Текст книги "Колька"

21

Самоубийство Леонида потрясло всю Арсеньевку. Трудно было кому-либо представить, что внешне очень сдержанный, молчаливый и неэмоциональный Леонид, который, казалось, ни на что не обращал внимания и не бывал ничем растроган, тем не менее, необыкновенно и самозабвенно обожал своих родителей.

– Выходит, он не смог без них, – сказал Ваня, когда ребята возвращались с кладбища после похорон.

Впереди, недалеко от дороги, среди деревьев виднелся дом лесника.

– Вот и дом остался, – проговорил Колька задумчиво, – кто же теперь будет в нем жить?

– Найдется, кому жить, дом большой, хороший, – сказал Ахмет деловито, приглаживая рукой свои торчащие непослушные волосы.

– А я слышал, что если в доме никто не живет, то в нем нечистая сила поселяется: привидения и черти всякие, – сказал Колька, прищуриваясь и втягивая голову в плечи.

– Да, это точно так бывает, – поддержал его Васька. – Из такого дома стоны раздаются, а еще он в себя прохожих заманивает, и нечистая сила того, кто войдет в дом, похищает, и он бесследно пропадает.

– Опять выдумки про чертей! Как вам не надоело? – досадливо проговорил Ваня.

– Зачем же ему пустым быть, в нем наверняка кто-нибудь поселится, – продолжал настаивать на своей точке зрения Ахмет. – Антонина Тимофеевна, например, у нее теперешний дом старый.

– А я бы ни за что не захотела бы в этом доме жить, – звонко высказалась Надя. – Мне бы всё время Мирон Алексеевич и Леонид мерещились. Я бы от страха с ума сошла…

Догнавшая ребят и присоединившаяся к их компании Марина перевела разговор на другую тему:

– На фронте люди в боях гибнут, подвиги совершают, чтобы Родину свою отстоять, это понятно, это героизм. Зачем же Леонид самоубийство устроил? Нельзя так, это малодушие.

– Верно, что малодушие, – ответил Ваня, – и он не смог его побороть. У него на свете никого близких родственников не было, кроме матери и отца. А вот их не стало. Что же ему делать? Он смысл жизни потерял.

– Я думаю, смысл жизни у человека всегда должен быть, цель в жизни, стремление к ней…

– Ну какая же у Леньки могла быть цель, – перебил ее Васька, вклинившись быстрой скороговоркой в слова девочки, – он же того был, ненормальный.

– Неправильно так думать и говорить, – одернула Марина брата. – Всё равно он был человеком, честным человеком, старательным. Он на ферме хорошо работал.

– Да, он вообще был добрым и не вредным, – подтвердил Ахмет, – но все-таки, какая у Леонида могла быть цель?

– У нас-то у всех есть цели? – добавила вопросов Надя.

– Сейчас главное, чтобы война закончилась, – высказался сразу же Васька.

– Вот все мы так и думаем. На самом деле мы просто прячемся за эту отговорку, – продолжила Надя уверенно. – Война, конечно, закончится, это понятно. Скоро всех фашистов добьют. Надо же уже о будущем думать.

– Ты думаешь о будущем? – подцепил ее Васька вопросом.

– Да, я часто думаю, каждый вечер, когда помогаю маме посуду мыть.

– Что же ты надумала?

– Я ничего пока не придумала, – призналась Надя.

Ребята дружно и раскатисто рассмеялись.

– Чего вы смеетесь? – нахмурив брови, проговорила Надя. – Я сомневаюсь пока, еще не уверена. Но я всё равно думаю.

– Я, например, надумала, что я в Москву поеду и буду на врача учиться, – сказала Марина, поправляя челку.

– Почему же на врача?

– Потому что мне нравится эта профессия. Мне хочется людей лечить. Я в госпитале видела, как врачи работают. Знаете, сколько раненых они спасают?

– После войны раненых уже не будет.

– Всё равно людей надо будет лечить, не от ран, так от ангины.

