Текст книги "Колька"

17

На следующий день в школе было множество разговоров о Васькином деянии. В школу он пришел, весь первый урок просидел тихо и смирно, прячась за спины других ребят, и был сам на себя не похож. Сразу после урока Васька попытался удрать, чувствуя, что до его персоны вот-вот доберется Антонина Тимофеевна, учительница математики, самый опытный педагог в школе, ставшая во время войны директором вместо ушедшего на фронт Ивана Харитоновича. Антонина Тимофеевна и ранее уже не раз делала замечание Лыскову за его отношение к учебе и поведение, а теперь, как сразу же сообщили Ваське ребята, видевшие директора рано утром перед занятиями, была в гневе неописуемом и дала понять, что спуску Ваське не будет, и отвечать предстоит по всей строгости. Побег Ваське не удался. Его заприметила сама Антонина Тимофеевна, когда он с портфелем подмышкой пробирался к гардеробу, чтобы попытаться незаметно для бабы Лизы, следившей за школьным двором и маленьким вестибюлем с гардеробом, умыкнуть свои пальто и шапку.

– Лысков! – окликнула его Антонина Тимофеевна. – Куда ты собрался? Покажи-ка мне свои глаза бессовестные!

Антонина Тимофеевна приближалась к Ваське быстрыми уверенными шагами. Ее редкие седые волосы были аккуратно зачесаны и собраны на затылке, а в ее светло-зеленых глазах за стеклами очков проступали серьезность и сосредоточенность, свойственные ее натуре, но вместе с тем милосердие и сопереживание доле подопечного. На впалых щеках, лбу и подбородке виднелось множество мелких морщинок, а руки, широкие и сильные, были покрыты мозолями. Антонина Тимофеевна, невзирая на возраст, вынужденная заботиться о школе самостоятельно, выполняла немало физической работы. В эту минуту она подошла к Ваське вплотную и остановилась.

– Что же ты молчишь? Куда ты собрался? – повторила Антонина Тимофеевна, нахмурив свои белесые брови. – Прятаться собираешься?

Васька стоял неподвижно и, втянув голову в плечи, смотрел себе под ноги. Он сопел, шмыгал носом, но ничего не отвечал.

– Раз здесь разговаривать не желаешь, идем ко мне в кабинет, – сказала Антонина Тимофеевна спокойно и взяла Ваську за руку.

Васька не чувствовал неприязни к директору, но и в кабинет идти не хотел. Он выдернул свою руку и, метнув недовольный и гневный взгляд, выпалил:

– Никуда я не пойду! Я на фронт уйду!

На Антонину Тимофеевну эта реплика не произвела, казалось, никакого впечатления. Она неторопливо поправила очки, вздернула свои и без того выгнутые брови, приподняла голову. Ее голос зазвучал твердо и зычно, как из репродуктора, когда передавали сводку Совинформбюро, и совсем непохоже на ее обычный спокойный, даже мелодичный, говор. Васька, подчиняясь магической силе этого голоса, замер.

– На фронт, говоришь? – переспросила она с заинтересованной интонацией. – Что же ты там собираешься делать? Пожар в своем окопе устраивать? Свой родной дом ты уже едва не спалил? Сестра твоя родная пострадала, теперь она в больнице. Ты это понимаешь? Почему же ты сам из огня не выбрался? А, воин, чего ты молчишь? Если бы не Марина, от тебя и обугленных костей не осталось бы. Вот такой ты воин. А отстраивать сгоревший сарай кто теперь будет? Старый дед Семеныч, не так ли? Ты спалил, а строить другому придется. Такой вот ты вояка. Положи свою сумку и иди в подсобку за дровами, бабе Лизе надо помочь, ей трудно одной таскать. Поможешь ей принести дрова для печки и сразу же на урок. Слышишь?! Сбежишь – в милицию тогда отправишься, а не на фронт!

Потом, сделав короткую паузу и не сводя взгляда с Васьки, прибавила:

– После уроков останешься, еще работу тебе дам. Понял?

