Текст книги "Колька"

– Мне домой надо, – выдавил из себя Колька скулящим голосом.

Ваня несколько секунд раздумывал, наморщив лоб, по которому беспокойно металась, колыхаемая ветром, прядь светлых волос. «Ну, давай же в другой раз! – мысленно уговаривал Ваню Колька жалобными душевными стонами. – Только не сейчас, пожалуйста!»

Но Ваня то ли не замечал стенаний Колькиной души, то ли не хотел с ними соглашаться.

– Ну ладно, – наконец заключил Ваня, – ты иди домой, раз надо, а я всё же спущусь вниз. Пока, завтра увидимся в школе.

– Пока, – невнятно ответил Колька, но вместо того чтобы продолжить путь к деревне, он остался стоять на месте, провожая взглядом Ваню, зашагавшего резво к подземелью. Пройдя метров сто, Ваня поправил шапку, плотнее натянув ее на голову, а потом, чтобы продвигаться быстрее, побежал. Прошло еще немного времени, и он скрылся за поросшим кустами изгибом дороги.

«Я пошел, потому что не хотел возразить Ване, – продолжал Колька мысленный разговор с самим собой, – потому что не хотел признаться ему, что его затея мне не по нраву, что я боюсь ее. Я пошел, надеясь, что страх постепенно как-то пропадет, что само по себе у меня получится сделать решающий шаг или Ваня, может быть, тоже раздумает, короче говоря, повел себя легкомысленно. Не получилось само по себе, не вышло. А Ваня-то думал, что я искренне его поддерживаю и в самом деле хочу испытать себя. Что же теперь? Пойти домой? А как же Ваня? Он сам справится. Что там с ним может случиться?» И тогда откуда-то со стороны, будто произнесенный кем-то невидимым, послышался ему вопрос, озвученный голосом, очень похожим на голос его отца: «Почему же ты сам тогда не стал спускаться в подземелье, ведь там ничего не может случиться?»

Колька вздрогнул всем телом от этого послышавшегося ему вопроса. Он стоял по-прежнему неподвижно, даже не отвернувшись в другую сторону, ему казалось, что ноги его приросли к земле, и он действительно поверил в это в какое-то мгновение и испугался того, что навсегда останется приросшим к этому месту, как пень к земле. Мысль о том, чтобы пойти домой, теперь казалась ему не менее ужасающей, чем мысль о том, чтобы спускаться в подземелье. «Я его здесь подожду! Обязательно подожду!» – ухватился он за новую идею. Колька стал растерянно оглядываться по сторонам, словно отыскивая где-то спрятанную подсказку, как ему действовать дальше, но никакой подсказки не было, голое ровное поле виднелось справа от него, а с другой стороны редкие кусты и деревья серыми расплывающимися силуэтами были разбросаны в пасмурном сумраке ландшафта.

Минуту или две Колька терзался в мучительных колебаниях, безуспешно пытаясь справиться с нервной дрожью в коленях и на лице, а затем с отчаянной обреченностью побежал туда, куда ушел Ваня, побежал хотя бы уже для того, чтобы не стоять на месте в неизвестности.

Около входа в подземелье никого не было, но хорошо был заметен примятый бурьян. Колька шагнул под крышу сарайчика, низко склонился над землей и нащупал в земле отверстие входа. Осторожно, чтобы не оступиться, он опустил сначала одну ногу и нащупал ею неровную, с горбатым выступом ступеньку, а потом шагнул другой ногой. Точно таким же образом он спустился еще на одну ступеньку. Колька опасался, что ноги его могут соскользнуть с кривой поверхности, и ему хотелось держаться за что-нибудь руками, но прикасаться к стенам, которых он не видел в темноте, ему было противно, и он просто сжал руки в кулаки и вытянул их по швам. Собравшись с духом и заставляя себя думать о Ване, а не о страшных мерзостях, наподобие пауков, крыс, червей и костей, которые могут встретиться в подземелье, Колька продвинулся вниз еще на одну ступеньку. Проход был узкий и низкий, и Кольке пришлось согнуться, чтобы не стукнуться головой о верхний земляной пласт. Протискиваясь подобным образом в проход, Колька едва не свалился с последней ступеньки, покачнулся, невольно взмахнул руками и задел холодные липкие стены. От неожиданности он вскрикнул. Его голос, тонкий и жалобный, показался ему глухим и незнакомым. Колькина душа всколыхнулась и затрепетала во сто крат сильнее, чем тело, внутри всё сжалось, и судорогой свело рот, из глаз потекли слезы. Колька ревел беззвучно и не знал, что ему делать. Он потерял нужное направление и не знал теперь, в которую сторону от его тела тянется проход. У него не было с собой спичек, чтобы можно было посветить вокруг, а без дополнительного света он разглядеть ничего не мог.