Ахмет сказал, что будет строителем, чтобы дома разрушенные восстанавливать, Васька болтал всякую ерунду, Ваня глубокомысленно молчал, глядя себе под ноги, а Колька, который определился со своей будущей профессией, теперь вдруг опять почувствовал в душе растерянность и сомнение. На фоне благородных профессий, выбранных его друзьями, каждая из которых несла в себе возвышенную идею, желаемое им ремесло выглядело весьма приземлено. Что же выходит? Другие ребята будут строить дома и электростанции, которые всем очень нужны, будут лечить людей и спасать их, будут учить детей, будут управлять самолетами и кораблями, а он будет возиться со столиками и шкатулками. Каково же это? Выглядит по-мещански. Но как же отец и дед? Они всю жизнь этим делом занимаются и гордятся своим ремеслом. Значит, и Колька может им гордиться! Отец говорил, что дело свое надо любить, уважать и делать его хорошо. Вот он и будет его делать хорошо.

Когда июль подходил к концу, в доме Тимохиных произошло радостное событие. Ванин отец Аркадий Викторович вернулся с фронта. Он появился среди дня, неожиданно, когда ребята были на Чагане и ловили рыбу. Они стояли в одном ряду по колено в воде, с интервалом метров в пять, и закидывали удочки. Рыба клевала хорошо, и потому довольно часто кто-то выдергивал из воды блестящую серебристую добычу, неистово извивающуюся на крючке. «Смотрите! Смотрите, какая мне попалась!» – радостно вскрикивал тот, кому улыбнулась удача, и старательно схватывал трепыхавшуюся рыбешку. Все в этот момент взглядывали в его сторону, чтобы оценить результат. Рыба большею частью была мелкой, но ребята радовались любой удаче.

Ребята сначала от неожиданности ничего не могли сообразить, когда из густых прибрежных кустов к ним выскочил невысокий щуплый на вид человек в военной форме и, стремительно метнувшись к Ване, подхватил его, обнял и прижал к себе крепкими объятиями. Он ничего не говорил, только похлопывал его по плечу и поглаживал по голове, и ничего другого, кроме легкого позвякивания медалей, не слышалось в этот момент. Ваня выронил удочку, вцепился руками в гимнастерку и таращился широко открытыми глазами на седого смуглого человека с морщинами и шрамами на лице и в незнакомых, каких-то исцарапанных очках с гнутыми дужками.

– Папа! – сначала едва слышно и с легким сомнением в интонации проговорил Ваня. – Это же ты, папа! – теперь он выкрикнул уже громко.

Колька сразу же вспомнил, как он бежал по снегу навстречу деду, когда тот вернулся с фронта, как он внимательно, с недоверчивым изумлением вглядывался в черты человека, который, казалось, был ему хорошо знаком, но за минувшие месяцы и годы изменился так, что невозможно было сходу признать. Несмотря на долгое и страстное ожидание этого момента, когда он действительно наступал, то казался нереальным и невероятным, и не верилось, что вот, наконец-то, тот долгожданный миг настал.

– Папа! Папа! Папочка! – вновь и вновь повторял Ваня тихо и как будто бы осторожно, боясь спугнуть своим голосом то, что видели в эту минуту его глаза.

Ребята, забыв о рыбной ловле, столпились вместе в одну группу и с небывалым вниманием наблюдали за происходящим. Они вцепились жадными взглядами и в выражение лица Аркадия Викторовича, и в погоны на его плечах, и в поблескивавшие награды, и в тугой ремень, стягивавший гимнастерку, и в сапоги, и еще в неисчислимое множество малюсеньких деталей и подробностей, которые, казалось, и заметить-то было невозможно, но каждая из которых представлялась неимоверно важной и значительной. Не было в эту минуту того, кто не завидовал Ваниному счастью, но не было и такого сердца, в котором не плескались в эту минуту радость и восторг, рождаемые сознанием того, что настоящий, живой солдат возвратился с войны.

Когда первые минуты встречи остались позади, и первые эмоции выплеснуты, и слезы радости, выступившие невольно, высохли, Аркадий Викторович с детским азартом подхватил удочку сына, насадил червяка на крючок и забросил в воду.