После уроков Васька отправился выполнять очередное задание Антонины Тимофеевны. Сначала, выслушав ее наставления, он вышел из себя, разнервничался и закатил истерику – бросил портфель на пол, принялся колотить кулаками по стене кабинета и кричать, что он всех ненавидит, и жизнь он ненавидит, и пусть всё пропадет пропадом, в том числе школа, директор и его одноклассники. Антонина Тимофеевна сохраняла полное самообладание и спокойно, что называется, не поведя бровью, переждала всплеск Васькиных эмоций.

– А вот мы тебя любим, – вдруг сказала она, улучив момент и тут же, заметив удивленное выражение на лице Лыскова, подтвердила, – да-да, можешь не удивляться, мы все тебя любим. Я тебе честно это говорю, без лукавства. Кто бы стал с тобой возиться, если бы это было не так?

Она помедлила немного, давая возможность Ваське перевести дух и собраться с мыслями, а потом продолжила:

– Но тебе сейчас очень трудно и плохо, я знаю. Я помню, как сама пережила подобное. Да-да, у меня тоже такое было. Мой папа тоже погиб на фронте – во время русско-японской войны. Мне тогда было, как и тебе, одиннадцать лет. Состояние было такое, что весь свет казался противным. Но вот, послушай, что я поняла: если ты будешь ненавидеть всех и всегда, то будешь мучиться всю жизнь, тебе всегда будет плохо. Ни в чем ты не будешь знать радости, а будешь всегда только злиться, и от этого будет хуже, прежде всего, тебе самому. Надо перестать злиться, а надо опять научиться радоваться жизни. Такая вот в этом каверза заключена.

Васька стоял хмурый, втянув голову в плечи, будто не понимая, что с ним происходит, и трудно было понять по его виду, думает ли он вообще сейчас о чем-то. Так он простоял примерно минуту, а Антонина Тимофеевна терпеливо ждала.

– Что мне сейчас делать? – спросил наконец Васька негромко и неуверенно.

– Иди, пожалуй, домой. Ты где сейчас живешь, у соседки? Попроси у нее чаю горячего, попей его, успокойся. Потом хорошенечко подумай, вспомни, что я тебе сегодня говорила. Я надеюсь, ты понял всё как надо и силы в себе найдешь, чтобы жить по-человечески. Еще раз тебе напоминаю: со всем белым светом воевать нельзя, надо с кем-то дружить, надо в хорошее верить, надо жизни радоваться, а не делать из нее трагедию.

Васька подобрал с пола свой портфель, шмыгнул носом, проговорил негромко «до свидания» и проворно вышел из кабинета.

18

Пообедав дома после уроков, Колька, сунув за пазуху пальто учебник математики и тетрадь, отправился к Ване Тимохину. Кольке нравилось бывать у Вани, и он часто наведывался к нему, даже если не было никакого особенного повода. Они садились рядышком в той самой комнате, которая казалась Кольке похожей на кабинет ученого, за большим письменным столом и делали заданные на дом уроки. Колька частенько пытался заглянуть к Ване в тетрадь, но тот списывать не позволял. Он делал в этот момент строгое лицо и говорил назидательным голосом:

– Так ты заведешь плохую привычку – не думать головой. Нельзя себя к этому приучать. Лучше решать дольше, но самому.

Кольке решать самому не очень хотелось, но на Ваню он не обижался. Он понимал, что друг его прав, старался сосредотачиваться и думать над задачей, но выходило у него это плохо. Колькины мысли легко теряли направление, сбивались в сторону и начинали блуждать, как водящий в жмурках.

Ваня не отказывался объяснить решение задачи. Он делал это обстоятельно, подробно.

В тот день, закончив делать уроки, Ваня стал собираться на улицу.

– К Ваське пойду, надо помочь ему, – пояснил он, отвечая на вопросительный взгляд Кольки. Тот тоже сложил свои книги и тетради и пошел вместе с Ваней.

