Текст книги "Сёма-фымышут 8—4"

Крепкий, внушительный мужчина, замдиректора ФМШ Богачёв в первый день строго побеседовал с понурыми «мастерами», вызвал дня через два к себе в кабинет и указал в угол… на листы, купленной по его приказу, фанеры «десятки» (толщиной в 10 миллиметров). Тяжеленная пачка, штук в десять листов, метра полтора на полтора, была прислонена к стене у входной двери кабинета и приятно пахла свежей древесиной и клеевой основой.

– Предлагаю отремонтировать поврежденные кресла и столы. Остальную фанеру используйте для изготовления гитар. Вопросы? В мастерской школы заберите брус из бука. Думаю, пригодится для изготовления грифов инструментов.

У «технарей», потрясённых, таким невероятным решением замдиректора, его спокойным тоном голоса, вопросов не нашлось. Пацаны пребывали в шоке, в «ауте от чувств» и находились под гипнозом обаяния невероятно мудрого воспитателя.

За неделю кресла актового зала были отремонтированы. Подновили так же столы по всем классам школы, где важно – «отлачили», где нужно – подкрасили. Дополнительно изготовили полочки для учебной литературы в «методкабинет».

«Богачёвские» методы воспитательной работы влияли на мальчишек гораздо эффективней Анкиных истерик и нотаций.

С нашими с Юриком жёсткими оценками «воспитательных способностей» Анки категорически не согласились некоторые девчонки, кто приехал учиться в ФМШ в десятом классе.

В ответ на мои эскизные разработки «Сёмы – фымышута» Рита Д. прислала гневное письмо по электронной почте:

«Однозначно НЕ понравилось, как ты выставил Анку. От СОБИРАТЕЛЬНОГО образа ты заявляешь, что Анка – дура, интриганка и, вообще, аморальная личность. А я, часть твоего образа, с этим не согласна».

Терпимо отношусь к любому чужому мнению. Не понимаю, где Рита нашла в эскизном тексте «Фымышута» подтверждение «аморальности» личности нашей «классной»? Об этом «скользком» аспекте личности «воспиталки» я не упоминал. О подобном попытаюсь рассказать позже. В следующей повести под условным рабочим названием «Фымышут-2», которая охватит период нашего обучения в ФМШ в 9-ом и 10-ом классах.

Девчонки, повзрослев, не соглашаются с нашими доводами, видимо, из женской солидарности. Они ведь совсем не знали Анку. Наблюдали всего лишь один учебный год, со стороны, из «ворот» другого класса, а мы ее с Юриком терпели три года. Вряд ли девчонки прочувствовали на себе её «педагогические методы», её психологические «подлые приёмчики очернения», «заспинные» интриги, «подговоры» и «оговоры».

Повторюсь, на Анку, я лично, не держу обид и зла. С восьмого класса, как воспитателя, я её, молча, игнорировал. Не нравилась мне эта женщина. Не нравилась. И – точка. Вернее, многоточие.

В этой повести в «письмах самому себе» пытаюсь рассказать о взрослых, воспитателях и педагогах ФМШ, руководителях КЮТа, кто повлиял на нас своим положительным примером личностей, кто помог своими мудрыми советами, проявил дальновидность, терпение, тактичность в отношении мальчишек, «бездарей» и «многообещающих», «ничтожеств» и «хорошистов», «никчемных» и «способных», «середнячков» и «подающих большие надежды», в отличии от формальных «наставленцев».

«Сёма-фымышут» – рассказ не только, и ни сколько об одном подростке, кто не удержался в «Белой зёме», а вновь погрузился в «помойку, грязь и болото» своего «Серого мира», но и о педагогах, которых вспоминаешь с любовью, уважением и благодарностью.

БЕСПРЕДЕЛЬНОСТЬ

После зимних каникул «обер – лейтенант» в «спецшколу» не вернулся. Подвергся репрессиям за хроническую неуспеваемость и был исключен. Всё верно. По «железным» и беспощадным правилам академической школы. Мало кто о нём вспомнил. Слишком много было других радужных, ярких впечатлений о первых каникулах с родителями, с которых мальчишки поспешили вернуться обратно в интернат.