– Сейчас-сейчас, ребятки, – приговаривал он бодро, следя за поплавком пристальным и восторженным взглядом радостных и просветлевших глаз. – Вот бы щуку сейчас поймать! А? Как вы думаете? Или вы здесь, пока мы на войне были, всех щук переловили, – весело подшучивал он, улыбаясь.

Ребята не могли оторвать взглядов от его слегка склоненной вперед фигуры, устремленной к поплавку удочки, будто он намеревался дотянуться до него рукой, а потому не столько следили за своими удочками, сколько смотрели на него.

– Вы не представляете, ребятки, какие радость и удовольствие от того, что рыбу ловишь, а не в атаку мчишься. Поверить не могу глазам своим. Неужели не автомат я держу в руках, не снаряд орудийный, а простую удочку? Такую удочку, на которую раньше и внимания не обратил бы. Что в ней особенного? А теперь кажется, что вещицу чудесную нашел, теперь я знаю, что в ней особенного – она душой человеческой отдает. Не смертью, не кровью, не страхом, не отчаянием, понимаете, а жизнью и душой она пахнет. Я раньше и не понял бы этого ни за что, а сейчас точно знаю, я чувствую это.

Аркадий Викторович потянул за удилище, и в следующую секунду над водой появилась сверкавшая плавниками красноперка.

– Это, конечно, не щука, но тоже удача, – обрадовано произнес Аркадий Викторович. – Ах, как же здорово, что я опять вас всех вижу, всю вот эту красоту вижу, – он сделал широкий опоясывающий жест рукой вокруг себя. – Это такое счастье! Вы все выросли, конечно, но мне кажется, что вы такие же дети, как и три года назад. Да, так кажется только, – поправил он самого себя. – Как же много всего за эти три года случилось, подумать страшно. Бывает, в жизни человека за десятилетие мало что меняется, а тут – за три года все другими стали. На фронте же, случалось, за одну минуту так круто ситуация переменится и вся жизнь другой становится. Я теперь, ребятки, точно знаю, как это много может быть – одна минута.

Ребята с изумлением наблюдали необыкновенный детский восторг этого взрослого поседевшего человека, выглядевшего значительно старше своих тридцати восьми лет. Трудно было понять, почему этот человек так радуется, глядя на сабельник, стелющийся по земле, на плакун-траву и на тростник, почему его могут до глубины души растрогать стрекоза, промелькнувшая мимо, или уж, показавшийся на секунду среди мокрых камней. Это же всё было когда-то в его жизни, вдоволь всего было, и видел он и ужа, и стрекозу, и плакун-траву не один раз, и не считал их диковинными, но теперь взглядывал на них как на редкостные музейные экспонаты.

22

В середине апреля сорок пятого года на Чагане случилось резкое потепление. Не утихавший двое суток подряд напористый южный ветер, примчавшийся могучим потоком из раскаленных нагорий Ирана, принес с собою не только жаркий воздух, но и увесистые грозовые тучи, подхваченные над Каспием. Начавшееся обильное таяние снегов в лесах, находившихся выше по течению Чагана, было многократно усилено хлынувшими подобно водопаду ливнями. Паводок, который пока по календарным срокам не ждали, застал жителей Арсеньевки врасплох. Его начало оказалось потрясающим во многом потому, что пришлось на ночь. В течение нескольких ночных часов уровень воды в Чагане повысился более чем на три метра. Водный поток, перекрыв берега с еще безлистыми кустарниками и ивами, выплеснулся стремительным валом на ровный луг и в считанные минуты, быстрее, чем могла бы домчать собака или лошадь, достиг арсеньев-ских изб.

