Текст книги "Колька"

13

Февральская метель, хлеставшая жесткими горстями снега в окно двое суток подряд, наконец-то угомонилась. Небо освободилось от пелены мрачных серых туч и теперь красовалось нежной голубизной. Засияло солнце, играя яркими блестками на свежем снегу. Маленькая стайка снегирей, чирикая и вертя головами во все стороны, уселась на ветках яблони почти рядом с карнизом дома. Бабушка, покрошив в ладонях ломоть вчерашнего хлеба, протянула руку с крошками через приоткрытое окно. Птицы быстро встрепенулись, и две из них, самые проворные, тут же перепорхнули на ладонь. Вслед за ними подлетели и другие, расталкивая друг друга, взмахивая крыльями и быстро расклевывая хлебные крошки.

Колька оделся и вышел во двор.

– Лопату возьми, расчисти дорожку к воротам, – крикнула ему мать, выглянув из кухонного окна.

Колька пробрался по свежему пушистому насту в сарай и отыскал в темном углу, куда через узкие щели проникали тонкие полоски света, нужную лопату. Потом вернулся обратно к крыльцу и начал расчищать тропинку до ворот. Снег был сырым и тяжелым, но Колька старался, работая на совесть. Бодрое настроение было у него с того самого дня, когда сначала пришло известие об окружении и разгроме фашистов в Сталинграде и о пленении фельдмаршала Паулюса, а потом после обеда почтальон привез среди прочих посланий и долгожданное письмо от отца. Отец не написал определенно, что именно с ним произошло, а только намеками давал понять, дескать, находился там, откуда письмо не отправить. Ждите, после всё расскажу.

Радость от этого письма была неописуемая. Колька опять будто видел перед собой дрожащие материнские руки, когда она разворачивала незатейливый солдатский «треугольник». Казалось, она готова проглотить его, как изголодавшийся человек спешит проглотить оказавшийся у него в руках маленький кусочек хлеба. Рядом с матерью, почти прижавшись к ее плечу, опершись обеими руками на стол, но высоко вскинув голову, встала бабуля. С другого бока, заскочив на лавку, склоняясь и вытягивая шею, примостился Колька. Он впился взглядом в ровные строчки письма, написанные аккуратным отцовским почерком. Колька не стремился прочитать, он хотел увидеть те знакомые витиеватые росчерки, свойственные отцовской манере, знакомые и памятные ему. Ни одну сказку на свете он не слушал с таким вниманием, как отцовские письма, а это долгожданное было вообще особенным. Когда мама закончила читать письмо, Колька обхватил мать руками и прижался головой к ее груди.

Вспоминая всё это еще раз, Колька остановился передохнуть. От приложенных усилий ему стало жарко, и он снял рукавицы, а потом еще расстегнул верхнюю пуговицу пальто. Постоял спокойно, поигрывая лопатой и делая глубокие вдохи. Мимо его ног важно прошествовал кот Фома, мурлыкая, потерся о Колькину ногу и затем быстрыми скачками взобрался на забор. Там он улегся на доски, зевнул и стал наблюдать за воробьями на крыше сарая. Колька оглянулся и окинул взглядом расчищенное место. Пройдено было уже больше половины, но это только на дворе, а нужно будет еще и за воротами. Впрочем, энтузиазма у него в данную минуту было столько, что его совсем не пугало предстоящее дело, напротив, он старался и работал с удовольствием.

