

Подготовка «дипломных», технических проектов было делом «первостатейной» важности.

Разработки некоторых ребят были достойны патентов на изобретения. Наши серьёзные «электроники» разработали сложнейшие схемы для медицинских приборов. Судомоделисты предложили новаторства для современного судостроения. Авиамоделисты тоже не остались в стороне от продвижения технического прогресса.

Но об этом и многом другом в следующих письмах для сборных папок «ШКАФа – эМ» – своеобразного архива «технарей» из «ШКолы Академической Физико-Математической».

АНОНС. ЧАСТЬ 2
ПИСЬМО КОНТР-БАСИСТА

В письмах второй части «ШКАФа-эМ» постараюсь рассказать о периоде жизни в школе в девятом и десятом классах.

Вдохновение для продолжения пришло, когда Серёга Гурин, после прочтения первого издания книжки «Сёма-фымышут», прислал большое, развёрнутое письмо по «электронке».

«Честно говоря, — написал он, – вначале даже не хотел читать книгу, опасался банальных, мемуарных, детских воспоминаний, но начал читать и уже не смог оторваться.

Дал почитать книгу жене. Удивительное дело: первое, что она спросила: как я сам относился к Анке.

Этот вопрос, собственно, и привёл к тому, что я решился (впервые за полвека!!!) рассказать об этом. Суть в том, что я был влюблён в Анну Исааковну. И даже не так. Она была в моём восприятии идеалом женской красоты. И это тоже не совсем точно. Я воспринимал её как божество – древнегреческую богиню, сошедшую с Олимпа. Этот удар по чувствам я получил в первый же день моего приезда в школу. Только я вошёл в дверь общежития, она шла навстречу в солнечном сиянии. Я ещё тогда не знал, кто эта женщина, но первая мысль была именно такой – богиня. За время учёбы наваждение иногда спадало, иногда возвращалось, но я никогда мысленно не называл её Анка, как мои одноклассники, – только Анна Исааковна, причём, с ударением на – Исааковна. В конце десятого класса, перед тем как уехать из школы, я написал рассказ на целую тетрадку, исписанную мелким почерком. В нём я иносказательно описал чувства некоего английского мальчика. Тетрадку подсунул на стол в учебной аудитории нашей литераторше МАМе ЛОшади перед самым отъездом, чтобы никогда, ни при каких обстоятельствах, не услышать её отзыв. Так что не знаю, догадалась ли она о чём-то или нет?»

О как! Неожиданный поворот. На что Юрик Ажичаков на встрече одноклассников в 2000-х годах иронично заметил: «Влюблённость в Анку нашему Гурону не мешала, когда посылал он иногда её… подальше, за придирки, грубые и бестактные нотации».

Письмо нашего бывшего бас-гитариста приятно порадовало меня. Из активных помощников по «сбору» воспоминаний оставались только Ажичаков и Чигрин. Наш Карлсон – теоретик, много рассуждал по телефону о «житухе в ФМШ», но больше ни одной строчки в письме так и не написал. Юрик присылал по «электронке» короткие, но весьма точные замечания и дополнения. И тут такой подарок от Гурина.

Самое удивительное, как через сорок с лишним лет завернулась «петля времени».

Поделюсь своим укороченным вариантом знакомства с историей «английского мальчика».

В десятом классе мы с Юриком были влюблены в дочь нашей литераторши. Пожалуй, Юрик был влюблён, а я скептически присматривался к красавице. Лилия иногда приходила в холл учебного корпуса по вечерам в субботу на танцы, на «скачки», как мы называли. В эффектном, белом, брючном костюме она выделялась среди тёмной толпы мальчишек и не оставалась без внимания. Отбою не было от ухажёров и кавалеров. Девчонок, напомню, во всей школе было немного, человек двадцать. Лилия была на год младше нас, но выглядела зрелой, манерной девушкой, с неукротимым характером будущей львицы. Она была иронична, сдержанна и намеренно холодна. Могла сразу отшить любого красавца, даже самого наглого и велеречивого. Внимательно присматривалась к «мужскому» коллективу научной школы в поисках перспективного жениха. Юрик, по-моему, «поплыл» с первого взгляда. У музыкантов нашего ансамбля не было шансов подержать в «медляке» за талию дочку самой (!) Мамло. Юрик был прикован шнуром к соло-гитаре.