Среди домов, что были расположены по тому краю деревни, который оказывался ближе к реке, был дом деда Семеныча. Семеныч, будучи вдовцом с предвоенного сорокового года, жил один и вел хозяйство самостоятельно. Хозяйство, впрочем, после того как не стало его хозяйки, он оставил себе небольшое. Никакую живность, за исключением домашней кошки Маруськи, умевшей отлично ловить мышей и добывавшей себе пропитание без посторонней помощи, он теперь не держал, да и на огороде сажал только картошку и брюкву, к которой привык с раннего своего детства и которую почитал за главное лакомство в жизни. По дому же дел у него было маленько, потому как быт свой он упростил насколько возможно было, соблюдая только неукоснительно требования чистоты и порядка, как привык с военных годов в Первую мировую. Значительную часть времени Семеныч проводил на ферме и в мастерских при ней, без труда находя применение своим рукам и смекалке, поскольку дел там всегда оказывалось предостаточно. Домой он приходил разве что поспать, помыться в баньке, потрепать за ухом поджидавшую его терпеливо Маруську, а, возможно, поковыряться немного на огороде, окучивая картошку. Любое дело было ему в охотку, и на здоровье Семеныч жаловался редко, да и не любил он это делать, тогда даже, когда что-то беспокоило ощутимо.

По причине своего возраста Семеныч спал весьма чутко и обычно несколько раз за ночь просыпался. В этом случае он лежал несколько минут с открытыми глазами, различая в темноте лишь нечеткие расплывчатые силуэты стола и шкафа. Остроты зрения уже не было, предметы часто представлялись ему пятнами. Но вот звуки у него получалось различать отменно и по сей день. Важным было именно то, что он не утратил способности сходу узнавать расслышанный звук. Самое главное – уловить его.

В ту ночь Семеныч сквозь сон почувствовал прикосновение лап Маруськи, скакнувшей к нему на кровать. «Чего это она среди ночи мечется? Тоже постарела, бедолага, покой позабыла», – промелькнула у Семеныча досадливая мысль. Но всё же, подчиняясь многолетней привычке, он открыл глаза и прислушался. В первый момент все прочие звуки заглушило беспокойное и резкое Маруськино мяуканье, раздававшееся из-под его бока.

– Цыц, окаянная! – шикнул на нее Семеныч сурово. – Чего взбеленилась? Коли ведьму во сне увидала?

Маруська метнулась к углу кровати, прижалась к стене, прекратив на короткое время свое жалобное мяуканье. Этого маленького промежутка, всего несколько секунд, оказалось достаточно для Семеныча. Среди всяких прочих, обычных для весенней ночи шорохов Семеныч отчетливо различил стремительное водяное журчание, смачный чмокающий плеск и бульканье. Это был не монотонный отрывистый стук падающих с карниза капель, не короткое звучное верещание случайно пролившейся откуда-то струйки, а нежно переливающееся плавное пение. Резким порывом ворвавшаяся в разум догадка заставила Семеныча вздрогнуть всем телом и решительно откинуть одеяло.

– Ах ты, мать честная! – воскликнул он, опуская босые ноги на пол.

Пол был уже залит мелкой лужицей воды. Семеныч почувствовал кольнувший ему ступни холод, но, не обращая на него никакого внимания, поднялся на ноги и зашлепал, как мог быстрее, к двери. Глаза еще не разглядели того, что творилось вокруг, но он уже не сомневался в том, какую картину он может увидеть. Такое случалось редко, но за свою уже достаточно длинную жизнь он мог припомнить три подобных случая.

Наскоро натянув штаны и накинув висевший в чулане на гвозде длинный бушлат с завернутыми до локтя рукавами, отворил входную дверь. Плескавшийся всё сильнее водяной поток уже покрыл крыльцо и переливался через порог в избу. Откуда-то из темноты, перекрывая водяное журчание, доносилось завывание собаки, перемежавшееся с тревожным лаем. В доме напротив, на другой стороне улицы, скрипела тревожимая порывами ветра калитка. Дождя не было, но, взглянув вверх, Семеныч не смог разглядеть ни единой звезды. Небо было сплошь затянуто тучами.

