Текст книги "Сёма-фымышут 8—4"

Когда выкрикнули мою фамилию, в голове зашумела густая каша посторонних мыслей о «воздушных боях», разбитых кордовых моделях, об ехидных насмешках, издёвках одноклассников, кривой усмешке Баригамыча. От страха подогнулись коленки. Нервным кавалерийским шагом седока, у которого ноги не разгибаются с времен перехода Суворова через Альпы, я отодвинул тяжёлый занавес, вышел под купол цирка, что напоминал теперь сложными переплетениями канатов, лесенок, тросов, пересветом прожекторов – фантастический корабль пришельцев, собиравшийся вот-вот стартовать в космос. Похоже, «инопланетяне» могли забрать с собой и меня.

Я принялся психологически настраиваться на профессию «воздушного акробата».

И тут рухнули последние мои надежды на головокружительные кульбиты, прыжки на батудах и качелях, на блистательные полёты под куполом цирка и ловлю симпатичных девчонок за ноги. Торжественно объявили, что мы, группа из семи человек, прошли конкурс в группу… клоунады.

Нервически не смеялся и не перешучивался, похоже, только я один. Ребёнок во мне испуганно скукожился и затих. Подросток тупо молчал, переживал страшно, до дрожи внутри груди и холодной потной струйки, проскользнувшей между лопаток по позвоночнику в плавки.

Гыгыкал от счастья рябой парняга, нависал надо мной, как гренадёр над мышью.

Задорно похихикала за спиной тёти, с фигой волос на макушке, неутомимая цирковая малолетка. Но я даже её белобрысого хвостика не заметил, от жуткого волнения и размытия взгляда.

Под гулкими сводами цирковой арены замдиректора долго нам рассказывал, какую стипендию мы будем получать, повёл показывать, в каких комнатах при цирке мы будем временно проживать, уточнил, что на второй год нас переселят в цирковое общежитие со всеми удобствами. Обещал нам дополнительные, приличные заработки в качестве уборщиков и ассистентов ковёрных. Ковёрными в цирке называли клоунов. Самым прилежным, упорным, отличившимся в учёбе, в работе и на тренировках, обещали поездки на гастроли за границу.

Все эти прекрасные, замечательные перспективы, озвученные поставленным начальственным голосом замдиректора, почти не достигали моего шумящего сознания. Объявить в научной, «продвинутой» школе, а, главное, родителям по телефону, что я поступил учиться на клоуна, я бы не решился. Никогда.

Представляю, как остолбенела бы от изумления Анка, как перекосилось бы её напомаженное личико, как, наверное, и она, с пребольшим удовольствием, насмеялась бы до икоты, что одного из её «анти-любимчиков» сплавили из ФМШ в… клоуны! Блеск!

Возвращались мы с Сёмой в Академ-городок в промёрзшем автобусе под вечер, молча. Ехали обледенелыми рыбами в промороженном, жестяном аквариуме. Капризный ребёнок по мне хныкал, усталый и разочарованный. Мрачный подросток злился, обманутый призрачными надеждами на цирковую феерию, «вечный» праздник и закулисную «таинственную» жизнь.

Когда выбрели по расчищенным, тёмным аллейкам через замерший сосновый лес к общежитиям школы – к белым ульям с жёлтыми окнами, Сёма не выдержал:

– Пойдёшь на клоуна?

– Нет.

«Обер – лейтенант» вздохнул, то ли с облегчением, то ли сбрасывая с себя тихую зависть, и заявил:

– Зря.

В понедельник на лекции физики профессора Соколовского мы с Сёмой сидели рядом, как заговорщики или подпольщики, которым ни в коем случае нельзя расколоться, выдать чем-либо свое волнительное состояние под пристальными взглядами «неприятеля». В нервической и возбуждённой «трясучке» я не мог выспаться неделю, а то и больше. Я не волновался, что «обер – лейтенант» «выдаст меня», всем весело растрезвонит, как мы поступали на клоунов. Его забавный рассказ можно было бы легко перевести в шутку или обратить в розыгрыш. Я бы невозмутимо и тупо отпускал в ответ колкие шуточки в адрес «обера – бобера» или отмолчался. На все вопросы одноклассников, где мы были и куда ездили, отнекивался неопределенно или пояснял, что встречался с отцом в аэропорту Толмачево. Из фымышат – «самбистов» никто не знал, что мы ездили в цирк. Из-за плохого самочувствия, Юрик тогда даже не поинтересовался, зачем приезжал на тренировку важный «мужик в каракуле».

