Текст книги "Гений кривомыслия. Рене Декарт и французская словесность Великого Века"

4.3. Под сенью «ученых девушек» в цвету

В статье «Декарт и женщины», опубликованной в 1999 году Ж. Родис-Левис (1918–2004), профессором Сорбонны, основательницей международного Центра картезианских исследований (1981), одной из самых авторитетных французских специалистов по творчеству Декарта, приводится целый ряд свидетельств постоянного и все время крепнущего внимания философа к ученым женам172172
  Rodis-Lewis G. Descartes et les femmes: l’exceptionnel apport de la princesse Élisabeth // Donne filosofia e cultura nel seicento / Totaro P. (dir.). Roma: Consiglio nazionale delle ricerche, 1999. P. 155–170.


[Закрыть]. Действительно, весной 1637 года, едва завершив «Рассуждение о методе», Декарт поспешил отправить два экземпляра рукописи К. Гюйгенсу, указав, что они предназначаются также его супруге и сестре, замечания которых он ценил гораздо больше, нежели мнения «многих философов», зачастую «по искусству своему» отзывающихся о книгах дурно173173
  Ibid. P. 155.


[Закрыть]. Очевидно, что в этом пассаже Декарт следует уже знакомой нам логике предпочтения, отдаваемого здравому смыслу и естественному свету разума, коими женщины наделены в равной мере с мужчинами, противопоставляя ученых жен педантам и схоластам.

Вместе с тем, возвращаясь к вопросу о характере взаимоотношений философа с учеными женами, следует отметить, что сам Декарт потворствовал известным слабостям прекрасного пола, в частности развитому вкусу к изящным искусствам и свободным наукам, который получил распространение в так называемой салонной культуре, прециозной словесности и галантной литературе во Франции XVII века174174
  Denis D. Classicisme, préciosité et galanterie. P. 117–130. На двух последних страницах этого синтетического обзора, заключающего в себе сводку новейших представлений о данных культурно-исторических тенденциях, приведен обширный список литературы по теме.


[Закрыть]. Строго говоря, речь идет о тех культурно-исторических константах, которые, вкупе с некоторыми другими элементами, составляли довольно сложную, подвижную и расплывчатую семантическую констелляцию, где весь построенный по правилам, размеренный, рассудочный, светлый духом классицизм, выступающий в виде господствующего стиля эпохи, двоился и дробился в более изощренной эстетике барокко, так или иначе тяготевшей к чрезмерности, безрассудству, темным далям; где придворная культура, устремленная к идеалам воинства, мужественности, силы, провоцировала сопротивление салонной субкультуры, преимущественно женской, в которой прекрасный пол отыгрывался на придворных мужланах, противопоставляя двору культ светской изысканности, утонченности, вычурности, словом, прециозности, распространявшийся на манеру вести себя, одеваться, беседовать, писать; где сильный пол, провоцируя и будто отзываясь на эту интеллектуальную провокацию, искал себя в маньеристских формах галантной поэзии или предосудительных фигурах интеллектуально-экзистенциального либертинства. Разумеется, границы между этими тенденциями литературной жизни Франции первой половины XVII века были нечеткими, подвижными, расплывчатыми; немаловажно и то, что, в отличие от таких понятий, как классицизм или барокко, имевших позднейшее происхождение, фигуры галантности, прециозности, либертинства были зафиксированы в критических, литературных и философских сочинениях эпохи, не отличаясь, впрочем, семантической определенностью. Таким образом, говоря об эпистолярных романах Декарта с учеными женами, важно представлять себе, что такого рода общение не было чем-то из ряда вон выходящим: эпистолярные формы вошли в литературный канон классицизма с момента публикации «Писем» (1624) Ж.-Л. Гез де Бальзака, ближайшего друга автора «Рассуждения о методе», писателя-моралиста, не чуждого ни галантной, ни прециозной, ни либертинской тенденций в интеллектуальной жизни Франции первой половины XVII века.