Была с восторгом принята новая, самостоятельная жизнь вполне обустроенных, казалось бы, семейных детей. Но в школе – интернате была свобода, пусть относительная, но свобода. Дозволялось гулять без присмотра по Академ-городку, хоть весь день в выходные и праздники.

Отпросившись, можно было съездить в Новосибирск, например, в аэропорт Толмачово, для встречи с отцом-пилотом гражданской авиации. Часа четыре – пять пути туда и обратно. На двух – трёх автобусах. Вернуться необходимо было не позже одиннадцати вечера, к «отбою».

Мальчишкам предоставлено было решать самостоятельно: учить или не учить уроки, выполнять самому или списывать у товарища по общежитию домашнее задание. Оценивалось знание каждого. Но главное, было доступно общение с умными, мудрыми взрослыми порой на равных.

Пока Сёма числился учеником «восьмого —четвёртого – технического» случались с ним примечательные истории.

Водили нас как-то на экскурсию в институт гидродинамики. К самому «Деду», как уважительно прозвали соратники – учёные академика Лаврентьева. Показывали, как режут струей воды железобетон. Как разбивают одним выстрелом гидропушки десять кирпичей, плотно уложенных рядком один к одному.

Водяная пушка «обер – лейтенанту» очень понравилась.

– Класс! Долбануть такой клизмой по ограде. И брат с пацанами – на воле, – тихо пробормотал он.

По какой ограде? Какой брат? Почти никто не вслушивался в сёмины печальные фразы, почти никто не вникал в их драматичность. Мальчишки с восторгом внимали умным взрослым, их удивительным объяснениям, что вода не сжимается и под большим давлением способна резать что угодно, как лазер.

На островке в Обском море, на научном полигоне Деда некоторым, избранным издалека покажут ещё одно примечательное увлечение страстного академика – сварку взрывом. Сварку! Вообразите!

Ка-а-ак ба-бахнет по ушам! Рванет до звона в башке! Из оврага вырастает земляное дерево «вышиной» в «полнеба»! Замирает на секундочку в воздухе. И-и-и… опадает обратно градом земляных комьев. Потрясающее зрелище!

Молодые помощники – взрывотехники сбегают, принесут академику из воронки две пластинки из желтого и красного металла, которые «сплавились на молекулярном уровне». Что и требовалось доказать! Никакими другими методами эти, несовместимые металлы не сплавлялись воедино.

Во (!) какие грандиозные научные познания мы получали в восьмом классе на «полевых, внеклассных» занятиях с «академиками»! Избранные фымышата, с тайным «засланцем» из Серой «зёмы», «обер-лейтенантом» среди них, сидели, очумелые от восторга, в бетонном бункере «на совещании» и внимали словам мудрого «Деда» о пользе взрыва.

Не знаю, как другим. Взрыв «обер – лейтенанту» очень понравился. Он всегда думал, что взрывы только разрушают.

Однажды вечером мы как-то засиделись в КЮТе за сборкой моделей. Наш руководитель авиамодельного кружка Геворкян Лев Баригамович, доктор физико-технических наук неожиданно пригласил нас на экскурсию в НИИ, в свою лабораторию плазмы.

Геворкян был энергичным, неуёмным мужчиной со страстями. Детской страстью у него оставался авиамоделизм, как у Ракши, Боба, у Валерки Колба и ещё у нескольких ребят нашего класса. Баригамыч был увлечённым мужчиной, с южным, неукротимым темпераментом, ценил страстную увлечённость в мальчишках. На удивление, к толстяку Чигрину он относился по-отечески, сдержанно и уважительно. Андрей с благодарностью вспоминает Геворкяна.

«С ним у меня связано, – написал мне Андрей по электронной почте, – много воспоминаний и все хорошие. Бывал он строг, но всегда справедлив. Это он „сподвигнул“ меня к изучению аэродинамики. Говорил, придумываешь, мол, всякие немыслимые летательные аппараты, которые никто просчитать не сможет. Вот даже академик наш не сможет. Имелся в виду Струминский Владимир Васильевич».