Наше знакомство с Лилией случилось, когда она стала помогать маме в дежурстве по общежитиям и будила по утрам ленивых. Стучала кулачком в двери наших комнат, зычным голосом боцмана на корабле командовала «Подъём!» На одном из таких дежурств мне удалось её «подловить на кадр». Прикрепил к прутьям спинки кровати ФЭД, соорудил специальный крючок для спуска ногой, при открытии двери нашей комнаты сделал снимок симпатичной дежурной с возмущённым и недовольным лицом. Фотографию подарил Юрику. Понимал, девушка ему нравится. Похоже, через некоторое время он объяснился Лильке в чувствах, или она сама временно приветила настойчивого юношу. В тайне от нас, он начал ходить к Мамло в гости. Ухаживания приобрели вялотекущий процесс смолы, сползающей в яму. Влюблённый Юрик – это совсем другой человек, совершенно не тот, кто жил среди нас в общежитии. Он становился молчаливым, замкнутым, нерешительным и вялым. Будто впадал в анабиоз, ходил, как замороженный. Мальчишки над ним подсмеивались, но я относился к чувствам товарища серьёзно и уважительно, иногда что-то советовал дельное, даже провокационное. Уже тогда понимал: слюнявым нытьём взаимности у девчонок не добиться. Предлагал, например, забраться на подоконник окна квартиры Мамло, благо жили они на первом этаже, и ночью забросить в форточку комнатки Лильки букет цветов. Не помню, прислушивался Юрик к моим советам или нет.

На третьем курсе института, когда мы жили в одной комнате общаги, мне надоели, как более решительному, скажем так, юноше, юркины унылые ухаживания за очередной своей возлюбленной из Мединститута. С девушкой мы познакомились в поездке на «Поезде Здоровья», которой нашу группу наградили за хорошую успеваемость.

Я посоветовал, жалея друга, устроить шутливую провокацию, быть оригинальным и подарить девушке… веник под видом цветов. Обернуть в праздничную упаковку и подарить. Развернет, посмеется и подарок запомнится надолго.

Но это уже история из нашей замечательной студенческой «житухи», о чём, возможно, расскажу значительно позже.

На втором же курсе я ещё активно поддерживал дружбу Юрика с Лилией, ездил с ним в гости к нашей литераторше. Меня занимали беседы с доброй, уважительной, мудрой Валентиной Николаевной. Вероятно, Лилька не могла выбрать между мной и Юриком, между ненадёжным шутником и упорным, но молчаливым ухажёром.

На одной из таких встреч в Академ-городке на квартире Мамло, Лилька показала мне ученическую тетрадку и спросила:

– Твоё сочинение?

Она знала, скорее всего от мамы, что я веду записи о нашей «фымышатской» жизни и была почти уверена: история про «английского мальчика» – моя.

Пролистав несколько страничек мятой тетрадки с незнакомым, неразборчивым почерком, ознакомился со стилистикой написания пылко влюблённого юноши в свою учительницу, но даже вообразить не смог, кто из наших ребят мог написать такой романтический бред.

– Неужели, какой-то дурак влюбился в вашу «классную» идиотку?! – добила нас с Юриком жёсткая и своенравная Лилька.

