Текст книги "Колька"

24

Так часто случается в жизни, что долгожданное событие, о котором думаешь и мечтаешь много месяцев кряду, наступает внезапно, в тот момент, когда кажется, что о нем все забыли, и по этой причине оно оказывается еще более ошеломляющим.

На следующий день Колька, спавший в ту ночь довольно долго и не проснувшийся, как бывало, рано, был разбужен громким голосом матери, прибежавшей с фермы. Проснувшийся Колька, естественно, не сразу смог разобрать, что к чему, он только уловил нотки радостного возбуждения в материнской интонации. Он приоткрыл глаза, хотел повернуться на другой бок, но, всё яснее различая тональность голосов на дворе, вскочил с кровати и метнулся к окну. Быстро отворив одну створку, он выглянул наружу.

Вбежавшая во двор мать, державшая в правой руке сорванный с головы платок, стояла перед крыльцом. На ее раскрасневшемся лице сияла улыбка, какой Колька давно уже у нее не замечал. Глаза ее были широко открыты, и из них вытекали маленькие капельки слез, губы подрагивали, а волосы при беге растрепались и сбились на левое плечо. Сделав глубокий вдох, а затем быстрый выдох и мотнув головой, она проговорила, обращаясь к бабушке и деду, вышедшим на крыльцо:

– Сейчас по радио передали – ночью фашисты капитуляцию подписали. Всё, закончилась война проклятая. Победа!

Первые несколько секунд было оцепенение, дед, бабушка и Колька замерли, словно не в силах были поверить в услышанное, и каждому в эту секунду показалось, что он спит и видит необыкновенный сон. Первым пришел в себя дед.

– Ур-ра-а! – закричал он, вскидывая вверх руки с костылем, на который опирался.

К нему сразу же присоединились и бабушка, и Колька, и мама, и даже куры, бывшие на дворе, как показалось Кольке, тоже радостно захлопали крыльями, вскинули головы, оживленно закудахтали и как бы затанцевали одна с другой. Дед несколько раз дробно стукнул костылем по доскам крыльца и затряс кулаками.

– Так их, стервецов, так! Наконец-то, вот оно, свершилось! – он тоже смахнул с щеки слезу, хотел еще что-то сказать, но, не совладав с голосом, только сжал губы, махнул рукой и полез в карман за кисетом.

Колька, завопив от мгновенно, подобно взрыву, всколыхнувшихся эмоций, распахнул вторую створку окна и, отодвинув горшок с геранью в сторону, прямо через проем, как был в трусах и майке, выскочил на двор и кинулся к матери, обняв ее и повиснув на ее плечах.

– Боже ты мой! – вскрикнула мама. – Ты же свалишь меня с ног! Ой, сынок, радость-то какая!

Она расцеловала сына, прижимая его к себе, пригладила ему торчавший клок волос, а потом, вновь накинув на плечи свой любимый платок, ушла на ферму.

Колька, натянув на себя рубаху и штаны, наскоро выпил кружку молока и, не дожидаясь, когда сварятся приготовленные бабулей для завтрака яйца, умчался на улицу. Сидеть в такой момент дома у него не было никаких сил. Колька побежал к Ване и на пути встретил еще нескольких ребят: Ваську, Надю и Ахмета. Все уже знали ошеломляющую новость и были в приподнятом настроении. Никто ни о чем другом не говорил, даже сам Колька забыл о своем дне рождения, на разные голоса радовались они Победе.

Ваня попался им навстречу – он шел к Кольке. Он тоже был в приподнятом настроении и улыбался. В руках он держал аккуратный сверток, который сразу же протянул Кольке со словами:

– С днем рождения тебя! Вот теперь и в твой день рождения – большой праздник.

– Да, действительно, но я теперь успокоился и думаю, что не самое главное, чтобы день рождения совпадал с каким-нибудь праздником. Это здорово, конечно, но и без этого – хорошо. Самое главное, чтобы жили мы по-человечески, не боясь, жили, свободно жили, без страхов всяких – вот это здорово. Спасибо тебе за подарок.

Они пожали друг другу руки.

