Текст книги "Сёма-фымышут 8—4"

Когда выпадал снег, в серые снежки весело играли дети и подростки. Катали серых снеговиков, оживляли изваяния чёрными «зенками» и «ротом с зубищами» из древесных угольков и сучком «заместо» носа.

Ближе к руднику снег лежал только чёрным. Небо над ПГТ никогда не бывало голубым. По рассказам «обер-лейтенанта», оно всегда было серым, как дымы с рудника. Даже если солнце днём светило ярко-преярко, оно было похоже на «блескучий» «десюнчик» на вытертой серой холстине «мамашиной скатёрки». Воздух в посёлке «драл ноздри» и был вонючим, как «промзонская помойка».

«Серая зёма» да и только, с чёрными-пречёрными тенями и провалами в земле.

Жизнь самозванца «обер – лейтенанта» наполнилась невероятными, «вкусными» запахами и яркими красками только в «Белой зёме», в ухоженном городке, где жили, по мнению Сёмы, «одни академики». Потому тихая радость переполняла отъявленного хулигана все эти месяцы обучения в ФМШ, потому не был он столь агрессивен, груб и озлоблен, каковым бывал он каждый «божнин» день в своем зауральском ПГТ.

Можете представить, каким «Обер» был на самом деле до приезда в Академ.

– Фашист, – сказал он как-то сам про себя. – Я был фашист. Но пока сдался.

Школьная уборщица, после замечания хмурого мальчугана, не посмела дольше возмущаться, поскорее убралась «под землю», отправилась мыть полы в подземный переход к учебному корпусу.

Гневную «классную», при очередном нагоняе, Сёма вновь попытался остановить тихим вопросом:

– Вы училка или что?

– Воспитатель, – гордо ответила Анка.

– М-м-м. Неучилка, – тяжко прохрипел «Обер» и спрятался в туалете. В комнате Анка бы его «достала» своим «надзирательским» журчанием. Она не могла понять и не захотела узнать, что сын уборщицы с пяти лет сам стирал-перестирывал, подшивал, штопал одежду, латал портняжным шилом, с зазубриной на острие, единственные драные, протёртые кирзачи, доставшиеся после носки отчимом.

В поездку в научный городок Сёму собирали чуть ли ни всем удивлённым посёлком. Это было похоже на проводы космонавта на Марс, может, ещё дальше. С надеждой, что он затеряется среди звезд и никогда!.. никогда не вернётся.

Было несколько взрослых, инвалид Чванов в их числе, кто приодели мальчишку в дальний путь, собрали на дорогу тридцать рублей мятыми «трёшниками», купили билет в «плацкарт» до Новосибирска. Среди них, на удивление, оказался отъявленный пьянчуга – отчим. Грубиян, драчун протрезвел в день прощания, расчувствовался на полустанке, где на минуту останавливался поезд, приобнял пасынка, попросил не держать на него зла. Сёма и не держал. Поведение запойного отчима, который избивал жену в горячечном гневе, гонялся с табуретом, монтировкой или «дрыном» за ребятишками, если мешали ему выпивать с друзьями, в посёлке считалось за норму поведения настоящих мужиков.

На прощание «обер-лейтенанту» вручили брезентовый баул – солдатский вещмешок, где оказались, помимо «сменки труселей» и двух майчонок, ворох стираных носков разного размера, с чужой ноги, линялая байковая рубашка и затасканные, перештопанные хэбэшные бриджи в заплатах, для «физры». Отдельно в пакете было передано съестное: мятый кирпич чёрного хлеба, полиэтиленовый пакетик солёных огурцов, десяток варёных яиц, две морковки, репка и варёная картошка в мундире, «пять штуков».

За двое суток пути до вокзала Нового Сибирска «обер-лейтенант» всю провизию «сожрал», не экономил, слопал в первый же день, вернее, за полдня и ночь. Впервые мальчуган почувствовал себя сытым. Впервые уснул счастливым на верхней полке, свернулся калачиком одетым, не разворачивая матраса с бельём, проспал целые сутки под мерный перестук железных колёс вагона по рельсовым стыкам.

Пока толкала – не растолкала и не сразу смогла добудиться беспокойная толстуха – проводница, переполошив попутчиков, посчитав мальчишку умершим.

