Текст книги "Колька"

8

В томительном и гнетущем ожидании прошла весна. Сумрачные зябкие дни начала марта с ветром и снежной пургой вперемешку с дождем тянулись долго и тоскливо и ничем Кольке не запомнились, кроме как простудой, которую он подхватил в одночасье, выскочив как-то на улицу без шапки и пальтишка, не слушая материнских увещеваний. Момент тогда был такой, что никак нельзя было промедлить. По улице проезжал военный грузовик с солдатами, из кузова которого под дребезжащий рев мотора раздавалась грустная солдатская песня. Что стоило тогда не выбежать на улицу, не повиснуть ушастым и вихрастым мешком на заборе, не впиться взглядом в этот грузовик и сидевших в нем солдат с винтовками. Разве возможно было пропустить всё это без внимания?! Колька думал, что он увидит сейчас кого-то знакомого, кого грузовик привез в Арсеньевку домой, даже, может быть, отца увидит, вернувшегося с фронта. А что? Вдруг за какой-нибудь подвиг отца наградили и генерал дал ему отпуск, и он приехал к нему, Кольке, на целый день, а вдруг даже на два… Эта мечта стремительно, за мгновения, разрослась в его голове. За те несколько секунд, пока грузовик проезжал мимо, Колька успел поверить в пригрезившееся видение, проникнуться им и прожить будто бы наяву. Но затем неминуемое разочарование постигло его, когда грузовик, не замедляя ход, проследовал дальше и вскоре скрылся за поворотом. На улице словно бы сразу стало сумеречнее. Колька вздохнул. Мать, выбежавшая на двор вслед за Колькой и стоявшая теперь рядом и точно так же, как и он, провожавшая взглядом грузовик, порывисто обняла сына и прижала к себе, чтобы закрыть от неприятного хлесткого ветра.

– Домой! Давай домой! Быстрее! – заторопила она Кольку, подталкивая его к крыльцу.

Когда он был уже в комнате, забравшись с ногами на лавку, как он всегда любил делать, Колька, выглядывая в окно, приставал к матери:

– Мам, кто это был?

– Откуда же я знаю, сынок. Солдаты какие-то проезжали мимо.

– А куда они поехали?

– Миленький ты мой, я видела то же самое, что и ты. Кто мне сказал, куда они едут.

– Папа с войны на танке приедет?

– Нет, на самолете прилетит, – отмахнулась от него мать. – Не приставай, Колька. Займись уроками, книжку почитай.

Колька послушно пошел в другую комнату, вытащил из тумбочки возле старенького письменного стола книгу со сказками, но сел читать не за стол, а прямо на полу, разложив книгу у себя на коленях. Колька медленно и осторожно перелистывал страницы, но не читал и не разглядывал картинки, а прислушивался к шелесту бумаги. Среди всех прочих звуков, доносившихся сейчас до него с улицы и из других комнат, именно этот звук напоминал ему о тех вечерах перед войной, когда он и отец, усевшись на скрипучей тахте в комнате деда, читали сказки. Точнее сказать, конечно, отец читал, а Колька слушал. И то самое шелестение страниц перемешивалось с мягким рокотом отцовского голоса. Когда теперь такое будет вновь? Сколько еще продлится война? Когда папа вернется с фронта, Колька, возможно, будет уже такой большой, что книжки для него читать никто не будет. И на плечи его уже папа не посадит, и не будет катать по двору, и не будет купать его в бочке с водой, окуная сначала с головой в нагревшуюся на солнцепеке воду, а потом выхватывая и вытягивая из воды до самых коленей. Сколько же еще всякого, что было так захватывающе, восхитительно и дорого, уже не будет, потому что пройдет время и Колька станет большим.