Вскоре собралась довольно большая группа ребят, и они пошли все вместе на Чаган. Желание влиться в общий радостный порыв, во всеобщее ликование никому не давало усидеть дома. Хотелось быть всем вместе и рядом, чтобы еще больше чувствовать силу и мощь всего великого народа родной страны. Кольке хотелось самому сделать что-либо необыкновенное и значительное, очень-очень полезное, но он не знал, что именно можно сделать, и потому он просто громко и весело смеялся, пел песни вместе с другими ребятами, залезал на деревья и спрыгивал в густые заросли кустов, катался кубарем по траве и совершал еще множество поступков, казавшихся на первый взгляд совершенно бессмысленными, но суть которых заключалась в одном: они были проявлением безудержной, безграничной радости тех, кто долго ждал желанного события и, наконец, дождался. К сожалению, вода в Чагане была еще холодной и купаться было невозможно. Но ребята всё же, не удержавшись, в порыве эйфории скинули с ног обувь, засучили штанины и с громкими криками «Ура!» вбежали в реку по колено, а затем, охваченные жгучим холодом воды, тоже с криком и визгом выскочили обратно на берег.

А потом, когда полдень уже давно миновал, вся компания отправилась в дом к Кольке на именины. Были поздравления и пожелания, были свежеиспеченные пирожки со сладкой начинкой, был вкусный освежающий квас, щедро наливаемый дедом по кружкам и стаканам, была веселая возня и игры и довольный лай собак. К ним заходили соседи, то одни, то другие, со своим угощением, хоть и простеньким, но приятным, у кого что нашлось. Главное, что все были в прекрасном настроении, и всем было радостно и весело. Никогда еще у Воробьевых за один день не оказывалось столько гостей, но ведь и день выдался особенный. Колька был несказанно доволен тем, что этот день оказался таким.

Через пару дней, когда после занятий в школе и после обеда ребята собрались на привычной для них полянке около оврага, на дороге показался хорошо запомнившийся им грузовик, направлявшийся из Куйбышева в Уральск. Занятые игрой ребята приметили грузовик не сразу. Он успел докатить до проселка, уходящего в сторону Арсень-евки, остановился, и из него вылезли два человека: хрупкая стройная женщина, аккуратно сошедшая с подножки кабины, и высокий плотный мужчина в военной форме с вещмешком за плечами ловко выскочил из кузова. Мужчина пригладил ладонью темные, но перемежавшиеся седыми прядями волосы и надел на голову фуражку, отряхнул штаны и поправил гимнастерку. Женщина была в длинном темно-синем плаще, платке, плотно охватывавшем ее голову и шею и полностью скрывавшем ее волосы, и черных аккуратных ботинках.

В этот момент их заметили ребята.

– Оксана Валерьевна приехала! – выкрикнул первым Ахмет, внезапно остановившись и указывая рукой в сторону появившихся на дороге людей.

– Верно, Оксана Валерьевна, – подтвердила Надя, тоже переводя взгляд на дорогу. – А вместе с ней кто приехал, не понимаю. Это же не Аркадий Викторович…

Теперь все ребята прекратили игру и стали смотреть в сторону приехавших людей. Им всем казалось то же самое, что и Наде. Они были уверены в том, что мужчина – это не Аркадий Викторович, но кто он – пока не могли понять. Промелькнули несколько секунд ожидания, в течение которых ребята несмело высказывали предположения, но сами же почти сразу их отвергали. Наконец мужчина взмахнул руками, а потом раздался громкий, но не резкий, а плавно и изящно выведенный свист. В этот момент Кольку осенило. Словно некий резкий толчок он ощутил от самого сердца.

– Это же отец! – выдохнул он разом и сразу же сорвался с места, будто его хлестнул кто-то сзади.

Теперь и все остальные ребята оставили сомнения. Конечно же, это был Андрей Владимирович – Колькин отец, которого они все хорошо знали, потому что он мастерил для них игрушки, но сейчас не смогли его сразу узнать. Время, прихрамывающая походка и военная форма сбивали их с толку.

