Текст книги "Колька"

15

Сорок четвертый год начался в Арсеньевке и на Чагане буранами с большими наметенными сугробами и занесенными выше колена дорогами, сильными ветрами, завывавшими жалобными стонами во всех щелях и дырах, и завывания эти побуждали поеживаться людей, даже находясь внутри домов. Так длилось всю первую декаду января, а затем вдруг неожиданно наступила оттепель. Выпавший снег сразу размяк и осел, стало сыро на крыльце и в сенях, и с улицы потянуло чем-то мартовским и прелым. Небо оставалось пасмурным, затянутым облаками. Бабуля стала часто хвататься за сердце и растирать ноющие больные ноги. Кольке казалось, что в природе всё стало вялым, даже собаки лаяли по дворам и на улицах как-то нехотя, и коты лениво перебегали через улицу и так же лениво взбирались на забор и крыши сараев.

Сумрачные и блеклые дни затянулись до конца января, а потом как-то резко, словно спохватившись, зима напомнила о себе крепкими февральскими морозами. Ребята время от времени пропускали занятия в школе то из-за мороза, то из-за сильных снежных заносов. Почта тоже в такие моменты приходила нерегулярно. Опять от отца долго не было письма. Как и в предыдущий раз, томительное ожидание сдавливало душу. Мать сильно нервничала и не находила себе места. После работы на ферме остаток дня у нее проходил в хлопотах по дому, но, кроме того, она еще чуть не каждый день наведывалась в школу и помогала учительнице то с растопкой печки, то с мытьем стен и парт, то с оформлением каких-нибудь наглядных пособий. Бывало еще, ходила она к соседкам и тоже по хозяйственным делам. До самой ночи занимала она себя хлопотами, чтобы отвлечься от тревожных и пугающих мыслей. Но, ложась спать, когда вокруг воцарялась темнота и тишина и невозможно было уже спрятаться за ворох дел, она не могла сдерживать своих переживаний. Она закусывала кулак зубами, стараясь подавить рыдания, но те всё равно нервной дрожью терзали ее тело и душу. Колька, бывало, проснувшись среди ночи, различал приглушенные материнские всхлипывания. Он осторожно подходил к ее кровати и обнимал ее за шею, прижавшись к ее груди. Мать в ответ обхватывала его голову ладонями и нервно подрагивающими губами начинала целовать его в лоб и в щеки.

– Мамочка, не плачь, пожалуйста, – просил Колька жалобным голосом, еще сильнее прижимаясь к ней.

– Да-да, деточка, спи, мой хороший, спи, не беспокойся. Я тебя очень люблю.

Бабуля тоже частенько плакала среди дня, особенно когда садились за стол ужинать. Взгляд ее невольно падал на то место у печи, где раньше сидел отец, и из-под век ее глаз начинали выкатываться маленькие слезинки. Дед, заметив это, сжимал ложку в кулаке, громко с шумом вдыхал в себя воздух, принимался кряхтеть, морщил лоб и становился весь взъерошенным, будто недовольный рассерженный петух.

– Глаша! Ах, бестия, что же ты делаешь? Глафира, перестань, говорю тебе, перестань.

– Не могу я, – сквозь всхлипывания с трудом выдавливала из себя бабуля. – Сами они, окаянные, льются. Не могу я, – повторяла она раз за разом.

– Нечего раньше времени оплакивать человека, пока жив он еще. Дурные мысли надо гнать от себя, – с горячностью увещевал дед, пытаясь при этом не распаляться чересчур.

Дед старался виду не показывать, но сам тоже переживал сильно. Колька замечал это по многим косвенным признакам. Частенько, пользуясь малейшим поводом, дед уходил в тот угол в сарае, где у него был оборудован верстак. Вернувшись из школы, Колька охотно прибегал туда, чтобы посмотреть, как дед столярничает. Он и раньше любил там бывать, просиживая, бывало, на увесистом чурбане возле верстака по целому часу, наблюдая за дедом и отцом, обычно вместе что-то мастерившими. Теперь дед, перво-наперво, смастерил для себя высокий устойчивый стул, потому как выстоять долго за верстаком на одной ноге было тяжко. Дед присаживался на стул как бы боком, левой стороной, подменяя этим отсутствующую левую ногу. Теперь он чаще делал паузы в работе, давая возможность отдохнуть спине и пояснице, но движения его рук по-прежнему оставались быстрыми и ловкими, как у фокусника. Инструмент в его руках «оживал», будто начинал сам двигаться, без всяких усилий. Но всё же Колька заметил, что дед теперь часто меняет инструмент. То один рубанок возьмет, проведет им десяток раз по доске, запросто снимая золотистую закручивающуюся колечком стружку, а затем заворчит в полголоса, словно что-то не так выходит, отложит этот рубанок и другой берет. Тот точно так же по доске справно ходит, стружка всё так же с тихим протяжным свистом от доски отскакивает, но деду всё же надо было рубанок переменить. Построгав какое-то время, дед вновь брался за первый рубанок или еще третий отыскивал. Такая же история случалась и с молотками, и со стамесками, и с резаками, и со всяким прочим инструментом. Раньше такого не было, Колька это точно знал. И не ворчал раньше дед никогда во время работы. «Значит, переживает он, душа покоя не находит», – догадывался Колька. Зять Андрей, Колькин отец, был деду что родной сын, с которым дружно вместе жили и по хозяйству управлялись.