Итак, делая выбор в пользу французского языка, Декарт не только открывает демократический путь развития философии, но и приглашает к вступлению на этот путь женщин, ищущих образования, но также культурного авторитета в условиях абсолютистского государства. Разумеется, такая историко-культурная ситуация предполагала выработку новых форм взаимоотношений между философом и образованной женщиной. В этом плане важно сознавать, что те отношения, которые сложились у философа сначала с принцессой Елизаветой, а затем с королевой Кристиной, складывались по неким новым правилам, в которых тяга к учености, характерная для женщин эпохи, подкреплялась определенным политическим авторитетом, с которым не мог не считаться Декарт.

Вместе с тем они усложнялись двумя более сложными психологически-экзистенциальными структурами, по-разному определявшими характер личных отношений мыслителя с двумя юными венценосными особами: структура «философ как врачеватель» была более значима в отношениях Декарта с Елизаветой Богемской; структура «философ как советник государя» доминировала в отношениях автора трактата «Страсти души» с Кристиной Шведской. Учитывая то, что философ завязывал эти отношения с сильными мира сего, хотя здесь последние принадлежали к слабому полу, нельзя обойти молчанием то обстоятельство, что эти связи с самого начала подразумевали определенного рода опасности и риски: философ возводил свою мысль под сень политического авторитета, неизменно чреватого той или иной формой насилия.

Вместе с тем можно еще раз подчеркнуть, что обращенность к женщинам образует то, что можно было бы назвать прагматическим аспектом текста Декарта, который соотносится в общем и целом с доктриной галантности Великого века, представляющей собой своего рода экзистенциально-эстетическое кредо, предопределявшее собственно поэтику французского классицизма. Не что иное, как повышенное внимание к читательской аудитории и, в частности, к ученым женам, ставит автора «Рассуждения о методе» в один ряд с законодателями литературного канона или, по меньшей мере, подтверждает то культурное обстоятельство, что он не мог не разделять главной заботы писателя XVII столетия – «писать, чтобы нравиться»175175
  Tadié J.-Y. (dir.) La littérature française: dynamique & histoire. P. 636–651.


[Закрыть]. При этом необходимо подчеркнуть, что в парадоксальном почине Декарта следует видеть также знак ответственного решения мыслителя, направленного на освобождение философии от роли служанки теологии и превращение свободной мысли в действенный инструмент участия философа в гражданской, или светской, жизни.

Разумеется, эта своеобразная «защита и прославление французского языка» в философии путем искания заступничества и покровительства среди ученых жен не являются единственным аспектом текстов Декарта, в силу которого они оказываются в сфере галантной или – в более широком плане – классической литературной культуры. Тем не менее уместно будет заметить, что со временем искание прекрасной половины как условия обретения истины становится своего рода личным наваждением мыслителя.

Действительно, если взглянуть на последующий путь Декарта в свете этого повышенного внимания к ученым женам, то создается впечатление, будто тот самый «злой дух», открытую тяжбу с которым он затеял сначала в снах, а продолжил в трактате «Метафизические медитации» (1641), с течением времени все отчетливее принимал очертания своего рода «femme fatale». В самом деле, здесь можно еще раз напомнить, что один из последующих трактатов философа – «Принципы философии» – предваряло весьма вычурное посвящение молодой принцессе Елизавете, которое следовало бы рассматривать как своеобразный образец галантной литературы классического века. Эта прециозная дедикация была одним из зримых плодов негласного эпистолярного диалога философа с принцессой, который завязался в 1643 году и продолжался вплоть до смерти Декарта.

Сама Елизавета, не особенно обремененная, правда, государственными обязанностями, являла собой высший тип женской учености в Европе XVII века и со временем приобрела звание «главы» европейских картезианок. Строго говоря, последнее сочинение Декарта – трактат «Страсти души» (1649) – был написан по настоятельной просьбе и при деятельном участии ученой прелестницы, боровшейся посредством философии Декарта с девичьими печалями и сомнениями, меланхолиями и ностальгиями. Вместе с тем не стоит упускать из виду того обстоятельства, что этот поворот в сторону моральной философии был обусловлен своего рода уступкой мыслителя своеобразному интеллектуальному насилию со стороны принцессы, во всяком случае, это начинание по разработке морали несколько опережало довершение собственно метафизического проекта Декарта176176
  См. материалы международного коллоквиума, посвященного изучению связей Декарта и Елизаветы, где отчетливо прослеживается тенденция сменить перспективу в представлении образа принцессы, которая из «ученицы» или «музы» философа превращается в современных исследованиях в оригинального мыслителя, существенно повлиявшего на развитие моральной философии автора «Рассуждения о методе»: Élisabeth de Bohême face à Descartes: deux philosophes? Среди новейших исследований по этой теме отметим также две монографии, в которых эпистолярный роман Декарта и Елизаветы прочитывается в психоаналитическом ключе: Sibony-Malpertu Y. Une liason philosophique. Du thérapeutique entre Descartes et la princesse Élisabeth de Bohême. Paris: Stock, 2012; Coquard D. Une philosophie à l’épreuve du transfert. La correspondance entre Descartes et Élisabeth. Toulouse: Les Presses universitaires du Midi, 2017.