Андрей привез на творческий конкурс в Летнюю школу модель на «воздушной подушке», выполненную из стекловолокна, проклеенную эпоксидной смолой. «Корыто с дырками», как выразился хулиганистый Валерка Колб. Два поршневых «движка» не смогли обеспечить модели устойчивый полет. Уже при взлёте она опрокидывалась и жужжала на земле «вверх лапками», как огромный жук-навозник. «Движки» работали неравномерно. Взвывали, рычали, «злились» на изобретателя. Но Карлсон упорно продолжал свои экспериментальные разработки, совершенствовался.

До «квадрокоптеров» мы ещё не додумались, экономя поршневые и калильные «движки» для «кордовых» и свободнолетающих моделей самолётов.

Геворкян меня откровенно недолюбливал за «излишнюю» скромность, робость и молчаливость.

– Сразу видно, сынок интеллигентных, культурных родителей, – вроде как похвалил он, и тут же прихлопнул, будто таракана тапком. – Но не мужик. Нет, не мужик! Вялый тихоня.

Относился снисходительно и постоянно беззлобно упрекал за немужской, в общем, характер.

– Мужчина должен быть мужиком: крепким, резким, решительным. А ты, братец, – мягкий, слишком задумчивый, медлительный. Ракша – боец. Вот пусть занимается кордой и «боем». А ты, братец, сиди, думай, придумывай, что – нибудь эдакое, заумное, экспериментальное. На радиоуправлении, например. Вон, Чигрин притащил из дома лоханку с двумя движками. Молодец! Летать его «корыто» не будет, но (!) – неудачный эксперимент – тоже результат. Можете, вместе с Андреем вертолёт доделать. Валяется на полках с прошлого года. В десятом классе вам защищать дипломный проект. Вот и мыслите, соображайте.

О чём таком абстрактном и научном надо научиться соображать пацану четырнадцати лет, одуревшему от свободы и жизни без опеки родителей, Баригамыч не пояснил.

В Летнюю школу я привёз не только модель для воздушного боя – «летающее крыло».

Взял с собой в дальнюю поездку в Сибирь, экспериментальную «птичку», разобранную модельку «махалёта», отдельно уложил в тряпочку, перевязал ниточками хрупкие соломинки для самолётика, с подвижными крылышками из папиросной бумаги. В полёте странная «махалка» имитировала своими «трепыханиями» птицу. Надо признаться, мой махалёт получился слишком тяжёлым, в безветрии спортзала школы, на раскрутке «резономотора» – жгута из длинных резинок под соломенным брюшком, самолётик выдерживал три-четыре, максимум пять метров на три-четыре секунды полёта с судорожным вымахиванием крылышек из «папироски». Затем махалёт безжизненным скелетиком падал на пол и ломал то фюзеляж, то крылышко, то «двигательные», «махательные» приводы из канцелярских скрепок.

Ради продолжения «научных экспериментов», освоения новых форм движителей авиамоделей, махалётик в целости и сохранности я довёз до сибирского Академа из Средней Азии.

В «Летней», конкурсной школе поселили нас в общежитии университета. В комнате стоял один стол и пять кроватей. Наглый и беспардонный Валерка Колб как-то впёрся в нашу комнату с каким-то дурацким вопросом и уселся задом на стол, где я прорисовывал схемки и всевозможные конструкции махалётов. Мои хрупкие соломинки в тряпочке попеновский хулиган раздавил своей тощей задницей в труху.

Чтоб не получить по башке, Колб тут же «смылся». Долго не показывался мне на глаза, только издевательски издалека крутил пальцем у виска и высовывал белый язык.

Валерка, конечно, извинился, притащил дня через два эскимо.

Боль утраты экспериментальной модели со временем утихла. К изготовлению махалётов я так и не вернулся. Хотя в КЮТе нам предоставили легчайшую бальсу и тончайшую бумагу для крыльев моделей самолетов. Но я попытался продолжить свои «боевые» увлечения. Экспериментальные отложил «на потом». Ничего из моих «бойцовских» замыслов не вышло.