Несмотря на отсутствующую ногу и то, что стоять было нелегко, дед никогда не курил возле верстака, а выходил из сарая на двор и останавливался около ворот. Он расправлял широко плечи, смахивал неприметный слой древесных опилок со лба и подбородка, скручивал цигарку и раскуривал ее, не спеша. Дед стоял, прислонившись к забору плечом, скользил взглядом по хорошо знакомым стенам своего дома, соседских домов и сараев, по деревьям и окрестным пустым, заваленным снегом огородам. Его взгляд, поначалу тревожный и беспокойный, постепенно смягчался и наполнялся отечески ласковым, заботливым, доверчивым выражением. Деда радовал вид родных окрестностей, и вдохновленное этим видом сердце его оттаивало от безнадежности и неверия и наполнялось новыми стремлениями к жизни.

– Тяжело тебе, дедуля, без ноги-то, – вымолвил как-то Колька, участливо глядя на фигуру деда.

– Без ноги, конечно, не сладко. Но ведь я же живой, я же двигаться могу. Я много чего делать могу. Понимаешь, Коленька? Это значит, что я человек и сдаваться смерти я не собираюсь. Хорошо, Коленька, очень хорошо, миленький мой, что народ не сдается. Главное, чтобы в народе вера оставалась. Пока вера в душе есть, можно человеком себя чувствовать.

Колька смотрел на деда, внимательно вслушиваясь в его слова, тоже хотел сказать что-нибудь такое стоящее, чтобы описать то, что зарождалось сейчас в его душе, но, открыв рот, обнаруживал, что фразы не складываются и слова не те попадаются. В душе эмоции, будто звезды яркие пылали, а слова подворачивались сродни тлеющим углям. «Ну как же, как же это можно выразить? – метался Колька в своих намерениях. – Почему у деда всё так здорово получается, а у меня в горле застревает?» Колька даже расстроился немного, но потом всё же успокоился, решив, что у него еще есть возможность научиться красноречию в школе.

– Когда же письмо от папки придет? – жалобно протянул Колька. – Сколько ждать-то еще?

– Ждать, Коленька, надо столько, сколько требуется. Если ждешь, значит, веришь, а что такое вера для человека – я тебе уже разъяснял. Коли человек тебе дорог, ты его ждать не устанешь.

А однажды Колька, сидя по обыкновению на чурбане возле верстака и глядя во все глаза, как дед орудует стамеской над шершавой березовой заготовкой, сообщил:

– Ванюхе, конечно, везет – у него отец командир артиллерийского расчета. А Надин батя теперь в танковом батальоне воюет – командиром танка. Дед, мы вот с Васькой поспорили, кто главнее – командир артиллерийского расчета или командир танка. Он говорит, что командир танка главнее, а я считаю, что не главнее, потому что они одинаково главные. Правда ведь, дед? Так?

Дед весело расхохотался, даже стамеску на верстак положил.

– Смешные вы, ребята, честное слово, смешные, – сказал он, а потом стал разъяснять, глядя Кольке прямо в глаза. – Это еще от воинского звания зависит. Один может быть капитан, а другой лейтенант. Капитан главнее лейтенанта будет. А кто из них на танке, а кто с орудием – тогда неважно. Да и вообще это не самое важное. Разве в том дело, кто главнее: танк или орудие, самолет или зенитка? Нет. А в том дело, чтобы фашистов гнать с земли нашей, чтобы они здесь не смели пакостить. А чтобы шибче их гнать, надо чтобы заодно все были: и танки, и орудия, и самолеты, и корабли, и пехотинцы. Все, в общем, за одно. Понимаешь?