Разве что любопытно было посмотреть, сколько еще осталось. Колька тремя широкими шагами, оставляя в пушистом насте глубокие следы, добрался до калитки, приоткрыл ее и выглянул на улицу. Там было пустынно. Только на дороге, тянувшейся мимо деревни из Уральска в Куйбышев, остановился грузовик. Из кузова грузовика вылез человек, махнул водителю и пассажиру в кабине рукой и направился по узкой, сильно запорошенной снегом дорожке к деревне. Человек шел, прикладывая заметные усилия, опираясь на палку. Он смотрел себе под ноги, опасаясь споткнуться. В отдалении его коренастая фигура казалась маленькой и неприметной, но на фоне пустынного белого поля и блеклого серого неба она выделялась компактным темным силуэтом. Человек шел уверенно и заметно даже спешил. Вдруг он поднял голову и бросил взгляд в сторону домов. В то же мгновение он остановился, продолжая вглядываться во что-то. Кольке показалось, что он смотрит на него. Он еще больше уверился в этом, когда человек поднял вверх руку и стал махать ею. Тогда Колька, всмотревшись, стал замечать что-то знакомое в этой плотной фигуре, вновь устремившейся вперед по заснеженной улице. Да-да, теперь он всё больше узнавал маячивший перед ним силуэт. Колька сорвался с места и, не жалея сил, побежал по снегу. Тот, другой человек тоже побежал к нему навстречу, но бежал он странно, то ли подскакивая, то ли сильно припадая на палку. Между ними оставалось совсем небольшое расстояние, Колька уже слышал возгласы, смех и дыхание того, кто бежал ему навстречу, и тут он понял, почему тот так странно бежит. Длинные и плотные полы шинели не позволили Кольке увидеть раньше то, о чем теперь он догадался. Колька остановился на месте и замер, переживая с внутренней дрожью осенившую его мысль. Теперь он увидел, что из-под шинели виднеется только один сапог, второго сапога не было. Человек, спешивший ему навстречу, был без одной ноги! Он передвигался скачками, опираясь на костыль. И этот человек был его дед!

– Деда! – хотел крикнуть Колька, но голос его сорвался, и он только глухо прохрипел это слово.

Он рванулся вперед, перемахнув последние разделявшие их метры, и, обхватив деда руками за широкий солдатский ремень, прижался к нему, чувствуя щекой шершавую жесткость материи. Он дрожал, но не от холода, а от полученных впечатлений, от того нервного возбуждения, которое охватило его, оттого, что не мог еще до конца поверить в то, что видит сейчас перед собой деда. И голос его стал в эту минуту неровным, дрожащим.

– Деда, это ты? Это правда ты? – спрашивал Колька, будто сомневаясь в том, что видит.

Он поднял голову и посмотрел в лицо деда. Оно было щетинистое, худое, с резко выдававшимися подбородком и скулами, будто истертым чем-то жестким и измученным долгими переживаниями и сильной болью. Но дед смотрел на Кольку радостно и задорно, его глаза были светлыми и теплыми.

– Я, Коленька, я самый, – проговорил дед ласково. – Привет, мой дорогой. Вот я и приехал.

Он обнимал Кольку своей свободной рукой, поглаживая его плечи и щеку, и теребя ухо, и легонько подергивая торчавшие из-под шапки детские вихры.

– Как ты, хорош, здоров? Силы набираешь? – весело спрашивал дед. – А меня вот, видишь, война маленечко подпортила, – он кивнул на пустое место, зиявшее под левой стороной шинели.

– Какие силы, деда?

– Те самые, что нам сгибаться не дают. Нам сейчас без них никак невозможно, чтобы сдюжить. Крепись, Коленька, силы набирай.

– Пойдем, деда, домой скорее. Там же мамка с бабулей еще не знают…

– Идем, идем.

Дома сразу же поднялась суматоха, едва только дед, предшествуемый гордым и сияющим от счастья Колькой, успел появиться в проеме двери. Два женских голоса, накрывая один другой, полились неудержимым звенящим потоком.

– Папа!

– Мишенька!

Мать и бабуля разом кинулись с разных сторон к деду. Они врезались в его монолитную фигуру, почти сшиблись головами и замерли, вцепившись в него крепкими объятиями.

– Эх, прямо как танки налетели, – воскликнул дед, рассмеявшись. – Свалите меня сейчас. Ох, не устоять под таким напором.

