Текст книги "Колька"

Колька, принесший свое ведерко к большому камню, с недоумением осмотрел его содержимое.

– Странно! – пробормотал он, насупившись. – У меня было больше рыбы. Я точно помню, что всего было шесть штук: два окуня, три красноперки и карась. А теперь красноперки только две. Куда же третья делась, из ведра выскочила, что ли? – рассуждал Колька обескуражено с самим собой.

– У меня тоже двух рыбин не хватает: окуня и карася! – громко выкрикнул Васька. Он поднял свой взгляд от ведра на Валерку, вскочил на ноги и, вскинув голову и нахмурившись, подскочил к тому, как распалившийся петух. – Это ты рыбин присвоил?! А ну, покажь, что у тебя есть. С чего это вдруг у тебя настолько больше вышло?! – всё больше заводился Васька.

– Чего выдумываешь? – огрызнулся Валерка. – Нужна мне больно твоя рыба! У меня своя лучше твоей, так вот. Ты только орал больше. Сам себе напридумывал, а теперь выкручиваешься? – Валерка тоже ощетинился всем видом и смотрел на Ваську злым, неприязненным взглядом прищуренных глаз.

– Я напридумывал?! – Васька от гнева захрипел. – Я тебе не придумывальщик какой-нибудь! Все видели, сколько я выуживал.

– Больше хвастал, чем выуживал!

Васька уже собрался накинуться на Валерку с кулаками, но в последний момент его руку перехватил и прижал к своему телу подбежавший к ним Ахмет.

– Подожди, – сказал он твердо и уверенно, – чуточку подожди. – Он посмотрел в глаза Валерки с тем выражением, которое было не злым и не остервенелым, не раздраженным и не презрительным. Оно было испытующим, придирчиво изучающим и отыскивающим во взгляде оппонента то, что называется совестью. Его голос зазвучал как глас судьи. – У меня тоже рыбы не хватает. Значит, мы все напридумывали, и он, и он, – Ахмет кивнул в сторону Кольки и Васьки, – и я тоже напридумывал? Нам всем так показалось, или мы сговорились?

Рядом с Васькой и Ахметом напротив Валерки выстроились все остальные ребята. Все внимательно прислушивались и присматривались. Теперь семь пронзительных взглядов были устремлены на Валерку, который топтался с ноги на ногу и водил взглядом с одного края вставшей перед ним шеренги на другой ее край.

– Выходит, бобры тебе не интересны, а интересно тебе рыбу у нас воровать? – сказал Ваня.

– Я у тебя вообще ничего не брал! – выкрикнул тут же Валерка, и с его губ брызнула слюна.

– Да, сегодня ты у меня ничего не украл, но только потому, наверное, что мое ведерко вдалеке от тебя стояло. До него дальше идти было, чем до других ведер. Но завтра, кто знает, может, мое ведро тебе подвернется. Верни рыбу тем, у кого взял.

– Отдавай, не то сейчас как взгреем! – Васька вновь придвинулся к Валерке с поднятыми кулаками. Ему явно хотелось подраться, но Ваня и Ахмет придерживали его за локти.

– На фронте ты патроны бы у нас стащил или сразу автомат, – сказал Ваня. – Нам вместе с тобой делать нечего.

Валерка молча пятился от ребят назад и тянул время.

– Чего ждешь? Возвращай рыбу! – сказал Ахмет, тоже выступивший вперед.

Валерка еще минуту сверлил ребят взглядом, а потом с раздражением сплюнул под ноги, склонился к разложенной им рыбе, отбросил в сторону пять рыбешек, а остальных быстро побросал в свое ведро. После этого он схватил с куста свою рубаху, просунул руки в рукава, подхватил удочку и ведро и, так и не поднимая взгляда и не оглядываясь, только безудержно ругаясь матерными выражениями, пошел прочь.

– Иди-иди! Проваливай! – крикнул ему вслед Васька и тоже смачно выругался.