Они подошли к дому Марии Павловны Садовниковой, которая была соседкой Лысковых и у которой теперь временно жил Васька, пока мать была в Куйбышеве. Мария Павловна была женщиной лет пятидесяти, с крупной фигурой, но не толстой, по характеру добродушной и немногословной, делавшей всё неторопливо, но времени зря не терявшей. У нее было трое дочерей, младшая из которых жила вместе с ней, окончила год назад школу и работала теперь вместе с матерью на ферме. Старшие же дочери Марии Павловны уехали учиться, одна в Москву, а другая в Минск, обзавелись семьями и жили отдельно от нее.

Когда Ваня и Колька пришли, Мария Павловна только недавно вернулась с фермы, чтобы проверить, как у ее нового подопечного продвигается приготовление уроков. Она ежедневно ненадолго среди дня наведывалась домой, чтобы покормить Ваську и удостовериться, что он не проказничает, а занят делом. Появлению ребят Мария Павловна обрадовалась.

– Это хорошо, что вы пришли, – сказала она воодушевленно, – вместе вам веселее будет, а кроме того, Василия к делу приобщите. Молодцы вы, ребята, молодцы, что товарища своего не оставляете одного.

– Что вы, Мария Павловна, как же мы его оставим? Мы ему поможем, – заверил ее Ваня.

– Может, кушать будете? Я сейчас суп разогрею.

– Нет, спасибо, мы уже обедали. Пусть Вася кушает, а мы только чаю попьем.

За окном слегка посвистывал ветер, едва заметно раскачивая верхушки деревьев. Несколько снегирей расселись на ветвях рябины, поджав хвосты и крутя маленькими головами. Солнечный свет расстилался по окрестным огородам, придавая слежавшемуся снежному насту глянцевый оттенок.

– Я думаю, у тебя получится как надо, – сказал Ваня, обращаясь к Васе, после того как тот опорожнил суповую тарелку, и мальчики разложили на столе книги.

Мальчики уселись за стол, Колька и Ваня по бокам от Васи. Ваня взял на себя главенствующую роль и руководил работой, Колька вмешивался мало, просто наблюдая за происходящим.

Вася сначала всё делал молча, медленно, часто сбиваясь и ошибаясь, с угрюмым видом на лице, вероятно, перебарывая внутреннее сопротивление.

Настроение его было мрачным, казалось, его сильно тяготило внимание других людей, к которому он не привык. На Ванины вопросы, когда тот о чем-то спрашивал, Вася отвечал нехотя и односложно. Обстановка, царившая сейчас в комнате, была напряженной и гнетущей. Вдруг, неожиданно, Вася остановился, уронил ручку на тетрадь, а затем, накрыв тетрадь руками, повалился на них лицом. Он прижался лбом к своим запястьям, лишь затылок его вздрагивал в такт приглушенному рыданию.

– Ну, ты чего, Васек, не надо так себя изводить, – проговорил Ваня, пытаясь успокоить Лыскова. – Так и с ума сойти можно.

Колька вдруг вспомнил старого лесника Мирона Алексеевича, которого он и Ваня видели два года назад будто одичавшего. Его лицо, отражавшее страдание, беспомощность и страх чего-то, что он силился, но никак не мог разглядеть впереди себя, взгляд существа, обезумевшего от нервного напряжения, вдруг ясно вспомнились Кольке. Он представил себе, что в жизни у Мирона Алексеевича ничего не изменилось, и тот всё так же лежит на своей кровати в полутемной комнате с разбросанными вокруг вещами, и так же не может увидеть что-то и понять, и так же терзает его ужас и он кричит на мнимое существо, пытаясь прогнать его прочь. Кольке стало неуютно и тревожно от этих воспоминаний, и он постарался не думать об этом, но они опять прорывались в его сознание. Как и прежде внезапно возникавшее беспокойство наваливалось на него, будто приступ какой-то неведомой болезни, и мучило его целый час или больше, пока не проходило тихо и незаметно само собой, так же неожиданно, как и появлялось.

