Текст книги "Всегда что-нибудь остается (сборник)"

Сергей Ерофеевский
Всегда что-нибудь остается (сборник)

The Beatles

В жизни любого человека возникают судьбоносные встречи. Кажется, судьба имеет математическую мифологию. Геометрический объект в сказании о возможности. Вектор переменной величины с неизвестным направлением. На рубеже рационального и мистического ОНА и вырисовывается; размывает математические аксиомы и врывается в космическое пространство.

Люди любят рассуждать о времени. Этакая мясорубка словесной демагогии. Для пользы дела рассуждения имеют конечность. Бесконечными являются только размышления о жизни после смерти. Или о смерти после жизни. А зря. Моментальность жизни не обсуждаема. Можно – набор из вегетативных реакций и безусловных рефлексов. А можно – затянувшийся полет с элементами акробатики.

Сережа еще молод и старателен. Философская эклектичность времени ему непонятна. Он – пустяковый отрезок жизни, в котором лучший друг – мороженое.

Сейчас в его небольшой комнате хрипит динамиком советский переносной катушечный магнитофон «Дельфин-302М». После длительных мелких договоренностей Сережа становится обладателем пленки с записями какой-то группы битлов. Иностранный ансамбль, о котором так много говорят на переменах в школе. Звучит песня «Back in the U.S.S.R». О качестве записи не может быть и речи. Рваный звук монотонных приглушенных аккордов. Но голос?

Так не поют ни «Самоцветы», ни «Веселые ребята», ни советские имитаторы зарубежных певцов в телевизионном шоу «Кабачок 13 стульев». Что это? Это – апокалипсис сознания советского ребенка. Он услышал МУЗЫКУ. Запрограммированная свыше математическая мифология возможности, и бац – вектор вероятности приобрел нужное направление.

– Они вчетвером играют, – говорит на перемене Вовка Левин.

– А откуда ты знаешь? – удивляется Сережа.

– Мне папа говорил. Он их фотографию видел.

– И какие они? – захлебывается эмоциями Сережа.

– С длинными волосами аж до пояса и в джинсах, – хвастается Вовка.

На уроке математики Сережа рисует в тетрадке битлов. Шариковая ручка за тридцать копеек выводит на пустом листке бумаги смелые ощущения ребенка. Искренность рождающейся личности.

Трах-тарабац и… прямо в восьмой класс.

Школьное собрание заканчивается танцами. Кто-то принес проигрыватель для виниловых пластинок. «Юность-301». Звучит песня битлов «Oh, Darling».

– Ира, можно тебя пригласить на танец? – Сережа смущенно подходит к однокласснице. Первая влюбленность половозрелого прыщавого подростка. В медленном танце рождаются чувства, окутанные волшебством ритмичной блюзовой мелодии ливерпульской четверки. Ощущение единства запахов женского тела и мистической сентиментальности голоса великого вокалиста. Величие – в искренности. Веришь, что darling, понимаешь, что правда. Чувствуешь гормонами, удивляешься обоими полушариями головного мозга.

Вжик… Девятый класс. Глагол времени ставит многоточие. Жаль, что об этом мы узнаем завтра. Что многоточие.

– Серега, давай школьный ансамбль организуем? – предлагает серьезный Еремин.

– А какие песни петь будем? – интересуется Сережа.

– Понятно какие. Битловские.

* * *

…Актовый зал обычной средней школы. Затемненность, создающая атмосферу интимной любезности. Сережа поет песню битлов «Let it be». Смущается, сглатывает окончания, фальшивит. Манька, прикрыв глаза, стучит на ударной установке. Еремин изо всех сил бьет по клавишам пианино. Сашка Лыткин изучает пальцами струны бас-гитары. Просто эпизод в жизни молодых ребят, полюбивших «The Beatles».

* * *

…Тот же актовый зал, только год спустя. Выпускной вечер. Шары, красивые одноклассницы, взрослеющие одноклассники. Торжество судьбоносности. Хотя… лучше наоборот. Судьбоносность торжества. Выступает приглашенный вокально-инструментальный ансамбль.