Колька бежал, перескакивая через торчавшие кустики колючек, иван-чая и зверобоя, через коряги и пни, не сводя взгляда с плотной высокой фигуры человека в военной форме, тоже бежавшего ему навстречу. Эта фигура становилась всё крупнее и крупнее, всё яснее и четче она прорисовывалась на фоне леса, видневшегося вдали. Вот уже она близко, и теперь не лес, а чистое голубое небо с редкими белыми облачками светится ярким ореолом позади его фигуры. Колька различил исхудавший овал лица и впавшие щеки, заострившийся подбородок и необычный контраст седых и темных волос, делавшие его непохожим на прежний, привычный образ. Но глаза его оставались теми же, ясными и внимательными, излучавшими доброту и заботу, а потому всегда привлекавшими к себе взор.

Отец подлетел к нему, широко раскинув руки, и Колька, подскочив вверх и зажмурившись, повалился в его объятия. Это было то мгновение, которого Колька так ждал, на которое он так надеялся и очень боялся, что оно не наступит, но оно все-таки наступило. И не важно совсем ему было, что он не может теперь повиснуть на шее отца, обхватив ногами его поясницу, как это было когда-то перед войной. Теперь, стоя на цыпочках, Колька упирался макушкой в подбородок отца. Самое главное, что он слышал ритмичное и уверенное биение отцовского сердца, он чувствовал его спокойное и глубокое дыхание и могучую силу его рук.

«Отец всегда понимает ситуацию. В нем такая надежность, как у деда, только еще больше!» – промелькнуло подобно молнии в Колькиной голове.

Кольке хотелось сказать, как он рад отцу, но не мог вымолвить ни слова. Некая неведомая сила сковала его голосовые связки. Так же, как в тот раз, когда он встретил вернувшегося деда, Колька стиснул зубы и изо всех сил старался справиться с нервной дрожью, охватившей его от волнения.

Оксана Валерьевна стояла молча поодаль, по-прежнему глядя под ноги с невеселым выражением. Она, казалось, не замечала радостной сцены встречи отца с сыном, будто не рядом с ней это происходило, а была погружена в какие-то свои тревожные думы. С радостными криками и воплями подбежали остальные ребята, но, взглянув на опечаленное выражение лица Оксаны Валерьевны, быстро притихли. Она обхватила Ваню за плечи, прижала его к себе, и вдруг надрывные рыдания пугающим и обескураживающим потоком полились из ее груди. Склонив голову и закрыв лицо руками, она отвернулась в сторону, и дрожь прокатывалась по ее телу.

Ребята растерянно смотрели на нее. Колька чувствовал, как гнетущее и омерзительное ощущение близости коварно притаившейся беды появилось и охватило его. Он поднял взгляд на отца. Тот тоже за короткое мгновение стал хмурым и мрачным, будто и не было радости и восторга на его лице еще минуту назад.

– Что случилось? – спросил Ваня, переводя взгляд с плачущей матери на Андрея Владимировича. – Где папа?

Тот хотел что-то ответить, но, встретившись взглядом с Ваней, вздрогнул, еще более посуровел и, опустив взор, промолчал. Вместо того чтобы говорить, он повернулся и подошел к кузову грузовика. Быстрым, но как будто болезненным движением, оставлявшим впечатление безысходности, он откинул задний борт кузова.

Ребята подошли и заглянули в кузов. Каждый из них вздрогнул и каждый невольно вскрикнул, и их голоса слились вместе в один общий крик и стон, и со стороны могло показаться, что это крик и стон всей огромной, но измученной страны, пережившей страшное и разрывающее душу горе. В кузове машины стоял белесый, выструганный из свежих сосновых досок гроб.

– Воспаление легких после переохлаждения в воде, – тихо сказал Андрей Владимирович, – очень тяжелая форма. Врачи не смогли помочь.

Немного времени Ваня стоял молча, как в оцепенении, а потом, схватившись за борт машины, запрыгнул в кузов. Он отдернул лишь чуть набитые гвозди и приподнял крышку. Андрей Владимирович, сразу же подскочивший за Ваней, помог ему поднять ее. Мальчик упал на колени рядом с гробом и уронил голову на грудь недвижного тела отца.