Насупленный «обер – лейтенант» молчал, как шпион в засаде, и на уроке алгебры энергичного, крепкого физически, педагога и математика Отавина.

Под конец урока нас выдернул из задумчивости вопль: «Пожар!».

Обычно выдержанный, невозмутимый педагог Отавин так яростно выкрикнул в ухо задремавшему Юрику. Весь класс вздрогнул. Только не Юрик Ажичаков.

Он обладал железными нервами. Мог «приснуть» когда угодно и где угодно. Юрик медленно выпрямился, проморгался, «со стеклянным» взглядом человека, вернувшегося из грёз и мечтаний, приготовился слушать скучную алгебру.

– Можно продолжать? – спросил Отавин.

Юрик невозмутимо кивнул.

Математик тут же успокоился, разрисовал классную доску ещё несколькими изумительными узорами алгебраических формул. Минут через десять прозвенел звонок к окончанию урока.

На географии мы слегка забылись, отвлеклись от ярких, как зайчики в глазах от ослепительных прожекторов, диких мыслей о цирке.

Наша «географичка» Беляева очень увлекательно всегда рассказывала о тех странах, где побывала сама. В аудитории она была хозяйкой На стене висел, размером с окно, усище кита с Тихого океана. За стеклом в шкафу лежал древний череп американского бизона с пулевым отверстием во лбу. Мы с реальным интересом внимали словам храброй женщины, которая пережила шторм в Атлантике на исследовательском судне, запекалась в жаре экватора под палящим солнцем в зените, когда даже собственная тень пряталась под твоими ногами. Наша романтичная учительница любовалась созвездием Южного Креста на другой стороне земного шара. Самое потрясающее, что географичка купалась и чуть не утонула в Саргассовом море, плавала в «самом центре» таинственного и загадочного Бермудского «треугольника».

На скучной практике по физике у доцента Воробьёва мы вновь с Сёмой загрустили, задремали от пережитых нервических волнений. Он шёпотом повторил:

– Зря!.. Зря не пошёл на клоуна. Это же классно! Заграницы разные… Африки, Америки…

Тогда я бы не смог согласиться, что зря. Но в 90-х годах прошлого столетия, пожалуй, согласился бы. Когда экраны телевизоров заполонили клоуны всех мастей, эстрадных, телевизионных и политических. С очень приличными, можно сказать, непомерно грандиозными заработками, по сравнению с нищенским прозябанием «трудового» народа. Эти незаслуженные зарплаты оказались гораздо больше «потребительской корзины» обычного инженера, научного работника, который вовремя не смог свалить на чужбину, остался пописывать научные отчёты на Родине, перебиваться случайными подработками на чужих кандидатских и докторских диссертациях, загибаться здоровьем в написании бесконечных статей и докладов.

В то время я уже начинал понимать, что не суждено мне продолжить свой путь в инженерию или науку. Хотя предстоит ещё учиться в техническом ВУЗе.

Именно в этом институте, благодаря философу Евгению Николаевичу, преподавателю по «сопромату» Соверткову, программисту Слуцкому, нашей математичке, кандидату наук, суровой даме по фамилии Козачек, стало понятно, что в нашей стране Советов, медленно и верно отступающей по пути «социалистического» прогресса, будет окончательно и бесповоротно утерян, загублен целый пласт в несколько поколений технической и научной интеллигенции.

К десятому классу уже не верилось в красивые лозунги и громкие призывы из «телика» и радио. Уже хотелось для родителей и знакомых реального принципа «распределения по труду», а не «уравниловки», фиксированной зарплаты и премиальных по усмотрению начальства.

Во мне окончательно проснулся гуманитарий. В техническом ВУЗе. На третьем курсе. Когда были написаны, в тайне от друзей отосланы и напечатаны в далеком литературном журнале первые рассказы. Получен, погубивший будущего инженера, первый гонорар. Сто рублей. За три рассказа. На три печатные странички каждый. При повышенной стипендии в сорок шесть рублей. Первый литературный гонорар и лет на десять последний. Этот нежданный денежный сюрприз и авторский экземпляр толстого журнала, скрученный в трубочку бандероли, выбил меня из учебной колеи месяца на три. Лекции посещал, но даже голоса лектора не слышал, ничего не конспектировал. «Лабораторки» и зачёты сдавал автоматически, списывал у друзей или импровизировал на старых знаниях.