Колька внимательно слушал, головой кивал. Он заметил, что дед стал иначе с ним разговаривать, не так, как раньше. Раньше только про игрушки да про забавы детские разговоры были, а теперь про мячики и медвежат дед разговоры не заводил, всё только серьезные темы выбирал.

16

В один из дней марта, когда погода оказалась ясная и солнечная, но с запоздалым, будто вдогонку зиме, морозцем, в Арсеньевке произошло еще одно чрезвычайное происшествие. На чердаке сарая Лысковых случился пожар, и причиной этого пожара стали Васькины проказы. Гибель отца повлияла на Ваську исключительно, жестоко надломив его характер. Сначала после горестного известия Васька плакал и бесился, и результатом его выплескивающегося раздражения становились порубленные в щепки поленья, исколотые ножом доски забора, беспорядочно исчирканные черным карандашом книжные страницы, разорванные тетради. И без того не слишком прилежный в учении, Васька стал учиться совсем плохо, демонстративно не выполнял домашние задания, на уроках не старался, объяснения учителя не слушал, дерзил и грубил, и всё чаще прогуливал занятия. После зимних каникул дела его в школе пошли совсем скверно. Отношения его с ребятами тоже испортились донельзя. Васька задирался и ссорился беспрерывно то с одним одноклассником, то с другим, желая задеть всех и каждого побольнее, переходя так из одного конфликта в другой, в связи с чем очень скоро не осталось ни одного человека, с кем бы Васька не устроил ругани и ссоры или кого бы он не обидел. Он распускал руки и затевал драки, срываясь при этом, как цепной пес. Нельзя сказать, что у Васьки были какие-то конкретные претензии к ребятам или находился серьезный повод. Ему достаточно было и того, что душа его болела, обида не оставляла его в покое, потому как справиться с ней по причине слабоволия он не мог и настроение его оказывалось то и дело подавленным.

Мать Васьки, Клавдия Ивановна, изможденная делами по хозяйству и работой на колхозной ферме, улучая минуту и маленький остаток физических и душевных сил, хватала Ваську за руку и в порыве отчаяния и безысходности хлестала его по спине длинным потрепанным ремнем. Никакие увещевания и уговоры ни коим образом не действовали на Ваську, он будто бы не слышал их. Он смотрел на мать безучастно, без всякой живой реакции на лице, как истукан. Клавдия Ивановна пыталась взывать к сознательности, затем к жалости к ней, потом к страху, грозя ему всяческими наказаниями, но у Васьки не было теперь ни сознательности, ни жалости, ни страха. В его душе вообще, казалось, ничего не осталось, кроме обиды и злости.