Ребята стояли потрясенные…

Колька не мог поверить в реальность происходящего. Ему казалось, что такое невозможно. «Как же это могло получиться? Война же уже кончилась! Кончилась! Люди уже не должны гибнуть! Не должны! Они теперь счастливо жить должны! Жить! Жить! Жить!» – Кольке казалось, что мысли сейчас выпрыгнут из его головы, а внутри всё разорвется от напряжения. Как же так? Еще пять минут назад всё было замечательно. Еще пять минут назад весь мир казался великолепным. Он радовался встрече с отцом, и ребята тоже были рады. В те мгновения Колька был уверен, что теперь навсегда наступило счастье, что до самого конца жизнь будет только прекрасной. И это впечатление казалось таким естественным и таким несомненным, что даже и представить было невозможно, что беда уже случилась и подленько примостилась рядом с радостью. Как же близко они оказались друг от друга – безмерная радость и столь же безмерное горе. В одно место шли они и направлялись, одна – чтобы обрадовать, а другое – чтобы доставить боль и страдание. И вот пришли они вместе. Что же делать теперь людям? Почему же надо плакать тогда, когда положено веселиться и смеяться? Вот ведь каким странным образом устроена жизнь…

Ребята стояли потрясенные, и у каждого из глаз текли слезы.

Колька вспомнил, как еще недавно они провожали Аркадия Викторовича в больницу, и никто в тот момент не сомневался, что он вернется вскоре здоровый и жизнерадостный. Будет он тогда рассказывать им занимательные и поучительные истории, будет играть с ними в шахматы, и на рыбалку с ними пойдет, и еще много чего хорошего будет. Нет! Оказывается, всего этого теперь не будет! А если и будет что-то, то не с тем человеком. Аркадию Викторовичу уже не суждено улыбаться, не суждено рассказывать истории и играть в шахматы. Мог ли он сам предположить что-либо подобное? Конечно, не мог. Колька был уверен в этом. В его воображении раз за разом появлялся образ Аркадия Викторовича, спокойного и жизнерадостного, приветливого и заботливого, который так хорошо умел заинтересовать их своими рассказами и всегда верил в Удачу. Может быть, напрасно верил, если в жизни бои на фронте случились, смерть, боль и страдания, а потом еще и случай этот нелепый и трагический? Нет, не напрасно. Он всегда говорил, что надежда на лучшее – это и есть человеческое счастье. От таких чувств человек благороднее становится.

На следующий день Аркадия Викторовича похоронили. На кладбище опять собралась вся Арсеньевка, и у каждого, кто пришел, был такой настрой, будто это его самый близкий, родной и любимый человек скончался. Невозможно было разделить жителей Арсеньевки на тех, у кого горе, и тех, кто этому горю сочувствует. Казалось, что горе у всех – до последнего человека.

– Благодаря таким людям, как Аркадий, мы фашистов одолели, – сказал Колькин отец, стоя возле гроба, когда прощались с усопшим. – Этот человек и в бою первым на врага шел, и товарища поддерживал, и боль терпел, и в мирной жизни первый людям на помощь пришел, чтобы спасти. Без таких людей великой нашей страны не было бы. Мы благодарны будем ему долгие годы и помнить его будем вечно. Такого человека никак позабыть нельзя. Как о семье своей он заботился и о других людях тоже, так только великодушный, добрейший и сильный человек может.

Рядом с могилой среди тех, кто стоял в первых рядах, Колька заметил Перстовых. Димка был бледен и казался маленьким и сжавшимся. Он дрожал, часто моргал ресницами и то и дело жалобно всхлипывал. Прижимаясь спиной к материнской ноге и держа брата за руку, стояла его маленькая сестренка. Свободной рукой она перебирала бахрому платка, повязанного у нее на голове, а взгляд ее, словно застывший, был безотрывно направлен на лицо умершего. По другую сторону от Димки, прильнув к его плечу своей головой, стояла другая его сестра. Она часто закрывала глаза локтем левой руки и поправляла платок.

«Вот же, как вышло, – уже в который раз появлялась такая мысль у Кольки, – спас он их, а сам погиб. Погиб, потому что заболел воспалением, а воспаление оттого, что переохладился он в воде. Не пойди он туда, спал бы он спокойно в своей постели еще много лет. Но, если бы не Аркадий Викторович, не было бы сейчас ни Димки, ни его маленьких сестер, ни матери их, ни бабушки. Но всё же спас он их! Спас! Вот же они стоят, живые и здоровые. Великое дело совершил человек. Уже с войны он пришел, дома был, вокруг тишина и покой. Но, видимо, такая душа не может оставаться в покое, если кто-то страдает».