Затем наступило отрезвление от эйфории возможного «написательства». Заставил себя доучиться на инженера. Правда, хотелось сорваться из Сибири в столицу и подать документы в Литинститут.

На летних каникулах решимости хватило на поездку в Москву. Побывал на «дне открытых дверей» в литературном институте имени Герцена. Ради «спортивного» интереса, «смотался» поездом в Ленинград и обратно, пошатался под сводами старинного здания ЛГИТМИКа в гомоне и коридорной толкотне взбудораженных абитуриентов, будущих театральных и «киношных» актёров и режиссеров.

Нет. Не готов оказался к неведомой творческой жизни, как рыба была не сразу готова выползти на сушу и превратиться в ящерицу. Предстояла долгая эволюция! Творчество в «чистом виде» пугало своей неопределенностью, таинством и новизной. Никто из родственников никогда никого отношения к «большому творчеству» не имел, как мне казалось тогда.

Позже я узнал, что мамин дядя по отцовской линии писал замечательные стихи, переписывался с Есениным, получал от великого поэта развёрнутые дружеские рекомендации. К сожалению, после смерти дяди Яши письма не сохранились, дети «рифмоплёта» из Россоши в ненастные и морозные дни разжигали русскую печку бесценными рукописями великого русского поэта.

В ФМШ я ещё глубоко дремал в своём розовом детстве романтичного, непрактичного, мечтательного юнца. Первой растолкала меня литераторша. Валентина Николаевна Никитина. Мудрая, спокойная, рассудительная женщина. За крупные габариты, материнское к нам отношение, мы уважительно прозвали ее Мамло.

Забегая вперёд, на выпускном вечере в 10-ом классе наша «литераторша» без обидняков спросила ребят:

– За что вы так меня прозвали, негодяи?

– Мамло?

– Да.

– Это же МАМа ЛОшадь.

– А-а-а! Вот оно как! Тогда терпимо. Я было думала обидеться на вас и на прозвище.

Когда уже в институте мы с Юриком ездили к нашей «литераторше» в гости, Валентина Николаевна все же призналась, что ей жутко не нравилось прозвище.

– Почему?! – спросил я и пошутил, вполне серьезно:

– Для меня МАМ-ЛО – это Мама Литературы.

– А «О»?!

– Особая!..

Мамло терпеливо стучалась каждый урок в наши головы, пыталась раскрыть наше личностное восприятие творчества Маяковского, Есенина, Салтыкова-Щедрина, Достоевского. Обязательную школьную программу учили без купюр. Учебный процесс наша «литераторша» видела не только в обязательном. Мамло пыталась добиться от каждого ребёнка его глубокого и неформального понимания сложностей творчества того или иного классика. Очень ценила личное мнение.

Не считала ошибочным и не допустимым, если кто-то пытался с ней спорить, доказывать, например, что Салтыков-Щедрин – это «полная фигня, длиннота, скукотища и мрак». Мудрая наша «литераторша» пыталась разъяснить дальновидность сказок Салтыкова, гениальную прозорливость Некрасова, иносказание его поэмы «Кому на Руси жить хорошо».

И уж вовсе рисковала перед педсоветом, если бы донесли ученики, за свои откровения про губительную и ошибочную революционность бывшего футуриста Маяковского, про ужасную русскую трагедию и убийство своего любимого поэта Сергея Есенина.

Это в 1971 году, позвольте напомнить, когда ещё «перестройкой» в стране и не пахло, а хрущёвская «оттепель» окончательно замёрзла под прессом брежневского «застоя».

Доносительство не было свойственно технической интеллигенции нашего поколения и возраста. Так что учились мы спокойно, искренне, без внутренних и внешних политических потрясений.

За первое сочинение на тему Маяковского Мамло поставила мне трояк. Эта оценка показалась мне возмутительной, несправедливой. Я же трудился, перелопатил множество литературы. Почти все произведения Маяковского знал наизусть, даже поэмы. «Облако в штанах» мне понравилось в библиотеке уже из-за одного названия.

