Текст книги "Колька"

Пашка пожал всем руки и уже взялся руками за борт машины, собираясь залезать в кузов, но в последний момент оглянулся.

– Пацаны, вы, если что, матери помогите тут как-нибудь… Лады?

– Не переживай, мы поможем, – ответил за всех Ваня.

Он был уже в кузове, когда, вспомнив еще, крикнул:

– И про отца, если что слышно будет…

Машина заревела мотором, рванула с места и покатила по шоссе. Пашка махнул рукой, ребята замахали ему руками тоже, закричали своими разными голосами: «Пока!», «До встречи!» Через минуту машина скрылась из вида.

20

Предыдущим летом, выдавшимся жарким и засушливым, старый лесник Мирон Алексеевич вдруг неожиданно проявил желание хоть иногда выбираться из своего сумрачного убежища в доме и выходить, что называется, на свет божий. Совершать это в одиночку ему, правду сказать, было не под силу, и потому он дожидался, когда Леонид придет после работы с фермы и с его помощью, вцепившись в плечо сына и держась за него, он, ковыляя и частенько спотыкаясь, выходил на улицу.

Хотя на передвижение с места на место у Мирона Алексеевича уходило много сил, он не переставал бормотать себе под нос длинные фразы. Речь его часто казалась беспрерывной и бессвязной, ни к кому не обращенной, даже Леонида не касавшейся, а предназначенной для самого себя. Его редкие поседевшие волосы свисали косматыми прядями до самых плеч. Брови тоже стали седыми, но сохранили свою густоту и жесткость. Взгляд его карих глаз потускнел и помутнел, потерял осмысленность. На лице появилось множество морщин, а кожа, переменив оттенок, стала не бледной и не смуглой, а пепельно-серой.

Пройдя немного по улице, Мирон Алексеевич и Леонид останавливались, лесник осматривался по сторонам, сильно прищуривая больные глаза и непроизвольно вытягивая шею в ту сторону, куда был направлен его взгляд. Он часто моргал веками, и глаза его от напряжения слезились. Иногда он протягивал руку, желая пощупать тот предмет, который ему хотелось, но не удавалось разглядеть. При этом он проявлял любопытство малолетнего ребенка, жаждущего всего, что оказывалось в поле зрения, разве что в рот не засовывал попадающиеся под руку штуковины.

Леонид ко всем чудачествам отца относился с замечательным терпением. Он никогда не раздражался на него, не сердился на его нелепые желания и случавшиеся промахи, не торопил его и не требовал безропотного послушания. Могло даже показаться, что Леонида всё устраивало в том однообразном и непритязательном образе жизни, который он вел.

Возвратившись с прогулки, он сразу же принимался за дела по хозяйству. Главной его заботой было, конечно, приготовление пищи. Будучи мальчиком, Леня перенял у матери несколько простых блюд, которые теперь чередовал. Он привык к ним, привык и Мирон Алексеевич. Чаще всего на столе у него оказывались вареный картофель или щи, которые иногда сменялись кашей, блинами или тушеной капустой. Ожидать большего разнообразия, тем более во время войны, от него и нельзя было, впрочем, ни он сам, ни его отец на большее и не думали претендовать.

В середине сентября, когда начались частые и затяжные дожди, а дорога превратилась в вязкую клейкую массу с большими и глубокими лужами, прогулки эти пришлось прекратить, и Мирон Алексеевич опять целые дни проводил в одной комнате. Он много и нервно ворочался, лежа на кровати, часто разбрасывал по комнате вещи, оказавшиеся у него под рукой, и насуплено и раздраженно ворчал. Зиму он пережидал как скучный и бестолковый период, вынуждавший его находиться будто на осадном положении. Большую часть времени он оставался угрюмым и расстроенным своим состоянием, не проявляя ни малейшего интереса к происходившим в доме или в деревне событиям и будто бы даже забывая о существовании всего остального мира. Так могло продолжаться неделями, но неожиданно наступал момент, когда Мирон Алексеевич, словно пробудившись, начинал расспрашивать Леонида обо всем, что приходило ему на ум, и более всего – о положении на фронте. Такого оживленного интереса ему хватало на два-три дня, в течение которых он держал в памяти то, что занимало его, но затем он вновь впадал в унылое состояние и стремительно забывал то, что столь активно выспрашивал у сына.