– Сережа, сыграйте что-нибудь и вы, – просит симпатичная Лена, кокетливо всматриваясь в волнующую данность.

ВИА, которым руководит Сережа, выходит на импровизированную сцену. Звучит битловская песня «Hey Jude». Играют школьники так себе. Но не лажают. Аккуратно относятся к творческому шедевру. И грусть расставания тоскливо располагается в созвучии. Тональность бесконечности, миную мажорные – минорные аксиомы, приобретает свою музыкальную сущность.

Группа «The Beatles» обозначит в сознании взрослеющего юноши философскую концепцию слова «жизнь»…

* * *

Любят же сочинители манипулировать словом «время». Пришло «время» любить, как стрела пролетело «время», наступило зимнее «время» года, потерял себя во «времени». Именно. Потерял себя во времени…

* * *

Шестой курс медицинского института. Сережа впервые встречается со смертью. В приемное отделение городской больницы привозят девушку, попавшую в серьезную автомобильную катастрофу. Миловидное лицо, превратившееся в маску из воска. Окончательный белый цвет спектральных метаморфоз. Сережа пытается бороться с окончательным белым цветом. Спешит. Суетится.

– Ну, успокойся, она уже мертва, – мягкий голос ответственного дежурного хирурга сообщает о данности.

Вот и произошла первая встреча. Познакомились. Когда видишь покойника в гробу – все иначе. Понятнее.

Забежав в ординаторскую, сдерживая слезы, Сережа вытаскивает из сумки оранжевый плеер. Надевает наушники. Звучит песня «THE BEATLES» – «Blackbird». В звучащей музыке – серьезный вызов. Возможность победы вне сокрушительной однозначности тоскливого содержания пустой фразы: «Все когда-нибудь там будем…»

И вновь глаголы временных метафор. Хорошо, если это когда-нибудь где-нибудь лет эдак через тридцать наступило бы. Многоточие желаний. Формообразующая тактичность частицы «бы». Восклицательный знак направленных к Богу молитв.

* * *

Север. Примерно два года минуло. Районная больница в небольшом поселке городского типа.

Сережа выполняет свою первую самостоятельную операцию. За окном серьезная северная зима. Мороз. Сосульки, образующиеся в ноздрях при ходьбе. Небольшие деревья, уставшие от бесконечности холода. Мужественные люди, спешащие на работу.

В операционной тепло. Уютно. Запахи стерильности восхищают доказанностью антисептики. Свет от старенькой операционной лампы сконцентрировал ощущения. Сгруппировал сущность бытия в небольшом операционном разрезе. Руки молодого хирурга программируют время.

Пишут автобиографию. Родился. Учился. Работал. Заболел. Был прооперирован. И живем, товарищи, дальше! Строим светлое будущее…

Ох и золотые вы, руки! И все у вас получается. Аккуратно. Изящно. Вот и последний шов на кожу.

– Молодец вы, Сергей Иванович. Отлично прооперировали! Рану я заклею сама. Идите, – опытная операционная сестра многих молодых хирургов воспитала. Ее слово – закон.

Сережа забегает в ординаторскую. Хватает со своего рабочего стола плеер, обменянный в московской комиссионке на бабушкино кольцо с рубином. Вот мы и снова вместе, «The Beatles»! Звучит песня «Rocky Racсoon» из «белого» альбома. Далее – сигарета, стакан, наполненный неразбавленным медицинским спиртом, поздравления коллег, бессонность ощущений значимой победы. Все – после. Сейчас – музыка основной философской концепции. Совпадение тривиальных формулировок. Была. Есть. Будет. Были. Есть. Будем. Вместе.

* * *

Вот уже и полтинник разменял. Жизнь интересная получилась. Затяжной полет с элементами акробатики. Акробатика – сплошные «мертвые петли». Хроника пикирующего бомбардировщика.

Сережа лежит в реанимационном отделении. После тяжелейшей операции. Коллеги постарались. Сумели. Смогли. Вытащили.