Так и не начав читать, Колька отложил книгу, оставив ее на столе, а сам юркнул в мастерскую. Здесь было прохладно и свежо, будто приятный ласковый ветерок задувал с улицы. Сильные переживания из-за подпорченного столика остались для Кольки позади. Точнее сказать, они не исчезли совсем, едкая досада временами терзала его и портила ему настроение, но по истечении некоторого времени после того дня он всё же взял себя в руки, решив, что задуманное надо непременно доводить до конца. Незадолго до Нового года он собрался с духом и предпринял новую попытку продолжить затеянное дело. Мысль о том, что его старания могут помочь папе, не оставляла его, скорее, даже она набрала еще большую силу. Стараясь сохранять спокойствие, Колька приклеил еще три пластинки, а по прошествии нескольких дней – еще три. После каждой приклеенной пластинки он подолгу внимательно разглядывал получившийся результат, стремясь не столько разглядеть изъяны, они и без того сразу бросались в глаза, сколько пытался понять, как надо делать дальше. Сначала ему казалось, что он всякий раз делает всё одинаково, одни и те же движения, но результат почему-то оказывался разным – то лучше, то хуже. Но вскоре Колька убедился, сколь значительное дело – опыт. Он вдруг почувствовал, научился подмечать и различать мельчайшие нюансы движений своих рук. Эти движения уже не казались ему одинаковыми, но прошло еще почти три месяца, прежде чем он научился управлять ими. Как оказалось, именно эти незначительные, едва уловимые движения решительным образом изменяли качество получавшегося результата. К этому моменту он успел сделать примерно треть всей картины, но теперь, имея относительно наметанный взгляд и возможность видеть уже достаточно большую часть рисунка, он стал критически оценивать те пластинки, которые до этого казались ему удачно приклеенными. Избавившись от более грубых огрехов, он разглядел те изъяны, которых раньше не понимал, и по этой причине, несмотря на то, что его навык улучшался, теперь сделанная работа казалась ему хуже, чем это было в начале. Бывали случаи, что он подолгу смотрел на сложенный рисунок, ничего не предпринимая и не прикасаясь к шпону, и раздумывал над тем, как должны двигаться его пальцы.

Однажды, еще в январе, его застала в мастерской за работой бабуля, увидев, чем занят, всплеснула руками и заохала, запричитала: «Кто же тебе разрешил, шельмец? Куды же ты самовольно-то полез?» Рассказала бабуля матери. Та выслушала и перевела задумчивый взгляд на Кольку. Он сначала обмер, ожидая взрыва гневного негодования, но почти сразу уловил в глазах матери печальное сочувствие. Колька вспомнил, как она шила рубаху отцу, и ему показалось, что она тоже это вспомнила и подумала сейчас о том же, о чем он думал, и поняла, что это и есть Колькина молитва Богу. Такая вот необыкновенная молитва. «Пусть себе делает, – сказала тогда мама и еще раз спокойно повторила: – Хорошее это дело, пусть делает».

Колька принялся за ставшие уже для него привычными действия: развел клей в клеянке, проверил его тягучесть. С палочки упали две тяжелые густые капли, и сразу стало ясно, что клей получился слишком вязкий, такой для работы не годится. Колька осторожно подлил воду, подождал действия и затем вновь проверил клей. Теперь он потек ровным непрерывным потоком. Колька остался доволен, снял клеянку с огня, установил ее на привычное место, уселся рядом со столиком на небольшую низенькую, но очень устойчивую скамеечку и плавными и аккуратными движениями, будто в мелодичном танце, стал наносить клей на очередную пластинку шпона.

Колька провел в мастерской целый час, пока мать не окликнула его, чтобы шел ужинать.

На следующий день у Кольки разболелась голова, и в горле чувствовалось противное жжение. Он сидел вялый на своей кровати, прислонясь плечом и головой к ковру, висевшему на стене, и бессмысленным отрешенным взглядом смотрел в стену напротив себя. Мать сразу же заподозрила неладное Колькино состояние, строго взглянула на него и нахмурилась.

– Что, доигрался, шельмец? – произнесла она, вздохнув и покачивая головой. – Вижу, что доигрался. Горло болит?