Вспомнив об оставшейся на кровати Маруське, Семеныч вернулся в комнату, подхватил испуганную и жавшуюся к стене кошку на руки, сунул за пазуху просторного бушлата и тогда уже решительно шагнул через дверь наружу. Обуваться Семеныч не стал, чтобы не потерять калошу или сапог, которые в водяном потоке могли запросто слететь с ноги. «Я и так привычный, не барчук какой-нибудь, – подумал он, делая уверенные шаги в доходившей ему до колен холодной воде. – Ничего, за один раз, бог даст, не околею», – успокаивал он себя, невольно поеживаясь.

Время терять нельзя было ни минуты. Семеныч знал, что буйство природы в таких случаях нарастает стремительно. Расставив в стороны руки для равновесия, он пересек небольшой двор, обогнул с одной из сторон баню и, пошарив ладонью по задней стене, нащупал крюк и привязанную к нему веревку. Веревка, обычно свободно висевшая, сейчас была туго натянута. Ее тянула привязанная лодка, которая теперь не лежала на подстеленных под нее досках, а раскачивалась на воде. Семеныч подтянул к себе лодку и забрался в нее, отцепил веревку от крюка, поднял со дна багор и, отталкиваясь, развернул лодку к воротам. Ему пришлось повозиться, чтобы выбраться из ворот – водный поток ощутимо мешал отворить их. Ситуация становилась критической, но Семеныч оставался спокоен и сдержан. Уж сколько в его жизни случалось таких критических ситуаций – и на фронте в Первую мировую, и в неспокойные революционные годы, и в трагические времена Гражданской столько всяких пожаров приключалось, что уже и не упомнить было все, и под обстрел попадал, и в плену оказывался, и тонуть доводилось с интендантским обозом, с которым добирался из госпиталя до своей части. А однажды цыганка с пятью малыми неугомонными детьми, пестревшими своими латаными нарядами, и старой грязносерой козой оказалась на его попечении. И всю эту шумную компанию приходилось везти сначала в товарном вагоне эшелона рядом с тюками, набитыми цементом, а потом на барже, загруженной бочонками с дегтем. Каких только историй не случилось за те две недели. Семеныч как бы мимоходом пропустил через память множество мелких эпизодов из своей жизни, но задерживаться на каком-то из них и погружаться в воспоминания основательно сейчас он не мог себе позволить.

По соседству с Семенычем, в маленьком неказистом доме с узкими окнами, окруженном старыми яблонями, вместе со своей дочерью жила Елизавета Гавриловна, следившая за школьным гардеробом и делавшая уборку в школьных помещениях. Дочь ее Зинаида была взрослой, но незамужней женщиной и работала на ферме. Добравшись до ворот этого дома, Семеныч несколько раз громко ударил багром в ворота.

– Эй-ей-ей! Просыпайтесь! Лиза! Зина! – голос его был по-стариковски глухим. Он перегнулся через забор и, дотянувшись багром до оконного стекла, несколько раз аккуратно постучал. После недолгой паузы в окне появился свет свечи и послышалось несколько причитающих вскриков.

«Наконец-то!» – обрадовался Семеныч.

– Потоп! Выбирайтесь шибче! На крышу поднимайтесь!

«Забрать бы их сразу», – вертелась у него мысль, но были еще дома, которые затапливало, и в них тоже надо было поднимать людей. В первую очередь надо было поспешить к дому Перстовых, где жила вдова Василиса с тремя малыми детьми и престарелой свекровью. Дом этот был крайним и располагался ниже других по склону. В сухую погоду этот небольшой склон вовсе незаметен был, его и пригорком никто не назвал бы, но теперь, при нахлынувшей воде, каждый десяток сантиметров начинал играть существенную роль.

Мрак, казалось, сгустился еще больше. Вокруг едва можно было что-то разглядеть. Семеныч с трудом различал силуэт крыши ближайшего дома и крупные ветви деревьев, пугающе растопыренные во все стороны, будто лапы гигантских пауков, перевернувшихся на спину.

В какой-то момент Семеныч уловил слева от лодки быстрый учащенный плеск, замер, прислушался. Помимо плеска расслышал еще глухое сопение, а затем слабое завывание. Он наклонился, вытянул руку за борт и, нащупав над поверхностью воды теплый и мохнатый комок, схватил его и затянул в лодку куцего продрогшего пса с обвисшими ушами, который тут же порывисто прижался к его ноге. Семеныч не мог разглядеть в темноте его масти, заметил только отчаянный, молящий блеск его глаз.