В моей, привезённой из дома, «бойцовке» – «летающем крыле» не было мудрёных, как я уже упоминал ранее, «продвинутых» новаций. Новаторские доработки кое-какие были: моторама была вклеена в плоскость крыла наискось, чтоб движок тянул «из круга» и придавал нужное натяжение корд для устойчивого управления «бойцовкой» на крутых виражах. Не было у модели привычного киля – одно крыло, оклеенное специальной миколентной бумагой, промазанной эмалитом, для тугого натяжения на нервюрах. На задней кромке «крыла» была «присобачена» подвижная планочка – руль высоты. Примитивно, надёжно в управлении в несвободном полете на кордах и маневренном воздушном бое.

Геворкян снисходительно посмеивался над моим молчаливым, неукротимым желанием продолжать готовиться к «боям» и участвовать в ближайших районных соревнованиях, но сделал всё, чтоб я сам отказался от навязчивой идеи.

Руководитель позволил мне расточить мотораму, приспособленную мной, из-за дефицита движков в ЦСЮТе города Фрунзе, сначала под слабый МК-16 для тренировочных полетов. Баригамыч великодушно разрешил подогнать мотораму под более мощный движок – поршневой «Ритм».

При первых пробных полетах руководитель встал со мною рядом в круг. Когда я поднял «крыло» в воздух, психованный Баригамыч начал так орать мне в затылок, что я оглох до визга «циркулярки» в ушах. Он дёргал меня за плечо правой руки, что удерживала ручку управления, показывал, как надо рулить.

Запускали модели мы на перепаханном поле близ КЮТа. Я неловко крутился вслед за полётом «крыла», топтался, как тупой, «очумелый» клоун с верёвочкой от «воздушного змея», запинался на рытвинах. Командный ор Геворкяна сделал своё дело. Я неловко увёл «летающее крыло» в первую «мёртвую петлю». При «выходе» модели из «петли», руководитель начал орать, мол, «хорош куралесить», для начала сделай мне ровные «горки».

Хотелось крикнуть в ответ:

– С фига ли тебе горки?! Дай полетать спокойно!

Мальчишка я был нерешительный, можно сказать, «валенок», с мягким характером, воспитанный, в основном, мамой (отец – пилот гражданской авиации летал в долгих рейсах!), взрослым грубить не научился. Пока не научился.

Коленки и руки у меня затряслись от обиды и возмущения, что со мной обращаются, как со щенком, которого не учат плавать, а топят, при всём том, что в ФМШ я приехал с первым разрядом по авиамоделизму.

Со второй, нервной, «мёртвой петли», сделанной на зло «руководителю полётов», свое «крыло» я уже не вывел. Врезал с отвесного пикирования в промороженную, затвердевшую распаханную землю. Звон движка смолк, будто срубили перетянутую струну.

Баригамыч хрюкнул, затих торжествующе. Я побрел подбирать обломки модели. Злые слёзы душил в себе, рассчитывая рано или поздно доказать психованному Геворкяну, то я – настоящий боец, а не «вшивый академик», способный только рисовать на доске мелом «корявые» формулы.

Руководитель кружка обломал все мои потуги заняться «бойцовками».

Шолохова Вадима Юрьевича – руководителя лаборатории экспериментальной механики по Летней школе я запомнил очень хорошо и вспоминал всегда с благодарностью.

Подтянутый, невысокого роста, худощавый, спортивный, чуть сутулый, как боксер, выдержанный, спокойный, уравновешенный, внимательный к ребячьи выходкам и высказываниям. Мастер спорта СССР международного класса по скоростным водным скутерам.

В актовом зале КЮТа, в период Летней испытательной школы он знакомил нас на лекциях с основами механики, мог рассказать, помимо, необходимого материала, интересные «жизненные» истории.

До сих пор помню, как он рассказал потрясающий случай из армейских будней аэродромного обеспечения.

Хулиган Сёма тоже слушал подобные истории Шолохова, открыв рот.

В авиачасти, где служил Шолохов, солдатикам-механикам поручили подвесить тяжеленную бомбу, в двести килограмм весом, под фюзеляж двухмоторного, фронтового бомбардировщика ПЕ-2.

Механики справились с заданием быстро, слаженно, разошлись по ремонтным ангарам. День выдался солнечным, жарким. В перегретом воздухе успокаивающе шелестела под ветром пересохшая трава, звенели жаворонки.