Колька молча кивнул. Ему тут же был прописан постельный режим, и за его лечение усердно принялась бабушка. Она вынула из чулана на свет божий припасенные травы, настойки, мази и следила за тем, чтобы расхворавшийся внук вовремя полоскал горло. Тем не менее, даже при великом бабушкином старании Колька хрипел, сопел и чихал дней примерно десять. На улицу Кольку не выпускали, да он и сам не горел желанием. Во время болезни он подолгу лежал в постели и спал больше обычного. Ему часто снились сны. Однажды ему приснился сон, что папа приехал к их дому на танке. Танк казался очень большим и горячим, как раскалившийся в печи чугунок, а отец улыбался, но выглядел уставшим. Колька помнил, что точно так же отец выглядел во время уборочной, когда он возвращался домой поздно под вечер после целого дня, проведенного в поле. Тогда отец с трудом разгибал спину, но смотрел вокруг весело и голос его был довольным. Теперь же во сне голос отца был тревожным и даже суровым. Он призывно махнул Кольке рукой, а когда тот подошел, подхватил его и забросил на броню танка. Она подрагивала, и где-то там внутри этой железной махины ревел мотор. Танк резким движением рванул с места и помчался прямо в поле. Земля осталась далеко внизу, а сверху на танке Колька чувствовал себя высоко, как на крыше дома. Только дом всегда стоит на месте, а танк мчится с неудержимым напором. У Кольки от высоты, скорости и вздрагивания закружилась голова, и ему стало страшно. Он вцепился руками в гимнастерку отца и уткнулся лицом в его грудь. «Папа, куда мы едем?» – прокричал Колька, и собственный голос во сне показался ему приглушенным и будто бы доносящимся издалека. «Мы едем Гитлера убивать», – услышал Колька ответ отца, и его голос тоже показался ему неестественным. «А где мы его найдем?» – спросил Колька. «В Берлине, конечно же». «Мы до самого Берлина так поедем?» – удивился Колька. Он не знал точно, где находится Берлин, но понимал, что тот где-то очень далеко-далеко, и ехать придется, наверняка, долго. Танк всё мчался и мчался по полю, через мглу и дым, а впереди ничего не было видно. Колька удивлялся тому, как механик может привести танк в Берлин, если Берлин отсюда не видно, и дороги тоже не видно, никаких указателей нет, и вообще ничего не видно. Но он верил отцу без капли сомнения. Раз папа сказал, что в Берлин едем, значит, точно в Берлин. Ожидание тянулось бесконечно, Берлин всё не появлялся. Вдруг что-то громко загудело, загремело, и вокруг танка появились вспышки разрывов, и множество ярких искр посыпалось отовсюду. Кольке опять стало страшно. Он вздрогнул, вскрикнул и проснулся. В комнате было темно. На улице дул сильный ветер. Голые ветви яблони, терзаемые порывами, раскачивались, ударяясь об оконное стекло. Где-то вдалеке выла собака. Колька закрыл глаза и опять заснул.

9

В самом начале лета, когда едва высохли дороги, а вода ушла из низин после весеннего половодья, из Арсеньевки вдруг исчез Пашка. Его хватились не сразу, потому как пригляда за ним практически не было, и большую часть времени он был предоставлен самому себе. Первыми его отсутствие, естественно, заметили ребята. Но вопросы, адресованные друг другу, остались без ответа – никто ничего не знал, Пашка никому не рассказывал о своих намерениях.

Мама Нади Колесниковой, Мария Федоровна, услыхав от своей дочери, что Пашка уже несколько дней не появляется среди ребят, и те его тоже нигде не видят, некоторое время сосредоточенно терла лоб, раздумывая, а потом, вымолвив: «Господи, этого еще не хватало», накинула на плечи большой цветастый платок и пошла к Пашкиному дому. Ей пришлось долго стучать в дверь и в окно, сопровождая стук окликами: «Клава! Зоя! Отворите! Живой кто-нибудь?» Дом производил впечатление пустого заброшенного жилища. Мария Федоровна подергала дверь. Та лязгнула, заскрипела, но не поддалась. Женщина вновь стала стучать. Прошло минут пять, и вдруг, неожиданно, не предваряемая никакими звуками изнутри, дверь распахнулась. От внезапности произошедшего Мария Федоровна испуганно отпрянула. Из темноты дома на порог выступила фигура Зои – Пашкиной матери. На ее лице застыло тупое безучастное выражение. В ее замутненном взгляде не чувствовалось бодрой живости здорового человека, поблекшие волосы были будто скомканы и висели неухоженными прядями, а на лице искривленными линиями пролегали морщины. Она смотрела прямо перед собой, но, казалось, не видела ничего, будто слепая.