У меня язык не поворачивался называть эту строптивую, дерзкую девчонку – Лилией. Интуиция будущего мужчины мне подсказывала: Лилька жутко злится на нас с Юриком за бездействие. «Тупые кавалеры», по её собственным словам, позже написанным мне в письме, за два с лишним года так и не приступили к более решительным мерам её покорения. Юрик не отваживался, а у меня исчезло желание охмурять девушку с «железным» мужским характером. Под гнётом, напором супруги в такой семье можно было оказаться подкаблучником. По отношению к красотке «в белом костюме» я настроился очень скептически, дерзил ей в ответ, словесно мстил за фиаско моего друга. Юрик терпел полное поражение в своей школьной влюблённости. Похоже, он сам это понимал, но отступиться ещё в десятом классе не смог.

Мрачная Лилька отобрала у меня тетрадку с историей «влюблённого, английского мальчика», скрылась в своей комнате без прощания. Валентина Николаевна предложила нам откушать жареные котлетки. Из скромности мы отказались, поспешили убраться. Шагали по тропинке среди высоченных сосен к железнодорожной станции, гадали, кто из наших «технарей» мог страдать два года от такой «безумной» влюблённости в Анку. Единственный кандидат, по общему мнению, – Лущенко. Романтик и молчун. Сами же и отвергли: нет! Вовка был страстно и безответно влюблён в девятом классе в десятиклассницу Б-ву. В десятом спрятал свои чувства разочарования глубоко в душе. Дальнейших страданий по девчонкам в нём замечено не было, но знаки внимания к нашим соседкам оказывал регулярно. Безрезультатно.

– Древнегреческая богиня! – фыркнул я презрительно. – Надо же такой идеализм-дебилизм придумать!

Юрик промолчал, переживал, остывал от своих чувств к дочери Мамло.

– Жрать хочется! – проворчал он. – Электричка через сорок минут.

Мы переглянулись и поспешили вернуться обратно к дому Мамло.

В подъезде было темно и сыро. Один лестничный пролёт мы преодолели в два прыжка. На трескучий звонок Валентина Николаевна открыла входную дверь квартиры, улыбнулась.

– Что-то забыли, ребята?

Хотел пошутить, что забыли Лильку, но глянул на своего поникшего друга, ответил за двоих:

– Котлеты.

Никитина снова мило улыбнулась, положила нам в литровую баночку по две вкуснейшие, пахучие котлетки из «настоящего мяса», а не столовского суррогата. До станции к электричке котлеты мы не донесли.

Славное, щемящее было время… первых юношеских влюблённостей.

Лилька писала мне письма до середины 80-х годов прошлого века. Наши платонические отношения можно было назвать дружбой. Скорее всего, она нуждалась в советах и сочувствии. Её папа умер, когда мы ещё учились в школе. Валентина Николаевна ушла в мир иной после окончания нами института. Сама Лилия вышла замуж за нашего одношкольника, ученика математического класса З-ва. В университете и позже она пыталась спасти семью и своего избранника от наркомании, для чего переехала в другой город. Переписка оборвалась в 1985 году. Как сложилась дальнейшая судьба девушки в «белом брючном костюме» неизвестно.

P.S. В ДОВЕРШЕНИЕ

Порой слышу задиристые упрёки, мол, вы окончили такую уникальную, «специализированную» школу, а занимаетесь по жизни «всякой ерундой», чем попало, только не наукой и техникой, мол, государство на вас потратилось, «столько в вас вложило», а вы всё пр-р… и так далее.

Поясню и успокою некоторых ворчунов и злопыхателей. Среди выпускников нашего класса есть доктора и кандидаты наук, уникальные научные работники, инженеры. Некоторые выпускники занимали и занимают высокие административные посты крупных промышленных предприятий, преподают в ВУЗах страны.

Позволю себе несколько крамольное высказывание и отступление.

Мы не только учились в ФМШ.

Мы прожили три замечательных года. Образно выражаясь, нас привезли в Академ-городок жёсткими, неуживчивыми, своенравными ластиками – «стёрками». Мы раскрыли поры, разбухли до губок, которые впитывали в себя всё лучшее, что пытались донести до нас серьёзные, маститые академики, доктора и кандидаты наук, профессора и доценты, наши педагоги школы, КЮТа, спортивных секций. Многое мы постигли сами, опять-таки благодаря «наущению» наших взрослых наставников.