– Римм, дай мне ноутбук. И наушники, – обращается Сережа к жене.

«Какая у меня рука белая. Хм. Удалось тебе, бомбардировщик, избежать окончательности цветовых метаморфоз. Пока», – Сережа старательно попадает штекером от наушников в ноутбуковское тело.

«Как, оказывается, все просто. Минимализм трансформации. Из жизни в нежизнь. Или в другую жизнь. Понятно, почему «время» запускает механизмы творчества.

«Время» – абзацы случайностей, складывающиеся в идеальный, законченный сюжет», – Сережа внимательно рассматривает подвешенную капельницу. Кап, кап…

За окном суетятся люди. Страшно хочется курить. В наушниках звучат песни «THE BEATLTS». Слезы напоминают о единственном желании… Жить!

– Завтра вас переводят в отделение. С возвращением, – молодой анестезиолог весело подмигивает и напевает очень знакомую мелодию. Да это же «All You Need Is Love»!

– Спасибо, – радуется Сережа и подпевает…

Москва 2014 г.

Бумага

Смертельно уставшая зима, зевнув, уходит на покой. Туда, где уже принимает солнечные ванны подлечившаяся от насморка и ипохондрии осень и еще не готово к наступлению лето.

Снег тает под напором ультрафиолета. Земля дымится, как плохо затушенный окурок папиросы.

Весна пришла, товарищи. Милости просим и к всеобщему удовольствию, уважаемая.

Дребезжит школьный звонок. Учительница, прищурившись, кладет указку и открывает форточку. Шум улицы врывается в класс. Свежесть и оживление перемешались и наполнили пространство, чувства.

Сережа резво собирает учебники в дерматиновый портфель и выскакивает на улицу.

На улице серые пятна уходящего снега собираются в журчащие и непокорные городские ручейки.

– Ух! – восклицает Сережа и достает из портфеля тетрадку по математике.

Присев на корточки, старательно, прикусив язык и соблюдая последовательность, делает из листка бумаги первоклассный кораблик.

– И что дальше? – спрашивает у мальчика новенький белоснежный кораблик.

– Плыви, кораблик, – смеется Сережа.

– И куда мне плыть полагается? – уточняет кораблик.

– А куда поплывется, – Сережа бережно опускает кораблик на воду и, сложив губы трубочкой, дует изо всей силы, создав таким образом воображаемый порыв попутного ветра.

* * *

Дома у Сережи в ванной комнате стоит пластмассовый корабль, работающий на батарейках. Игрушечная посудина набирает скорость и, ударившись об чугунную поверхность, раздраженно гудит, разбрасывая пластмассовым винтом теплую воду в замкнутом пространстве.

– Мам, а почему этому кораблю нельзя плавать на свободе? – спрашивает мальчик у мамы.

– А зачем игрушке свобода? – уточняет мама.

– Ну как же, мам? Ведь на свободе всем интересней.

– А вот ты представь, сынок. Закончится батарейка и корабль остановится. Без паруса, без двигателя.

– Но бумажный кораблик ведь может долго плавать, пока совсем не промокнет?

– У бумажного кораблика есть и попутный ветер, и быстрый ручеек, – смеется мама.

– Но ведь пластмассовый корабль прочнее?

– Самый прочный материал алмаз, сынок. Но он сразу идет ко дну.

* * *

Перемена. В открытое школьное окно свежо и снисходительно дунул весенний ветерок.

– Олег, давай посмотрим, чей самолет дальше и красивее полетит, – обращается к однокласснику Сережа.

Бумажный самолет, расправив крылья, взмывает вверх и легко планирует над землей.

– Ура! – кричат Олег и Сережа.

– Я свободен, – мурлычет самолет, выполняя своим бумажным телом невообразимые и непредсказуемые пируэты.