– Здравствуй, Зоя, – сказала Мария Федоровна погромче, чтобы привлечь внимание Пашкиной матери. – Павел где?

Зоя после паузы, во время которой она словно собиралась с силами, ответила сбивающимся сиплым голосом:

– Нет его. Чего надо? – от нее пахнуло противной вонью перегара.

– Куда Павел делся? – продолжала допытываться Мария Федоровна.

– О-о-он ушел, – икнув, выдавила из себя Зоя.

– Куда ушел? – удивилась Мария Федоровна.

– К деду, чтоб его черти ели… – Зоя выдала целую порцию брани и неопределенно махнула рукой в сторону степи. – Туда, пропади он…

– Что ты болтаешь? – остановила ее Мария Федоровна. – Куда «туда»? К какому деду? У него нет живого деда. У него нет никакой родни, вся деревня это знает. Куда он делся, говори, – Мария Федоровна, повысив голос, стала наседать на Пашкину мать, чтобы хоть немного вывести ее из полусонного состояния.

Зоя сначала неопределенно замычала, не в силах произнести членораздельно слова, но потом, кое-как справившись с затруднениями, промямлила:

– Го-ов-в-орю же, ушел… К деду или еще куда…

Большего ей произнести не удалось. У нее, видимо, стала кружиться голова, и она, повалившись на стену дома, медленно осела на пол. Голова ее склонилась на бок, и почти сразу же за этим раздался смачный храп.

– Что же за тварь такая, господи, прости, – вырвалось у Марии Федоровны. Понимая, что здесь другого не добиться, она вернулась домой.

Сомнений не оставалось: Пашка пропал. Об этом срочно сообщили в милицию в Уральск. Приехала даже следователь – женщина лет пятидесяти – и стала разбираться, что да как, но от Пашкиных матери и тетки она сумела добиться не больше, чем Мария Федоровна. Она составила протокол, собрала показания соседей и уехала.

Между тем, несколько женщин, собравшись вместе, отправились на реку и в лес на поиски. Они надеялись обнаружить хотя бы следы пропавшего пацана. Куда еще мог он отправиться? Железной дороги и станции поблизости не было. Один ушел Пашка или с кем-то, об этом можно было только гадать. Женщины провели на берегах Чагана и в лесу почти целый день, но обнаружить хоть что-то, имевшее отношение к Пашке, им не удалось. На следующий день они опять отправились на поиски, но результат оказался тем же. На крики и призывы он не отзывался, и ничего, указывающего на его присутствие, не нашлось. Что делать дальше – никто не знал.

В общей напряженной атмосфере ожидания известий с фронта, которые чаще оказывались тревожными и безрадостными, история неожиданного исчезновения Пашки только более усилила угнетенное состояние жителей Арсеньевки. Нельзя сказать, что Пашку кто-то любил, так как личностью он был неприятной. Он многих отталкивал от себя и возмущал своей грубостью, развязностью и неопрятностью. Ему часто делали замечания за его безобразное поведение, на что он обычно отвечал дерзко и заносчиво, не стесняясь выражений. Конечно, на Пашку не раз обрушивали свой гнев то один житель деревни, то другой, но при всем этом, зная его отчаянное положение в жизни, многие его по доброте душевной жалели. Те самые женщины, которые вышли на поиски Пашки, не единожды принимались обсуждать между собой, что могло бы получиться из Пашки, будь у него путевые родители и живи он в других условиях и другой жизнью. К Пашке привыкли, а привычки, как хорошие, так и плохие, прочно въедаются в жизнь любого человека.