Впервые у Сёмы появилось поношенное пальто, а не засаленный ватник, и не кирзачи-сапоги, а единственные, за всю малолетнюю жизнь, осенние стоптанные ботинки, рубашка и свитер.

За одно это богатство стоило мальчишке отправиться в дальнюю поездку в «Белую зёму».

Чистую «парадку», как выразился «обер-лейтенант», он натянул на себя перед выходом в новую жизнь – на станции Новосибирск-главный.

Помню, для общего пользования на неделю нам выдавали на комнатный блок брикетик ягодного мыла, «землянику» или «клубнику».

Выстиранную одежду Сёма никогда не гладил, сушил на верёвочках в комнате и сваливал, как попало, на полки в шкафчик. Он не был приучен к городской аккуратности. Откуда мальчишке было знать, как должно быть? За бардак в шкафчике «обер – лейтенант» всегда получал нагоняй от Анки. Возможно, по делу.

Однажды, молоденькая химичка, назначенная воспитателем в другой класс, на своём вечернем дежурстве, при обходе по общежитию, культурно постучавшись, вошла в комнату в тот момент, когда мальчуган заталкивал высушенные вещи ворохом в шкафчик. Химичка не стала пояснять, что так делать вроде как не принято, отвела «Обера» в гладильную комнату в конце коридора, в «бытовку», помогла перегладить всё немудреное бельишко интернатовца. В жизни Сёмы его вещички утюжили впервые.

Самозванцу «обер-лейтенанту», заброшенному, будто шпион, в «Белую зёму», в неведомый тыл «культурного» неприятеля, понравился запах выглаженных вещей с привкусом ягод. С тех пор он начал сам, после стирки и сушки белья, орудовать утюгом в «гладилке», обжигая пальцы и матерясь.

Разные примеры воспитания, согласитесь?

От нагоняев и назиданий Анки, по возможности, Сёма прятался всегда в кабинке «сортира», сидел на унитазе в пальто, как «ворона в мусорке», пока стук каблучков ворчащей дамы не затихал за коридорной дверью.

«Классная», в очередной раз, злобно попыхтела перед запертой дверью туалета в мальчишечьем блоке и пошла остывать ещё на одном своем «любимчике» – Юрике из Анжеро-Судженска.

Красавчика Юрку, из благополучной, достаточно обеспеченной семьи, по меркам советской индустриальной провинции, Анка невзлюбила не понятно за что. Она даже сама к десятому классу не смогла объяснить своей неприязни.

«Классная» изводила мальчишку нотациями то за длинные волосы, «битловскую» прическу, то за громкую, магнитофонную музыку в комнате, которая никому никогда не мешала, кроме неё, то, якобы, за «недостойное поведение». Кого и чего было «недостойно» вполне нормальное поведение подростка в четырнадцать лет понять не могли не только «технари» из «восьмого-четвёртого», но и многие учителя и администрация школы.

ВОСПИТАТЕЛЬ

Нынче Анка, говорят, проживает в Германии. Надеюсь, Сёма – «обер-лейтенант» ей икается.

С волной «перестройки» наша «воспиталка» эмигрировала сначала в Израиль, затем перебралась за щедрым денежным пособием в ФРГ. Будем ждать вестей из-за границы о развитии её воспитательных талантов и продолжения душещипательных бесед об «истинном» патриотизме.

До сих пор, лично мне, трудно понять, почему доверили такому «формальному» человеку роль воспитателя. Видимо, места «надзирателей за поведением» учеников раздавались и в то замечательное время по блату. «Блатных» учителей, думаю, ни директора школы учёный Могилевский, позже мудрый воспитатель и «хозяйственник» Богачёв, ни сам академик Лаврентьев – куратор школы не потерпели бы. Учителя всё-таки были на виду. Воспитатели, особенно, женщины, могли тихо преследовать свои простенькие, бытовые цели.

Например, напроситься к дантисту, к маме своего ученика, Вовки К-ва, на вставку в челюсть золотых коронок, извините, «за так». Естественно, и без того приличный, скромный, успевающий по всем предметам парень, умница Вовка числился у Анки в любимчиках.