Дома у Сережи лежит деревянный самолет. С пропеллером. Красивый. Старательный. Нет, бумажный самолет несравненно лучше. И легкий, и страстный, и такой, каким и должно быть счастье – доступный. А как иначе? Если за счастьем постоянно за тридевять земель плутать, то и ноги стопчешь, и времени для использования этого сокровища хлоп и… дуля вместо восторгов и помутнений от радости.

– Пап, а пап? А почему бумажный самолет в воздухе и кувыркается, и всякие фигуры выделывает, а деревянный самолет летит только прямо?

– Где ветер, там и свобода, Сережа.

– А разве у деревянного самолета ветра нет?

– Есть, конечно. Но для деревянного самолета ветер только помеха.

* * *

А весна по-молодецки расправила листья и растаяла. Наступило лето.

Жарко. Солнечно. Припекает и голову, и бочку с квасом, вызывая брожение что кваса, что ума.

Ребята подходят к киоску «Союзпечать» и покупают газету. Лучше «Правду». И цена этой «Правды» – две копейки. И выходит из этой пышной газеты отличный головной убор. Нахлобучишь на голову вот такой кусок бумаги и с удовольствием разгуливаешь по чистым улицам. И не жарко, и не накладно. Обыкновенно. Чем не свобода? В разумных удовольствиях, разумеется.

* * *

– Михаил Афанасьевич! Товарищ Булгаков! Вопрос можно? И почему вы решили, что рукописи не горят?

Михаил Афанасьевич молчит. И ответ на этот вопрос завис в вечности. Возможно, в бумаге имеется все, что бесконечно в своей природной сущности. Солнце, вода, ветер. Свобода. А разве свобода может умереть?

Москва 2015 г.

Вы не читали Борхеса?

Свет от операционной лампы ударил в предполагаемое место хирургического вмешательства. И не иначе. Ведь свет обладает максимальной скоростью. Предельно допустимой и возможной.

Со светом понятно, но вот со скоростью?

…Лежал в отделении паренек. Лет двадцать пять ему, кажется, было.

Поступил в хирургию с повреждением плечевой артерии. Вставлял стекло дома и – бац… Случайность?

Повреждение плечевой артерии в сосудистой хирургии – дело пустяковое. Сшили артерию. Запустили кровоток. Удачная и несложная операция.

– Все у тебя, Саша (возможно, больного так и звали), отлично, – Сергей Евгеньевич влетел в послеоперационную палату. Работы много. Еще и плановая операция предстоит.

А к вечеру у Саши появились признаки анаэробной инфекции. И болезнь стала развиваться с невероятной скоростью. Встал вопрос об ампутации руки. Руку ампутировали, а процесс распространения инфекции не остановили. Выполнили экзартикуляцию. Антибиотики сильнейшие подключили. Около Саши лампочками переливалась тяжелая артиллерия медицинской аппаратуры.

– Кажется, я умираю, доктор? – Саша тяжело дышал и беспокойно разглядывал суетящихся медсестер.

– Нет, Саша. Ну что ты? Все будет хорошо.

– Если нужно, доктор, ампутируйте мне и другую руку, ноги. Жить хочется. Жена меня любит. Она меня любым примет.

Саша умер. Не спасли.

Да, ведь о скорости, собственно, речь идет. Со светом понятно. Приблизительно. А с какой скоростью летит болезнь? И почему болезнь увеличивает скорость жизни? Чем ближе препятствие, тем труднее затормозить. Хаотичное начало требует результативного завершения.

* * *

– Вы не читали Борхеса?

– Нет, не читал.

– Как, вы не читали Борхеса?!

– ?

– А еще воспитанный молодой человек. И интеллигентный, кажется.

* * *

Вот и операционное поле обработано. Йод, смешанный со спиртом, создает спокойный цвет равномерного летнего загара. Что сейчас будет… А что сейчас будет? Поэтапное выполнение оперативного вмешательства произойдет. Каждый раз, когда берешь в руку скальпель, испытываешь… И что испытываешь? Да ни фига не испытываешь. Сосредотачиваешься.

– Начинаем, мужики?

– Поехали.

* * *

– И вы не читали Борхеса?

– Нет.