25

В ясный и солнечный день начала июля, когда со всех сторон с легкими и теплыми дуновениями сухого ветра тянуло ароматами цветущей липы, и, радуясь этому природному благоуханию, повсеместно кружили жужжащие пчелы, Колька и Ваня расположились возле сарая – в том самом месте, где в хозяйстве Воробьевых была «летняя» столярка. Вместе они старательно и сосредоточенно, изредка обмениваясь короткими незамысловатыми репликами, шлифовали маленькие тонкие ольховые пластинки, приготавливаемые для новой, задуманной самим Колькой инкрустации маркетри. В его воображении это произведение рисовалось ему в виде картины, и как фантазия появилось оно еще зимой, когда вокруг на полях и огородах лежали внушительные сугробы пушистого белого снега. В тот день они с ребятами после школы играли в снежки. Сначала их было только трое – Колька, Ваня и Ахмет, но потом как-то очень быстро и незаметно к ним присоединились один, другой, третий, еще и еще, и вскоре компания из полутора десятка детей весело возилась в снегу. Тогда в пылу игры Кольке на глаза попалась Надя Колесникова. Она весело улыбалась и бежала Кольке навстречу, но за полминуты до этого она упала в сугроб, и теперь, когда она выбралась из него с громким смехом, вся ее одежда – и платок, и полушубок, и юбка, и валенки – была густо покрыта поблескивающим на солнце снегом. И от этого сверкающего очень чистого снега Кольке показалось, что девочка похожа на белую птицу. А еще ему так показалось потому, что бежала она, отведя руки в сторону, будто журавль, распахнувший свои крылья, и движения ее были плавными, будто облако парило в небе. Попавшие на ее лицо снежинки растаяли, и теперь по ее носу, щекам и подбородку протянулись тонкие извивающиеся струйки. Из-под платка выбилась прядь русых волос и нависла изящным изгибом, закрывая лоб. Колька, забыв об игре, остановился на месте и смотрел на Надю восхищенным безотрывным взглядом, будто не замечал ее красоты и грациозности раньше, а в тот миг вдруг разглядел ее ясно и почувствовал что-то нежное, чего не чувствовал до сих пор. Эта картина так прочно засела в его памяти, что потом еще много раз Колька представлял Надю белой изящной птицей, поднявшей высоко голову на вытянутой шее и взмахивающей крыльями. Затем как-то само собой ему пришло на ум, что было бы здорово сделать из белого шпона картину, на которой сильная и красивая птица с распростертыми крыльями. Но самому ему с такой задачей было не справиться, хотя и представлял он задуманное так четко, словно видел уже готовое перед собой. Идея его не оставляла, и Кольке страсть как хотелось сразу же приняться за ее осуществление, аккуратно выкладывая шпон пластинка за пластинкой, но опасения всякий раз его останавливали и он откладывал свою затею. Теперь, когда отец вернулся с войны, Колька получил новое воодушевление в задуманном деле. Он рассказал о своей идее отцу и попросил помощи, а тот сразу же идею одобрил и вызвался помочь Кольке.

– Здорово ты придумал, – подтвердил Ваня, узнав о Колькином намерении. – Самое главное, что ты батино ремесло перенимаешь, – это большое дело, стоящее.

Ваня сам предложил Кольке помощь, придя к нему и застав его за шлифовкой шпона. Руки Вани двигались осторожно, не спеша, иногда замирая и делая паузу, а сосредоточенный взгляд выдавал напряженную работу мысли. Вероятно, Ване понравилось Колькино занятие, потому что действовало на него умиротворяющим образом.

Колька помолчал еще немного, а потом решил поделиться с Ваней потаенным чувством:

– Я эту картину хочу Наде посвятить и подарить ей.

Ваня внимательно взглянул на Кольку, поймав ясное выражение его глаз.

– Она тебе нравится, ой-ей-ей как нравится, – сказал он вкрадчиво, – я это точно вижу. Ты влюбился в нее, Колька.