Вдруг справа от себя он услышал какой-то шорох. «Крысы!» – тут же мелькнула у Кольки мысль, он съежился и застучал зубами.

– Кто здесь? – раздался голос, показавшийся Кольке голосом дьявола, доносящимся из преисподней.

Колька хотел ответить, но язык его онемел и сам он весь пришел в оцепенение, а потом мысли его спутались настолько, что он не мог решить, что ответить на услышанный простой вопрос. Он выставил перед собой вытянутые руки, чтобы загородиться от того неведомого, что было впереди. Прошло несколько секунд, показавшихся Кольке очень длинными. Ничего не происходило. Осторожно он сделал короткий шаг вперед. Под ногой зашуршала галька. Колька при этом съежился, как от громового раската.

Вдруг впереди раздался глухой кашель. Колька опять насторожился. «Может, мне это только мерещится?» – спросил он самого себя.

– Эй, кто там? – вновь послышался глухой ошеломляющий голос.

– Я-я здесь, – Колька почти пропищал эту фразу, но ему показалось по звуку, что это сказал не он, а кто-то другой.

– Колька? Ты это?

– Д-д-да, – Колька с большим напряжением превратил стук зубов в членораздельный звук.

– У меня нога в какую-то выемку провалилась и застряла там. Никак выбраться не могу.

– А где ты? – спросил Колька, заметно успокоившись оттого, что впереди был не загадочный свирепый монстр подземелья, а друг Ваня.

– Я тут, – отозвался Ваня и, быстро поняв, что такой ответ совершенно бесполезен, добавил: – Я тоже тебя не вижу, но, судя по голосу, мы недалеко друг от друга. Иди вперед, только медленно и осторожно. Я руку протяну, чтобы ты на нее натолкнулся.

Колька сделал один шаг, похожий на короткий шажок маленького карапуза, который только учится ходить, подождал немного, потом сделал другой такой же шаг.

– Ты идешь? – послышался Ванин голос.

– Да. Сам же сказал не торопиться.

– Всё верно, не спеши. Главное, что идешь.

Оказалось, что их разделяло чуть больше десятка маленьких шагов. Наконец Колька прикоснулся своими пальцами к телу Вани, а касание его руки почувствовал на своем плече.

– Стой! – сказал Ваня сразу же, как почувствовал Колькину руку. – Дальше не ходи – здесь яма какая-то.

– А что делать?

– Чувствуешь под ногами доску? Она мне ногу прижала. Я пытаюсь ее сдвинуть в сторону, но с другого конца что-то не дает, камни, что ли. Попробуй нащупать и убрать их.

Колька присел на корточки и стал шарить руками перед собой и по бокам. Он теперь уже не думал ни о крысах, ни о пауках, ни о костях. Неизбежность действия и его выполнение успокоили Кольку. Сначала он нащупал перед собой доску, о которой говорил Ваня, и попытался ее сдвинуть.

– Нет, надо в другую сторону, – сказал Ваня, почувствовав Колькины усилия.

Колька вновь налег на доску, но уже переменив направление. Доска не двинулась ни на миллиметр. Колька протянул руку дальше, чтобы нащупать помеху, и его пальцы наткнулись на что-то шершавое из древесины, холодное и неприятное. Он продолжал водить рукой вправо и влево, исследуя предмет, наконец, убедился, что ему попался ящик без крышки. Он попытался сдвинуть его с места и потянул в сторону. Ящик не поддавался, увязнув в земле так, будто врос в нее. Убедившись, что так просто ему не справиться, Колька встал на ноги, придвинулся к ящику вплотную, ухватился за него обеими руками и потянул, сначала раз, потом другой, но желанного результата не добился. Ящик был, возможно, очень тяжел, или прикреплен чем-то к стене, или в самом деле увяз в земле очень крепко. Колька перевел дух, собрался с силами и рванул ящик на себя с отчаянной решительностью существа, которому отступать уже некуда, и ни на что другое он согласиться не может, кроме как добиться цели. Ящик как будто поддался, но лишь ничтожную малость. Однако этой малости оказалось достаточно, чтобы Колькина решимость возросла многократно. Он почувствовал, что дух его взбодрился и силы тоже мгновенно удесятерились. Колька вдохнул глубоко, медленно выдохнул, зарычал сквозь зубы и вновь дернул ящик. Тот заскрипел, в нем что-то треснуло, и он сдвинулся, как показалось Кольке, на несколько сантиметров. Вслед за этим послышался радостный Ванин возглас:

– Есть, поддалось, я вытащил ногу. Пойдем отсюда.