В течение следующих нескольких дней ждали, что найдется живой Пашка или, может быть, его тело. Причем, с каждым следующим днем надежда на живого Пашку таяла, а ожидание мертвого тела росло. Но день проходил за днем, минула неделя, а за ней и вторая, а развязка так и не наступала – ни живого, ни мертвого Пашки не обнаруживалось. Таинственное его исчезновение казалось жутким и удручающим из-за своей необъяснимости. В деревне появились и стали переноситься из одного дома в другой мистические слухи о том, что угодил Пашка в лапы нечистой силы и потому сгинул бесследно. Уж лучше бы нашлось Пашкино тело, пусть даже и неживое. Тогда была бы какая-то определенность – или заблудился, или утонул, или еще что-то. А так, безвестность не давала покоя человеческим душам.

10

Лето выдалось солнечным и жарким, с частыми сильными грозами. Выглядывая из окна на улицу, на яркие вспышки молнии на темном ночном небе, слегка поеживаясь от грохочущих раскатов грома, Колька невольно представлял себе взрывы снарядов и бомб на фронте. Где-то вдали отсюда, среди похожего грохота и зарева, среди пугающих ослепительных вспышек были его отец и дед. Колька не боялся грозы, напротив – она ему даже нравилась. Он находил в этом зрелище нечто пленительное и захватывающее, подстегивающее задремавшую фантазию. Всякий раз, как гроза начиналась, Колька мчался к окну, выходившему из кухни в сад, усаживался на табурет и, прижимаясь лицом к оконному стеклу, смотрел во все глаза на дивное неистовство природы. Крупные капли с громким стуком ударялись об стекло, мгновенно превращались в кляксу и извилистыми незамысловатыми ручейками стремительно стекали на нижний край рамы. Когда ливень был сильным, капли на окне сливались в общий поток, и тогда вид всех предметов за окном становился расплывчатым. Особенно гроза нравилась Кольке ночью, когда игра света и тьмы оказывалась наиболее эффектной и завораживающей.

Ребята, собравшись вместе ватагой человек восемь или десять, уходили после полудня на Чаган. Заросшие берега, местами пологие, а кое-где и крутые, уходившие почти отвесно в воду, сулили им немало возможностей пережить потрясающие приключения. Здесь можно было не только купаться, но еще устраивать захватывающие игры с прятками, засадами и догонялками. Чаще всего это была игра в разведчиков. Всякий раз случалось так, что ребята оставались на речке до самых сумерек и возвращались обратно в деревню уже затемно. Они шли по узкой, но хорошо знакомой тропинке, по которой, пожалуй, и с завязанными глазами смогли бы пройти. Никто из них не решился бы идти здесь в темноте в одиночку, но все вместе, да еще в сопровождении нескольких дворовых собак, они чувствовали себя спокойно и не испытывали страха.

Другим любимым занятием для них была рыбная ловля. Сговорившись накануне, ребята брали с собой удочки и ведра, лопату, накапывали по дороге червей и шли на «дальнее» место, как они его называли, на берегу Чагана, где русло расширялось, течение замедлялось и рыба хорошо клевала. Одежду и захваченную с собой снедь они складывали в одном месте, под большим камнем, служившим для них укрытием. Вытянувшись вдоль берега цепочкой, закатав высоко штанины, они заходили в воду по колено и, стараясь опередить один другого, насаживая на крючки червяков, закидывали удочки. Часто случалось, что пока кто-то один еще только подходил к воде, кто-то другой с торжествующим криком уже выдергивал из воды пойманную рыбу. Сразу же затевалась азартная кутерьма. Когда рыбу ловят десять человек одновременно, принадлежащих к одной дружной компании, то между ними невольно возникает соревнование. У мальчишек оно случалось неминуемо.

– У меня уже третья! – весело выкрикнул довольный Васька, которому в тот день сразу же стало везти. На крюке его удочки, трепеща хвостом, повис средних размеров окунь.