– Может быть, вы вообще ничего не читали?

– Читал.

– Но это же Борхес! Вот, уже и седина на висках появилась, а вы? Грустно.

* * *

Разрез. Рукой необходимо провести легкое, но достаточно глубокое движение. Хм. Капельки крови на желтоватом фоне. Красиво. Возможно, в любом хирургическом процессе присутствует элемент художественности. Элегантность в повседневности. Нашел же Ван Гог поэтичность и гармонию в подсолнухах. Но при чем тут подсолнухи? Подсолнухи, собственно, и ни при чем. Просто человек иногда находит вдохновение и в совершенно обыкновенных вещах… Так. Минимальное кровотечение остановить необходимо.

– Коагуляция.

* * *

– И вы не читали Борхеса?

– Времени нет.

– Приехали. Ох, и куда мир катится …

* * *

Входим в брюшную полость. Так, желудок, кишечник. К брюшному отделу аорты необходимо подобраться. Интересно Бог нас сотворил. Самый уязвимый анатомический субстрат глубоко спрятал, другими органами, менее значимыми, прикрыл. Аккуратно. Изящно. Продумано. В свое время Лавуазье, определяя массу, показал, что материя может переходить из одной формы в другую. При этом она (материя) и не исчезает, и не возникает. Значит, кровь, поддерживая жизнь, создает вечный двигатель? Глубоко копаешь, товарищ хирург. Вечный двигатель. В хирургии вечность не любят. Нам бы здесь и сейчас. И деликатно, иначе жизнь можно спугнуть. Вот и аорту через брюшину можно прощупать.

– Ножницы.

* * *

– Вы все еще не прочитали Борхеса?

– Не удается. Устаю. Прихожу домой, глаза слипаются.

– Да как же так? Может, у Вас и на Библию времени нет?

– И такое бывает.

– Ужас. Караул. Кошмар. Вы не читали Борхеса?!

* * *

Выделен достаточный для наложения анастомоза участок брюшной аорты. Можно перевести дух.

Фарадей, освоив ремесло переплетчика, неожиданно и гениально уловил связь между электричеством и магнетизмом. И создал простоватый необразованный Фарадей прототип электрического двигателя. Стоп. Какой Фарадей? Может быть, и битлов еще вспомним? Ливерпульские подростки из рабочих семей. Без музыкальной осведомленности и с минимальной начитанностью. И какая в их музыке может быть философия? Сложности у битлов нет. Загадочности, музыкальности и гениальности предостаточно, а сложности нет. Но зачем человеку сложности? А это каждый сам для себя решает. И какие только мысли в голову не приходят, пока анастомоз накладываешь. Брюшная аорта неграциозная, что ли. Прямая линия. Извилистости и крючковатости брюшной аорте не хватает. Заковыристости. Простовата она, брюшная аорта.

– Шьем?

– Продолжаем.

* * *

– Вы не читали Борхеса? Может, вы и в Бога не верите?

– Верю. Но при чем тут Бог?

– Ну как же? Зеркала, метафоры, сложное переплетение иносказательности и современности. У Борхеса… А на самом деле? При чем тут Бог. Вы не читали Борхеса?

* * *

Теперь нарушенную целостность восстановить необходимо. Послойно. Попытаться оставить так, как было задумано. А как было задумано?

– Гемостаз?

– Сухо.

– Пульс, давление?

– В норме.

– Дыхание?

– Самостоятельное.

* * *

– Вы не читали Борхеса?

– Прочитал.

– И как?

– Чехов лучше.

Москва 2014 г.

Дежавю (déjà vu)

Бабушка. Безгранично любимый и очень дорогой человек. Жизнь бабушки состоит из отрезков. Отрезок – детство. Отрезок – замужество. Отрезок – арест и советские концлагеря. Отрезок – Сережа. Отрезок – Сережа – до самой смерти. После смерти – небольшой мраморный памятник на клочке земли и память.

– Здравствуй, бабуля, – говорит Сергей Иванович, приходя на могилу.