Однажды, как бы между делом, Васька объявил ребятам, что сейчас он очень занят придумыванием бомбы, которая уничтожит всех фашистов. Его слова никто не принял всерьез, а спорить с Васькой тем более никто не хотел, и все вскоре просто забыли о его реплике. Даже учительнице и Клавдии Ивановне ребята ничего не сказали, привыкнув к очумелости Васькиных высказываний. А Васька тем временем всё же соорудил «бомбу» так, как он ее себе представлял, и в тот момент, когда матери не было дома, решил устроить ее испытание на чердаке сарая. Место там, по мнению Васьки, было очень подходящее, потому как на чердаке можно было спрятаться от чьих-либо глаз. Важной составной частью Васькиной «бомбы» была плошка с керосином. Керосин он умыкнул из чулана, отлив нужную порцию в пустую припасенную банку. Из обрывка тонкой веревки, тоже найденного в чулане, Васька сделал фитиль. Самым важным моментом обеспечения задуманного испытания было незаметно взять на кухне спички. Матери дома не было. Дождавшись, когда старшая сестра Марина, невысокая светловолосая девушка с зеленоватыми глазами и скуластым лицом, сделав в доме уборку, ушла в другую комнату делать уроки, Васька очень тихо проскользнул на кухню, взял с полки спичечный коробок и сунул его в карман штанов. Прислушался. До него долетел звук перелистываемых страниц, значит, всё в порядке – Марина занята уроками. Теперь надо было так же тихо и незаметно одеться и выйти из дома. «Самое главное, чтобы пол не заскрипел и дверь не хлопнула», – подумал Васька, понимая, что такие звуки несомненно привлекут внимание сестры, и она выйдет узнать, куда он собрался без маминого позволения. Очень осторожно переступая ногами, даже пригнувшись и втянув голову в плечи, Васька пробрался к вешалке, натянул на себя пальто и шапку, сунул босые ноги в ботинки, не зашнуровывая их, подошел к двери и стал осторожно отодвигать засов. Спустя минуту он был на чердаке сарая. Там уже всё было приготовлено для испытания, оставалось только налить припасенный керосин в плошку, смочить фитиль, растянуть и уложить его. «Бомбу» Васька накрыл сверху большим тазиком, который лежал внизу в сарае. Он предполагал, что в момент взрыва волна подбросит тазик, и он ударится о потолок. Именно этого Ваське и хотелось. Опустившись на колени и склонившись над фитилем, Васька вынул из кармана спички. Сначала зажег одну спичку и поднес ее к фитилю, но, пока нес, спичка погасла, пришлось зажигать другую, с которой произошла точно та же история. После трех неудачных попыток Васька разволновался. Дело застопорилось, зажечь фитиль оказалось не такой простой задачей. Васька несколько раз сплюнул в сторону, скинул с себя шапку, почесал за правым ухом и вынул из коробка сразу несколько спичек, сложил их аккуратно вместе, чиркнул. Спички загорелись. Васька сделал движение, чтобы повернуться и поднести спички к фитилю с другой, как ему показалось в это мгновение, более удобной стороны. Забыв про банку с остатками керосина, стоявшую поблизости, Васька задел ее ногой и опрокинул. Банка звякнула, керосин пролился. От неожиданности произошедшего и резкого глухого звука в полутьме чердака Васька вздрогнул и выронил горящие спички. Вокруг всё мгновенно переменилось. Он еще не успел осознать того, что произошло, а поблизости от него уже всё горело – и солома, и доски, и старые тряпки, сложенные в углу чердака. По фитилю огонь молниеносно достиг «бомбы», и она теперь тоже пылала, хотя и под тазиком. Взрыва никакого не случилось, но пожар полыхал, отрезав Ваську от входной дверцы. Огонь ослеплял его, теперь Васька не мог разглядеть вообще ничего, кроме мечущихся прямо перед ним языков пламени. Ему сразу же стало страшно, и он отчаянно завопил во всё горло. Противный дым разъедал глаза и мешал дышать. Все мысли у Васьки мгновенно потерялись. Он только судорожно размахивал руками, пытаясь отогнать от себя клубы дыма, вертелся на одном месте, топал ногами и ревел всё громче.

Скорее всего, для Васьки эта история могла закончиться совсем плохо, если бы Марина не услышала его крики и не примчалась быстро к сараю. Она по лестнице взобралась наверх, сумела разглядеть Ваську среди высоких языков пламени, дотянулась до него руками, накинула ему на голову мокрое полотенце и, обхватив его за талию, каким-то чудом выдернула онемевшего Ваську из огня. С большим трудом Марина вытянула брата наружу и вместе с ним, повисшим у нее на руках, спустилась по лестнице.

Заметившие у Лысковых пожар и сбежавшиеся с разных сторон соседи успели спасти корову, свинью и кур, выпустив их из загонов, находившихся под горящим чердаком. Когда удалось потушить пожар, весь чердак выгорел полностью, и один край сарая, обращенный в сторону огорода, тоже сильно обгорел. Одного взгляда на пепелище достаточно было, чтобы содрогнуться.

Клавдия Ивановна, узнавшая о происшедшем, прибежала домой бледная, испуганная, всклокоченная. Она тяжело дышала и пыталась что-то сказать, но не могла, из ее широко открытого рта вылетали только сиплые стоны. Ее почти закатившиеся глаза были полны страха и отчаяния. Клавдия Ивановна вбежала в дом, увидела Ваську, лежавшего на кровати, бросилась к нему, схватила за ворот рубахи и стала трясти. Слезы струями брызнули из ее глаз, и надрывный рев выгнал тишину из дома.

– Что? Что же ты, окаянный? Что же ты натворил, бесовская твоя душа! Как же, а?!

Васька ничего не мог ответить. Он еще не успел опомниться после того, что с ним произошло, и чувствовал себя совсем потерянным. Васька осознавал, что случилось нечто страшное, пугающее, он скривил на лице гримасу и тоже заревел.

– Где Марина? – сглотнув горький ком, выдавила из себя Клавдия Ивановна.