Сослуживец Шолохова – механик «по авиабомбам» остался валяться, отдыхать в прохладной тени под крылом «Пешки». Задремал. В кабину бомбардировщика забрались радисты, проверить перед полётом рацию и навигационные приборы. Один из них случайно нажал кнопку «бомбосброса».

Смертоносная чушка, в двести кило весом, мягко и внушительно шлепнулась в траву под брюхо самолёта. На шасси фюзеляж бомбардировщика низко проседал к земле, а тут облегченно приподнялся на амортизаторах. Но падения бомбы радисты в кабине пилотов не заметили. От мощного толчка о землю тяжеленной болванки проснулся задремавший механик. Сразу оценил дикую ситуацию. На счастье, в руке он зажимал гаечный ключ как раз от кольца крепления взрывателя бомбы, который должен был сработать через двадцать две секунды.

Двадцать две секунды! Время между жизнью и смертью. Всего аэродрома и всей округи (!) в радиусе, наверное, с километр и больше.

Механик мгновенно оседлал бомбу, за несколько секунд вывернул взрыватель и вышвырнул в сторону ВПП (взлётно-посадочной полосы). В тридцати метрах от стоянки самолетов взрыватель хлопнул негромко и безопасно, даже трелей жаворонков не заглушил. Мальчишка – механик от нервного стресса сначала завалился в обморок, затем очнулся и на четвереньках, в невменяемом состоянии, пополз в сторону ангаров.

На пересечении с ВПП ползущего заметил суровый командир полка, подумал, рядовой напился вдрызг. Возмутительно! Комполка приказал конвою сопроводить нарушителя на гаупвахту. Назначил пять суток ареста. Но вызванные конвойные заметили под фюзеляжем «Пешки» бомбу, лежащую в траве между шасси, а не на специальной тележке. Позже обнаружили на взлётной полосе небольшую воронку от уничтоженного взрывателя. Все присели от ужаса. Бомба, в 200 кило весом, могла разнести взрывом не только три звена бомбардировщиков с подвешенным боекомплектом, но и склад боеприпасов, что находился метрах в пятидесяти, да и смести все аэродромные постройки с командирской башней во главе. А это уже конец всему авиаполку и ближайшим казармам с «личным» составом.

Героического механика бережно отнесли на руках в медсанбат. Санитар обнаружил, что мальчишка в 20 лет поседел. Механика наградили, отправили в длительный отпуск, с которого он в часть не вернулся, «дембельнулся» на славу.

– Ахренеть! Вот эт-то везуха! – прошептал рядом со мной восторженный «обер – лейтенант».

Шолохов пояснил, как важно быть готовым по жизни к любым экстремальным ситуациям.

Мы всегда с энтузиазмом, с удовольствием принимали участие в «научных» дискуссиях, засыпали Шолохова вопросами и предложениями по совершенствованию тех или иных технических устройств.

Он умел поддерживать в нас творческое горение и энтузиазм. Мастер спорта, педагог и профессионал. Личность и пример для мальчишек.

К завершению летнего испытательного периода, нас всех попросили выйти из актового зала, где заседала комиссия ФМШ. Вызывали по одному. Проводили дополнительное собеседование, сверялись по журналам с оценками «активности» в период лекций и семинаров, занятий в кружках. Кого зачислили в ФМШ, оставался в зале, кто не прошел испытаний, уходил из КЮТа расстроенный. Некоторые убегали в слезах.

Меня не вызывали до последнего. Переживал, топтался, прохаживался в холле нервным паралитиком.

Когда в зале притихли зачисленные в ФМШ, выслушивая наставления и напутствия преподавателей КЮТа, не выдержал, заглянул в приоткрытые двери в зал, громко спросил:

– Почему не вызвали меня?

– Ах, извини, чуть не забыли. Заходи. Ты зачислен за повышенную активность в конкурсном процессе, сообразительность и знания, – сообщил мне Шолохов и похвалил:

– Молодец, так держать!