Ходили на концерты в Дом Учёных, слушали, к примеру, бардов, Дольского и Кукина, приезжал Высоцкий. Пересмотрели множество замечательных художественных фильмов в ДК «Академия». Вместе с «классным» ВИА постигали не только западную музыкальную культуру. Я бегал на художественные выставки, бродил по экспозициям часами.

Замечательным примером послужил для меня сосед по комнате Володя Лущенко. Он прикрепил над своей кроватью бра, «ставил» будильник, поднимался «затемно», за час до общего подъёма, запоем прочитывал день за днём стопки толстенных художественных книг. В дрёме, краем глаза я подсматривал за неуёмным чтецом, но вставать за час до… было лень. Позже сам перечитал Бунина, Чехова, Алексея Толстого, Есенина, Айтматова и много другой, именно художественной литературы.

Детство у нас случилось замечательное, увлекательное, познавательное, насыщенное яркими событиями и приключениями с незабываемыми впечатлениями.

Что касается конкретно моей судьбы. Учителя ФМШ, например, Мали, Фесенко, подбивали поступать в университет на «физико-математический» факультет. Теоретическая наука меня уже совершенно не привлекала. Хотелось «мозговой» практики.

По инерции, под грузом знаний, что получил в школе, занесло в технический ВУЗ. Поступил легко и непринужденно. Преподаватели на вступительных экзаменах уважительно качали головами, смотрели выписку из ФМШ, где была одна тройка, по-английскому, из-за личного конфликта с нашей «англичанкой» – «лиловой Спирохетой».

Некоторые мои одноклассники легкомысленно отнеслись к вступительным, не готовились, шастали «на танцы» в парк, развлекались по «кинушкам», ухаживали за симпатичными абитуриентками, наполучали трояков и… «пролетели» с поступлением в ВУЗ, разлетелись, вернулись по домам. На следующий год «взяли себя в руки», без особых сложностей, стали студентами в Якутске, Томске, Ташкенте, Ленинграде.

До сих пор в моей голове «толпится» множество математических, физических формул и функций. Синусы-косинусы, тангенсы-котангенсы, логарифмы, квадратные и прочие уравнения, параболические и гиперболические кривые в графике координат. Помню даже «бензольные кольца» по органической химии. Про «неорганическую» говорить не приходится. Один из любимых предметов, благодаря нашей грамотной, терпеливой, симпатичной, молоденькой «химичке». Помню формулы не только воды, серной и азотной кислоты, метилового и этилового спирта, но и многое другое.

Не пригодилось по жизни, скажете? Не совсем. Распределили «молодым специалистом» меня на работу после института на режимное предприятие, которое теперь открыто называется Роскосмос.

Первое время я пребывал в приятном и ответственном шоке. Романтика исследователя во мне ещё «играла» бурно, преобладал оптимизм «молодого специалиста».

«Потрясающе! – подумалось, – теперь буду работать на Космос! Быть может даже, примут в отряд космонавтов!»

Реальная была возможность.

Два напряжённых года работы несколько остудили романтический пыл юноши и настрой «технаря».

Бывало, на испытательных стендах взрывались гигантские баки с кислородом и водородом. Вылетали стёкла в окнах жилых домов, ближайших к ограде предприятия – «колючке» в три ряда с распаханной «следовой полосой».

Во время «спецработ» в глубокий овраг с вертикального стенда, высотой с «девятиэтажку», с мощным, утробным рокотом ракетного двигателя выдувалось грандиозное пламя, вздымались выше леса клубы жёлто-коричневого, кислотного, ядовитого облака. Тогда ниже по оврагу километров на пять-десять сворачивалась в ржавое сено зелёная трава по склонам. На дачных участках ближайшего посёлка желтели листья, свисали коричневыми стручками на плодовых деревьях. В июне наступала «осень местного значения».