Васька стал махать рукой куда-то в сторону, а потом с трудом, запинаясь и проглатывая звуки, кое-как объяснил, что Марину повезли к фельдшеру, потому что у нее обожжены руки. Сам же Васька, если не считать копоти на лице и ссадин на разных частях тела, практически не пострадал, «как в рубашке родился», что и говорить.

Устроив Ваське основательную взбучку, Клавдия Ивановна оставила его притихшего и присмиревшего на попечение соседки, а сама отправилась на поиски Марины. Фельдшерский пункт был в соседнем селе Красавино, туда Марину увез на подводе дед Семеныч. Теперь запряг кобылу Михаил Степанович и повез туда же Клавдию Ивановну. По хорошей дороге, по крепкому тугому насту до Красавино было минут сорок легкой рысью, но случилось так, что Марину в фельдшерском пункте они не застали, повстречали только Семеныча, направившегося в обратный путь. От него стало известно, что Марину полчаса назад увезли на машине в Куйбышев, в городскую больницу, потому как для рук ей требовалось лечение. Клавдия Ивановна, узнав об этом, разволновалась, слезы вновь потекли из ее глаз, и ей сделалось плохо. У нее закружилась голова, и она едва не рухнула на снег, но ее успел поддержать Михаил Степанович. Вместе с Семенычем, поддерживая ее с двух сторон, они завели ее к фельдшеру, где положили на кушетку и стали приводить в чувство нашатырем. Ей вскоре стало лучше, но ехать обратно в Арсеньевку она отказалась, сказала, что останется здесь и будет дожидаться следующей машины в Куйбышев, чтобы ехать вслед за Мариной. Так она и решила окончательно, поэтому, убедившись в ее нормальном самочувствии, Михаил Степанович и Семеныч вернулись по домам.

Колька, выслушав вместе с матерью и бабушкой рассказ деда о событиях в Лысковской семье, долго потом сидел около окна, выходившего в сторону дома Лысковых. Самого того дома и сгоревшего сарая было не видно, потому что он находился через четыре других дома от дома Воробьевых и выходил к тому же на другую, параллельную улицу. Но в Колькином воображении вырисовывалась картина горящего чердака и среди языков пламени мерещилась маленькая фигурка мальчика.

Колька представил себя, но не на чердаке, а в укрепленном блиндаже во время боя, и где-то неподалеку в траншее разорвался снаряд, взрывом выбило дверь, начался пожар. Пламя подступало к Кольке быстро, и вот – оно уже почти рядом. Ему показалось, что он чувствует волны горячего воздуха, исходящие от огня и накатывающие на его бледное лицо. Стены блиндажа уже не были видны, они будто бы исчезли, проглоченные огнем. Исчезла и одежда Кольки, она сгорела. Теперь он стоит голый, совершенно беззащитный, а языки огня впиваются в его тело. Колька вздрогнул и сжался от страха. Но вот, в одно мгновение ему показалось, что это не он стоит в блиндаже. Тот мальчик вдруг оглянулся, и Колька увидел его лицо. Это было Пашкино лицо, изможденное, поцарапанное, покрытое ссадинами и копотью лицо, но Колька сразу же узнал его. Пашка протянул руки к Кольке и открыл рот, чтобы что-то сказать, но Колька не услышал. Он проснулся. Раздумывая о пожаре в Лысковском доме, Колька незаметно для себя заснул и спал, уткнувшись головой в подоконник.

– Чего маешься? – услышал он бабушкин голос. – Час уже подоспел – ложиться пора. Иди в постель. Не маленький, небось, уже, чтобы тебя укладывать.

– Нет, бабуль, я еще посижу, – начал было сопротивляться Колька.

– Чего сидеть, высиживать? За окном темень уже, не видно ничего. Что ты там разглядываешь? Ложись спать, говорят тебе. Мать на ночь на ферму ушла, сторожить вместо Семеныча. Подменить его надобно немного, умаялся уже совсем, годы как-никак.

С веранды доносилось звяканье инструмента. Колька быстро проскользнул туда. Примостившись в углу веранды, при свете керосиновой лампы дед ремонтировал старый комод. С кряхтением и наморщив лоб, сжав губы и глубоко дыша, он вкручивал шуруп в стенку комода. Колька хотел, как обычно, принять участие в деле, подавая инструменты и крепеж, но дед, как и бабуля, стал гнать Кольку спать. Ослушаться деда Колька никак не мог и потому пошел расстилать свою постель. Через минуту он разделся и лег, но заснул не сразу. Минут двадцать он еще ворочался на кровати, представляя в воображении бои и стычки на линии фронта так, как о них рассказывал дед.