В один из таких моментов оживления Мирон Алексеевич, выслушав слова сидевшего рядом с ним на кровати Леонида о событиях на фронте, ухватив его руку, притянув ее к себе и прижав к груди, медленно, с паузами, но ясно проговорил:

– Будет победа, сынок… Непременно, однако, будет… Эх, дожить бы… Помоги же, господи…

Потом он закрыл глаза и долго лежал молча, тихо дыша и едва заметно шевеля губами, но руку Леонида не отпускал.

С наступлением весны Мирон Алексеевич заметно оживился и принялся ежедневно донимать Леонида расспросами: много ли еще снега на улице, теплые ли дни, сохнет ли дорога и прочими подобными разговорами. Леонид, как и всегда, на вопросы отца отвечал терпеливо, но однообразно, не добавляя ни единого лишнего слова.

Едва успев возобновить в самом начале мая, как и прежде, прогулки, Мирон Алексеевич и Леонид менее чем через месяц попали в весьма затруднительное положение. В конце весны состояние здоровья Мирона Алексеевича, которое уже оставляло желать лучшего, заметно ухудшилось. В первую очередь осложнилось его психическое состояние, и голова его теперь работала совершенно непредсказуемым образом. Раньше он разговаривал с Леонидом охотно, рассказывая занимательные истории из жизни, которые когда-то давно происходили в Арсеньевке. Чаще всего они касались людей, которых давно уже не было в живых, но иногда он говорил о ныне живущих. Впрочем, говорил так, словно они тоже уже ушли в мир иной. Леониду это не казалось странным. По причине его особенного умственного состояния ему вообще ничего не казалось странным на свете. Все истории, рассказываемые отцом, он выслушивал молча, без малейшего признака того, что какая-то из них производит на него хоть незначительное впечатление. Выражение его лица оставалось отрешенным, будто выражение лица меланхолика, погрузившегося в грустное созерцание мира. Он ничего не отвечал, смотрел в сторону, обычно в окно, или возился с веником, подметая пол, переставлял посуду в буфете или просто копошился в вещах. Внешнее впечатление было таково, что его нисколько не интересовали все эти рассказы, но и не раздражали, даже если растягивались на целый час или больше. Когда рассказ отца затягивался надолго, то Леонид ложился на свою кровать, установленную у стены напротив двери, ведшей в комнату, где располагался рассказчик. Он поворачивался на спину и, не отводя взгляда, следил за раскачивающимся маятником настенных часов. Поразительным образом он мог смотреть на одно и то же место очень долго. Разум его спал, и нервная система была расслаблена, а внешние реакции, казалось, совершенно отсутствовали.

Мирон Алексеевич, забываясь или не имея возможности вспомнить какие-то дополнительные детали, случалось, повторял одно и то же несколько раз.

– Вот жил в доме через две улицы, неподалеку от того места, где высокая липа с кривым стволом, Федька-конюх. Высокий был детина, но худой и какой-то тоже будто гнутый. Все посмеивались, что от липы ему та изогнутость перепала. Спал он ребенком под липой, вот фигура у него перекосилась. Грамоты он не знал и служил конюхом еще у старого барина, который в царские времена всем здесь владел. Высокий был Федька, но весь как-то перекошенный, – Мирон Алексеевич сделал паузу и затем добавил: – Липа рядом с его домом росла, ствол у нее гнутый был, как черт скривил. Да, так и рассказывали, что черт в этом месте баловался и скривил ствол у дерева.

После весенней распутицы Мирон Алексеевич не смог выходить из дома своими ногами и прогуливаться как прежде вдоль улицы. Теперь даже и плечо Леонида не помогало ему удержаться на ногах и сделать хотя бы несколько шагов. Тогда Леонид с помощью деда Семеныча и Михаила Степановича переделал старую тележку, в которой в прежние времена перевозили песок или землю, в бричку с сидением и большими колесами. Одев отца в лучший костюм, подхватив его на руки, Леонид выносил того на улицу и усаживал в бричку, а затем, впрягшись в нее вместо лошади, тащил по улице. Он шел прямо ровными и уверенными шагами, втянув голову в плечи, смотрел себе под ноги. Его короткие волосы были обычно взъерошены и торчали малюсенькими пучками в разные стороны. Леонид не причесывал их и не следил за ними, изредка только приглаживал. Он дышал глубоко и размеренно, с небольшим присвистом выпуская из себя воздух. Крупные его руки уверенно держали оглобли самодельной брички, останавливался он редко и ненадолго. Обычно он проходил через всю Арсеньевку до другой ее околицы, а затем разворачивался и возвращался обратно к дому. Так происходило вечером любого из тех дней, когда погода была теплой и не было сильного ветра и дождя. Впрочем, слабый накрапывающий дождь тоже не был для него помехой. Вообще не было таких препятствий, которые смущали или пугали бы Леонида. Бывали случаи, что, набравшись решимости и поддаваясь неведомо какому побуждению, он довозил старика по утоптанной дороге через луг до самого берега Чагана и возвращался тогда домой уже затемно. Чаще всего он шел по дороге с безучастным выражением на лице, каким его и привыкли видеть, но иногда, словно радуясь чему-то необыкновенному, он улыбался, и тогда эта улыбка, по-детски простая, не сходила с его лица до самого завершения прогулки.