19

Прошло еще несколько дней, и Клавдия Ивановна и Марина возвратились домой из Куйбышева, но неожиданно для всех приехали они не одни. Из кузова машины, державшей путь в Уральск и остановившейся на шоссе, проходившем мимо Арсень-евки, вылезли три неказистые фигуры, укутанные, сколько возможно, от холодного порывистого ветра. Выстроившись друг за другом гуськом, они направились по узкой тропинке, тянувшейся через поле, покрытое остатками рыхлого снега, а кое-где и грязными противными лужами. Впереди шла Клавдия Ивановна, последней – Марина, а между ними – кто-то, бывший ниже их ростом, очень щуплый, ссутулившийся и смотревший себе под ноги. Их силуэты четко выделялись на фоне грязно-белого поля, но всё равно оставались невыразительными и безликими.

Наконец они дошли до околицы, и их стало видно из окон школы. Хотя шел урок, но, заметив их, ребята в разных классах дружно приникли к окнам. Не в силах удержаться на месте, Васька как шальной выскочил из класса и побежал на улицу навстречу матери и сестре. Остальные ребята с разрешения Антонины Тимофеевны последовали гурьбой за ним. Потревоженные на крыльце полусонные воробьи мигом разлетелись в разные стороны, а пустынная улица сразу же наполнилась множеством звонких и веселых голосов. Васька подлетел к матери без пальто и шапки, раскинув широко руки, и, обхватив ее крепко-накрепко за плечи, прижался к ней и повис, будто в мгновение обессиливший. Она тоже обхватила его и держала, не отпуская, целую минуту или две, так, что они были похожи со стороны на монолитное каменное изваяние, появившееся как чудо природы. Марина тоже бросилась к Ваське, обняла его порывисто и крепко, а потом, сделав шаг назад, но, продолжая держать его за плечи, оглядела его всего с головы до ног.

– Зачем раздетый выскочил? Простудиться вздумал?! – в один голос заговорили Клавдия Ивановна и Марина.

Клавдия Ивановна расстегнула свое пальто и, прижав к себе Ваську, запахнула его широкими полами. В этот момент подбежали радостные и возбужденные ребята. Сначала все окружили Марину, наперебой выкрикивая ей что-то каждый свое, но почти сразу же их взгляды метнулись к третьей фигуре, остававшейся пока в стороне. Они узнали его не сразу, но всё же довольно быстро. Первым опомнился Ваня Тимохин:

– Пашка! Откуда ты?

– Он вместе с нами приехал, – сказала Марина. – Мы его в Куйбышеве нашли.

Сбежав от матери и тетки, Пашка направлялся на фронт с решительным намерением прибиться к любой военной части, чтобы повоевать вместо отца. Он уверился в мысли, что и отец воевал бы тоже, но некие досадные обстоятельства помешали ему сделать это. У Пашки не было никаких доводов, подтверждающих эту версию, но вера в то, что это было именно так, с лихвою компенсировала отсутствие тех доводов. Планам его не суждено было сбыться: ни в одну из военных частей проникнуть ему не удалось, хотя он «крутился» целые дни на вокзале, через который проходило множество военных эшелонов. На третьи сутки его задержал военный патруль, по виду его заподозрив в нем беспризорника. В тот момент Пашке повезло, его отправили в госпиталь, поскольку был он уже обессилевший от голода, а там он попал в заботливые руки военврача, чуткой и милосердной женщины лет пятидесяти, уже совершенно седой, но улыбчивой, отнесшейся к оборванному, грязному и захудалому парнишке, ужасавшему окружающих своими манерами, с материнским вниманием. Полуживого Пашку она выходила, сумела расположить к себе и успокоить, а потом еще и каким-то образом пристроила его жить при госпитале. Она убедила Пашку, что на фронте ему делать нечего, а вот в госпитале еще одни руки, способные помогать изувеченным в боях воинам, будут весьма кстати. Так Пашка и прижился среди госпитального люда помощником сиделок и интендантов, снабжавших госпиталь продуктами. Сначала Пашка смотрел вокруг себя взглядом дикого зверя и относился ко всякому человеку с недоверием, почти ежечасно раздражался и кричал, составляя свои нервные реплики большей частью из нецензурных выражений. Спал он в нише фойе госпиталя рядом с перевязочным кабинетом на топчане, на котором днем сидели раненые бойцы, приходившие на перевязку. Сон у Пашки был беспокойный и часто прерывающийся. Он ворочался и вздрагивал во сне, беспокойно дышал и стонал, чем тоже очень походил на раненого, но бывало так, что он не спал, а сидел на топчане, съежившись, подтянув колени к подбородку, обхватив руками голову и глядя перед собой неподвижным, невидящим и настороженным взглядом. Он ни с кем не желал разговаривать, кроме того единственного врача, которому, по-видимому, доверял и даже, случалось, был с ней откровенен. Лидии Григорьевне, так ее звали, он добавлял немало беспокойства и переживаний, но она, проявляя завидной крепости выдержку и терпение, не бросала его.