Ребята с мрачными лицами смотрели Валерке вслед, не в силах вырваться из своих горьких эмоций. Васька подергивал плечами, ему, вероятно, всё еще хотелось сорваться с места, догнать Валерку и наподдать ему кулаками. Другие ребята выглядели более сдержанными, но и в них взбудораженные чувства не утихали.

– А ведь у него тоже, кажись, отец погиб на фронте. Еще в начале весны, – сказал Степка, медленно выговаривая слова.

После этой фразы все как будто проснулись. Ребята вернулись к большому камню и принялись запекать в углях картофель.

11

В один из ветреных пасмурных дней, когда лучи солнца лишь на короткое время прорывались в щели среди плотных облаков и ребят на речку не пустили, Колька пришел к Ване Тимохину. Сначала они вместе помогали Ваниной маме на огороде, пропалывая грядки и поливая огурцы и морковь, а потом она позвала их обедать, и после обеда, наевшись борща и жареной картошки с редисом, ребята расположились в дальней комнате за широким письменным столом. Вся эта комната напоминала кабинет. Кроме уже указанного стола с множеством выдвижных ящиков, здесь же были два крепких и высоких книжных шкафа, через стеклянные дверцы которых выглядывали разноцветные обложки толстых книг. Колька даже представить себе не мог, что столько книг можно прочесть за одну жизнь, но Ваня серьезно и уверенно говорил, что его прадедушка Афанасий Григорьевич прочел все эти книги. Правда, сейчас его уже не было в живых, а умер он три года назад, и было ему в то время восемьдесят восемь лет. Слыл он во всей округе человеком образованным, поражавшим окружающих ясным умом и твердой памятью до самых последних дней своей жизни. Учился он некогда в Петербурге, в каком именно заведении – уже никто теперь точно сказать не мог, но, однако, мог читать и писать на латыни, а также немецком и французском языках. Рассказывали также, что в Первую мировую войну служил он инженером при штабе самого генерала Брусилова, участвовал в разработке знаменитой военной операции, отличился и получил личную благодарность командующего и орден Святой Анны. После Октябрьской революции, когда Афанасию Григорьевичу было уже близко к семидесяти, он ни в каких серьезных государственных делах не участвовал, а предпочел поселиться в тихой деревне, где вел свое хозяйство и якобы писал мемуары. Ваня по секрету рассказывал Кольке, что эти мемуары действительно были, но Афанасий Григорьевич никому не позволял в них заглядывать, прятал их в надежном месте, и где они теперь, после его смерти никому не известно.

На стене прямо перед столом висела большая карта Советского Союза и Европы, а на другой стене, справа от стола, расположилась карта всего мира. В некоторых местах на картах были пометки, сделанные мягким карандашом, а на нижнем поле в свободных местах имелись записи мелким аккуратным почерком. На другой стене, между окнами, висел большой барометр в черном деревянном корпусе, покрытом на лицевой стороне резьбой, и с маленькой медной табличкой, на которой была выгравирована надпись витиеватым латинским шрифтом. Между двумя другими окнами располагались часы с маятником, две темные гирьки свисали на цепочках почти до табурета, стоявшего под часами. Колька подошел к часам и потянул за цепочки. Ему очень нравилось это делать, его очаровывал стрекочущий звук цепей, разрезавший тишину комнаты, нравилось движение гирек, их покачивание на цепочках. Всякий раз, приходя к Ване, он ловил момент и подтягивал гирьки вверх. Здесь, среди этой обстановки, Колька чувствовал себя особенно, как зачарованный. Нигде в другом месте он никогда не видел такого количества диковинных вещей, которые любого с первой секунды могли увлечь своим необычайным видом.

Пока Колька был занят своими мыслями, Ваня вынул из ящика стола деревянную шкатулку с изображенным на ней профилем трехмачтового парусного корабля. Он поставил шкатулку на стол и открыл крышку. Один за другим он осторожно вынул и разложил перед собой на столе авторучку, циркуль, карманные часы и компас. Колька примостился рядом с Ваней на стуле.