За то других, для анкиного быта бесполезных, например, Саню Казакова, трудолюбивого, молчаливого парнягу с руками мастерового, она пыталась выдворить из школы задолго до окончания семестра, типа, всё -равно не сдаст экзамены.

Трудяга Казаков сдал и остался. Отучился вполне прилично все три года. Благополучно окончил ФМШ. Помогали ему в учёбе не только одноклассники, но и приехавшие в научную школу в десятом классе девчонки из сёл и деревень, для постижения продвинутого учительства. Был и такой успешный эксперимент академика Лаврентьева и его учеников.

О «доярках» и «красных фонарях», о прочих неприглядных ярлыках, что навешивали на этих замечательных девчонок опять же взрослые воспитатели, поведаю позже.

Пока продолжу про «техников», «технарей».

В продвинутой академической школе, кстати сказать, заботились о малоимущих. Бесплатно наделяли детей пальто и шапками, свитерами и ботинками. Для этого, правда, надо было получить справки о материальном положении родителей.

Большинство из нас было из обеспеченных семей. Мы не задумывались о таких тонкостях быта, как одежда. Знали, родители всегда побалуют своих деток, которых сами же «сослали в Сибирь как декабристов».

Это надо мной так подтрунивали взрослые, друзья моих родителей, тот же скульптор дядя Юра, сравнив меня с декабристом.

Мы никогда не «парились», были уверены, «родичи» обязательно пришлют посылку или передадут с оказией что-нибудь вкусненькое: колбасный сервелат, шпроты в баночках, шоколадные конфетки в нарядной коробочке. Приоденут любимых чад к зиме в тёплые пальто, тулупчики, вязаные кофточки и безрукавки.

Даже утеплённые кальсоны пришлют, цвета «детской неожиданности», бледно-зеленоватого цвета.

– Как дрысня, – мрачно пошутил Сёма, когда выдернули гвоздики из фанерной крышки, раскрыли в нашей комнате посылочку от моих родителей и расправили кальсоны. Поржали все вместе, предложили «на спор» кому-то натянуть такие «брючата» ворсом наружу и в «ближнюю» субботу «приканать» на «скачки».

– Отдайте мне! Тогда все!.. все девчонки, наконец, обратят на меня внимание, – серьёзно пошутил Валерка Колб.

– Ага. И сдохнут от смеха, – заявил Витька В-лов.

Когда Сёма узнал, что «ненавистные» новенькие кальсоны пойдут на тряпку для мытья пола, нахмурился, осуждающе покачал головой, но промолчал, вышел из комнаты.

Кальсоны с мягким утепляющим ворсом исчезли из «помывочного» ведра на следующий день после первой же протирки полов в комнатах нашего блока.

Сане Казакову, тоже сыну одинокой уборщицы, после получения справки, Анка, с большим «скрипом» и ворчанием, разрешила получить бесплатное пальто, шапку на искусственном меху и зимние ботинки. Будто отрывала от себя, кровное.

Нищему Сёме, из анкиных соображений, что «хулигана» всё равно выгонят из школы, новенькая одежонка не досталась. Морозную зиму «отставник» «обер – лейтенант» проходил в своём драном пальтице и дырявых ботиночках.

Поучительный, показательный пример для нашей «классной» дамы, к сожалению, прошёл однажды совсем мимо её разумения, и ничему не научил примитивную интриганку.

На зимней экзаменационной сессии Анка попыталась подговорить профессора по физике Соколовского и его ассистента, кандидата физических наук очкарика Воробьёва не допустить к экзамену Юрку Ажичакова, пока тот не подстрижётся «как подобает», а с ним вместе «прогнать в парикмахерскую» Лёшку Кузьмина, Генку Амвросова, Славку Митьковского, Федю Соболева и Серёгу Горкушу.

С самого раннего «ранья» «упёртая в свои педагогические убеждения» Анка прибежала в учебный корпус, грудью прикрыла дверь аудитории по физике и не допустила ребят к сдаче экзамена. Хмурые технари отступили под натиском «Анки-пулемётчицы», но не собирались укорачивать свои «битловские» причёски. В том не было принципа или протеста. Мальчишкам не хотелось выполнять глупых требований глупой женщины, которую им предстояло терпеть три года в силу её назначения в «восьмой-четвёртый» классной «раздражительницей».