– Ах ты, бедолага, угораздило же тебя, – сочувственно пробормотал Семеныч, потрепав пса за ухом. – Но, однако, поспешать нам надо.

Он положил багор на дно лодки, вставил в уключины весла и стал грести. Подгребая к дому Перстовых, он заметил внутри дома тусклые полоски света. Почти сразу же после этого он увидел прыгающий огонек свечи в проеме распахнутой входной двери и вслед за тем послышался плеск рассекаемой воды. «Осторожнее! Ждите меня!» – услыхал Семеныч высокий по тембру, но твердый и уверенный мужской голос. «Кто же там? Кто мог подоспеть?» – машинально задался он вопросом, вглядываясь в противную, непроницаемую темноту ночи и продолжая аккуратно продвигаться вдоль забора, чтобы не проскочить мимо калитки. Вода, сколько он мог судить, поднялась уже высоко. Ее уровень достиг середины ограды, бывшей высотой почти в человеческий рост. Когда он выходил из своего дома, вода была ему по колено, теперь же, несомненно, достала бы до пояса, а прошло с того момента минут десять, никак не больше. Водный поток, затопив крайнюю улицу, наверняка захватил уже дома с другой стороны улицы и ушел дальше. До Семеныча стали доноситься хлопанье дверей и голоса просыпавшихся и встревоженных людей, выбиравшихся из затопленных домов. Оставалось всего несколько минут, в течение которых еще можно будет удержаться в воде на ногах, потом же взбеленившийся поток будет подхватывать и уносить с собою всякого, кто ему подвернется. Минуты, короткие минуты были в распоряжении тех, кто выбирался из крайних домов.

– Эй-ей! Василиса! Слышите меня? – крикнул Семеныч в сторону дома, услышав всплески воды, доносившиеся оттуда.

– Кто там? Семеныч, ты здесь? – раздался в ответ мужской голос. Семеныч узнал по голосу Тимохина. Тот шел короткими шагами по пояс в воде, держа на каждой руке по маленькой девочке, которые, обхватив его ручонками за шею, прильнули к нему своими головами.

Семеныч осторожно, чтобы не зацепить случайно людей веслом, стал подгребать на голос.

– Где вы тут? – окликнул он, оказавшись возле калитки и ухватившись рукой за заборный столб.

Тимохин с девочками стоял уже по другую сторону от калитки. Обрадованный тем, что появился человек на лодке, который благодаря этому обстоятельству сразу же становится не терпящим бедствие, а спасающим от него, он более бодрым голосом проговорил:

– Семеныч, принимай детей.

Он повернулся к лодке сначала одним боком, вытягиваясь, насколько возможно, чтобы передать ребенка в протянутые к нему руки Семеныча. Тот подхватил сжимавшуюся от испуга сонную девочку, наспех одетую в ситцевое платье и пуховую кофту, с большим пестрым платком на голове. Затем точно так же Аркадий Викторович с другой руки передал вторую девочку, которая была постарше своей сестренки и была тоже в кофте, в плотной сатиновой юбке и в берете, натянутом до бровей. Сзади из-под берета выглядывали две тонкие косички.

– Остальные где? – сразу же спросил Семеныч.

– В доме остальные. Их тоже надо забрать.

– Понятное дело – надо, – подтвердил Семеныч.

В этот момент открылось обстоятельство, создавшее серьезную помеху в спасательной операции: калитка в заборе была узкой, и лодка в нее не проходила. Это становилось ясным уже при одном только взгляде на лодку и на калитку.

– Ах, чтоб ее туды… – высказался в сердцах Семеныч.

Аркадий Викторович, насколько мог быстро, направился обратно к дому. Не было никакого выбора, кроме как перенести на руках, точно так же, как и детей, и всех прочих остававшихся пока в доме людей. Их еще трое, а времени есть не больше пары минут. Он шел, придерживая одной рукой за дужку очки, а другой рукой балансируя. Уровень воды был ему уже под грудь, и приходилось торопиться. Вся одежда у него вымокла, и его стал пробирать озноб.