В один из дней последней недели июня Мирон Алексеевич поутру скончался. Это случилось в субботу. Нескольких человек, живших в домах на краю Арсеньевки, разбудили громкие надрывные рыдания Леонида. Он ковылял по улице так, будто не видел перед собой дороги, опустив низко голову и ссутулившись, покачиваясь из стороны в сторону. Его руки безвольно болтались, как у тряпичной куклы. Он всхлипывал, вскрикивал и часто встряхивал головой. Пройдя немного по улице в одну сторону, он внезапно круто развернулся и поплелся обратно. Так он метался по улице несколько минут кряду, пока к нему не подошла соседка – Мария Карповна. Она остановила беспорядочные метания Леонида и стала его расспрашивать. Из его сбивчивых выражений Мария Карповна скорее догадалась, чем поняла, что старого лесника не стало.

– Боже милостивый, вот и случилось оно, преставился старик Мирон, – промолвила она перекрестившись. – Иди в дом, Леня, иди, но не делай ничего. Подожди, придем мы, сделаем всё как надо.

Сразу же, будто по команде, разбуженная новостью, всколыхнулась вся Арсеньевка. Лесник был известен всем. Начались обычные по такому случаю хлопоты. Поскольку от Леонида в этом деле толку не было, а другой родни у старого Мирона не имелось, то организацией похорон занялись соседи во главе с Карповной, пособляя каждый кто чем может.

В понедельник Мирона Алексеевича похоронили. Хотя в последние годы с занемогшим и обессилевшим лесником мало кто общался, да и случалось это крайне редко, но провожали его в последний путь почти всей деревней, за исключением только немощных стариков и малых детей. Собравшиеся на кладбище люди столпились плотными группами вокруг вырытой могилы. Речей говорили мало, но между собой шепотом переговаривались беспрестанно, отчего всё действо сопровождалось несмолкающим говором.

Леонид казался онемевшим, походившим на каменного истукана. С самого утра он не изрек и слова, все обращенные к нему соболезнования выслушивал молча, только кивал головой, но взгляд при этом всё время держал опущенным или отводил его в сторону. А если вдруг невзначай встречался им с чьим-то взором или взглядывал, время от времени, на покойника, то из глаз его начинали литься обильные слезы и горькие рыдания принимались разрывать его. Он по-детски просто размазывал кулаками слезы по щекам и по-прежнему молчал. В тот момент, когда заколачивали крышку гроба, Леонид опустился рядом на колени и, обхватив голову руками и сжавшись, взглядом, наполненным неверием в происходящее, наблюдал за резкими скачками молотков.

Спустя минуту гроб стали опускать на веревках в могилу. С одной стороны его держали двое подростков лет пятнадцати, а с другой – Мария Федоровна и Колькина мама. Рядом с ними, подсказывая и подавая команды, стояли с одного края могилы Михаил Степанович, опиравшийся на костыль, а с другого края – дед Семеныч. Последний в данную минуту ничего тяжелого поднимать не мог, во-первых, вследствие преклонных лет, а во-вторых, по причине случившегося у него в тот день приступа радикулита.

Леонид потянулся руками к гробу, желая, видимо, прикоснуться к нему, и застонал громко и жалобно.

– Держите его! – скомандовал Михаил Степанович. – Скатится, не ровен час, в могилу.

Колька и Ваня, стоявшие недалеко от Леонида, проворно придвинулись к нему, ухватили его за плечи. Леонид продолжал стонать и тянуть к медленно опускавшемуся вниз гробу руки, но не вырывался и не дергался. Наконец гроб лег на землю. Михаил Степанович выдернул из-под него веревки, и подростки под гул жалобных причитаний и всхлипываний начали засыпать его рыхлой землей.