Ребята вышли из учебного корпуса, прогулялись по проспекту Науки, добрели до своего второго дома – КЮТа (Клуба Юных Техников), погрелись, зашли на обратном пути в известную блинную, где подавали только-только испечённое, тонкое, горячее тесто. Копеек на тридцать можно было откушать до отвала пахучих блинов с вареньем, с маслом или со сметаной. Вернулись мальчишки в школу вполне довольные, сытые и терпеливые, когда экзамен заканчивался.

Анка стояла насмерть, как пулемётчица перед атакой капелевцев в известном фильме. Или волосы долой или несданный экзамен. На удачу ребят, вышел из аудитории всегда взъерошенный, замороченный на своих сложных научных мыслях, молодой физик Воробьёв. Доцент вёл у нас практические занятия. Физик не курил, берёг здоровье, вышел по малой нужде. Остановился, потрясённый видом целой толпы «непринятых» учеников. Неловко переминаясь с ноги на ногу, спросил, в чём, собственно, дело.

Возмущённая Анка поведала про свой «железный» педагогический принцип: «или волосы, или смерть», полагая, что её поддержат. Скромный Воробьев застенчиво и смущённо рассмеялся. Забыл про свою малую нужду, занялся чужой. Вызвал в коридор шефа, профессора Соколовского. Благородный, интеллигентный учёный из вежливости выслушал «бушующую» даму, загрустил от анкиных тихих истерик и стенаний по поводу «непотребных» причёсок учеников и «тлетворного влияния Запада».

– Думаю, мой «полубокс» ребятам тоже не нравится, – спокойно пояснил Соколовский. Нахмурился категоричному требованию «классной», чтобы это «вопиющее безобразие и ослушание воспитателя» учлось-таки при выставлении оценок по физике. Соколовский не выдержал, категорично заявил:

– Извините, уважаемая! Как вас, не знаю, по имени-отчеству. Оценки выставляются не за внешний вид, – за знание предмета. Вид у ребят, на мой непросвещенный взгляд, вполне приличный.

И вежливо пригласил мальчишек в аудиторию.

– Проходите, коллеги.

Анка сдулась, но не угомонилась, подсела в аудитории к Соколовскому. Пока мальчишки готовились к ответам на экзаменационные вопросы, долго и нудно стрекотала в ухо невозмутимому профессору какие её воспитанники неблагодарные, недостойные люди, плохие ученики и вообще…

– Можете себе представить?! Ажичаков готовит уроки под магнитофон, – доложила она.

– Под магнитофоном? – изумился задумчивый ассистент Воробьёв и пошутил:

– На голову ставит?

– Под музыку! – не понимала шуток Анка.

– Любопытная тема, – призадумался Воробьёв. – Надо опробовать восприятие классической музыки с лекциями по квантовой механике.

У профессора Соколовского вообще была уникальная способность отключаться от раздражающего воздействия внешней среды, даже от своих беспечных учеников, не то, что от словесной «пурги» занудливых женщин.

При объяснении сложной темы на лекции он не обращал никакого внимания на посторонние разговоры в классе. Ученики перешучивались, задирались друг к другу, перебрасывались бумажными самолетиками, плевались из трубочек слюнявыми шариками из промокашек. Порой Соколовский вдруг умолкал, переставал излагать тему по физике, замирал перед классной доской, надолго задумывался над какой-нибудь изумительной по сложности физической формулой, ещё одно решение которой он неожиданно открыл в этот самый момент.

Долгая задумчивость профессора, часто побуждала мальчишек, перестать болтать чепуху, замолкнуть и тоже призадуматься, проникнуться занимательной наукой – физикой.

В тишине аудитории Соколовский ещё долго скрипел по школьной доске мелом, выписывал научные символы, наконец, вспоминал, что находится не в своем институте, а на уроке в школе, вынимал из кармана пиджака носовой платок, стирал с доски меловые знаки, высмаркивался в тот же самый испачканный платок, извинялся перед учениками за молчание и отвлечённость, снова продолжал лекцию, с носом и щекой, припудренной мелом.