Более того, она всё сильнее привязывалась к нему, находила нужные слова и поступки, чтобы хоть немного заменить в его душе темные краски ненависти на светлые мотивы добра и радости.

В госпитале нашлось много грязной работы. Кровавая масса избитых, изувеченных и изможденных тел, казалось, растекалась по всему госпиталю, изливаясь множеством бинтов, тампонов, марлевых кусков, обрывков одежды и простыней и чего-то еще неузнаваемого и непонятного нормальному человеческому восприятию. А еще были разлитые и рассыпанные от неосторожных движений израненных тел вода и молоко, суп и макароны, хлебные крошки и сухари. Вдобавок к этому человеческие испражнения недвижимых тел наращивали поток того, что требовалось убирать и выносить. Терпеливый человек, наделенный завидным самообладанием, и тот мог вполне потерять рассудок, впасть в отчаяние или наложить на себя руки от такой деятельности, но Пашка, совершенно неожиданно, проявил потрясающую выдержку. Его не смущали ни грязь, ни однообразие и тяжесть труда, он не замечал будто бы этого. В то же время ощущение своей необходимости и полезности, того, что он не чувствовал и не знал никогда ранее, столь укрепляло его и придавало ему упорства и целеустремленности, что он выдерживал по целому дню подобных забот и не роптал, не ныл и не жаловался. В тот момент, когда у него появилось дело, в котором он был хозяином, в его характере пробудилась дремавшая черта, не проявлявшаяся и не заметная ранее. Кроме того, Пашка умел быть самостоятельным. Он не дожидался, когда ему будут давать указания, даже не любил этого. Быстро соображая, что требуется сделать в данный момент среди множества не заканчивающихся забот, он сам принимался за работу и успевал многое с поразительным проворством.

Всё было бы ничего, но у Пашки оставались большие проблемы со школой. Несмотря на отчаянные усилия Лидии Григорьевны в этом вопросе, учение у него шло плохо. Уроки Пашка выполнял, что называется, «из-под палки», а если Лидия Григорьевна не успевала за ним проследить, то и совсем не выполнял. Проявляя похвальную ответственность в делах по госпиталю, в учебе Пашка выказывал полную противоположность, он относился к занятиям до крайности халатно. В ответ на уговоры и замечания он отвечал раздраженно и цинично, что не собирается тратить время на всякую ерунду наподобие падежей и синусов, в то время когда «фашистов надо колошматить».

«Война не вечная, когда-то закончится и мир наступит. Тебе надо будет профессию получать. Как же ты будешь, если неграмотным останешься?» – пыталась убеждать его Лидия Григорьевна.

«Получу как-нибудь», – отвечал упрямо Пашка, давая понять, что больше ничего объяснять не собирается.

Лидия Григорьевна спрашивала Пашку о родителях, на что он с грустным видом и нехотя ответил, что родители его геройски погибли на фронте. Вопрос о том, где же он жил раньше, до госпиталя, Пашка проигнорировал и оставил без ответа. О своей прежней жизни и об истории с отцом он никому не рассказывал даже намеком, и никто, пожалуй, никогда бы не узнал, что Пашка из Арсеньевки и мать его и тетка проживают там до сего дня, не окажись случайно в госпитале в Куйбышеве Марина и Клавдия Ивановна. Они Пашку увидели и узнали. Он же к их появлению отнесся недружелюбно, если не сказать враждебно, пытался сделать вид, что он их не знает, а потом даже и прятался от них. Но сохранить свою тайну ему всё же не удалось. Открылись и Пашкино происхождение и его обман о родителях-героях. Никто, правда, Пашку за этот обман не осудил, многие даже посочувствовали. Но ему было больно и обидно и опять захотелось добраться до фронтовой полосы, чтобы, взявшись за пулемет, садануть стальным дождем по фашистам с тем неистовством, которое бурей плескалось в его душе. Ему хотелось выплеснуть на врага все свои негодование и возмущение, а больше всего – именно горькую обиду за убогую и нескладную жизнь.