Валентина Николаевна пояснила, что я пересказал в сочинении чужое мнение о Маяковском, мнение официальных критиков, публицистов, статьи которых я проглядел в хрестоматии и учебниках. Предложила переписать работу. Напомнила, что её интересует мое личное мнение о творческой деятельности «пролетарского поэта».

Меня уже тогда тоже смущало внезапное перерождение бравого футуриста, который мог с толпой диких стихотворцев, вывалиться на сцену, с яркими носками, повязанными на шею вместо галстуков, перевернуть рояль на бок и устроить безумное действо с чтением корявых рифм. И вдруг с Великой и Октябрьской «хулиган» Маяковский легко преображается, начинает бодряком вышагивать с большевиками в ногу «левой-левой!», перерождается в пламенного борца с прошлым и становится ярым последователем коммунизма.

Странно и непонятно. Почему тогда он застрелился? Или всё-таки застрелили «горлана – главаря», ставшего неугодным, разочаровавшимся в идеалах революции? Прикончили, как придушили и повесили бунтаря Есенина в «Англетере»? Сомнения в самоубийствах обоих поэтов уже высказывались в то советское время «застоя».

После «отбоя», когда ребята улеглись в постели, погасили «общий свет» в комнатах, я заперся в «умывалке», обложился литературой, принялся на бумаге осторожно размышлять о перерождении футуриста в «поэта-бунтаря», о его гибели, духовной и физической.

Никитина поставила мне за сочинение пятерку. Это чрезвычайно вдохновило на дальнейшие письменные размышления.

Мамло достучалась не ко всем. Но ко многим.

Позже, девчонки из параллельного, десятого класса победительниц олимпиад не разделили мое восторженное мнение и «точку зрения» на личность Мамло – Валентины Николаевны Никитиной. Но она не преподавала в их классе. Не устраивала внеклассных чтений и жарких дискуссий.

Для неё, любимой и уважаемой «литераторши», мы читали без купюр и сокращений поэму «Во весь голос».

Помните? «Роясь в сегодняшнем окаменевшем дерьме…»

И запальчиво спорили с Мамло, на «гэ» начинается или всё же на «дэ» это особенное слово. Оказывается, разной редакции были хрестоматии и учебники. У неё на «гэ», у Вовки Лущенко и Андрея Чигрина на «дэ».

Для Никитиной, для МАМы нашей Литературы Особой, только для её оценки моего труда, я снова и снова обкладывался «дополнительной», библиотечной литературой и по ночам, когда соседи по комнатному блоку преспокойно дрыхли, писал-переписывал сочинения «на заданную тему», сидя на крышке унитаза. И получал за сочинительства пятёрки. Это вдохновляло, повторюсь, необычайно. Начинал мыслить совершенно по иному, не как инфантильный ребёнок, ждущий только от взрослых подачки, подсказки и помощи.

Не формально и отвлечённо, от официальных реалий того времени размышлял, а как-то «по-своему», достаточно оригинально. Подмечал несоответствия между произносимым взрослыми вслух и высказываниями в «кулуарах». Зацеплял и откладывал надолго в сознании смелые реплики наших «мыслящих» учёных и «смелых» преподавателей относительно «правильности выбранного страной соцпути».

Когда учились в институте, мы с Юркой Ажичаковым с удовольствием ездили в гости к нашей бывшей литераторше. Поверьте, не только из-за её симпатичной умницы и красавицы, дочери Лильки, что приходила в потрясающем, белом, брючном костюме к нам в ФМШ на «скачки» – танцевальные вечера.

Мы так и не разобрались с причиной конфликта умной и терпеливой Мамло с педагогами научной ФМШ, после чего Валентине Николаевне, за год или за два до пенсии, пришлось уехать преподавать на другой берег широченной Оби в среднюю школу ВАСХНИЛа – сельскохозяйственного НИИ.

Лишь время показало, кто и кого разбудил. Кроме Герцена.

Про Лилию, дочь Мамло, про тихую и неприметную влюблённость в неё Юрика, про тайную рукопись неизвестного автора об «английском мальчике, о страстной, безответной любви к своей учительнице-гувернантке». Ученическую тетрадку с рукописью Лилька показала мне уже на втором курсе института, в полной уверенности, что именно мной написана эта история.