Его слова пролились сладким сиропом на мою душу. Я успокоился, расслабился и задремал от нервного стресса в кресле актового зала под доброжелательный, наставительный рокот чьего-то бархатного, мужского голоса.

Когда ребята приезжали на юбилей ФМШ в 1983 году, Шолохов был уже директором КЮТа.

Умел этот мужчина и педагог вдохновлять нас на малые технические свершения и готовил к большим.

О Ракше и «бойцовых» увлечениях мальчишек поведаю чуть позже. Пока вернусь к зиме в компании с нашим «засланцем» из других, неведомых Серых «земель», обители «алкашей, трудяг, пахарей и рудокопов», – «обер -лейтенантом» Сёмой.

После занятий в секции авиамоделизма в КЮТе, Геворкян как-то пригласил мальчишек, засидевшихся допоздна за изготовлением моделей, к себе в лабораторию, на экскурсию. Электрик Сёма поджидал, похоже, Ракшу, чтобы продолжить постижение чужой страсти к «воздушным боям», и потянулся за нами.

Мрачная лаборатория «доктора» Геворкяна произвела тягостное, «давящее» впечатление на мальчишек. Это был огромный, высоченный склеп, скопление пирамид научных приборов, «железных» столов и стеллажей вокруг гигантского бака. Огромная «кастрюля» из «нержавейки», в три этажа высотой, громоздилась в крохотном по ширине помещении, где находилась немудрёная, казенная мебель исследователей: пара письменных столов для лаборантов, полки и стеллажи, уставленные измерительной аппаратурой, осциллографами и другой неведомой техникой с зелёными, оранжевыми, красными светлячками ламповых и диодных, нервно помигивающих, индикаторов.

В этой «кастрюле», по восторженному рассказу неуёмного Геворкяна, в «космическом» вакууме происходили разряды «домашней» молнии. На «милли-миллисекунды» рождалась в лаборатории настоящая «живая» плазма.

– Как в нашей звезде, – пояснил Геворкян.

– В какой нашей? – решил уточнить Сёма.

– В Солнце.

«Обер – лейтенант» впервые узнал: Солнце – это звезда. Он предполагал, что Солнце – кусок расплавленного металла, «тока» в «тыщщу-тыщщу» раз «агроменней», чем Земля! Как в кочегарке посёлка, куда мальчишки под надзором инвалида Василя Палыча, забрасывали железяки, нагревали до «жаркой, огнедышной малины», затем плющили молотками на наковальне тисков, «ваяли» заготовки под финки, «сапожные» ножи и кастеты.

Молодые учёные в геворкяновском НИИ взрослели, старели, уходили на пенсию. В лаборатории сменилось второе поколение исследователей. Всю свою научную жизнь МНСы, СНСы, кандидаты и доктора самоотверженно изучали огненное состояние материи.

– Скукота, – тихо промычал Сёма. – Всю жись одни молнии?

Энергичный Геворкян не обиделся, предложил испить чаю и скорее, собственного размышления ради, принялся излагать мальчишкам сложные, научные проблемы на трудном пути изучения плазмы.

Не буду утверждать, что первым что-то умное брякнул Сёма, но отнесём это к нему. Образ «обер -лейтенанта» – собирательный, с миру, как говорится, по крошке, с одноклассников – по случаю.

Сёма буркнул, что одна из геворкяновских проблем – полная фигня. Можно сделать то-то и так-то. Не совать, скажем, сгорающие в один миг, проволочки, чтоб измерить температуру…

– Вкак там? В «нутрю» плазмы, – пояснил он, с наглостью, присущей «народным мыслителям», необременённым сложными, научными познаниями, – а навести на «огненный взрывчик в кастрюле» аппаратик с фильтриком. И сфотать. Негативчик счернеет. Вот вам и градусы!

– Пирометрия – измерение температуры горения на расстоянии, – уточнил Геворкян и возразил:

– Нет. Пирометрия не помогает. Нет ещё такой низкочувствительной кино– и фотокинопленки, чтоб запечатлила само ярчайшее ядро плазмы. Слишком высокая температура. Десятки миллионов!.. Только вообразите, ребята! Миллионов градусов по Цельсию! Если нормальную температуру тела человека – 36 и 6 десятых градусов принять за каплю, то температура на Солнце – это море! Океан!