– Не хвастайся! Зачем хвастаешься? Так удачу спугнешь! – вразумлял слегка Ваську темноволосый, смуглый, невысокого роста мальчуган, лицо которого часто украшалось добродушной улыбкой. Звали его Ахмет, и был он родом из татар. Из всех признаков его принадлежности к этой нации, помимо черт лица, у него имелась лишь цветастая потрепанная тюбетейка, которую Ахмет с удовольствием носил и старательно берег. «Это самая лучшая тюбетейка на свете, – уверял Ахмет своих приятелей, – ее еще дедушка мой носил, когда был таким же, как я».

– Сейчас мы тебя живо догоним! – крикнул веснушчатый пацаненок по имени Валерка с худым остроносым лицом и широким ртом. Лицо его часто принимало насупленный вид, а взгляд узких серо-зеленых глаз казался скучающим.

– Вот посмотрим еще, как вы меня догоните! – не унимался довольный Васька, горделиво поглядывавший налево и направо от себя.

Колька обвел взглядом ребят. Немного поодаль от него стоял Ваня – спокойный и сосредоточенный, не обращавший внимания ни на чьи выкрики. Он внимательно наблюдал за поплавком своей удочки, замершим посреди водной глади на середине реки. Ваня тихонечко, так, что было слышно только Кольке, напевал себе под нос песню о бурлаках. Дальше за Ваней расположился Ахмет, вслед за ним Васька, а за ним, совсем на краю, – Димка, тихий и неприметный мальчуган с растрепанной рыжей шевелюрой, который имел привычку цокать языком. С другой стороны от Кольки стоял Валерка, а еще дальше – двое братьев Гавриловых: Сашка и Степка, два белобрысых мальчугана с поцарапанными лицами, с облупившейся от чрезмерного загара кожей на руках и ногах. Оба эти брата были медлительными и потому до сих пор еще разматывали свои удочки.

Несколько минут ребята стояли в тишине. Все молчали, замерев в ожидании, каждый надеялся, что сейчас именно ему попадется рыба.

– Следующая моя будет, – не выдержав долгой паузы, проговорил Валерка, впившись цепким взглядом в поплавок своей удочки.

– Ишь, приготовился, гляньте на него, – язвительно отозвался Васька.

– Сейчас у меня будет огромная! – крикнул Сашка, который наконец-то нацепил червяка и закинул удочку в воду.

Можно было подумать, что рыба услыхала их реплики и, будто в насмешку над юными рыбаками, вся попряталась в укромных местах. Ни у кого не было клева. Затянувшееся ожидание мучительно терзало нервы.

– Вот и спугнули удачу, – проговорил Ахмет.

Но только он успел закончить фразу, как поплавок Ваниной удочки покачнулся, задрожал и окунулся в воду. Ваня, не изменяя своему спокойствию, ловко и даже красиво взмахнув удилищем, выдернул из воды крепенького красивого окуня, который оказался вдвое крупнее Васькиного. Ребята дружно присвистнули.

«Ваня везучий! – вновь отметил мысленно Колька. – Его удача любит».

Ребята опять загалдели друг с другом кто о чем.

– Вот странно, – сказал Ахмет с серьезным видом, – мы сейчас рыбу ловим так, как и всегда ловили, будто и нет войны никакой.

– Мне тоже кажется, что у нас вообще ничего не изменилось, – добавил Степка. – Так же в школу ходим, так же на огороде работаем, так же на ферме, так же в салки и прятки играем, ничего же не поменялось… А война где-то далеко… Кажется, что ее вообще нет.

– Это только нам так кажется, – повернулся в его сторону Ваня. – Хочешь сказать, что война здесь у нас не чувствуется, потому что взрывы не гремят и фашисты по улицам не ходят? А как же быть с тем, что кто-то погиб, и мы никогда его больше не увидим? У Васьки отец погиб, а у Лидии Ивановны – сын, у Рябухиной – сын и брат погибли. Они навсегда остались где-то там, далеко отсюда, в незнакомых нам полях и лесах. А войне еще конца не видать! До войны отец картошку копал и дрова рубил, а теперь мама сама вместо него колуном машет, мешки таскает. Мы не просто так сейчас рыбу ловим и в прятки играем, мы ждем их, тех, кто на фронте. Мы надеемся на них, а они на нас, хотя мы и далеко друг от друга, – голос Вани от волнения задрожал, и он судорожно сглотнул, потом, после паузы, добавил: – Раньше мы столько всего с батей вместе делали, а сейчас только воспоминания и надежды.