Поднявшись на крыльцо, Тимохин юркнул в дверь, оставаясь при этом в воде по колено. При тусклом свете свечи он увидел съежившегося Диму, стоявшего на табурете. Рядом с ним на низенькой лавке, которая уже скрылась под водой, стояли две прижавшиеся друг к другу женщины. Одна из них, та, что была моложе, держала в одной руке подсвечник со свечой, а другой поддерживала под руку худую согбенную старушку. Не задерживаясь ни на мгновение, Тимохин быстро подхватил на руки мальчика и сразу же пошел на улицу.

– Давайте я сам пойду, – стал проситься Дима, который в свои одиннадцать лет чувствовал себя неуютно на руках у другого человека. – Лучше я сам…

– Где уж тут «сам», – ответил Аркадий Викторович, осторожно спускаясь с крыльца и крепко прижимая к себе мальчугана. – Тут вон что делается, глубоко, до самой головы достанет. Как же ты пойдешь? Сиди лучше смирно… Если ты дергаешься, мне держать тебя труднее.

Он старался идти ровно, чтобы не потерять равновесие – опасался споткнуться о что-то в воде и упасть. «Тогда мальца напугаю и вымочу всего, а нельзя того – вода холодная, просто жуть», – думал Тимохин, а вслух, успокаивая Диму и себя заодно, говорил:

– Немножко уже осталось, вот-вот дойдем. Вон она, лодка.

Он различал уже перед собой черневший верхний край забора, лодку позади него и склонившуюся по направлению к ним фигуру Семеныча. Еще шаг и еще один, вот и забор.

– Давай-давай, принимаю, – ободряюще откликнулся Семеныч, протягивая навстречу Тимохину и Диме руки.

Дима ухватился за борт лодки и практически сам, поддерживаемый Тимохиным и Семенычем, перескочил в лодку.

– Молодец! Молодец, малец, – похвалил его Аркадий Викторович, а сам уже, повернувшись, пошел обратно к дому. «Держись! Держись! – строго командовал он самому себе. – Быстрее надо! Быстрее!»

Идти стало значительно труднее. Размокшая земля превратилась в скользкое и вязкое месиво. Вода плескалась уже возле подмышек, и путь от забора до крыльца казался дальним и трудным, будто это был путь через все земные болота. Хотелось остановиться и перевести дух, вытереть закапанные брызгами очки, но вытирать их было сейчас нечем, и времени на то чтобы остановиться хоть чуть-чуть не было. Не оставалось в его распоряжении ни одного лишнего мгновения. В душе появилось чувство, похожее на одержимость, хорошо знакомое по фронтовым делам, когда события вдруг складываются так, что кажется, будто конец света наступил, что нет уже в мире ничего, кроме тебя одного и твоего врага, который бьет по тебе всем своим свинцом. Кажется, что исчез смысл сопротивляться и биться за что-то, уже тот дом, который ты защищаешь, превратился в руины, уже обороняемая позиция не похожа вовсе на позицию, а скорее на изрытое ямами и испепеленное пламенем место. На этом месте ни один разумный человек ничего не сможет разобрать и понять, только ты один со своим орудием еще способен быть и что-то понимать на этом месте. В тот сводящий с ума момент из всех возможных разумных и понятных человеку смыслов остается один единственный смысл – биться, продолжать биться, не сдаваясь, до последней возможности двигать ногой или рукой. Когда разум уже не реагирует ни на что, воля побуждает совершать то, что ты должен совершить. И ты продолжаешь, несмотря на все прочие обстоятельства, заряжать, наводить, делать залп, затем опять заряжать, наводить, делать залп, и снова заряжать, наводить, залп… Какой еще смысл есть во всем этом? Никакого, кроме сопротивления другой силе, силе, которая может сломить и подавить тебя, но только тогда она это сможет, если ты сам ей поддашься, если ты перестанешь биться. Нельзя поддаваться, нельзя останавливаться. Вот в этом и заключается одержимость, та самая одержимость, которая необходима в сражении. Она позволяет сохранить в себе достоинство несломленной личности. Она, и только она позволяет сделать то, на что, казалось, уже не осталось сил и что представлялось совершенно невозможным.