– Фигня! – возмутился наглый Сёма. – Тогда надо подсунуть к плазме на полочку камушки разные. Какие не сгорят, – такие градусы в плазме.

– Базальт – самый твердый, – поддакнул кто-то из наших. – Я читал.

Сначала задумчивый Геворкян не расслышал бредовых идей малолеток, но когда вник в безумное предложение детей, удивился, промолчал, обдумывая, затем накрутил пальцем диск старого телефонного аппарата, кому-то позвонил, сбегал за коллегами, сотрудниками плазменной лаборатории, что засиделись в ночных бдениях, и попросил мальчишек повторить предложение.

В «научную дискуссию» включились все ребята. Начали нести такую детскую ахинею и чушь, про плазму, где испаряются камни большими и малыми кусками, про кастрюлю, где можно измерить объём пара из-под крышки. Серьёзные кандидаты и доктора вдоволь повеселились. Долго спорили с детьми, разрисовали кипу бумажек замысловатыми формулами и схемами. На письменном столе лаборантов появился «дежурный» вафельный торт. Пили чай до позднего вечера. Дети и взрослые откровенно радовались маленькой, совместной, бурной, научной конференции.

Спохватились без пяти минут одиннадцать вечера. Геворкян нарисовал на бланке НИИ «сопроводительную» записку дежурному воспитателю по общежитию, что фымышата приняли участие в важных научных дискуссиях, «посему задержались».

На прощание, вполне серьёзно, взрослые учёные и научные работники пожимали детям руки и благодарили за сдвиг «по фазе» и «подвижку» с «мёртвой научной точки». Увлечённый новыми идеями, женатый Геворкян остался ночевать в лаборатории в «обнимку» со своей любимой плазменной кастрюлей в три этажа высотой.

Мальчишки поторопились в общежитие. На завтра не подготовили, не выучили домашних заданий по трём предметам. Но это мало кого беспокоило. Договорились действовать на «матике» по подсказкам с первой парты. С «литрой» (литературой) и биологичкой уж как-нибудь разобраться по месту, заболтать.

Брели по ночному заснеженному Академу, по проспекту Науки. Рассуждали о далёких и недостижимых звёздах. Научный городок, особенно зимой, накрывали ночью удивительные россыпи ярчайших созвездий, будто специально для исследователей приспускали ближе к Земле чернильное покрывало с «блескучими стекляшками».

Кто-то умный и начитанный вспомнил о невидимых и ужасных «чёрных» дырах во Вселенной, куда всё притягивается и сливается внутрь, как в гигантском чёрном… унитазе. Кто-то выпендрился своими познаниями о грандиозных звёздах, типа, Бетельгейзе, чей диаметр равен орбите Марса. Орбите! Вдумайтесь! Орбите, по которой летает планета Марс вокруг Солнца.

Для мальчишек эти познания были в радость. Вызывали восторг и оцепенение перед неведомым, грандиозным и непостижимым.

Разумеется, вспомнили о звезде Солнце, где сплошная плазма, как в геворкяновской «кастрюле». Солнечные всплески – протуберанцы уже тогда захлестывали магнитными волнами Землю, отчего у детей становилась «тугой башка», а у взрослых разламывалась голова, ко всем прочим «социалистическим» проблемам.

Сёма плёлся в хвосте гурьбы восторженных «технарей» «восьмого-четвёртого» класса, поскрипывал подмороженными «искринками» снега на асфальте, с грустью вздыхал, созерцая «снежные серебринки» Млечного пути в бескрайнем чернильном космосе.

– Не. Ваще не долетим, – тихо проворчал он. – Ни-ког-да!

Его никто не услышал, никто не разделил его печали. Никто на тот момент не осознал трагичность и мимолётность человеческого бытия перед беспредельностью Вселенной. Никто. Кроме беспризорника, «обер – лейтенанта» – разведчика, «засланца» из «Серой зёмы» в Белую, научную среду.

Кажется, была среда, середина недели. Почти середина восьмого класса.