Это была правда, и Колька готов был с этим согласиться, наедине с самим собой он уже много раз в этом признавался, но под Ваниным взглядом он всё же смутился. Колька непроизвольно насупил брови, сморщил нос и отвернулся в сторону. Ему не хотелось выдать своей отчаянной и безоглядной влюбленности даже перед Ваней и показать себя полностью поддавшимся своему чувству.

– Вот еще, – выпалил он как бы небрежно, но выражение его лица, безусловно, выдавало его.

Ваня не стал развивать эту тему, чтобы не смущать Кольку в еще большей степени, решив, что лучше подождать до того момента, когда Колька вновь заговорит об этом сам. Тот, в свою очередь, избегнув одной темы, переждав несколько минут, перешел на другую, волновавшую его не меньше предыдущей.

– Ты знаешь, я раньше завидовал тебе, как самый последний глупец. Даже тому завидовал, в какой день ты родился, – седьмого ноября, считал тебя счастливчиком. Отец у тебя оказался командиром артиллерийского расчета – я и этому завидовал, словно дурак, в самом деле. Нашел же чему позавидовать! А потом, помнишь, мы в подземелье ходили? Ты первый придумал в него идти и первый в него спустился. Опять я подумал тогда, что тебе везет больше, чем мне. Сам не знаю, почему я так подумал… Потом вон как всё повернулось… Дурак я, короче говоря, самый настоящий дурак. Ты прости меня, Ванюха, прости, пожалуйста.

Ваня сначала немного опешил от неожиданного Колькиного признания, но потом, уяснив суть его речи, улыбнулся и посмотрел на Кольку простым ясным взглядом.

– Да ладно тебе, то, что случилось, – не из-за тебя так случилось. Если думал чего, то я понимаю – у человека бывает так, что он неосознанно в своих мыслях путается. Ты же всё равно разобрался, что к чему.

– Все-таки мне стыдно, что я так думал.

– Это просто заблуждение, оно простительно, и за него не должно быть стыдно. У меня тоже так бывает, что я сожалею о том, что сказал или сделал. Но потом я понимаю, в чем я заблуждался, стараюсь это хорошенечко запомнить и после не попадаться в такое заблуждение.

После небольшой паузы Ваня добавил:

– То, что с отцом так получилось, конечно, очень жалко, но я не имею права из-за этого раскисать, отец наверняка так бы сказал. Он всё равно по-другому не поступил бы. Он говорил, что в судьбе есть такие события, от которых отступать нельзя.

Первого сентября ребята собрались около школы. Вместе с Колькой пришел и Андрей Владимирович, но пришел не просто так, а с особой целью. Колька еще дома, едва встав с постели, обратил внимание, что отец серьезен так, как редко бывал в другие дни. Сказав Кольке всего несколько приветственных слов, он тщательно побрился, расчесал поседевшие волосы, оделся и зашел в мастерскую. Вскоре он вышел обратно, держа в руках большую картину, бережно обернутую белой тканью.

Колька тоже готовился. Он надел новую белую рубаху и брюки, сшитые матерью, красный галстук, ботинки, правда, остались прошлогодние, но крепкие. У него тоже была с собой картина, обернутая материей, но размером меньше, чем у отца, и два букета ярких и пушистых астр, которые старательно приготовила для него бабуля. Один из букетов предназначался Антонине Тимофеевне, а другой, так же, как и картина, Наде Колесниковой. Колька заметно волновался и нервничал. Дорогу до школы он преодолевал с сильно бьющимся сердцем и побледневшим лицом и, если бы не отец, шедший рядом, умудрился бы свернуть в другой переулок. Он не поднимал взгляда, безотрывно глядя себе под ноги, но при этом часто спотыкался, будто не видел дороги. Андрей Владимирович делал вид, что не замечает Колькиных трепыханий. Наконец, собравшись с духом, Колька сказал:

– Пап, я дальше один пойду, ладно…

– Конечно, – тут же отреагировал отец. – Сам не понимаю, чего ты возле меня плетешься.

Кольке стало как-то легче, по его лицу скользнула робкая улыбка.