Вот и сейчас Аркадий Викторович держался за счет того же самого настроя, хорошо помня, что нельзя засомневаться и замешкаться ни на короткое мгновение. Он чувствовал всем своим человеческим нутром, что опять настал в жизни тот момент, когда надо биться во всю мочь. Нести Василису и ее свекровь ему пришлось, перекинув через плечо, так же, как на поле боя выносил из-под обстрела раненого, потерявшего сознание. Не замочить человека в поднявшемся потоке воды было уже невозможно, он и не думал об этом. Думал только о том, чтобы вынести их живыми из затапливаемого дома. Когда Василиса и старушка-свекровь были уже в лодке, Тимохин с облегчением выдохнул из себя воздух, будто в нем накопился его излишек, он ухватился обеими руками за борт лодки и склонил голову вниз. В темноте едва можно было что-то разглядеть, а очки были забрызганы до такой степени, что с них капала вода. Он не видел этих капель, но он слышал, как капельки плюхаются на водную гладь, бывшую уже рядом с подбородком.

У Тимохина вдруг закружилась голова. Он зажмурился, с усилием сжимая веки. Перед его внутренним взором закружилось множество маленьких блесток, они засверкали, будто искры раскаленного металла. А в голове зашумело так, как это случилось во время контузии, и Аркадий Викторович ясно почувствовал, что сил у него совсем не осталось. Он держался за борт лодки, повиснув на нем в изнеможении, но вытянуть себя наверх и забраться в лодку уже не мог.

– Эй-ей, парень, держись! – всполошился Семеныч, бросивший взгляд на Тимохина и враз сообразивший, что с тем происходит. – Нельзя так! Нельзя! – приговаривал он, наклоняясь и хватая того за левую руку. – Давай, забираться будем. Василиса, подсоби.

Василиса схватила Тимохина за правую руку. Тот резко вдохнул, сжал зубы и пальцы рук на борту лодки и с отчаянным стоном рванулся вверх. Семеныч и Василиса столь же отчаянно вцепились в его плечи и тянули.

– Еще! Еще маненько! – хрипя ревущим от натуги голосом, подбадривал Семеныч.

Лодка накренилась под тяжестью сцепившихся почти в одно единое тел, и показалось, что она вот-вот перевернется. Девочки испуганно вскрикнули.

– А ну, ребетня, навались на тот борт! – сразу же скомандовал Семеныч.

Дима и обе его сестренки легли своими телами на противоположный борт, и даже маленькая обессилевшая старушка, больше напоминавшая собою высохшую ветвь, чем живую плоть, старалась им помочь.

Семеныч, сидя на корточках на дне лодки и сцепив руки под левым плечом Тимохина, уперся коленями в борт и, хрипя и надувая щеки от натуги, откинулся корпусом назад. Несколько мгновений, казавшихся очень долгими, длилась эта борьба – борьба человеческих характеров и человеческой воли с тем, что противостояло им в ту ночь. А противостояло им не столько буйство разыгравшейся стихии, сколько те незаметные и коварные бестии, сопровождающие человеческие души, называемые страхом, отчаянием и усталостью. Они нещадно пытаются ожесточить человека и сделать его слабым. Все, без исключения, участвовали в этой грандиозной борьбе. Не только Аркадий Викторович и Семеныч, напрягавшие все свои физические силы, но и маленькие девочки, следившие своими взглядами за происходящим и выражавшие ими свои чувства и переживания, тоже в ней участвовали.

– А ведь надо еще Лизу с Зиной забрать, – проговорил Семеныч, когда Тимохин, наконец-то перевалившись через борт лодки, устало переполз на банку в середине и опустился на нее рядом с ним. С его промокшей одежды маленькими струйками стекала вода.

– А где они? – спросил Тимохин.