В продолжение несколько историй о ближнем космосе. Влажной осенью или весной, не помню, когда снег мягко хрумкал под ногами, будто раздавливались мелкие гранулы пенопласта, и можно было промочить ноги, продавив островки наста до лужи, – мы готовились к стартам моделей ракет, в локоть размером. Кто скатал простенькие трубочки, выточил на токарном станочке носовые обтекатели, быстренько приклеил стабилизаторы, окрасил модель в яркие цвета. Кто упорно «заморачивался» на изготовлениях копий настоящих космических кораблей.

Мне захотелось сделать копию «ЗУРСа» – зенитно-управляемого ракетного снаряда. Понравился «суровый» вид военной ракеты с утолщением – бочкой внизу и четырьмя прямоугольными стабилизаторами.

Геворкян сразу заявил, ещё на стадии выбора проекта модели:

– «Восток» сделай. На четыре движка. Улетит в ближний космос. У ЗУРСа стабилизированного полёта не получится. Слишком толстый зад.

Баригамыч вообще странно ко мне относился, будто к малолетнему сыну, который по собственному желанию остался с матерью, после их развода. Чуть-чуть за «предательство» ненавидел, чуть-чуть любил, иногда был высокомерно снисходителен, порой намеренно суров, часто несправедлив.

– После взлёта твоя «балбешка» завиляет хвостом, уйдет на баллистическую траекторию и врежется в землю. Каюк! Даже заряд выброса парашюта не успеет сработать, – дожимал руководитель авиамодельного кружка мои сомнения в выборе.

Надо пояснить несведущим, обтекатель модели ракеты и парашют выбрасывал отдельный пороховой заряд. Когда «твердотопливный» двигатель ракеты, размером с охотничий патрон, на вертикальной высоте примерно в 100—150 метров (а то и больше!), при устойчивом полёте, при хорошей, безветренной погоде, переставал «работать», – взрывался дополнительный крохотный пороховой заряд, выбрасывая парашют.

Модель ракеты на ярком зонтике парашютика благополучно спускалась на землю. Обтекатель болтался на верёвочке, прикрепленной к корпусу ракеты.

Руководитель своё слово сказал. Но я принялся мастерить именно копию ЗУРСа. Не из вредности, нет. Из противоречивых чувств самостоятельного выбора, попыток противостоять Баригамычу и каждый раз доказывать свою состоятельность моделиста и «бойца».

Модель ЗУРСа удалась на славу. Окрашенная зелёной краской, строгая по форме, устрашающая своей «смертоносной» красотой.

Я знал, именно таким снарядом был сбит над территорией СССР американский самолёт – шпион с пилотом Пауэрсом. И гордился этим. Хотелось сделать модель с историей. Ракетоноситель «Восток-один» тоже, конечно, был с огромной историей первого запуска в космос человека – Юрия Гагарина. Но, во-первых, точную копию «Востока» к сроку запуска моделей ракет я бы не успел сделать, а во-вторых, упрощённую копию делать не хотелось.

Пуски моделей ракет намечались в очередной советский праздник на стадионе близ общежитий школы.

Когда окончил покраску ЗУРСа, я установил ракету на подоконник в комнате просохнуть, полюбовался своим изделием и… расхотел её запускать в небо. Вдруг модель взорвётся на старте, или разрушится после навесного, «баллистического» полёта и удара о землю, как предсказывал Геворкян?

Кто-то из ребят, не стану это приписывать Сёме, сказал, что модель только тогда станет ракетой, когда побывает в небе. Скорее всего, это сказал мудрый и опытный «практик» Кошелев.

С тяжёлым предчувствием на душе, я всё-таки вышел на стадион, что превратился в малый космодром, где установили проволочные направляющие для стартов. Под строгим контролем «руководителя полётов» нам выдали гильзы с пороховыми «движками». Мы установили их на модели.

Погода была стылой, промозглой. По чёрной земле стелились сизые кляксы талого снега. Стадион чёрным частоколом окружали высоченные сосны с чёрными мётлами крон. Небо придавило к земле грязными наворотами облаков. Нижние, растрёпанные клочки тучевой ваты медленно тащились в сторону университета и, казалось, цеплялись лосами за верхушки сосен.