Шелестят листья, рядом с кладбищем проезжают автомобили, видны городские постройки. Все просто. Отсутствуют поэтичность и пафос романтизма. Да и какой романтизм в повсеместно разбросанных могилах? А на душе спокойно. Нет ярких эмоций и отсутствует тяжесть горя. Может, душа бабушки своей мягкой рукой, как в детстве, успокаивает мятежную душу внука?

Сергей Иванович присаживается на скамейку, закуривает сигарету и рассуждает:

– В принципе, бабуль, все нормально. Жив, относительно здоров. Родители в порядке. Вот женился повторно. Жену – люблю. Правда, с работой незначительные проблемы, но справлюсь.

Годы, смущаясь, летят назад. В пути останавливаются; фиксируют свое прошлое наличие.

Вот Сережа маленький мальчик, в шортах и пистолетиком в руках.

– Бабуль, можно я пойду погуляю?

– Иди, Сереженька, иди. Только не теряйся.

– Бабуль, а что обедать будем?

– Беляши, сынок. Я состряпаю твои любимые беляши.

Сережа бежит во двор. Рядом, на самодельной клумбе, растут любимые бабушкой, анютины глазки. Цветы подмигивают ребенку своими сиреневыми корзинками. На завалинке греется подушка. На подушке располагаются бабушкины очки. В них очень интересно смотреть на мир. Предметы становятся расплывчатыми и смешными; напоминают сказочные персонажи.

– Глаза испортишь, – ругается бабушка.

– Ну и что, – смеется Сережа.

– Вот вырастешь и будешь плохо видеть.

– А я нескоро вырасту.

В обед Сережа прибегает домой. На столе, в большой тарелке, горой свалены беляши. Такие поджаристые, с мясом в центре, источающие ароматы детской свободы и бабушкиной доброты.

Сережа хватает беляш, вгрызается в него зубами, аж до самой середины; чувствует мягкую податливость теста и обжигающую сочность мяса. По подбородку стекает жир и капает на рубашку, оставляя масляные пятна.

– Ну и грязнуля ты, Сережа, – бабушка качает головой, надевает очки и рассматривает жирные кляксы.

– Я не грязнуля, я маленький, – смеется Сережа.

– Переодень рубашку, надень чистую, – строго произносит бабушка.

Сережа вбегает в прохладную комнату, на ходу снимает рубашку через голову. Взгляд останавливается на гобелене, изображающем отдыхающего пастуха на фоне разноцветной природы. От гобелена исходят запахи старости, столь непонятной ребенку. Белый фарфоровый слон с поднятым хоботом расположился на тумбочке, расставил ноги на белой кружевной салфетке. Часы, тикая, совершают движения стрелками. Железная кровать с набалдашниками скрипит пружинами и благодушно потягивается. Муха, хлопая крыльями, совершает бессмысленные перелеты. Мухобойка стонет резиновой площадкой, желая действовать. Пахнет бабушкиным мылом и деревянными стенами. В тайнике под печкой спрятан фонарик и разноцветные шарики от бабушкиных бус. Это дом детства. Верное пристанище уставшей души.

…Вечером бабушка и внук направляются в гости, к родове. В шумном доме в разных направлениях двигаются тетушки. Дядюшка, в единственном числе, чмокая, спит в кресле. Пьют чай из блюдечек с сахаром в прикуску. Хлюпают, ахают, хрустят, переговариваются, затягиваясь ароматами дыма. Сереже скучно. Он сидит на стуле, болтает ногами и смотрит в окно. Через стекло виден двор, собака Дружок и дядюшкин мотоцикл. Напившись чаю, тетушки направляются в гостиную. Дядюшка, чмокая, просыпается. Бессмысленно осматривает окружающих и, чмокая, вновь засыпает. Теперь уже с храпом. Тетушки оживленно обсуждают текущие события…

* * *

…Годы резво пробежали отрезок пути от пункта А до пункта В и остановились. Сережа – подросток лет четырнадцати. Шорты сменились брюками из джинсовой ткани. В руках – спичечный коробок и складной ножик.