Поминки прошли просто и тихо. Столы поставили во дворе дома. На кухне хозяйничали Карповна, Колькина бабушка и Клавдия Ивановна. Они разливали по тарелкам приготовленную домашнюю лапшу, девочки во главе с Надей Колесниковой выносили наполненные тарелки на столы.

– Эх, Мирон, Мирон, крепкий когда-то был мужик, право слово, – проговорил дед Семеныч, обмакивая свернутую половинку блина в блюдце с медом и вздыхая. – Да вот, как тоже расхворался в последние годы. Не узнать его стало, и он, однако, смотрел и не признавал. Что с человеком болезнь делает… Эх, царство его душе небесное.

Дед Семеныч дожевал блин, взял со стола рюмку самогона, выпил залпом, хмыкнул, зажмурился и, поставив рюмку на стол, отер тыльной стороной ладони губы.

– Он хотел… – начал говорить Леонид, но не смог продолжить фразу, запнулся в словах, голос его сорвался, и губы его задрожали. Он поднял правую руку, желая, видимо, сделать какой-то жест, но та тоже задрожала в нервной конвульсии. Он вновь и вновь силился выговорить слово, но ни язык, ни губы не слушались его, и только жалобное и отчаянное завывание выплескивалось из него.

Антонина Тимофеевна подошла к нему и ласковым тихим голосом стала уговаривать его сесть на стоявший поблизости табурет. Сначала Леонид никак не реагировал на ее слова, но она не отступалась, будто спрашивала у него какой-то очень важный урок. Наконец, услышав ее и осознав суть обращенных к нему слов, он опустился на табурет.

– Победа… когда… будет? – выдавил из себя с трудом Леонид. – Папа говорил, что… до победы… доживет…

– Да, мы все хотим дожить до победы, – подтвердил дед Семеныч. – Скорее бы уже она наступила. Так хочется ее почувствовать, как ничего другого в жизни не хотелось.

– Он говорил, что… доживет. Я помню… он… говорил. Он умер… а победы всё нет… – неуверенный голос Леонида стал совсем уже слабым и дрожащим. Он произносил слова, по-детски рыдая при этом, не утирая слезы, позволяя им просто скатываться по его щекам.

– Будет победа, обязательно будет, скоро она случится, – увещевала Антонина Тимофеевна Леонида так, как могла бы увещевать расстроенного малыша.

– Нет же, нет ее! – выкрикнул вдруг Леонид надрывным воплем. – Он умер… а ее нет… Умер он, умер! – его затрясло всего от макушки до пят, он схватился руками за голову, склонился в три погибели, съежился, и казалось, что он сорвет сейчас голову со своих плеч.

Его истерика длилась несколько минут, после чего он неожиданно умолк, распрямился, сунул руку в карман брюк и осторожным мягким движением вынул спичечную коробку. С изменившимся выражением лица, ласковым и трогательным, он открыл коробку. Убедившись, что любимое чучело жука на месте, он оглядел его внимательным заботливым взглядом, будто опасаясь, что мог напугать «друга» своими безудержными рыданиями. Привычный вид жука чудодейственным образом успокоил его. Не промолвив больше ни слова, Леонид ушел в дом.

После похорон минуло несколько дней. Леонид как обычно утром приходил на ферму, поил коров, выводил их после дойки на луг. Среди дня он помогал деду Семенычу и Михаилу Степановичу по разным ремонтным делам. Задача его состояла, главным образом, в употреблении физической силы, когда возникала необходимость поднимать тяжесть какую-либо, двигать или переносить что-то. Внешне ничего не изменилось в облике и поведении Леонида. Он оставался, как прежде, спокоен, сдержан, немногословен и покладист.

– Слава тебе, господи, сдюживает горе свое, – сказал как-то дед Семеныч, наблюдая за тем, как Леонид убирается в коровнике.

Но домой Леонид не спешил. Если раньше ему надо было выводить отца на прогулку, то теперь, заведя вечером коров в коровник, он не уходил, а садился неподалеку на пень и, подпирая голову кулаками, подолгу мог смотреть вдаль – то ли на небо, то ли на лес, или, может быть, на воробьев, порхавших над дорогой.

После «девятидневной» годовщины смерти отца Леонид на работу не пришел.