Возвращаться в Арсеньевку Пашка никоим образом не собирался. Его, правда, никто особенно и не уговаривал. Его удалось уговорить только на то, чтобы поехать на пару дней в родное село, повидаться с ребятами. Клавдия Ивановна обещала, что Пашка будет ночевать у нее в доме вместе с Васькой.

После обеда ребята собрались на поляне, на окраине деревни, где они обычно проводили время. Пришел и Пашка. Его вид был насупленный, сосредоточенный, будто озабочен он был какой-то сложной, трудно разрешимой проблемой. Он поиграл с ребятами в «салки» и бегал не меньше всех других, выкрикивал что-то, но без оживления и страсти, не шутил и не спорил, как это очень часто случалось ранее, а на лице его сохранялось неизменное сосредоточенное угрюмое выражение. В разговоре Пашка участвовал мало, и с ним тоже пытались заговорить не все. Многие хорошо помнили прежнего задиристого и грубого Пашку, которому ничего не стоило затеять драку или даже запустить в оппонента камнем, а потому и не любили его. Ребята помладше были настороже и старались держаться подальше от Пашки.

За два года жизни при госпитале, наглядевшись на страдания и муки людские, Пашка переменился. Он не стал, конечно, ангелом, нет, он по-прежнему мог смачно и дерзко выругаться, цинично соврать и нагрубить или пнуть с досады подвернувшийся в минуту злости предмет. Но всё же Пашка стал другим. Ему часто не хватало сдержанности в поступках, но он стал задумываться о содеянном хотя бы постфактум. Он стал задумываться о жизни вообще, о своей собственной жизни и жизни других людей.

Когда ребята собрались расходиться по домам, Пашка вдруг остановил их возгласом.

– Подождите! Я спросить хочу, – он подождал немного, будто отыскивая нужные слова и глядя мимо всех в сторону леса. – Про отца моего кто-нибудь что-то слышал?

Ребята примолкли и все, как один, посмотрели на Пашку. Одни смотрели растерянно, другие задумчиво, серьезно, но, так или иначе, в лицах проступило сочувствие. У половины из тех, кто смотрел в эту минуту в лицо Пашке, отцы погибли на фронте. У двоих из двух десятков отцы вернулись с войны, оказавшись комиссованными из-за непригодности к дальнейшей службе. У кого-то, как и у Кольки, продолжали сражаться на полях битв. Но так или иначе, мертвые или живые, они выглядели героями, героями для каждого, кто их видел и знал.

У Пашки ситуация была совсем иная. Отец его был где-то, может быть, даже живой и почти здоровый, но никому он не казался героем, кроме самого Пашки.

– Было слыхать раньше, что в штрафбат его… – сказал Лысков, часто моргая глазами.

– Говорят, видели его в Оренбурге, а потом, видать, под Сталинград кинули. Тогда всех под Сталинград посылали, – добавила Надя Колесникова негромко.

– Вот если бы найти мне его, – проговорил Пашка, шоркая одним войлочным сапогом о другой и скидывая с голенищ прилипший снег. – Вдруг живой он. Может быть, объявится как-то.

– А ты сам-то где будешь? – спросил Ваня Тимохин.

– Я пока при госпитале жить буду.

– А потом где? Война, как-никак, к концу придет. Что далыпе-то?

– Дальше я шоферить буду, на «полуторке». У меня там знакомый шофер есть. Он мне даже уже показывал в машине что чего. Я выучусь и тоже на машине буду, – Пашка произнес это по-деловому, уверенно, отведя взгляд от леса и глядя ребятам в глаза.