Он был истинным служителем науки и рыцарем образования – умница профессор Соколовский. Потому ребятам с «битловскими» причёсками за знания физики поставил хорошие оценки. Вовсе не назло нашей зануде, «классной» даме. Кто она была для него? Женщина, которая ничего не понимала в его любимой науке. Пустое место. Даже не ноль. Учеников он оценил выше. На четыре и пять.

У Юрика с Анкой сложились уже в восьмом классе очень непростые, своеобразные отношения «взаимной неприязни». Повторюсь, она его, мягко говоря, не взлюбила. Скорее всего, не терпела в нём подрастающую, самостоятельную, независимую личность. Юрик мог тактично, жёстко, умно ответить на постоянные, «тупые» замечания воспитательницы относительно его аккуратной «битловской» причёски или остро, с юмором отреагировать на её снисходительную насмешку по поводу пиджака в клеточку, типа, как «денди лондонский одет».

Шикарный, тёмный, вельветовый, как мне помнится, пиджак, между нами мальчиками говоря, был на зависть многим нашим, особенно, на «скачках» – на танцах в холле школы по субботам.

Про Юркин «моднючий» пиджак Сёма однажды высказался с открытой завистью:

– Мне б такой пинжачок с клетками! Был бы первый парень ПэГэТэ. Девчонки обглазелись бы!

Юрик «прожил» с придирками «воспиталки» «от звонка до звонка», до выпуска из ФМШ, прожил уверенно, почти спокойно, не обращал на Анку особого внимания. Перетерпел.

Иногда Анка недовольно шипела, делилась с кем-нибудь из наших своим возмущением, что Юрка, якобы, ей подмигивает. Поинтересовалась бы. Даже Андрей, по прозвищу Карлсон, ей бы пояснил, что глазной тик такой был у мальчишки, нервный, с детства в его «Анжерке».

Злится, щурится, помигивает, бывало, Юрик голубыми, прозрачными глазами, смотрит в упор на «воспиталку», мол, что вас ещё во мне не устраивает? Зрачок суживается до чёрной точки, готовый выстрелить остротой или взорваться негодованием, выплеснуться на ненавистную Анку. Но Юрик был на удивление сдержанным и воспитанным умными, культурными родителями.

С «классной воспиталкой» у меня отношения тоже не сложились. Я держался с ней обособленно, старался не обращать внимания. Меня смущали её маслянистые глаза, слащавая улыбка, её фальшивые нотации и наставления. К окончанию десятого класса Анка, как бы, вообще перестала меня замечать… в смысле, делать какие-либо замечания. И это было замечательно.

С времен средней, общеобразовательной школы у меня была отличительная способность навешивать, навьючивать на себя бесчисленные «общественные поручения».

Выручил класс однажды, разрисовал в одиночестве одну, вторую, третью стенгазету к «красной дате», выписал один, другой… десятый плакат с «воззваниями». Дальше это становилось «вечной» «обязаловкой», повинностью, рабством.

– Ты должен, ты обязан! – зудели учителя, завуч средней школы, староста класса, комсорг, председатель совета дружины и прочие-прочие «передовики» и «общественники».

Мне же хотелось, кроме учёбы, погонять по вечерам с пацанами в футбол на «ближней» поляне, позаниматься спортивной гимнастикой в спорткомплексе «Динамо», авиамоделизмом в ЦСЮТе. Времени катастрофически не хватало.

Когда надоедали общественные нагрузки, я бунтовал. На собрании класса «прилюдно» отказывался от «раскрашивания» стенгазет, в два огромных, склеенных ватманских листа. Отлынивал от написания длиннющих, в три составленных стола, плакатов с лозунгами, типа, «Да здравствует (такая-то) годовщина Великой Октябрьской Социалистической революции!», «С пламенным приветом труженикам полей учащиеся (такой-то) школы!»

А ну, кто распишет невероятные пожелания подшефному совхозу широкими плакатными перьями красной и чёрной тушью на рулоне упаковочной бумаги метра в три-четыре длиной, разложенном на полу, потому что с наклонных школьных парт бумага съезжала, соскальзывала, мялась?!

Во время бунта меня обвиняли в «несознательности» и «безответственности», «прорабатывали» на педсоветах, «совете дружины», комсомольских и общих собраниях. Объявляли замечания и выговора.