Увидав, что одной ноги у деда нет, женщины вновь занялись горьким причитающим плачем.

– Ну, хватит, хватит уже реветь, – урезонивал их дед. – То беда не беда, что в прошлое ушла, и память лишь оставила. Как-никак – хожу ведь, дышу, мир вижу и слышу, руками двигаю, голова в порядке, живой, стало быть. Чего же вам еще надобно?

Колька придвинул к двери лавку, и дед, скинув с себя мерзлую шинель, сел. Он вытянул перед собой ногу и, ловко поддев костылем пятку сапога, скинул сапог с ноги, затем отмотал портянку и опять вытянул уставшую ногу. Дед медленно обвел взглядом до малейших подробностей знакомые ему стены комнаты, окно, пол, стол и буфет.

– Наконец-то я дома, – вымолвил он. – Кажется, что так давно здесь не был, а, между тем, ничего не изменилось.

Колька тем временем остановился напротив деда и широко открытыми глазами внимательно рассматривал награды на его гимнастерке: с одной стороны висела медаль «За отвагу», а на другой был прикреплен орден «Красной звезды».

– Что же мы стоим, – спохватилась бабуля, всплеснув руками. – Баню надо затоплять.

– Да, баньку надо обязательно, – подхватил дед, – а то фронтовые дороги пыльные, даже если и зимой.

Мать сразу же кинулась затапливать баню, а бабуля стала хлопотать на кухне, чтобы поскорее накрыть на стол. Колька вертелся тут же, норовя то помочь бабуле, вытаскивая из буфета посуду и расставляя ее на столе, то, усаживаясь подле деда на лавку, в очередной раз «проглатывал» взором дедовы орден и медаль.

Вскоре в дом к Воробьевым, заприметив оживление на их дворе и учуяв суть дела, валом повалили соседи, чтобы повидать Михаила Степановича, воротившегося с фронта. Дед со всеми шумно здоровался, всех заключал в крепкие объятия одной свободной рукой, детей даже подхватывал и поднимал вверх, прижимая к себе и шутливо бодаясь широким морщинистым лбом. Прохаживаясь от стены до стены, он показывал, как научился передвигаться на одной ноге и при этом бойко добавлял:

– Вот я еще плясать приноровлюсь и буду хоть куда бравый кавалер.

Обождав, когда дед с довольным кряхтением и залихватским «уханьем», не жалея дубовых веников, попарился и отмылся в бане, все четверо дружно и с аппетитом поужинали за накрытым по такому случаю новой расшитой скатертью столом. Затем, откормив скот и затворив на ночь дверцу в хлев и ворота во двор, Колька, мать и бабуля расселись вокруг деда, расположившегося на тахте.

– Эх, что рассказывать? – пытался вначале уклониться от подробностей Михаил Степанович, но потом, уступив уговорам жены, дочери и внука, всё же разговорился и стал понемногу излагать одну историю за другой.

– Дед, а медаль ты где получил? – спросил Колька.