Обязательно расскажу о феномене «петель времени и реальности» в финале повести о «Сёме-фымышуте». Сподвиг на эту короткую главу, почти через полвека, сам Серёга Гурин, наш бас-гитарист, после прочтения первого издания этой книжки.

Про клоунов упёртый и настойчивый Сёма напомнил мне на пути в «столовку».

– Смотаюсь завтра в цирк. Попрошусь на работу. За зверьми буду ухаживать. Навоз таскать!

– Странно, что тебя не взяли, – поддержал я товарища по авантюрам. – Ты всех здорово рассмешил.

– Дохлый! – загрустил Сёма. – Не смог ни раз перекувырнуться.

– Сам говорил: Никулин тоже дохлый.

– Невезуха, – вздохнул Сёма мечтательно. – Но в цирке – классно! Да ведь? Классно?! Степуха! Подзаработать на жис-сь деньжат можно. Общага. Заграницы разные… Эх, невезуха. Надо съездить к каракулю, побазарить. Вдруг возьмёт?

Он неожиданно и доверительно разговорился, пока мы стояли, вместе с остальными мальчишками, в длиннющей очереди в «столовку» на ступеньках спиральной лестницы, что поднималась наверх, в обеденный зал нашего «грибка».

– Зуб даю! Я б классным клоуном заделался. Грустным. Не всё ж надо ржать и ржать, как психи? Да ведь? Не всё ж? Надо погрустить тоже. Я б смешные слёзы лил. Из клизмочек подмышками. Воздушный шарик заместо сердца подарил бы девчонке – балеринке. Её Викой зовут. Я узнал, – добавил он грустно.

– Кого? – не сразу понял я.

– Помнишь, там Белобрыска была? Худень такая.

– А-а! Циркачку Викой зовут? Виктория! Победа! – я растопырил указательный и средний палец. Уже тогда был известен у музыкантов подобный жест.

– Повезло тебе, Сёма. Ты подержал зонтик над самой (!) Викторией. Над Победой. Значит, повезёт и тебе… когда-нибудь обязательно и по жизни, – пытался я формально успокоить печального «обер -лейтенанта». Формально, потому что на тот момент все мои чувства были «выжжены» напрасными переживаниями и впечатлениями от циркового конкурса.

– Можно обождать, пока вырастет, – попечалился Сёма. Он запомнил миленькую хихикалку – худышку. Похоже, строил возможные, «дальние» планы. Даже придумал ей роль в своей «будущей» репризе.

– Так вот, – деловито продолжал «обер -лейтенант». – Стук такой, из динамиков. Громко – громко. По всему цирку. Тук-тук! Надувается, значит, в пинжаке у клована сердце, – импровизировал он со своим пальто, сунув кулак за пазуху, подёргивая там рукой, обозначая бешеную пульсацию влюблённого сердца. – От баллончика с летучим газом, значит, шарик надувается, надувается. Потом – бац! Вылетает. Девчонка в воздухе его за ниточку ловит. И вдруг – ба-бах! Взрыв. Шарик – вдрызг. Балеринка хихичет и смеется. А всем грустно. И клоун плачет клизмочками. Ведь у него взорвалось сердце. Ништяк? Здоровски я придумал?

Сёма печально посмотрел во след двум полноватым, низкорослым девчонкам-математичкам, что неуклюже, медлительно, «вразвалочку» поднимались по ступенькам наверх мимо мальчишечьей очереди. Правила джентльменства в ФМШ соблюдались строго. Девчонок в школе было мало, входили они в обеденный зал по винтовой лестнице всегда без очереди. В нашем техническом классе, напомню, учились одни мальчишки.

У Сёмы в детстве созревали замечательные клоунские репризы и цирковые номера. Но и этого никто по достоинству не оценил. Ни в клоуны «обер – лейтенанта» не взяли, ни в разнорабочие. Хотя он съездил в город к «мужику в каракуле», прорвался в кабинет замдиректора, переговорил «по-взрослому». Не взяли даже уборщиком. Отмахнулись, мал ещё. Посоветовали доучиться, окончить хотя бы восьмой класс и приходить осенью.