– Авторучка папина, он ее в Москве купил, когда учился на инженера, – сказал Ваня, снимая с авторучки колпачок и показывая Кольке перо, – он всегда ею пишет. Остальные вещи еще от прадедушки остались, они старинные. Он говорил, что этому компасу уже сто лет. Его подарил ему какой-то морской офицер, друг прадедушки. Он бывал и в Средиземном море, и в Атлантике, и в Порт-Артуре, в боях с японцами участвовал в ту войну. В плен попал к японцам, а потом бежал от них, через Китай сам добрался до Хабаровска. Потом он ушел в отставку и вместе с местными старателями искал в тайге золото, вроде бы даже нашел что-то и разбогател, но потом, якобы, проиграл свое богатство в карты и опять ушел в тайгу искать золото, еще раз нашел. Затем случилась революция и началась Гражданская война. Тогда он ушел через тайгу в Китай, навсегда ушел. Где-то прадедушка случайно повстречался с ним, и они узнали друг друга. Вот тогда тот офицер и подарил прадедушке этот компас на память.

Колька внимательно слушал и кивал головой. Ваня продолжал рассказывать:

– Часы пришли не к прадедушке, а к его сыну – Виктору Афанасьевичу, папиному отцу. Он выиграл их, заключив пари со своим двоюродным братом. Они поспорили, кто быстрее переплывет реку Дон с одного берега на другой и обратно. Вот дед и выиграл часы. А потом он подарил их папе, когда тот институт окончил и стал инженером.

Колька знал, что Ванин дед, о котором сейчас шла речь, жил в Свердловске вместе со своей дочерью и ее семьей. Он помнил даже, что несколько лет назад, когда жив был прадедушка Афанасий Григорьевич, Ваня ездил вместе со всей семьей в гости к родственникам в Свердловск. Но раньше Ваня не показывал Кольке этих старинных вещей из шкатулки и не рассказывал их историю, связанную с семьей Тимохиных.

– Да, это здорово, – сказал Колька, в очередной раз мысленно отмечая, что вот какой Ваня везучий, у него столько родственников с необычной судьбой, столько захватывающих событий было в их жизни.

– Что здорово? – уточнил Ваня.

– Ну, вот это всё, – проговорил Колька, указывая на предметы из шкатулки. – И компас, и часы, но самое главное, что с ними такие истории связаны, интересные очень. Те люди столько всего увидели, необыкновенного. Мне, конечно, по океану не хочется плавать, сам знаешь, как я с водой… не очень в ладах, а вот в тайге пройтись, тигра увидеть или медведя, это было бы классно. А еще мне хочется на аэроплане полететь.

– Я инженером буду, – сказал Ваня, сосредоточенно глядя на компас, – таким, чтобы гидроэлектростанции проектировать. Ты представляешь, какая махина, ДНЕПРОГЭС, например, сколько энергии она дает. Вот я хочу всё про это узнать, чтобы настоящим инженером-конструктором быть.

Колька молча смотрел на Ваню. Ему очень хотелось тоже сказать что-нибудь о своей мечте, описать ее красиво и впечатляюще, но описывать было нечего. Никаких планов, хотя бы отдаленно похожих на Ванину мечту, у него не было, и мысли о будущей взрослой жизни к нему не приходили, а точнее, он как-то бессознательно определил, что она будет связана у него с профессией столяра, потому что и дед его столяр, и отец тоже. Вот только ничего грандиозного в профессии столяра не было, это вам не строительство гидроэлектростанций. Как можно красиво описать изготовление стульев, столов и табуретов? Колька сидел с такими мыслями и чувствовал себя растерянным.