– Под Москвой, когда оборону у Можайска держали. Случилось такое дело, мы прикрывали отход колонны эвакуируемых раненых из госпиталя. Несколько машин везли тех, кто идти сам не может. А в этот момент уже немцы подходят, мотоциклисты с пулеметами по перекрестной дороге наперерез мчатся. Палят, сволочи, что есть мочи. Наш взвод перебежками отходит и отстреливается. Мы на себя внимание перетягиваем от колонны. А еще наша задача – не позволить мотоциклистам приблизиться к колонне, а тем паче – догнать ее. Вот идет перестрелка. А в таком бою, кстати сказать, ситуация меняется молниеносно, только успевай следить за поворотами. Длится, бывает, всё несколько минут, а за это время, что и цигарку выкурить не успеешь, то в нашу пользу, то в их положение разворачивается. И вот, случись в какое-то мгновение – шофера в крайней машине ранило. Как он остановиться успел, один господь знает. Хорошо, что в грязную канаву не съехал. Повезло. Остановилась машина. Фашисты напирают. Мы отстреливаемся. А я ближе других к машине оказался. Во время перестрелки по полю бегать дело рисковое, но выжидать времени нет. Ну, думаю, надо решаться, повезет, так бог сохранит. А что делать? Вскочил я и припустил что было силушки к машине. Слышу только за спиной пулеметные и автоматные очереди, а из машины крики раненых доносятся. Заскочил я в кабину, водителя, который без сознания уже был, отодвинул от руля, сел, поехал. На педаль газа давлю, а машина как-то медленно ход набирает. Но потом я понял, что это в тот момент мне так казалось. Немного проехали, вижу боковым зрением – один мотоцикл прорвался и к машине приближается. Что тут делать? Других бойцов рядом нет. Одной рукой руль держу, а другой – за автомат. Высунул его из кабины и дал очередь по мотоциклу. Отчаянно так дал, надо сказать, со всеми душевными эмоциями выпустил. Ну, видать, мне сам бог помог в то мгновение. Одной очередью в раз я обоих фашистов срезал – и водителя, и пулеметчика. Завалился мотоцикл, а я еду дальше. Так и вывезли раненых. Вот за то дело меня медалью и наградили.

– А орден? – продолжал расспросы Колька.

– Орден тоже под Москвой, но уже во время наступления, когда «фрицев» долой погнали. Наступление есть наступление, там успех, победа. Поэтому, пожалуй, командование на награды щедрее. Однажды важную станцию мы с ходу взяли. Тогда орден и достался. Вроде бы даже ничего особенного не сделал, как все в атаку мчался, как все «Ура!» кричал, как все по фашистам из автомата лупил. Ну, удачно проскочил к станционным складам, на крышу забрался по приставной лестнице и сверху гранату закинул в пулеметное гнездо. Удачно, конечно, получилось, вот и дали орден. С машиной под Можайском, я тебе скажу, опаснее было. Но медаль «За отвагу», между прочим, в солдатских глазах любого ордена стоит.

В ту ночь Колька напросился спать вместе с дедом. Он долго не засыпал и, лежа с закрытыми глазами, представлял себе картины боев, о которых рассказывал дед. Время от времени, подумав о чем-то новом, встрепенувшись, он поворачивался к нему и, позвав его шепотом, задавал ему какой-нибудь вопрос. Тот тихо и едва заметно в темноте усмехался, шутливо отвечал Кольке тоже шепотом, наклонившись к его уху, и строго добавлял, чтобы Колька спал.

– Завтра будем хозяйничать, дел много, – добавил дед.

Колька отзывался чем-то наподобие «угу», но было еще и тревожное переживание, не позволявшее Кольке заснуть. Ему требовалось обязательно сказать это, и потому, перебарывая охватившее его волнение, он проговорил:

– Дед, я со столом кое-что напортил.

Дед, конечно же, понял не сразу. Он посмотрел на Кольку, не поднимая голову с подушки и чуть приоткрыв усталые грустные глаза.

– С каким столом? – проговорил он задумчиво.

– С тем, в мастерской, который папа начал делать и не успел докончить.

Дед наконец вспомнил, о чем идет речь, но остался спокоен и сказал только:

– Завтра, Коленька, завтра посмотрим и на стол, и на другое тоже. Дел много.

Утром, заходя вслед за дедом в мастерскую, Колька чувствовал дрожь в руках. Пока тот зажигал лампу, он стоял как окаменевший на пороге и только чуть поеживался. Момент казался ему очень страшным, в тысячу раз страшнее, чем когда он представлял его себе раньше. Увидев стол с законченной инкрустацией, дед вздернул брови, разогнул сутулую спину и громко ахнул. Он задышал как-то глубже и размереннее и стал обходить стол кругом, рассматривая с разных сторон.

– Это ты сам? – выговорил он, переведя на Кольку свой удивленный и довольный, слегка озорной взгляд. – Ну ты, братец, удивил.