«Похоже, что не врет, – подумал Колька. – Уже решил, кем будет. Здорово!» Как и раньше, ему показалось весьма значительным то, что человек загодя решил и определил свой жизненный путь. Он опять почувствовал свое восхищение этим, но впечатление свое он вновь оставил при себе. Конечно, Пашкины планы, как и его собственные, явно не дотягивали до Ваниной мечты, но всё же они были. Пашка говорил о них твердо, с тем оттенком в интонации, который побуждает любого слышащего их поверить. Впрочем, Колька уже не испытывал растерянности при мыслях о своем будущем. Он, пожалуй, с не меньшей уверенностью, чем Пашка, мог бы сказать о том, что собирается быть краснодеревщиком.

– Ты к матери ходил? – послышался немного взволнованный Надин голос. Она стояла рядом с Ваней и внимательно смотрела на Пашку.

Услышав этот вопрос, Пашка быстро, лишь на мгновение, взглянул на Надю, а потом стремительно отвел взгляд и опять спрятал его вдали, где-то у горизонта. Было заметно, что воспоминание о матери порождало в Пашке противоречивые чувства.

– Сходи к ней, надо же повидаться, – стала уговаривать Надя Пашку.

Тот довольно долго молчал, нахмурившись и дыша с угрюмым сопением.

– Зайду потом, – выдавил наконец из себя Пашка. Пусть это было печально и неловко, но он не испытывал чувства тоски по той женщине, которую другие люди называли его матерью и от которой он сбежал два года тому назад. Не имея душевной близости с ней, он отвык и даже стал забывать ее, но всё же время от времени его болезненно терзало горькое чувство того, что нет в его жизни дорогого для него человека. Подсознательно, из глубин природных данностей, ему хотелось иметь такого человека, что только еще более усиливало в нем надежду, что отец мог стать близким для него. Воспоминания о недолгих днях общения с ним волновали Пашкину изможденную душу. Он обижался на мать за холодное равнодушие с ее стороны к его жизни, за грубость, за то, что именно из-за ее характера и образа жизни, как считал Пашка, отец ушел когда-то и не жил вместе с ними.

Ребята стали расходиться по домам. Несколько человек, в том числе и Пашка, направились вдоль улицы, ведущей от леса через всю деревню. Миновав несколько домов, они свернули на узкую боковую улицу и прошли мимо колодца, занимавшего небольшой участок среди домов. Далее, метров через сто, они вновь свернули и увидели впереди себя невысокую ссутулившуюся фигуру в темно-сером, старом, сильно изношенном и потертом полушубке. По юбке и накинутой на голову протертой, без всяких признаков имевшегося некогда пуха шали можно было догадаться, что это была женщина. Она шла неуверенной, покачивающейся походкой, держа в левой руке ведро. Ведро казалось для нее тяжелым и оттягивало плечо. Ребята приостановились, они все сразу узнали в этой женщине Зою – Пашкину мать. До ее дома оставалось еще метров двести. Ребята стали переглядываться, но в итоге их вопросительные взгляды, наполненные ожиданием чего-то необыкновенного, сошлись на Пашке. Случай сам подводил Пашку к тому, в чем он испытывал сомнения. Поддаваясь внутреннему порыву, неожиданному, но сильно всколыхнувшему его чувства, Пашка рванулся вперед, догнал мать и взялся за дужку ведра. Зоя от неожиданности вздрогнула, резко повернула голову к Пашке и остановила на нем рассеянный непонимающий взгляд. Они стояли на одном месте, повернувшись лицом к лицу, держа вместе ведро с водой, и оба молчали, словно онемели от этого внимательного взгляда или забыли все слова, которые когда-то знали. Пашка тоже задрожал, но не от внезапности встречи и не от холода, а от взрывного, неудержимого порыва воспоминаний о тех радостных моментах, случавшихся время от времени, вопреки всему, в их безликой и тусклой жизни. И хотя эти моменты были редкими и скоротечными, порою едва заметными для обычного человека, но всё же они были, запомнились, и теперь, благодаря своей уникальности в Пашкиной жизни, они засияли в его памяти подобно ярким звездам на темном широченном небе.