12

Прошло лето. Потом потянулись осенние дни, монотонные и тягучие в своей унылой и блеклой сырости. Становилось холодно только от одной угрюмой безысходности томительного ожидания. Колька уже не спрашивал мать ежедневно, скоро ли закончится война. Теперь он это делал раз в две или три недели, да и то произносил этот вопрос без живого интереса, а скорее как-то по инерции, словно не мог забыть его и тот сам как-то непроизвольно выскакивал из него.

Всё было как обычно: листопад, слякоть, грязь, мрачное, затянутое тучами небо и первый снег, холода и лютый ветер из степи. Зима была уже неподалеку. Из-под Сталинграда приходили всё новые известия, фронт пугающе упорно, будто лед в замерзающей полынье, перемещался всё ближе к Волге. Как и в те дни, год назад, когда шли жестокие бои под Москвой, было тревожно и страшно. И была надежда на некую таинственную силу, которая зародится из единения душ человеческих, поднимется в самый отчаянный момент и переломит вражеский напор.

После уборочных работ течение жизни в Арсеньевке на время замерло. Чем острее становилось положение на фронте, тем, казалось, тише и уединеннее в деревне. Люди разговаривали друг с другом о делах обыденных и повседневных, о том, о чем привыкли говорить при мирной жизни, но какой бы ни была тема этих разговоров, в итоге любой из них приходил и заканчивался темой о войне, боях, убитых, раненых, о горестях и мытарствах тех горестных дней.

Колька скучал. От отца давно уже не было письма. Мать стала сильно беспокоиться и всё чаще срывалась на Кольку, с раздражением высказывая ему за каждую оплошность и проказу, даже мелкую, какую раньше она и не заметила бы вовсе. Колька смотрел в глаза матери, которые всегда помнил добрыми и ласковыми, словно свет из них лился как через открытое окно, а теперь в них явно проглядывал страх. А мягкие и изящные губы ее часто кривились и подергивались. Колька понимал, из-за чего этот страх, он и сам чувствовал его.

Письмо ожидали с утроенным нетерпением. Опасаясь увидеть перед собой «похоронку», мать не в силах была смотреть на почтальона и сжималась в оцепенении, останавливаясь около него в ожидании. Но тот, уже который раз раздавая почту, обходил ее стороной. Не приходило ни письма, ни «похоронки», и от этого отчаяние охватывало душу.

Зато пришло письмо от деда, и отправлено оно было из госпиталя. Писал дед сам, но, вероятно, дрожащей рукой, потому что почерк был неровным и строчки «блуждали» по листку, будто изгибающиеся червячки. Дед сообщал, что ранен на подступах к Сталинграду. Его рота попала под интенсивный артобстрел, и ему побило осколками ноги. Но в письме чувствовался его бодрый дух. «Зато цела голова и я всех вас помню и ясно представляю себе, люблю и целую. И фотокарточка у меня сохранилась, берегу ее. Смотрю по десять раз в день». Так писал дед.

– Дедушка теперь приедет домой? – спросил Колька, выслушав письмо до конца.

Мать и бабуля только утирали слезы с лица и не в силах были вымолвить ни слова.

– Господи, милосердный, помоги! Помоги, господи! – запричитала бабуля, продолжая всхлипывать и смахивать слезы, катившиеся из ее глаз неудержимыми тонкими струйками…

Полянка около оврага, на которой играла детвора, была вся покрыта снегом. Можно было и снеговика слепить, и снежками бросаться. Ваня, Васька, Надя и Колька затеяли битву снежками. Каждый, конечно, хотел быть красноармейцем, а быть «фашистом», естественно, никто не соглашался. Поэтому его роль была возложена на старое, никому не нужное чучело, воткнутое в снег рядом с большим пнем. Ребята называли его «Гитлер» и усиленно закидывали снежками, стараясь сбить с него «фуражку» – дырявое сито или выбить «автомат» – сучковатую палку, прицепленную к чучелу. Тот, кому это удавалось, получал «орден» – один из припасенных заранее камешков и военное звание. Так, после нескольких удачных бросков можно было «стать» полковником или генералом.