Он покачал головой, и его брови, казалось, поднялись еще выше. Колька стоял, затаив дыхание, и боялся взглянуть и на стол, и в глаза деда тоже. Ему казалось, что в рисунке маркетри сейчас не видно ничего, кроме его ошибок. Наконец он всё же решился и взглянул деду в лицо. Тот по-прежнему внимательно оглядывал Колькино творение.

– Теперь шлифовать требуется, а потом лаком покрывать, – сказал он серьезно, но совсем не гневно.

– Дед, а вот с этим что делать? – заскулил Колька и ткнул пальцем в то место, где осталась щель между двумя пластинками, та самая, которая появилась при первой его попытке доделывать маркетри.

– Сюда можно тоненькую планочку вставить. Вырезать ее по размеру несложно, сложнее хитрость будет подобрать ее по оттенку. Но ничего, сделаем.

– А вот это? – продолжал Колька смотр совершенных им огрех. – Вот здесь линия немного скривилась.

– С этим уже ничего не поделать. Это будет тебе наука впредь. Огрехи, конечно, есть, вижу. Заметно, что не мастер делал. Но всё равно ты молодчина, вправду удивил.

– Папа сильно рассердится, наверное?

– Рассердится? Что ты, мой милый, он обрадуется, я думаю. Такое дело ты осилил, главное – до конца довел.

– Дед, ты мне покажешь, как шлифовать надо? – попросил Колька.

– Как же не показать? Обязательно даже, – отозвался дед с довольным видом. – Будешь учиться быть мастером, как же иначе. Усердием запасайся, оно очень тебе пригодится.

14

Колька сидел на крепком устойчивом стуле в большой светлой комнате дома Колесниковых. В окне слева от него были видны еще пока не успевшие покрыться листьями ветви яблони. А позади них вдали виднелся темный лес и широкая полоса чистого голубого неба с маленькими редкими бледными облачками. Под окном, рассевшись на заборе, чирикала маленькая стайка воробьев. День уже близился к вечеру, но еще пока не стемнело.

Рядом с Колькой на другом стуле, опершись худенькими острыми локтями на письменный стол и уронив лицо на расправленные ладони рук, сидела Надя Колесникова. Колька пришел к ней примерно с полчаса тому назад, пришел за помощью, потому что у него самого никак не получалась задачка по математике. Они стали решать ее вместе, подробно разбирая условие и начертив схему, и Надя объясняла Кольке непонятные ему места. Они добрались уже до последнего действия в задаче, когда в комнату тихо вошла Надина мама Мария Федоровна. Ее лицо было пугающе бледным, а взгляд застывшим в мрачной отрешенности, будто мгновенно заледеневшим и теперь ничего не воспринимавшим. Она сделала несколько коротких шагов и опустилась на Надину кровать. Правой рукой, прижимая к груди, она держала серый лист бумаги, и Колька с Надей сразу же узнали этот лист. Надя громко вскрикнула, а Колька почувствовал, как резкая противная дрожь тряхнула всё его тело и ворвалась внутрь до самого сердца и сжала его.

– Папа? – стонущий Надин крик был совсем не похож на ее обычный спокойный и мягкий голос.

Мария Федоровна едва мотнула головой и, сделав над собой усилие, с трудом выдохнула:

– Сашенька.

Колька увидел, как лицо Нади дернулось и исказилось: глаза сузились, дрожащие губы растянулись в кривую линию, подбородок наморщился. Потом она закрыла лицо ладонями и сидела теперь так неподвижно, и только сдавленные рыдания матери и дочери наполняли комнату. Колька съежился, ему вновь стало страшно при мысли, что такой серый листок в любой момент может появиться и в их семье и сразу же разорвать все надежды. Колька очень сочувствовал Наде и ее маме. Саша был старшим братом Нади. Окончив школу, за год до начала войны Саша уехал в Куйбышев учиться. Тогда, в сорок первом, после сдачи сессии и практики он собирался приехать домой на каникулы. Писал, что уже точно знает день, когда приедет, но не успел этого сделать. Он уехал на фронт из Куйбышева, так и не побывав дома.