– Ни пуха, – подбодрил его отец.

Колька махнул рукой, пригладил торчавшие кудри и побежал вдоль школьного забора. Стараясь дышать ровно, он завернул за угол, проскочил в калитку, спугнув невзначай чирикавших в пожелтевшей траве воробьев, и, сделав еще несколько шагов, остановился прямо перед Надей. Глаза его блестели, а в волосах подрагивала на ветру маленькая, запутавшаяся в прядях пушинка.

– Привет! – бодро начал Колька. – Рад тебя видеть…

Надя, взглянув на Кольку, весело хихикнула.

– Мы с тобой вчера виделись, – напомнила она. – Ты уже соскучился?

– Да, очень, – твердо заверил Колька.

Надя опять рассмеялась.

– Коля, ты сегодня очень забавный. Ты шутку какую-то задумал?

– Нет, Надя, я очень серьезно.

Затем он сделал глубокий вдох и, протянув цветы и картину, проговорил быстрой скороговоркой:

– Я поздравляю тебя с началом учебного года.

Сначала Надя от неожиданности растерялась и даже отступила от Кольки на один шаг, но это оказался совсем маленький шаг. Затем в ее ласковых карих глазах отразилось веселое изумление, а тонкий, слегка вытянутый нос забавно вздернулся.

– Это мне? – невольно переспросила она и обвела взглядом Кольку, за пазухой у которого торчал второй букет цветов, еще пока не врученный и который Колька не знал, куда положить, чтобы не потерять и не испортить.

Надя опустила на траву свою сумку, осторожно взяла в руки картину и отдернула накрывавшую ее материю. Колька замер в ожидании, наблюдая за выражением Надиного лица. Он не переживал так сильно даже в тот момент, когда показывал отцу доделанный им самостоятельно и подпорченный во многих местах стол.

Надя ойкнула, глядя на картину, ее брови высоко вздернулись, и глаза широко открылись, так, что ее крупные зрачки показались теперь малюсенькими. Колька следил за Надиным лицом так внимательно, что различил легкое дрожание ее ресничек. Губы ее чуть приоткрылись, она хотела, видимо, что-то сказать, но, не отыскав нужных слов, растерянно молчала.

– Коля, это так красиво! – наконец проговорила она. – Неужели ты это сам сделал?

Этот момент тоже был сложным – надо было обязательно сознаться, иначе нельзя, Колька чувствовал это.

– Почти сам, но отец, конечно, помог.

– Спасибо, – выдохнула Надя.

В следующую секунду Колька услышал позади себя голос Лыскова.

– О, Воробей в женихи подался! – громко выкрикнул Васька своим дребезжащим голосом.

– Не твое дело, – сразу же вслед ему раздался голос Васькиной сестры.

В это время подошел Ваня, пожал Кольке руку и тоже с интересом взглянул на картину.

– Здорово! Молодец ты.

– А батя твой что за картину принес? – спросил Ахмет, останавливаясь рядом с Колькой. – Я издали видел, как он нес.

– Это подарок школе, – ответил Колька, задумавшись, стараясь, вероятно, не сказать случайно лишнего. – Подождите еще, потом узнаете.

– Что-то ты темнишь. Говори толком, – сразу же прицепился к нему Васька.

– Толком Антонина Тимофеевна объявит, когда надо будет, – серьезным тоном отпарировал Колька.

Из-за рваных клочьев серых облаков, растянувшихся по небу, осторожно выглянуло солнце, одарив людей приятным ласковым теплом. От оконных стекол отразились солнечные «зайчики» и резво запрыгали по сложенным под навесом дровам поленницы. Словно выскочивший внезапно из норы зверь, порыв ветра заставил затрепетать листья берез и лип, зашуршал травой, пригибая ее к земле и прижимая к забору.

Колька протянул Наде букет, который всё еще держал в руках.

– Надя, возьми цветы, пожалуйста, они для тебя.