Ребята играли с большим азартом. Каждому хотелось свалить всё чучело целиком, но сделать это было сложно, и не удавалось никому. Самым метким оказался Ваня. Он раз семь сбивал «фуражку» и четыре раза «автомат». Вася Лысков старался что было сил, горячился и сердился, но часто промахивался. Ему явно недоставало Ваниного хладнокровия, а потому у него набралось меньше «орденов», чем у других ребят.

– Это нечестно, у меня позиция плохая – солнце в глаза бьет, – возбужденно объяснял Вася и щурился, и прикрывал глаза рукой, хотя солнце было не прямо против него, а почти сбоку. У него находилось еще множество причин и доводов, которые он приводил в свое оправдание, но все они оказывались несущественными. Вася беспрестанно менял позицию, но это ему не помогало. В итоге он окончательно расстроился и, сняв шапку, бросил ее на снег.

– Зря ты так, Васек, – попытался успокоить его Ваня. – Нельзя психовать, когда что-то делаешь. Если бы ты не горячился, у тебя гораздо лучше получалось бы.

Надя подобрала Васину шапку и протянула ему.

– Надень сейчас же, – строго сказала она, – или простудиться хочешь?

Разговор у ребят мало-помалу стал оживляться, придя, в конце концов, к обычной своей теме – о войне.

– От отца писем нет, – пожаловался Колька грустно, – давно уже нет. И «похоронки» тоже нет. Мать места себе не находит.

– Может, задержалась где-нибудь «похоронка» или затерялась, – сказал Вася.

– Вот успокоил очень даже, – возразила ему Надя. – Что ты выдумываешь? Если «похоронка» не приходит, значит, ее и не должно быть.

– Вот еще. Это ты придумываешь. Как будто листок бумаги затеряться не может. Запросто может.

– Такой листок затеряться не может. Не было «похоронки», значит, живой человек, – настаивала Надя.

– Тогда выходит, что в плену, – выдвинул Вася другую версию.

Теперь сам Колька стал отрекаться от такого предположения. Он встрепенулся как напуганный птенец, вздернул подбородок и, широко открыв свои темно-карие глаза, отчаянно замотал головой.

– Нет, это не так. Папа не может быть в плену. Папа ни за что бы в плен не сдался.

– Да что же он, заговоренный, что ли, какой-то, – удивился Васька, – и среди убитых нет, и в плену нет, и писем нет. Ничего не понятно. Так не бывает, – сделал он, в конце концов, заключение.

– Вот и я говорю, что странно, – согласился Колька, – но только что же делать?

В его голосе проступила дрожь, а в уголки глаз стали прокрадываться слезы. Колька отвернулся в сторону, чтобы не видны были его слезы, и стал катать снежный ком. К нему подошел и остановился рядом Ваня.

– Держись, Колька, – сказал он, – не поддавайся.

Колька поднял взгляд. Ваня вновь повторил:

– Держись. Он найдется, обязательно найдется.

Колька кивнул и шмыгнул носом. Воздух был морозным, бодрящим. Колька вдохнул несколько раз глубоко и медленно, чувствуя, как постепенно затихает внутренняя дрожь.

– Пойдем на санках с горы кататься, – предложил Ваня.

– Пойдем, – сразу же согласился Колька.

Ребята собирались разбежаться по домам за санками, но в этот момент из-за угла ближайшего огорода вынырнула приземистая фигура в потрепанном черном пальто с рыжим выцветшим воротником, такой же черной с протертыми проплешинами шапке и в высоких, до колена, валенках. Это был Валерка. Он шел медленно, засунув руки в карманы, по направлению к ребятам. Когда те оглянулись и стали смотреть на него, Валерка, словно застопоренный этими взглядами, остановился. Ребята ждали. По Валеркиному виду, по его неторопливым движениям и заинтересованному взгляду можно было догадаться, что он оказался в этом месте не случайно, не просто мимо хочет пройти, но он молчал, вероятно, не решаясь начать разговор. Он стоял, блуждая взглядом из стороны в сторону, будто пытаясь отыскать им нечто, что вдруг придаст ему решимости, подскажет будто бы забытые слова и заставит его онемевший язык двигаться. Васька, который по своему темпераменту не мог долго ждать, заговорил первым, и в голосе его явно слышалась недружелюбная жесткость.