«Молодые специалисты» продлили своё весёлое, беззаботное студенчество года на два. Ребята после окончания МАИ продолжили сценические развлечения. В ДК «Космос» (!) организовали – СТЭМ, вернее, «СТЭМ-пост». Художественным руководителем в институте у них, кстати сказать, был известный, в будущем, сатирик Михаил Задорнов.

Мы продолжили занятия физкультурой и спортом. При бассейне начала работать спортивная секция подводного плавания. Дети занимались скоростными видами с моноластами. Взрослые ездили на соревнования по подводной стрельбе. Собрался дружный коллектив подводных охотников, мастерили, по «космическим» технологиям, пневматические ружья с гарпунами, с охотой на рыбу объездили полстраны, от Тверской губернии до казахстанских озёр под Байконуром.

Начальство Роскосмоса «ценило» молодых специалистов, «гоняло» по осени на ближайшие поля помогать совхозам в сборе овощей и картофеля. Отправляло, по «разнарядке» на кирпичные заводы. Надо отдать должное реальной заботе администрации предприятия, многие молодые инженеры и будущие учёные, особенно семейные, теряли время и квалификацию, но «заработали» в таких длительных, по году, командировках новые квартиры на посёлке при «режимном» НИИ.

Меня такое «разнообразие» деятельности не прельщало.

При первом знакомстве с рабочими обязанностями, начальник отдела привёл меня к испытательным стендам, показал моё «хозяйство» – несколько бронированных будок с кино– и фотоаппаратурой, для научных съемок испытаний двигателей ракет. Временно возник интерес к производству, сработала давняя мечта заняться кино.

Начотдела тогда небрежно и легонько ткнул носком туфли приборы, несколько лет без дела стоящие на нижних полках стеллажей, и спросил, мол, эту «хрень» прислали давно, а «на хрена» оно нужно?

Под ногами стояли пропылённый спектрограф, пирометр, для измерения температуры на расстоянии, прибор с фотоумножителем, прибор ночного видения, скоростные кинокамеры с возможностью съёмок до трехсот (и выше!) кадров в секунду.

Подобные приборы мы впервые увидели детьми в начале 70-х годов в лаборатории плазмы того же руководителя нашего авиамодельного кружка Геворкяна, позже использовали на «лабораторках» в институте в середине 70-х прошлого столетия.

На предприятии, работающем на космос, применения подобным приборам в начале 80-х годов ещё так и не нашли.

Через полгода мне стало грустно и не интересно заниматься научными исследованиями, хотя возможностей для этого был «миллион с копейками». Объяснил для себя просто: жизнь проходит, научные статьи и диссертации копятся, безнадежно устаревают… в душе остаётся мутная пустота.

Наглядно наблюдал за деградацией, попивающих «халявный» спирт, «ценных» специалистов, за деятельными и неутомимыми молодыми научными сотрудниками предприятия, которые позже испытают жуткую трагедию «хаоса и развала 90-х». Подобную я наблюдал в детстве в 60-х годах с мамой в подмосковном Монино, при бездумном сокращении армии генсеком Хрущёвым.

Численность работающего персонала космического предприятия сократится до минимума. Многие специалисты останутся без работы, без денег к существованию. Вынуждены будут переучиваться, на «более востребованные» специальности: холодильщиков, компрессорщиков, сварщиков, бухгалтеров, строителей. Некоторые займутся, мягко говоря, незаконным бизнесом по распродаже ворованных, цветных металлов, некоторые погибнут в бандитских разборках «крыш» и «рекетиров».

В конце 70-х я замкнулся, откликался только на авантюры друзей – подводных охотников, подналёг на «писательство». В рабочей «общаге» разудалый народ выпивал безмерно и безудержно, задирался к «культурной интеллигенции», но после нескольких конфликтов от «физкультурника» уважительно отвязались.

Года два упорно рассылал свои «вирши» по издательствам и редакциям журналов. Получал разгромные рецензии, мол, заканчивайте заниматься графоманством.