То же самое случилось в ФМШ, то же случится и в первом ВУЗе. Засада какая-то! Исключительная способность добровольно становиться вьючным животным.

«Даёшь слабину», поддаёшься на уговоры «классной», навешиваешь на себя «общественную нагрузку», одну, другую, третью.

Опять стенгазеты, плакаты, воззвания, лозунги. Опять бунт. Опять начинались проработки на «педсоветах» и собраниях класса. Анка мне этих «бунтов», игнорирования «общественных» поручений не прощала.

Однажды я не выдержал, когда ребята «большинством» проголосовали на собрании класса за выговор, поднялся и заявил:

– Хватит! Надоело! Тащить одному эту рисовальную обязаловку я не собираюсь! Давайте-ка, пацаны, все вместе навалимся и порисуем!

На вопли одноклассников, мол, не умеем, предлагал:

– Научу.

Желающих обучаться «общественному» рисованию не находилось.

Потерянного времени на пустую «рисовалку» мне уже было жаль с восьмого класса. Хотелось, помимо учёбы, заниматься в КЮТЕ авиамоделизмом, играть в футбол, баскетбол, волейбол, настольный теннис, ходить в «зал штанги» в конце подземного перехода к школе, «отрываться» на «ударнике» в нашем вокально-инструментальном ансамбле «ЭФА».

Ребята в тот раз «классного часа» промолчали, отвели взгляды. Никому не хотелось «нагружать себя лишним». Но большинством проголосовали «за!»… за «выговор». Уступили напору Анки.

В восьмом классе это была уникальная способность многих юных «технарей», «всей толпой» легко поддаваться доводам, увещеваниям, уговорам Анки, соглашаться с её порицаниями или обвинениями в чей-либо адрес, голосовать «за!»… «за её точку зрения». А после собрания, как ни в чём не бывало, продолжать заниматься своими делами, разговаривать непринуждённо, по-дружески с теми же «осуждёнными». Самим «проработанным», чаще всего, были «пофиг» все устные замечания, выговора и «разборки» нашей «классной» «раздражительницы».

В четырнадцать лет, наверное, мы были ещё пацанами, я бы сказал, несколько легкомысленными, относились ко многим взрослым уважительно, просто потому, что они взрослые. Терпели, не обращали внимания, несмотря на их порой странную, воинственную «воспитательскую» позицию «осуждателей», а не «разъяснителей».

Анка была воспитателем из категории «разговорников». Она всегда знала, как надо «правильно» поступать, произносила «правильные» речи. Но я лично не помню, чтобы она как-то положительно повлияла на меня личным примером.

Помню профессора Соколовского и доцента Воробьёва, директоров школы Могилевского и Богачёва, инструктора КЮТа Шолохова, Воинова (руководителя астрономической лаборатории), педагогов Фещенко, Мали, математика Отавина, географичку Беляеву, молоденькую химичку Зарко, даже завуча Созоненко, и, конечно же, нашу литераторшу Никитину Валентину Николаевну. По Летней испытательной школе помню Чеботарева, руководителя авиамодельного кружка КЮТа.

Промолчу про авторитетных учёных Лаврентьева и Ляпунова. Это были непоколебимые столпы науки и личного примера.

Про Анку – нет, извините, не припомню, чтобы она чем-то меня лично вдохновила, удивила, порадовала.

От рисования стенгазет, плакатов я категорически отказался. Получил ещё один «выговор», по комсомольской линии. Но мне было наплевать, даже не обидно. Появилось «свободное», дополнительное время для физкультуры и спорта (футбол, баскетбол, самбо), для КЮТа, для нашего вокально-инструментального ансамбля.

Кстати сказать, именно в девятом классе была разрисована последняя, ненавистная стенгазета, которую я в грустном одиночестве «малевал» в нашей «классной» комнате на первом этаже общежития. Дело продвигалось медленно, немыслимо «натужно». Размалёвывал, откровенно халтурил, небрежно наносил кисточкой на ватманский лист акварелью и гуашью надписи и картинки, рукавами умудрялся размазывать непросохшую «мазню», перегревался от негодования своей «рисовальной» каторгой.