– Никак захворал он, – решил сам собою дед Семеныч и почесал шершавой и смуглой от загара рукой свой морщинистый лоб.

– Неплохо бы проведать будет, – добавил от себя Михаил Степанович.

Но еще до наступления полудня случилось то, чего не ожидали вовсе ни они, ни все прочие жители Арсеньевки. Окрестные собаки, которые ранее не удостаивали дом лесника своим вниманием, вдруг дружно с разных дворов, а еще и с улицы, сбившись в небольшую стаю, подняли отчаянный лай, обращенный в сторону дома покойного Мирона Алексеевича. Мария Карповна, первой заметившая странный собачий переполох, в котором принимал участие и ее собственный Бобик, озабоченно выглядывая в окно, вздохнув, пробормотала себе под нос: «Господи милостивый, что еще-то стряслось на свете?» Не увидев ничего подозрительного, она отошла от окна и села на стул, взяла с комода моток пряжи и стала перематывать его в клубок. Громкий собачий лай, доносившийся с улицы, не прекращался. Псы всех мастей и размеров буквально захлебывались от своего гавканья. Карповна естественным образом предполагала, что Леонид на ферме, а в доме у лесника никого не должно быть. «Почему же псы не угомонятся? Никак забрался кто в пустой дом? Если не человек, то может зверь какой, лиса или барсук? Вот собаки и заходятся… Надо бы выгнать зверя, не то попортит в доме обстановку. Там и так-то мало чего приглядного есть». Карповна набралась решимости, сходила в сарай и взяла лопату, чтобы пугать ею зверя, отвязала Бобика и вместе с ним и с лопатой наперевес направилась к дому лесника. На улице ей повстречалась Колькина бабушка Глафира Матвеевна. Привлеченная собачьим лаем, она тоже шла к тому же дому, держа в руке кочергу.

– Что там за напасть? – проговорила Глафира Матвеевна.

Женщины пошли дальше вместе. Они вошли в калитку и поднялись на крыльцо. Дверь дома оказалась распахнутой настежь, сразу же насторожив этим обеих женщин. Из дома не доносилось ни единого звука, только продолжавшийся лай уличных собак нарушал тишину. Бобик прижался к ноге Карповны, и та почувствовала, что пес дрожит.

– Не может же это быть медведь, – сказала она. – Крупного зверья у нас здесь не водится.

Глафира Матвеевна громко постучала кочергой по доскам пола и по дверному косяку. Никакой реакции изнутри не последовало.

– Чего же Леонид, когда уходил, дверь не прикрыл? – сказала она между прочим, ожидая дальнейших событий и переглядываясь с Карповной. – Так оставил, дурачок… Давай заходить, чего ждать-то, деваться некуда…

Женщины шагнули в дом. Шли они медленно, с осторожностью, ожидая, что в любую секунду откуда-нибудь из угла может выскочить дикий лесной гость. Бобик сначала опасливо жался к ногам, но затем, вдруг рванувшись, подскочил к дверному проему в ту комнату, где раньше лежал на кровати Мирон Алексеевич, и остановился на пороге. Карповна и Глафира Матвеевна подошли вслед за ним. Шторы на окне, выходившем на веранду, были задернуты, и в комнате было всё так же сумеречно. В ней теперь не было разбросанных вещей, и постель была аккуратно заправлена. Но ужасающая картина при этом открывалась в прибранной комнате. Слева у стены, в петле, привязанной к крюку, вделанному в стену, висело тело Леонида. Обе женщины, как только взгляды их достигли этого пугающего вида, отпрянули в испуге назад. Каждая из них перекрестилась, и они ухватили друг друга под руку.

– Боже милостивый, – проговорила Глафира Матвеевна, – страсть какая! Неужто он на себя руки наложил…

Они огляделись по сторонам. В доме повсюду был образцовый порядок, кухонная посуда вымыта, все вещи были сложены на свои места, только на столе лежала раскрытая шахматная доска, а на ней в бессмысленной позиции были расставлены фигуры.

Позднее, когда из города приехал следователь и тело Леонида было снято и освобождено от петли, обмыто и уложено в гробу, под подушкой на койке Леонида нашли записку, написанную красным карандашом крупными печатными буквами на измятом тетрадном листе бумаги: «Мама и папа, я вас очень сильно люблю!» Спичечная коробка с чучелом жука в целости и сохранности лежала рядом с запиской.