Колька почувствовал, что в его глазах тоже появились слезы. Их никак невозможно было остановить. И мускулы на лице тоже не хотели его слушаться, они сжались и никак не желали разжиматься, и подбородок дрожал, и, хотя Колька старался остановить это омерзительное дрожание, оно не прекращалось. Колька схватил самого себя за волосы, дернул раз, а потом еще и второй, будто именно это могло привести его в спокойное состояние, глубоко вдохнул воздух ртом и замер. Ему показалось, что какая-то неведомая сила подбросила его высоко вверх, а теперь он медленно, словно паря на крыльях, возвращается обратно. Кольке хотелось как-то поддержать Надю и ее маму словами, но он никак не мог собраться с мыслями и построить нужную фразу.

– Он же так мечтал быть машинистом, на паровозах работать, всё в альбоме детском их рисовал, – Мария Федоровна пробормотала это через маленький ситцевый платок, который, зажав в кулаке, прижимала к губам. – Как же нам, на могилку даже не сходить…

Минуты тянулись медленно и незаметно. Как парящая дымка, едва-едва растворяющаяся в воздухе, сковывающая печаль заполняла пространство. Жизнь на время оказалась неощущаемой, пропали звуки, цвета и запахи, не было мыслей, чувств и никак нельзя было осознать своих желаний. Вокруг царила только тоскливая боль. Надя сидела молча и, казалось, забыла и о Кольке, и об уроках, и вообще о целом мире. Она даже не поправляла прядь волос, выбившуюся из приколки и свисавшую теперь ей на глаза.

Наконец Мария Федоровна встала, сказав:

– Пойду я, напеку вам блинчиков.

Когда она вышла из комнаты, Колька через некоторое время произнес:

– Если с отцом плохое случится, я жить не буду.

Надя от этих слов встрепенулась как от ковша ледяной воды, выплеснутого на нее. Она вскинула на Кольку взгляд, который прямо на его глазах наполнялся негодованием.

– Ты что, дурак бессовестный? – заговорила она возмущенно с теми выражениями, которых от нее никто не мог бы ожидать. – Что ты такое болтаешь? Ты свихнулся, что ли? Не понимаешь?! Наши родные жизни свои отдают ради того, чтобы мы жили. Мы должны теперь так стараться, друг друга беречь, матерей своих беречь, Родину беречь, чтобы она свободной была, чтобы еще лучше становилась. За это мы должны бороться. А ты что болтаешь?! Посмотрите на него, жить он не будет. Кто же тогда на свете жить останется? Гитлер, что ли?

До Кольки постепенно доходил смысл ее слов, и ему становилось стыдно. Он покраснел и опустил голову. Его уже не один раз мучил противный, едкий, коварный страх, вонзавшийся холодными иглами в сердце, подзуживающий и нашептывающий исподтишка безвольные и малодушные желания. Он подталкивал к тому, за что не надо было бороться терпеливо и превозмогая боль, а к тому, во что можно было броситься сиюсекундно, безоглядно и, главное, не раздумывая. Потом же не будет ничего – ни боли, ни страха, ни обид, ни сомнений. Колька почувствовал внутри себя тошноту от этого страха. «Нет, нельзя поддаваться, нельзя поддаваться, нельзя… – повторял он себе еще и еще раз. – Все так говорят, и дед, и Ваня, и вот Надя, и отец так в письмах пишет. Все держатся, а я что же? Даже Васька Лысков держится, и я держаться должен». Колька зажмурил глаза, сильно, с усердием сжав веки, стиснул зубы, будто пытаясь этим усилием выдавить из себя страх, а затем открыл глаза и проговорил:

– Это я так только, сболтнул просто. Я не буду так больше.