Колька сразу же встрепенулся от последней Ваниной фразы. Она была такой, которая Кольке много раз уже приходила на ум. Причем она поражала его категорично звучащей в ней бесповоротностью и невозможностью что-либо изменить в ходе событий или приостановить их. Она давала понять и почувствовать, что ничего уже и никогда не будет так, как было. «Когда вернется отец – дай Бог, чтобы он вернулся, – Колька сам не заметил, как он употребил это обращение к Всевышнему, – тогда всё равно всё будет по-другому. Не сможет быть по-прежнему, потому что и я сам стану другим!» – эта мысль упорно вертелась в Колькиной голове. Он попытался представить себя взрослым и большим, таким, как отец, с крупными крепкими руками и усами, но почему-то эта фантазия ему не понравилась и показалась нелепой, оттого он быстро забросил ее. Удилище в его руках слегка дернулось, возвращая его к действительности, и, встрепенувшись, Колька выдернул из воды рыбу.

Ребята опять сосредоточились на рыбной ловле. Клев в тот день выдался хороший. Каждому досталось несколько хороших красноперок, да еще и десяток мелких карасей. Пожалуй, они могли бы быть довольны, и можно было бы уже больше не ловить, но раззадоривающий азарт соревнования никак не позволял ребятам остановиться. Самыми «заводными» оказались Васька и Валерка, которые никак не могли уступить один другому.

Первым свернул свою удочку Ваня, сказав, что он обойдется без звания самого лучшего рыбака и что глупо выуживать слишком много рыбы, если потом придется ее выбросить. Очень скоро его примеру последовал Димка, сделав это, как и многое другое в своей жизни, без всякого комментария. Вслед за ним свернул удочку Степка, которому было лень стараться ловить. Он предпочел слоняться по берегу, переворачивая носком ботинка коряги, и размахивал своей кепкой, пытаясь ухватить ею, как сачком, одну из множества порхавших над берегом стрекоз. Ваня и Димка сложили удочки и, полулежа, расположились возле большого камня. Ваня негромко что-то рассказывал, а Димка его слушал. Сейчас у них была возможность вдоволь смотреть по сторонам, наблюдая за двумя юркими зимородками, садившимися на ветку дерева, свисавшую низко над водой. Красивое красно-голубое оперение птичек эффектно переливалось на солнце. Птички были заняты тем же самым делом, что и мальчики. Они поджидали мелких рыбок, всплывавших к поверхности водной глади. Заметив их, птички, ловко вспорхнув, в мгновение ока пикировали к воде и выхватывали добычу длинным прямым клювом. Поймав несколько рыбок, птички улетели, а спустя минуту на их место прилетели другие.

Сразу от большого камня и вдоль берега тянулись заросли дербенника, вытянувшегося вверх с мальчишеский рост. Его длинные стебли, усыпанные наверху фиолетовыми цветочками, слегка покачивались на ветру, а с листьев слетали маленькие капельки воды. Рядом с дербенником, но, не вытягиваясь вверх, а расстилаясь упругими изогнутыми дугой стеблями по земле, расположился смугло-розовый сабельник. Димка ухватился худой загорелой рукой за такой стебель и потянул его к себе, но тот ничуть не поддался.

– Крепкий очень, – сказал Димка. Это была едва ли не единственная фраза, которую он произнес за весь день.

Ваня перевел взгляд на приятелей, продолжавших удить рыбу.