В комнату тогда без стука ввалился жизнерадостный, весёлый, неунывающий Серёга Гурин, бас-гитарист нашего ВИА. Крепыш, невысокого ростика, слегка сутулый, в очёчках, он напоминал мне юного, неутомимого профессора, кто решил заняться рок-музыкой.

– Три – двенадцать! – вместо приветствия сказал Серёга. Так обычно наши «музыкантики», с его подачи, начинали исполнять композицию «на скачках». Гурин сообщил, через полчаса у них репетиция. Спросил, не помешает, если «побумкает» на «басухе».

Не помешал. Мало того, Гурон оживил и распалил меня своими зажигательными «думдумками» – ритмами из композиций «Битлз» и «Дорз».

Серёга попросил ему «подстучать». С готовностью, я свернул в рулон ненавистную стенгазету, сбросил на пол, развернул стул на себя и на «сидушке» ладонями выдал свое «сумасшедшее» понимание чувства ритма на «Бэк ин ЮэСэСА».

Мы отрывались с Гуроном «без передыха» минут двадцать, на разных композициях «битлов», «ролингов» и «дорзов». Даже утомились. Решили передохнуть как раз перед приходом ребят.

Гурон оценил наш совместный «кураж», но промолчал. За «кухней» «ударника» у нас прижился Вовка Баталин. Когда пришли на репетицию Юрик Ажичаков (соло-гитара), Витька Выжлов (ритм-гитара) и Володя Ковальков (клавишник), я спешно покинул «музыкалку», убрался в свой жилой блок с рулоном стенгазеты, дорисовывать.

На субботние «скачки» – танцы в холле здания школы, я не ходил. Не из каких-то «заумных» соображений, презрения с «развлекалкам», как это иногда звучало от умников «матиков», и не от лени. «Обжималки» с девчонками других классов меня не вдохновляли, смущали. Зимними вечерами старался заниматься своими «тихими», «неприметными» делами: читать художественные книжки, рисовать, «для души».

В один из субботних вечеров сидел в благодатном одиночестве в нашей комнатке, «малевал» акварелью картинку с белой чайкой над синими волнами, размазывал «нерезкий» (потому что ближе к зрителю!) оранжевый борт яхты со шкотами на переднем плане и горами – на заднем. Волны озера не удавались. Получалась синяя волосатая дорожная гребёнка. Или замерзшие ледяные торосы. Меня это расстраивало. Но я упорно накладывал краску слой за слоем, превращая прозрачный акварельный рисунок, в подобие масляной живописи.

Летом мне удалось научиться ходить под парусами по озеру Иссык-Куль в Киргизии. «Кадет», «Огдинг», «Финн» – классы яхт, которые мне удалось оседлать, благодаря протекции мамы, когда её пригласили на третий сезон воспитателем в пионерский лагерь. Да-да. Обычный лагерь для советских детей был обеспечен двумя десятками яхт, от крошки – пластикового корытца «Оптимиста» для младших школьников, до «Финна» – яхты олимпийского класса.

На каникулах я щеголял морскими терминами, типа, «бейдевинд», «бакштаг», «шкоты», «румпель» и прочее. Но в общежитии ФМШ об этих познаниях «яхтсмена» помалкивал. Тот же судомоделист Юрик мог жёстко «обломать» мои поверхностные знания по «стоячему» и «бегучему» такелажу парусников.

Я остался в полном восторге от своих летних «мореходных» приключений, терпеливо старался перенести их на бумагу.

На время «скачек» общежитие пустело. Основное освещение в коридорах кто-то бережливый выключал. Оставлял дежурное – пару лампочек у двух входов – выходов с лестничных площадок на этаж.

Длиннющие, тёмные коридоры, с чёрными провалами дверных проемов жилых блоков, с синюшным оконцем в конце напоминали железнодорожные тоннели, пробитые в горах.

Однажды в жизни наблюдал подобную картинку из кабины машиниста, но с «блескучими» рядами рельс, убегающими под брюхо тепловоза лесенкой шпал, и «ватным» светом в конце тоннеля.

Дядя с фамилией на окончание «ани», муж моей «дальней» тётушки служил на железной дороге и водил составы не только по Грузии и Крыму.