Единственный, кто меня неожиданно поддержал морально и психологически, был писатель Борис Полевой, Герой Соцтруда СССР, автор «Повести о настоящем человеке». Письмом-рецензией на мою «полуфантастическую» повесть меня вызвали в редакцию журнала «Юность». В кабинете главного редактора меня приветливо встретил прищуром усталых глаз за стеклами очков кряжистый крепкий мужчина, с прядью густых волос на глубоких морщинах лба. Он вежливо пригласил присесть в кресло, пошутил о «нелёгкой, тяжкой» доле «служителей пера», по-отечески побеседовал о «передовой», отечественной литературе, посоветовал «продолжать» «набираться опыта и мастерства». Затем указал на три стопки рукописей, распечатанных под копирку на пишущих машинках. Самую внушительную, от пола до столешницы, – «нужно» напечатать по указаниям «сверху». Средняя, высотой с цветочный горшок на подоконнике, – на страницах «Юности» появится обязательно, вопреки всему (тот же «Чонкин» Войновича!). Совсем тонюсенькую, высотой с чашку чая в подстаканнике, что приютилась на краю стола, – хочется напечатать, но при его жизни, фронтовика, «тяжелораненого литературой», это вряд ли случится. Моя рукопись в десять страничек находилась именно в этой стопке.

Воспринимать ли вежливый отказ из уст замечательного человека, значительного писателя как сложный комплемент, мне тогда не удалось понять и осознать. Вышел к шумному Садовому кольцу из редакции любимого журнала невероятно расстроенный, но не обозлённый. Пешком прошелся до Арбата, успокоился и… обнаглел.

Очередная «разгромная», «гневная» рецензия на мой рассказ одного известного литературного издания взывала, мол, «прекратите заваливать редакцию своей макулатурой». Тут уж я по-настоящему разозлился, оформился в «Ленинку», «порылся» в архивах классической литературы, обнаружил ранний, малоизвестный рассказец А.П.Чехова, подписанный «Антоша Чехонте», слегка переделал, заменил фамилии персонажей, убрал признаки времени. Отослал рассказ «раздражительным» редакторам под своим вымышленным, «левым» псевдонимом. Через месяц получил ещё более сокрушительную рецензию, мол, «заканчивайте нагружать редакторов своим мусором, товарищ графоман». Счастливый, вдохновлённый и радостный, с ротапринтной копией рецензии на руках, помчался на встречу с «недоброжелателями».

В сером мрачном здании, в просторном редакторском кабинете, с жёлтой казённой мебелью, фикусом в кадке и красными вытертыми ковровыми дорожками, с порога сдержанно заявил суровой даме в кофте мышиного цвета:

– При таком враждебном отношении к начинающим писателям, при совершенно неконструктивной редактуре даже Антон Павлович Чехов никогда бы не смог издаться!

Скандал случился нешуточный. Взбешённая дама в накидке серой мыши обвиняла меня в плагиате, требовала вернуть свою рецензию, напечатанную на «официальном» бланке.

Зачем, спрашивается, надобно вернуть подлинник рецензии? Конфуз литературного работника. Хотя рассказ был подписан с намёком: Анатолий Чухов. Почти Антон Чехов.

Явное хулиганство с моей стороны необычайно вдохновило меня на дальнейшие литературные эксперименты, вопреки всему. После работы, особенно в выходные и праздничные дни, перечитывал бунинские «Тёмные аллеи», булгаковских «Мастера…» и «Собачье сердце», сборник «красного графа» Алексея Толстого с повестью «Похождения Невзорова, или Ибикус», зачитывался катаевской повестью «Алмазный мой венец», позже открыл для себя учёного А.В.Чаянова с его удивительной, образной, мистической художественной литературой. С фотокопий перечитал, и не раз, «Нерв» Высоцкого. С плохих, размазанных под копирку машинописных «самиздатов» познакомился с ужасающей правдивостью творчества Варлама Шаламова и его «Колымских тетрадей». Перепечатка называлась «тетради», а не «рассказы».