До следующей осени, напомню, Сёма в школе не продержался. После зимних каникул он не приехал из своего «зауральского» ПэГэТэ. Не вернулся из «Серой зёмы». Увяз в ней навсегда.

БЕЛОЕ И ЧЁРНОЕ

– Про девчонок ты же всё-всё-всё знаешь? – спросил как-то Сёма у Ажичакова. Юрик был у нас серьёзный знаток по части женщин, изучал строение «противоположного пола» самостоятельно, по энциклопедии для медиков. По биологии и анатомии имел «железную» пятерку.

Однажды Юрик невольно довел до смешливой истерики весь класс.

Вот как он сам об этом написал в письме по «электронке».

«Учительница по биологии (врач по профессии) говорила, если мы ей расскажем, только то, что написано в учебнике за восьмой класс, этого хватит только на оценку «два»!

Народ мы были любознательный, биологию изучали не только по учебнику и лекциям, но и по «Энциклопедии Вилли». Брали толстенную книгу в читальном зале библиотеки, долго пролистывали, внимательно рассматривали рисунки и схемы, изучали неведомое.

На страницах энциклопедии я впервые познакомился с устройством «женских половых органов». А что? Наука – так наука! Всестороннее образование.

На схеме были разрисованы «фаллопиевые трубы», по которым яйцеклетка из яичников опускается в матку, где по пути, может произойти оплодотворение.

Эпизод на уроке случился такой.

Вызвали меня к доске рассказывать по плакату о строении человеческого уха. Рассказываю, видимо, толково.

Меня периодически останавливала наша «биологиня», хвалила, обращала внимание класса на сказанное, фиксировала в памяти ребят пройденный материал. Добрался я до «среднего уха», рассказал про «стремечко», «наковальню» и «молоточек», хотел было пояснить о трубе, соединяющей среднее ухо с носоглоткой. Но тут меня переклинило на букве «фэ». Я невольно пофырчал и примолк.

Сообразительная «биологичка», в очередной раз, меня приостановила для пояснений.

А я «обмер», ведь едва не назвал эту трубу «фаллопиевой»!

Наши ребята все были в курсе строения женских органов. Потому на мое неловкое фырчание уже готовились ржать.

Я стал судорожно вспоминать, как же эта «ушная» труба называется?! Чувствую, сейчас «биологичка» скажет «Продолжай!». Что тогда?! Что продолжать-то?! Колоссальное напряжение! Щеки и уши покраснели! Вылетело у меня из головы, что «ушная» труба называется «евстахиева»! Еле-еле удалось вспомнить!»

Со стороны класса это выступление выглядело примерно так же.

Смущённый, покрасневший Юрик фыркнул от смущения и смеха, выдержал изумительную паузу, пока все понимающие знатоки валялись по столам от сдержанного хохота. Юрик вышел из положения достойно, правильно закончил ответ про ухо. И про «евстахиевы» трубы. Биологичка поставила ему пятёрку.

«Глыбокие» познания товарищем сложного женского устройства Сёма тоже оценил, обратился после уроков по очень деликатному, можно сказать, интимному делу.

Юрик смущённо похмыкал, помигал глазами, кивнул, излагай, мол, вопрос.

– У девчонок трусы – белые, у пацанов – чёрные. Почему? – спросил Сёма.

Юрик оттопырил нижнюю губу от недоумения. Воспринял вопрос как очередную, мудрёную шутку «обер – лейтенанта». Но Сёма оставался хмурым и серьезным. Надо было отвечать с юмором. Юрик торопился в КЮТ и пошутил:

– Стирают чаще.

– Не-е-е, – печально заявил Сёма и развил сложную мысль:

– Жених – в чёрном, невеста – в белом.

– Ну? Почему? – Юрик не понимал сёминой сложной философии взаимоотношения полов.

– Влюблялся в девчонку?

– Было дело.

– Во что?

– Как во что? – удивился Юрик. – В девчонку.

– Нет. Во что? – настаивал Сёма.

– Отвяжись.

– А вот я как-то влюбился… В трусы, – признался грустный «обер – лейтенант».

– В трусы?! – рассмеялся Юрик, мелко – мелко помигал глазами. Напомню, был у него такой нервный тик, как у сварщика, или привычка с детства.

– Да, – «несильно» обиделся Сёма. – Так получилось. В нашей «Серой зёме» – чернушнике с чёрными бараками.