– Бабуль, можно я пойду погуляю?

– Иди, сынок, только не задерживайся.

– Бабуль, а что у нас будет на обед?

– Твои любимые беляши, Сереженька.

Анютины глазки в клумбе подмигивают сиреневыми корзинками. На завалинке греются бабушкины очки. В них интересно смотреть на мир. Предметы искажаются и напоминают смешно – измененных одноклассников.

– Сережа, зрение испортишь, – повторяет бабушка.

– Да фиг с ним, со зрением. Главное – интересно. Прикольно.

На обед, соблюдая требования голода, Сережа прибегает домой. На столе в сенях в огромной тарелке дрыхнут беляши. Ждут своего, голодно-пригодного часа. Сережа хватает беляш и заталкивает его практически полностью в рот. Время не изменило вкус продукта. Только тесто местами обгорело и мясо в центре сыровато. По подбородку стекает жир. Капает на рубашку.

– Ну и грязнуля, ты сынок. Иди переоденься.

– Лень, бабуль. Фиг с ним, с пятном. Меня ребята ждут.

– Подождут. Я тебя с грязным пятном гулять не пущу.

Сережа неохотно заходит в комнату. Расстегивает рубашку и бросает ее на стул.

Слон на тумбочке блестит и не стареет. Гобелен потускнел, местами износился, но пастух продолжает отдыхать на фоне разноцветной природы. Железная кровать несколько прогнулась и местами жалобно обнажила ржавеющие пружины. Часы тикают, отсчитывая время. Муха продолжает летать, уклоняясь от мухобойки.

Комната дополнилась проигрывателем для пластинок и фотографиями Битлов. Одиноко висит портрет Хемингуэя. Умные глаза черно-белого цвета. В тайнике под печкой у Сережи хранится пачка сигарет. Здесь же лежит завернутая в бумагу фотография порнографического характера.

Вечером внук с бабушкой направляются в гости, к родове. Тетушки бегают по комнатам, задевая стулья и спотыкаясь. Дядюшка, громко храпя, спит в кресле. Пьют чай. Сереже скучно. Он выходит во двор и выкуривает в туалете подряд две сигареты. Закусывает семечками, чтоб не пахло. Выходит на улицу. Разглядывает проходящих мимо восхитительных девушек. Радуют оголенные ноги и вырезы на груди. Симпатичные эротические сцены носятся в голове. Хочется целоваться и лапать молодое девичье тело.

* * *

Годы, набирают скорость и останавливаются на отметке девятнадцать. Девятнадцать лет. Сережа – студент второго курса медицинского института. Брюки из джинсовой ткани сгнили в городской помойке, войдя в процесс круговорота вещей в природе. Настоящие американские джинсы облегают бедра юноши. В руках – сумка с учебниками и аккуратно сложенным бабушкой белым халатом.

– Бабуль, я в институт.

– Только не задерживайся.

– Бабуль, а что у нас на обед?

– Твои любимые беляши, сынок.

Анютины глазки провожают Сережу сиреневыми корзинками. На завалинке лежат бабушкины очки. В них интересно смотреть на мир. Предметы искажаются, и многочисленные преподаватели становятся беззащитными, легкоранимыми.

– Глаза испортишь, Сережа.

– Вылечусь, бабуль. В институте научат.

После занятий в сенях Сережу ждут свежие беляши. Аппетитные, похожие друг на друга, они теплеют от своей вкусовой белково-липидно-углеводной пригодности. Сережа хватает беляш и откусывает огромный кусок. Жир капает на рубашку.

– Ну и грязнуля ты, сынок. Иди смени рубашку.

– Угу, – соглашается Сережа.

Белила в комнате местами опали, обнажив стесняющееся дерево. Слон, как верный старослужащий, сохраняет осанку. Гобелен местами стерся, изуродовав лицо отдыхающего пастуха до неузнаваемости. Гобеленовая природа поблекла, превращая зеленую траву в бесформенную выцветшую кучу. Часы тикают, опаздывая минут на пятнадцать. Муха дохнет на липкой ленте.