– Мама, пирожки, помнишь, ты пирожки как-то пекла, – проговорил Пашка не своим обычным жестким голосом, а каким-то другим, будто сдобренным и смягченным теми сдобными масляными пирожками. Он часто заморгал глазами, а губы его и подбородок задрожали. – Я тогда еще помогал тебе стряпать, и тесто так хорошо раскатывалось. Вкусные такие были пирожки, помнишь, мама?

Мать ничего не отвечала ему. Только после этих слов она, кажется, осознала тот факт, что перед ней стоит ее сын, которого она не видела уже два года. Еще минуту назад в ее взгляде, невидящем и безучастном, не было заметно ни чувств, ни мыслей, но вдруг она тихо вскрикнула, потом прижала кулак свободной руки к губам, чтобы, наверное, удержать в себе рыдание и стон, стон давно не испытываемой душевной муки. Ее лицо стало бледным, кожа на скулах натянулась, из глаз полились слезы, а вся она будто сжалась и еще больше ссутулилась. Потом она сунула свободную руку в карман и стала шарить в нем, что-то отыскивая, но сама не знала, что именно и зачем. Она зашептала себе под нос тихо-тихо, и никто, кроме ее самой, не смог бы разобрать этого шепота.

– Когда ты придешь домой? – спросила она так, будто Пашка вышел за дверь всего час назад, чтобы погулять.

– Я пока не приду, – отвечал Пашка, впервые в жизни стараясь подбирать слова так, чтобы его наверняка поняли. – Я пока в Куйбышеве буду жить, учиться там поступлю и работать. Когда на работу устроюсь и отпуск получу, тогда приеду.

Пашка, естественно, не знал наверняка – так, как он задумал, или иначе сложится его жизнь, будет ли он работать там, где хочет, или в другом месте, в жизни он часто ошибался и не менее часто беззастенчиво и безоглядно врал, но он знал наверняка, что в данную минуту он не врет.

Зоя слушала его, возможно, даже не очень понимая, о чем он говорит, но кивала головой, а из глаз ее по-прежнему текли слезы, и на лице стала появляться давно уже забытая всеми, грустная, робкая и непритязательная, но всё же улыбка.

На следующее утро еще в сумерках Пашку провожали в Куйбышев. Сам Пашка, Клавдия Ивановна и несколько ребят стояли на шоссе, поджидая машину, которая должна была проехать из Уральска в Куйбышев. Ночной холод заморозил лужи на обочине дороги, со стороны степи прорывались хлесткие порывы ветра, было довольно зябко. Ребята поеживались. Ждать, впрочем, пришлось недолго. Машина совершала рейсы, будто по расписанию.

Клавдия Ивановна махнула рукой, машина остановилась.

– Вы все, что ли? – выкрикнул седой водитель из кабины, удивившись, вероятно, большой группе ожидавших его людей.

– Нет, один парнишка поедет, – ответила Клавдия Ивановна. – Высадите его, пожалуйста, около госпиталя, почти рядом с комендатурой.

Немногословный водитель согласно кивнул.

Пашка обвел взглядом ребят. Кольке еще со вчерашнего дня казалось, что Пашкино лицо теперь другое. Он, конечно, стал старше, в его выражении убавилось мальчишеских черт, появились оттенки взросления, которые пока только намекали на наступающую мужественность, но главное всё же было не в этом. Кольку именно сейчас осенила догадка: с Пашкиного лица исчезло выражение злости, которое в прежние времена неизменно присутствовало на нем. Злиться на всех и вся вошло у Пашки в привычку, он ел, пил, разговаривал, ходил, даже спал, не расставаясь с гримасой злой обиды на весь мир. Вид Пашки по-прежнему не был изысканно красивым, в нем заметны были и усталость, изможденность от неустроенного быта и растерянность перед житейскими передрягами, но вот пугающей всех злости теперь не было.