Они стали осторожно, на ощупь пробираться обратно к выходу. Хотя выход был всего в десятке метров от них, Кольке показалось, что до него очень далеко.

– Может, мы не в ту сторону идем? – тихо вымолвил он, держась одной рукой за Ванино плечо, а другую вытянув перед собой.

– Надо сохранять спокойствие, – ответил Ваня строгим голосом, но сам он, скорее всего, не был уверен в правильности выбранного направления.

– Почему же мы не взяли с собой спички, – досадливо причитал Колька.

– При свете нестрашно и любой дурак сможет выдержать, – возразил Ваня.

– А так мы как будто умные – в потемках идем неизвестно куда, – не унимался Колька.

– Мы же пришли сюда, чтобы испытать себя, – привел Ваня самый главный аргумент.

В этот момент они наткнулись на земляные ступени, ведущие наверх. С течением времени ступени от сырости истерлись и теперь осыпались под ногами. Мальчикам пришлось усиленно карабкаться по крошащейся земле на поверхность. Наконец они вышли, почти вывалились из-за стен наполовину развалившегося сарайчика. Вокруг были уже густые сумерки.

– Сколько же сейчас времени? – проговорил Ваня с удивлением.

Он поправил на плечах ранец и, откинув полы пальто, сунул руку в карман штанов. Покопавшись несколько секунд, он вынул карманные часы, увесистые, с длинной цепочкой и узором на корпусе.

«Откуда у него такие часы?» – сразу же задался вопросом Колька, но спрашивать об этом не стал.

Ваня надавил на пружинку, крышечка часов, издав звучный щелчок, моментально открылась. Циферблат часов оказался тоже узорчатым с четко выведенными красивыми цифрами.

– Половина пятого, – сказал Ваня. – Надо идти быстро.

Когда они прошли треть пути и достигли того места, где ранее расстались, Ваня спросил:

– Ты же домой пошел. Почему ты в подземелье оказался?

Колька ответил после заметной паузы, во время которой он почувствовал жжение в ушах и понял, что краснеет:

– Как же я потом без тебя пошел бы. Если вместе пришли, то надо до конца быть вместе.

– Спасибо тебе. Не знаю, как бы я один выбрался оттуда.

– Я бы первым в одиночку ни за что туда не зашел, – признался Колька совершенно спокойно. Теперь, когда испытание осталось позади, он почувствовал сильное облегчение на душе не только потому, что сковывавший его страх был преодолен и пережит, но еще и потому, что, пройдя через этот страх, он узнал важную для себя правду: чувствовать себя героем – это не самое главное. Это чувство просто одурманивающее и льстивое. Сейчас он понял, что не испытывает никакого сожаления оттого, что не ощутил себя бесстрашным героем. Но он был очень доволен тем, что не сдался, не отступил перед страхом и сумел дойти до конца.

7

В начале ноября в Арсеньевке объявился Григорий Фролов, бывший, как поговаривали, Пашкиным отцом. Его не сразу признали, потому как в округе никто не видел его уже лет восемь, и никто не знал, по каким краям носила его горемычная судьба. Годы эти Григорий провел, судя по всему, образом далеко не лучшим, стал еще более худым, осанистым, на лице его обосновалось множество морщин, глубокие залысины выделялись среди сильно поредевших седых волос, то топорщившихся, то повисавших непривлекательными потрепанными клочьями. Выглядел Григорий весь будто избитым, истерзанным и иссохшим. Ходил он, с заметным усилием переставляя ноги, и часто, потеряв равновесие, как бы споткнувшись, падал вперед на колени. Взгляд его был настороженным, прищуренные глаза его, слезящиеся и какие-то воспаленные, смотрели с недоверием и близоруко, не различая деталей. Тем не менее, одет он был в армейскую форму чин по чину: и гимнастерка, и сапоги, и шинель, и пилотка – всё имелось, и даже медаль «За отвагу» ярко поблескивала на гимнастерке.

Фролов рассказал соседям, что был он на фронте и участвовал в боях под Гомелем и Оршей, получил осколочное ранение, когда немцы били по позиции его роты из минометов, был контужен и попал в госпиталь. После этого у него стало неважно с головой, как сказал военврач, пострадал вестибулярный аппарат, оттого он падает теперь при ходьбе. Вот поэтому его комиссовали из армии из-за полной непригодности для дальнейшей службы.