Рядом со слоном на тумбочке валяется желтый череп. Белая салфетка знатно выделяет красный анатомический атлас. Железная кровать умирает, оставляет пружинное завещание. В тайнике под печкой греется початая бутылка водки. Рядом отдыхает засохший огурец.

– Пойдем сходим сегодня вечером в гости к моим сестрам, – просит бабушка.

– Хорошо, только девушку мою возьмем с собой.

Тетушки смиренно расползлись по комнатам. Дядюшкино кресло одиноко торчит в углу гостиной. Оно осиротело. Дядюшка умер, оставив после себя добрую память и вмятину от заднего места на обшивке из алькантара. Все собираются пить чай. Сереже с девушкой скупо наливают водки.

– Ваше здоровье, – поднимает рюмку Сережа.

Тетушки пугливо прячут глаза. Бабушка сердито качает головой, но не вмешивается. Сереже скучно.

– Пойдем погуляем, – говорит Сережа своей девушке.

На улице Сережа закуривает и заходит в соседний магазин.

– Четвертинку, пожалуйста. И плавленый сырок.

Во дворе у студента припасен стакан.

– Будешь? – предлагает водку Сергей своей девушке.

– Буду, – отвечает девушка и залпом опрокидывает алкогольную дозу.

Выпив, молодые люди целуются, и Сережа лапает молодые груди…

* * *

Стоп. Годы летят, бегут, несутся, ошалело выпячивают свою годность.

Сереже тридцать девять. Срок. Он уважаемый человек. Хирург. Заведует отделением. Разведен. Одет в дорогой костюм. Имеется итальянский галстук и английская рубашка. В его руках ключи от машины.

– Бабуль, я на работу.

– Только не задерживайся.

– Что у нас сегодня на обед?

– Твои любимые беляши, Сереженька.

На столе на кухне лежат бабушкины очки. Рядом лежат очки Сергея Ивановича. В них интересно смотреть на мир. Люди становятся резкими, отчетливо видны все их недостатки.

Вечером, после работы, Сергей Иванович забегает на кухню. Хватает беляш. Вкусный, но жирный. Надо следить за холестерином. Жир капает с подбородка. На рубашку.

– Какой ты грязнуля, сынок. Иди переоденься.

– Что ты во все вмешиваешься? Моя рубашка. Может быть, мне нравятся жирные пятна?

Сережа направляется в большую комнату. Это его московская квартира. Вместо гобелена на стене висит жидкокристаллический телевизор. Гобелен стерли годы. Он умер в Сибири, в доме детства. Дом тоже умер. Безжизненный, он простоял несколько лет без хозяев, затосковал и сгнил. В доме сгнили и слон, и тайник с засохшим огурцом, и помнящие запахи бабушкиного мыла стены. Просто память отматериализовала умершие вещи, сделала их принудительно вечными.

– Как там моя сестра? Давно писем не получала, – бабушка вздыхает и тяжело присаживается на стул.

Множественное число стало единственным. Единственная живая и здравствующая. Сережа больше не увидит тетушек. Единственная живая и здравствующая тоже умерла. Бывает…

* * *

…Вновь кладбище. Мраморный памятник. Простая скамейка зеленого цвета. Сергей Иванович докуривает сигарету, берет другую.

– Вот такие дела, бабуль. Плохо мне без тебя. Одиноко.

Городские постройки вежливо хранят молчание. Деревья-одиночки играют с ветром, улавливая листьями свежесть. По траве бегает черный жук. Муравьи суетливо расправляются с засохшими предметами.

– Пошел я. Скоро опять приеду, – Сергей Иванович поправляет любимые бабушкой гвоздики и, выпрямившись, идет, осматривая памятники чужим людям, внимательно вглядываясь в дату рождения и дату смерти…

Дома Сергей Иванович открывает холодильник и достает тарелку с холодными беляшами, приготовленными мамой…

Москва 2014 г.