Грузин, вернее, сван, был женат на русской женщине. Жили душа в душу. Добрые, благородные, красивые и счастливые. У них был прекрасный двухэтажный дом с белыми колоннами в Гаграх, где я в детстве случайно раздавил, закрывая входную дверь, крохотный зеленоватый фонарик. Рыдал горькими слезами целый вечер. Хотя в чёрном саду, в завораживающем хороводе крошечных фей, кружилось множество «фосфорных» искорок – светлячков. Жаль было единственного – погибшего.

К чему это я всё так подробно расписываю, о пустынном коридоре, о свете в конце тоннеля, о светлячках. Видимо, включается ассоциативное мышление, возникают яркие воспоминания детства и воссоединяются с нынешними размышлениями о странностях судьбы и смысле жизни.

Как-то я застал Сёму в комнате в одиночестве. Он лежал в пальто на голой «панцирной» сетке и, казалось, дремал. Но глаза его мерцали синеватым отблеском.

Был синий зимний вечер. За грязными стёклами окна висели на ветках сосен фонари, как елочные игрушки, светились фиолетовым маревом. В этом призрачном свете красиво мерцали, летали, кружились пушистые крупные снежинки. Не падали – нет. Кружились, хороводили. Поднимались вверх, опускались вниз. Снова взлетали.

В полутёмном комнатном кинозале на незастеленной кровати валялся единственный зритель, сквозь грязный экран окна смотрел фильм о красивой гибели миллионов крохотных искорок.

В беспечном детстве, «без спросу» родителей, с ребятами двора мы «мотались» «зайцами» на перегретом, как духовка, «львовском» автобусе в городской ПКиО, без билетов вскарабкивались на забор или крышу ближнего сарая, на экране кинотеатра под «открытым небом» с удовольствием смотрели фильмы про «фантомаса» или «взрослинское кинцо» про красавицу «Анжелику». Уже знал тогда, от знакомого родителей, военного переводчика, что в Америке есть кинотеатры, куда можно приезжать на машине.

И вот передо мной «приоткрылся» вдруг неожиданный образ кинотеатра кроватного типа. Тип – это, разумеется, странный, нелюдимый подросток Сёма. «Дичка», как назвал его кто-то из наших.

Толстяк наш Карлсон, которого «обер-лейтенант», вероятно, больше всех «доставал», задирал, – откровенно ненавидел «засланца» «Серой зёмы», называл его «Мясорубкин» или «Мясон», с подачи мальчугана по прозвищу «Кожуня», кто был абитуриентом в Летней «испытательной» школе, но по конкурсу в ФМШ не прошёл и вынужден был вернуться домой. Кожуня приехал в «Академ» из своего райцентра с эффектной «прыгалкой» – трубкой с ручкой, подставками для ног и мощной пружиной, на которой ребёнку можно было прыгать, как «кенгуру».

Гораздо позже, лет через десять-пятнадцать, такие «прыгалки» кто-то «умный» запустит в производство, получив патент на изобретение, и станет продавать по всему миру.

Так вот, Кожуня, не «понаслышке», знал о скверном характере Сёмы. Говорил, что он с ним из «одного места». Вероятно, жил «по соседству», но в более «просветлённой» и цивилизованной «зёме», райцентре.

Карлсон и через полвека не смог простить «борзому», задиристому «обер-лейтенанту» многих издевательств, насмешек и задир.

Одной из первых была «сёмина» злобная акция по сожжению, выдранных из журнала «Моделист-конструктор», страничек с чертежами ЯК-3, советского истребителя Второй мировой войны.

Андрей Чигрин нашёл журнал на помойке близ КЮТа, высушил на «батарейке» в комнате и берёг. Позже хотел смастерить кордовую копию модели своего любимого истребителя. Не удалось. Злодей «Обер», неизвестно по какой причине, выдрал странички, скомкал чертежи ЯКа на подоконнике и чиркнул спичкой. Карлсону затушить пожар не позволил. Сам сдул пепел в открытое окошко и невозмутимо ушёл. Объяснить свой злобный поступок «обер-лейтенант» не смог. Просто так сжёг. Назло Карлсону. Не сложились между ребятами отношений. Нет. Не сложились.