Односельчане смотрели на Григория со смешанными чувствами жалости к нему и гордости. Он выглядел изможденным настолько, что казалось, будто и душе уже негде примоститься в этом потрепанном и истерзанном теле. Ни в лице, ни в фигуре и осанке, ни в движениях не было даже частицы того, что могло бы оказаться приятным для взгляда. Но солдатская форма и медаль чудодейственным образом меняли впечатление о нем. Из некоего призрака человека он вмиг превращался в Человечище. Он не был таким, как все в округе, кто о войне судил по сводкам Совинформбюро, он был тем, кто ее увидел воочию и прочувствовал душой и телом.

Образ жизни Григорий повел очень замкнутый. Впрочем, и раньше тоже Григория нельзя было назвать общительным человеком. Теперь же, поселившись в доме у Пашкиной матери и ее сестры, он почти не показывался на улице. Работать он стал на колхозной ферме, будучи, так сказать, на подхвате у опытного деда Семеныча, который в нынешние непростые времена был в колхозе и за плотника, и за механика, и за стекольщика, и за кузнеца, и пособлял тому по мере возможности во всех хозяйственных делах. С сыном отношения у него сложились вполне хорошие, если не сказать теплые и доверительные. Заносчивый и грубый Пашка, который до этого ни для кого не делал исключения, и с матерью, и с теткой мог зубоскалить отменно, с отцом вел себя совсем по-иному. Но не столько сыновние чувства побуждали его к этому, сколько военная форма и та самая медаль имели решающее влияние на его манеры. Пашка все эти годы, начиная с сознательного возраста, знавший, что отец у него где-то есть, не упоминая о нем и не проявляя желания его увидеть и узнать, равнодушный к самому факту его существования, теперь не упускал случая, чтобы объявить с гордостью, что отец у него фронтовик и герой войны.

Много ли времени уделял Григорий сыну по вечерам, когда возвращался из колхозных мастерских, сказать было сложно, потому как в старый, покосившийся и начавший разваливаться домишко никто, кроме самих его обитателей, не захаживал, и судить о том, что происходит между его жильцами, можно было только с их же собственных слов. Пашка сообщал, что отец много ему рассказывает про войну, про бои, про танки и самолеты, и, действительно, при разговорах, происходивших между ребятами практически ежедневно, он теперь не просто язвительно и цинично ругался, а стал рассказывать всякие истории о боевых эпизодах, которые, конечно же, услышал от отца.

Так прошел целый месяц. Заканчивался ноябрь, и случились первые зимние холода. Земля промерзла и покрылась не только тонкой белесой коркой инея, а уже слоем пушистого, похрустывающего под ногами и полозьями снега. Зима началась рано и быстро, без долгих приготовлений, за одну только ночь установила свою погоду. Было ветрено. С востока каждый день наплывали темные увесистые тучи, принося с собой бушующие метели и вьюги. Едва они поутихли, а наст на дороге из рыхлого превратился в более плотный, как из Уральска прикатил темно-серый открытый «ГАЗ», а в нем двое офицеров в новых шинелях. Автомобиль появился в Арсеньевке совершенно неожиданно и сразу же привлек к себе внимание. Военные успели замерзнуть в пути и, вылезая из машины, заметно поеживались и притопывали ногами. Они остановились сначала возле крайнего дома и, вызвав хозяйку к воротам, негромко что-то спросили у нее. Выслушав ответ, они еще что-то уточнили и, судя по всему, оставшись удовлетворенными полученной информацией, сели в машину и поехали дальше по улице. Покатила машина довольно быстро и, совершив несколько уверенных поворотов, вскоре остановилась возле хозяйственного сарая фермы. Офицеры вновь вышли из машины и громко окликнули находившихся внутри сарая людей. Они вошли внутрь, и не прошло и минуты, как вышли обратно, и между ними шел, глядя только себе под ноги, втянув голову в плечи, Григорий Фролов. Ничего не объясняя и вообще не произнеся ни слова, оба офицера вернулись в машину, и один из них сел за руль, а другой – на заднее сидение рядом с Фроловым.

Дед Семеныч, вышедший из сарая вслед за офицерами без шапки и без тулупа, проводил взглядом прищуренных дальнозорких глаз и их, и Григория, и машину, а потом недоуменно пожал плечами. Во всем его облике, и в выражении лица, в положении разведенных в стороны рук, в откинутой назад голове заметны были признаки сильной растерянности. Всё произошло столь стремительно, что несколько женщин, бывших на ферме в коровнике и заметивших машину, успели добежать до сарая лишь тогда, когда машина уже уехала. «Семеныч, кто это? Что это? Что случилось?» – выкрикивали они на бегу на разные голоса. «Сам ничего не знаю, – отвечал Семеныч досадливо своим поскрипывающим старческим голосом. – Особисты, бес их в душу. Они просто так не приезжают».