И поведал печальную и трагическую историю своей первой детской влюблённости.

В своём «Сером мире», в далёком ПэГэТэ, на пути в школу Сёма как-то высмотрел в окне второго этажа деревянного барака забавную, «вертлявую» девчонку. Она тоже собиралась на уроки. Принаряжалась, прихорашивалась перед зеркалом, выставленным в рамке на подоконник. Белый бантик на жёлтую макушку наворачивала.

На второй или третий день девчонка заметила Сёму, торчащего перед окнами, кокетливо тряхнула бантиком, показала сквозь пыльное стекло длинный, красный язык. Зрелище задорной девчонки завораживало Сёму. Будто впервые в жизни показали ему кино по цветному «телику».

Каждое утро, неделю или две, девчонка перед окном накручивала бантик на макушку, терпела сёмины глупые высматривания. Уж лучше бы прятался за кустами палисадника, придурок.

Как-то девчонка не выдерживала, состроила наблюдателю злобную рожицу с «рожками», выпучила глаза, растянула указательными пальцами щёчки до ушей, изобразила вредную обезьяну, не понимая долгой тупости наблюдателя, ведь стоило ей выйти во двор, как смущённый «обер – лейтенант» трусливо убегал, сматывался через заросли бурьяна в школу.

В последний раз девчонка не выдержала, смело забралась с ногами на подоконник, по-хулигански задрала юбку и показала Сёме задницу в белых трусиках.

Юный «обер-лейтенант» от этого невероятного зрелища ужасно разволновался. Голова будто раздулась шире плеч. Болезненно сдавило виски на целый день. Покраснели, заслезились глаза.

В школу Сёма не пошел, прогулял на пустыре все уроки. Домой заявился под вечер. Всю ночь не спал, ворочался на деревянной кроватке, скрипел досками, трогал горяченный лоб, облизывал языком пересохшие губы, думал, что приболел. Утром вновь побрёл в школу.

Окно у девчонки с бантиком было завешено цветастой, «цыганской» скатертью. Ни через день, ни через два скатерть с окна не сняли. Конец спектакля.

В «весёлую» пятницу, перед выходными днями, понурый и разочарованный, Сёма плёлся с уроков, тащил на спине тяжеленный груз учебников и тетрадок в холщовом мешке на лямках, что мать пошила «заместо» школьного ранца.

На пыльном пустыре, за стеной рыжего, пересохшего бурьяна громко гоготали пьяные подростки. Улюлюкали и свистели кому-то во след. Сёма дождался, пока старшие разойдутся, выбрел на вытоптанную полянку с бревном, вместо скамейки, и… обнаружил среди окурков, разбросанных пустых бутылок из-под портвейна перепачканные, измятые девчоночьи, белые трусики.

Сёма заплакал не сразу.

– Всю нутрю захолодило, – трагическим, осипшим голосом сообщил он. – В башке зашумело диким шумом. Прям замер, застыл студнем.

Заплакал «обер – лейтенант», «горько-прегорько», будто убили кого из родни, брата или мамку, чуть позже. Заплакал, когда вышел на пыльную, каменистую дорогу, заметил, как плывет змейка белого бантика в грязной воде сточной канавы среди помоев и масляных пятен с «железки».

Молча, без улыбок Юрик выслушал, оценил проникновенный и печальный рассказ Сёмы. Не нашёлся, что сказать в ответ. Серьёзная «разговорная» тема про отношения с девчонками в школе только – только «набирала обороты». Мальчишки нашего класса ещё играли в самолётики, кораблики, паяли электросхемы для магнитофонов.

В десятом классе «начнутся осторожные посиделки за чаем» с прибывшими в ФМШ девчонками, затронется тема «кто кому нравится», с признаниями, не совсем искренними, но правдивыми, через записи на магнитофонной ленте.

«Обер – лейтенант» Сёма больше никогда и ни с кем не затрагивал драматической темы «белого и чёрного», затаил в себе трагедию первой любви. Девочку со второго этажа соседнего барака родители срочно увезли подальше от жуткого ПэГэТэ, на Дальний Восток. И никогда не возвращались вместе с дочерью в этот Серо-чёрный чудовищный и жестокий мир выживания. В «Серую зёму» Сёмы «обер-лейтенанта».