Из-за Колькиной спины опять посыпались едкие реплики собравшихся ребят. Громче всех, как обычно, ораторствовал Васька, ему активно помогали Степа и Валерка. Колька почувствовал, как сердце его учащенно заколотилось и ему стало жарко, в ушах защипало так, будто его кто-то ударил по ним. Губы его дрогнули, и челюсти стало сводить от досады и смущения, он сделал глубокий вдох, вспомнил, как он старательно выделывал птицу на картине, и заулыбался. «Нет, вы меня не собьете, – промелькнуло в его мыслях. – Я вам ни за что не сдамся!» Он придвинулся на шаг ближе к Наде, взял ее руку, вложил в нее букет и сказал:

– Это самые лучшие, какие у нас были… Я тебе дарю.

Надя пролепетала «спасибо» так тихо, что даже Колька мог едва расслышать, но взгляд ее при этом стал таким мягким и трогательным, что Кольке захотелось вырастить и принести ей еще пять, десять или лучше сто таких букетов.

На крыльцо школы вышли Антонина Тимофеевна и Андрей Владимирович. Он вынес из здания стул, поставил рядом с собой, а на него принесенную картину, по-прежнему обернутую белым полотном. Собравшиеся ребята мгновенно забыли про Кольку и Надю, переключив свое внимание на директора и Колькиного отца.

Антонина Тимофеевна остановилась у края верхней ступени высокого школьного крыльца и, слегка откинув голову назад, внимательным взглядом обвела собравшихся на дворе ребят и тех взрослых, что пришли вместе с детьми. Была она невысокого роста, но, несмотря на это, вид имела внушительный и строгий. Выражение ее лица могло показаться окаменевшим, но, приглядевшись, можно было заметить в этих чертах признаки целеустремленности и воли. Отметив для себя, что видит сейчас всех, кого предполагала увидеть на школьном дворе в день начала занятий, Антонина Тимофеевна начала говорить.

– Здравствуйте, мои дорогие ученики, мамы, папы, бабушки и дедушки. Очень рада я вас видеть, особенно тех, кого не видела долгие месяцы и годы, кто сражался на фронтах войны, и кто наконец-то вернулся к нам. В этом году начало учебного года у нас особенное. Сегодня еще раз хочется поздравить вас всех с Победой, такой дорогой и важной для нас Победой, которую с таким нетерпением мы все ждали, о которой мечтали, которой теперь гордимся. Мы начинаем этот учебный год, сознавая, что впереди наш народ ожидает огромная работа по восстановлению разрушенных городов и деревень, по возрождению разоренного народного хозяйства.

В нашей деревне, как вы все знаете, произошел случай подстать боевому подвигу. Его совершил человек, прошедший через страшное пожарище войны, бившийся с жестокими фашистами, а в мирной жизни, сохранив мужество и стойкость, проявив благородство своей души, спас других людей. Его подвиг является для всех нас примером, ярко показывающим, что в нашем обществе не может быть чужой беды. Мы все помним Аркадия Викторовича Тимохина. Чтобы еще сильнее упрочить память о его подвиге, мы обратились в областной комитет партии с просьбой, чтобы присвоить нашей школе имя Аркадия Викторовича. Разрешение получено, из Куйбышева пришел приказ о присвоении нашей школе имени этого достойного человека.

Вот и Андрей Владимирович добровольно сделал работу в память о герое. Теперь эта картина будет находиться в вестибюле нашей школы.

Колькин отец при этих словах, аккуратно приподняв картину, убрал с нее укрывавшую ее материю. Сразу же стали раздаваться восторженные возгласы и говор одобрения, будто ветер пробежал среди собравшихся людей. Ребята и взрослые разом, побуждаемые внутренним порывом, подступили вплотную к крыльцу, остановившись перед картиной. Колька и тот видел сейчас эту работу отца законченной впервые. Он так же, как и другие, подавшись вперед и вытянув шею, вцепился взглядом в хитросплетение множества маленьких мореных пластинок, положенных на большую доску. В центре композиции крупным планом находилось изображение лица Аркадия Викторовича, а вокруг него фоном были расположены маленькими картинками артиллерийские орудия, самолеты, танки, фигурки пехотинцев и моряков. Среди фигурок тоже лица людей – Саши Колесникова – брата Нади, Миши Панкратова – сына Лидии Семеновны, соседки Воробьевых, Алексея Степановича Лыскова – Васькиного отца и еще других жителей Арсеньевки, погибших на войне.