Григорий сидел в машине, будто окаменев. Он не менял позы и положения склоненной головы. Но в тот момент, когда машина проносилась мимо дома, в котором Григорий прожил последний месяц и который казался ему своим, он поднял взгляд и посмотрел на старые стены и окна, на перекошенную скрипучую дверь. Он надеялся, вероятно, увидеть кого-то в оконном или дверном проеме, чье-то лицо, возможно, Пашкино лицо. Но он никого не увидел. Только темные мрачные тени беспокойной прошедшей жизни промелькнули перед его взглядом. И в самом этом взгляде, похожем на взгляд загнанного и отловленного зверя, превратившегося в одночасье из охотника в добычу, не было ни капли надежды.

Позднее из Уральска в Арсеньевку, минуя всякие барьеры секретности, донеслись отголоски этой истории. Оказалось, что Григорий Фролов ни одного дня в боях не участвовал, ни под Гомелем, ни под Оршей, ни где-либо еще. Несколько дней пробыл он в районе линии фронта, но не как участник, а как случайно оказавшийся там человек. В военкомат он не являлся, а скрывался по тихим неприметным местам и был банальным дезертиром, а потом еще подался и в мародеры. Идя как-то по лесу вдоль дороги, он наткнулся на нескольких убитых красноармейцев, вероятно, расстрелянных с мотоцикла из пулемета. Воевать Фролов вовсе не собирался, а, вспомнив о небольшой деревеньке на Урале, задумал тихо отсидеться там. Он снял с убитых подходившую ему по размеру форму, с одного гимнастерку, с другого сапоги и штаны, спрятал их, а потом, благодаря какому-то счастливому для себя стечению обстоятельств, сумел выбраться из зоны оккупации и с одним из последних эшелонов уехать из разбомбленного Гомеля в эвакуацию. Каким-то образом он раздобыл себе впоследствии шинель, а затем еще и медаль. Изможденный вид и нажитые от беспутной жизни проблемы со здоровьем позволяли ему без труда походить на израненного и контуженого бойца. Военная форма и медаль очень здорово помогали ему – люди верили «награжденному человеку с фронта». Будучи человеком хитрым и изворотливым, когда надо оставаться неприметным, а при случае, наоборот, произвести впечатление героя, он постепенно добрался до Арсеньевки и прожил целый месяц под видом комиссованного фронтовика. Казалось бы, задуманное свершилось, но где-то и в чем-то ему всё же не повезло – «особисты» сумели отследить его неприметную персону.

Пожалуй, только на Пашкину мать вся эта история не произвела никакого впечатления. Узнав правду о том, «как Григорий храбро воевал на фронте с фашистами», она громко расхохоталась безудержным смехом полоумного человека. «Ах, я знала всегда, что он мерзавец. А он вона чего, в герои вздумал примазаться, подлая тварь», – высказалась она по этому поводу. При этом она не сидела за столом, а полулежала на столе, будучи пьяной и не имея сил удерживать себя нормально в вертикальном положении. Сестра ее молча и безучастно, будто и не зная даже, о ком идет речь, сидела рядом, а Пашка, забившись в темный угол возле печки, ревел тихо и жалобно с горючими отчаянными завываниями, хотя до этого момента в жизни его плачущим никто никогда не видел. «Не реви! – говорила время от времени мать, стараясь не уронить голову на стол. – Что ты ревешь? Скотина он, и всегда скотиной был». Пашка в ответ на эти реплики только скалил зубы и ревел еще сильнее. Он не помнил отца ранее, тот исчез из Арсеньевки, когда Пашке был только год или полтора. И никогда ранее Пашка не желал видеть человека, считавшегося его отцом, и не думал о нем вовсе. Но этот последний месяц переменил в нем веру. Пашка догадывался своим пусть не слишком глубоким и развитым умом, что отец его человек не самый лучший и не самый приятный. Засмотреться было не на что. Но эти истории, которые рассказывал отец, о якобы пережитых боях, о бомбежках и обстрелах, о человеческом страдании и страхе, о радости того, что остался жив, они были такие натуральные, они казались правдивыми и придавали облику отца некую весомость, будто добавляли твердости в характере. Ведь зачем-то он рассказывал об этом? Он придумал их сам. Для чего? Возможно, он убеждал этим самого себя, что он тот, за кого себя выдает. Может быть, он успокаивал себя этим. А еще – это было ради Пашки. Мальчуган не сомневался в этом, он чувствовал. Ему было приятно, что кто-то старается что-то делать ради него, ведь ничего подобного в его жизни ранее не случалось.