– Тебе чего надо? Зачем пришел?

Валерка остановил на Ваське свой взгляд, поежился, то ли от холода, то ли от Васькиных слов, а затем перепрыгнул взглядом на Кольку, потом на Ваню. В итоге, руководствуясь, по-видимому, тем, что подсказывало ему шестое чувство, решил, что лучше будет заговорить с девочкой, и сказал, обращаясь к Наде:

– Я с вами хочу играть.

– Ух, смотрите на него, какой он хороший, – завелся сразу же Васька, интонация его голоса звучала явно непримиримо. – Мы с ворами дружбу не водим.

Слово «вор», произнесенное Васькой четко и ясно, подобно брошенному камню больно ударило Валерку. Было заметно, что он вздрогнул, внутренне напрягся и ощетинился, но усилием воли заставил себя подавить всплеск обиды, негодования и злости. Ему было больно перенести безропотно этот отзыв в свой адрес, но он терпел, и Колька даже увидел, как Валерка сжал и закусил губы, сдерживая в себе ответную реакцию. Валерка оставался в Колькиных мыслях «плохишом», человеком, который позволил себе подлый и бессовестный поступок в отношении своих друзей, за что и подвергнут бойкоту с их стороны, но сейчас жалкий Валеркин вид вызывал сочувствие.

– Я не буду больше воровать, – твердо выпалил Валерка, приподняв взгляд. – Честное слово, не буду! Простите меня!

– Может, ты это только так, для вида говоришь? – с подозрением проговорил Васька.

– Вот и не просто так, я зарекся, по-настоящему зарекся. Вот, смотри! – Валерка выдернул из карманов руки и, вытянув их вперед, развернул ладонями вверх.

От неожиданности ребята отшатнулись, а Надя, увидев Валеркины ладони, покрытые красными пятнами ожогов и волдырями, закрыла лицо руками.

– Откуда это? – воскликнула она испуганно.

– Я горячий чугунок после печки руками схватил, – объяснил Валерка, руки его дрожали, а пальцы в судороге сгибались в суставах.

– Ты что, дурак? Зачем ты это сделал?!

– А затем, что лучше так, чем то, что было, – Валерка заревел от отчаяния и боли в руках, и слезы теперь катились по его щекам, но он не обращал на них никакого внимания. – Со мной никто не разговаривает, никто не знается, все меня презирают. Я знаю, что виноват, но я не могу так больше, не могу… Понимаете? Не могу! – Валерка старался говорить твердо, но голос его срывался и исказился от рыданий. – Я специально чугунок схватил, чтобы бесповоротно уже для себя, чтобы никогда больше… чтобы вы поверили, что я по-серьезному зарекся.

Ребят охватила оторопь, и они растерянно смотрели на Валерку и его руки.

– Его к фельдшеру надо, – проговорила Надя, открывая глаза. – Ой, матушка моя, он же руки себе испортил. Идем скорее на ферму, тебя в Красавино везти надо.

Валерка будто не слышал этого, он стоял неподвижно как окаменевший и, не сводя взгляда с распухших своих ладоней, беспрерывно повторял:

– Я не буду больше воровать. Не буду. Простите меня. Я не буду…

– Да идем же, – рванул его за рукав Ваня и слегка тряхнул, чтобы привести его в чувство. – Очнись же! Тебя теперь спасать надо.

Через полчаса измаявшегося Валерку, у которого к тому же поднялась температура, увезли к фельдшеру.