– Хватит же уже! Давайте лучше поедим! – предложил Ваня, обращаясь к ним, но его реплика осталась без ответа. Захваченные азартом ребята никак не могли остановиться. И Васька, и Валерка, и Сашка, и Ахмет сбились со счета от непрекращающихся упорных споров, в которых наиболее активно, непримиримо и задиристо участвовали первые трое. Каждый уверял, что у него рыбы больше и она лучше, и ловить он умеет ловчее. Ахмет, будучи от природы добродушным и уравновешенным, в споре не участвовал, но и от соревнования с другими не отказывался, всем своим видом выдавая в себе азартного игрока.

Колька оставался в нерешительности. Гонка за лучшим среди друзей уловом его нисколько не прельщала, неприятным образом будоражила его нервную систему, и сама ловля ему в данную минуту уже надоела, но и сидеть на берегу в бездействии ему тоже не хотелось. Он продолжал стоять с удочкой только ради того, чтобы занять себя каким-либо делом. Прошло еще несколько минут, Колька благополучно выловил еще одного окунька и, заметив, что Ваня и Димка принялись разжигать костер, чтобы запекать принесенный с собой картофель, решил присоединиться к ним. Он не спеша свернул удочку и уже собирался взять свое ведерко и идти к Ване и Димке, но в это мгновение из прибрежных кустов раздался приглушенный крик Степки:

– Смотрите! Они такие…

Сначала все оглянулись на этот крик, а затем взбудораженные рванулись туда, откуда он прозвучал. Это был общий порыв, порожденный внезапным интересом, и потому помчались мальчишки со стремительностью вспугнутых птиц. Через пару секунд они стояли среди кустов с обеих сторон от застывшего без движения Степки. Тот, вытянув перед собой руку, указывал на место метрах в пятнадцати от себя. Сразу за кустами начиналась неглубокая заводь. Она частично, с той стороны, которая была ближе к лесу, заросла осокой и тростником. На противоположной стороне заводи, у края зарослей ребята увидели большого бобра. Тот, подобравшись к невысокой сосне, подрезал ее ствол. Его темно-бурая шкура лоснилась и поблескивала, когда на нее падал прорывавшийся сквозь листву луч солнца. Немного в стороне от него, высунувшись наполовину из воды и опираясь передними лапами на уже поваленное дерево, трудился другой бобр.

– Ого! Какие хорошие! – проговорил Сашка тихим шепотом. – Я таких еще никогда не видел.

– Будто ты вообще каких-то видел, – подначил его Степка.

– Здорово! Смотри, как ловко грызет, – таким же шепотом откликнулся Васька.

Бобр напомнил Кольке деда. В его памяти отразилась картина предвоенного лета, когда дед, стоя в столярке сбоку от сарая под навесом, склонившись низко над верстаком и упершись в него одной рукой, распиливал ножовкой доску.

Минут пять ребята наблюдали за бобрами, а потом медленно и тихо вернулись обратно к своему месту. На берегу, глядя на реку, в одиночестве стоял Валерка, который не пожелал бежать на Степкин зов, а остался ловить рыбу.

– А ты чего не пошел? – сказал ему задорно Васька. – Знаешь, какие там бобры были, целое семейство.

– Видел я бобров скоко раз уже, – отрывисто буркнул Валерка, не поворачивая головы. – Чего мне от них…

Теперь, когда соревновательный азарт был сбит, ни Сашка, ни Ахмет, ни Васька не хотели возвращаться к рыбной ловле. Внимание их было перехвачено впечатлением от работающих бобров. Кроме того, верх над ними стал брать голод, всем уже сильно хотелось есть.

Разожгли костер, стали пересчитывать рыбу. Ахмет был серьезен и сосредоточен, пересматривая свой улов, не спеша, оценивая качество, со стороны казалось, что придирчиво. Довольный Валерка выкладывал рыбу на расстеленную тряпицу, делая это с важностью, причмокивая языком и расплываясь в улыбке. Его озабоченность и нервозность, заметные в нем во время ловли, теперь исчезли, и он стал необыкновенно спокоен. Было заметно, что рыбы у него набралось довольно много. Васька уселся на песок, поставил ведро с рыбой перед собой между ногами и с ощутимым нетерпением принялся тоже перебирать добытый улов. У остальных ребят рыбы было заметно меньше, и перебирать было особенно нечего.