[Закрыть].

Наконец, напомним, что риторические ухищрения Декарта были направлены не только на прекрасный пол, но и на другие фигуры власти, имевшие значительный вес в культурном поле Франции 30‐х годов XVII века: показательно в этом отношении, что сразу после выхода «Рассуждения о методе» Декарт был назван «самым красноречивым философом» своего времени177177
  См. об этом: Cavaillé J.-P. «Le plus éloquent philosophe des derniers temps». Les stratégies d’auteur de René Descartes. Р. 349–367.


[Закрыть].

Тем временем отзвуки парижской славы философа, дерзнувшего противопоставить свою философию авторитету схоластической традиции, начали разноситься по светским салонам, умственным кружкам и университетским аудиториям других европейских столиц. Словом, Декарт, вовлеченный в публичную научную жизнь преимущественно через переписку, стал едва ли не первым по-настоящему популярным философом, общения с которым искали думающие люди по всей Европе. Мыслителю, приучившему себя к тихой жизни в Голландии в отдалении от кровавых политических конфликтов и шумных теологических дискуссий, раздиравших тогда Европу, эта слава доставила как лишние треволнения, так и прекрасные мгновения, которыми были чреваты новые интеллектуальные связи, соединившие его с самыми выдающимися умами того времени.

Однако если эпистолярный диалог и интеллектуальное сотрудничество с принцессой Елизаветой действительно можно рассматривать, с одной стороны, как своеобразный образец галантной словесности XVII века, тогда как с другой – как не менее своеобычный свод философской психотерапии или даже психоанализа178178
  Полный русский перевод этой переписки, дополненный письмами Декарта к ряду других корреспондентов, готовится к изданию автором этих строк.


[Закрыть], то второе знакомство с венценосной особой оказалось для Декарта поистине фатальным. Речь идет, очевидно, о юной деве-короле Кристине, личным отношениям с которой также предшествовал непродолжительный эпистолярный роман.

Подводя итоги, следует подчеркнуть, что переписка Декарта с Елизаветой и Кристиной представляет собой своеобразный образец эпистолярного жанра, получившего широкое распространение в век галантной словесности во Франции. Вместе с тем она явилась оригинальным интеллектуальным инструментом, посредством которого философ мог более свободно представлять свои идеи, нежели в философских трактатах, создававшихся под знаком религиозной и схоластической цензуры. Вместе с тем в переписке Декарта с учеными женами эпистолярный жанр приобрел новые, собственно философские функции, отличавшие письма мыслителя от прециозных или галантных форм эпистолярной литературы того времени. Прежде всего, философу важно показать, что в письме он действительно мыслит, позволяя себе гораздо более свободный ход размышлений, нежели в предназначенных «педантам» опубликованных сочинениях. Кроме того, пишущий играет роль галантного остроумца, хочет блистать, произвести впечатление, отсюда некоторые почти крамольные суждения, в которых философ ставит под сомнение те истины, что обеспечивают порядок современного мироустройства. Наконец, обязательные галантные формулы эпистолярного жанра порой способны настолько перекрывать ход мысли философа, что письмо может граничить с упражнением в прециозном пустословии: здесь перед нами возникают своего рода издержки литературной формы. Наиболее наглядно эти противоречия, равно как целый ряд других, сказались в эпистолярном романе, связавшем Декарта с Кристиной Шведской.

Этюд пятый. Философ и его государь-в-среднем-роде

1 сентября 1649 года Декарт отправился в дальнее странствие, которому, как известно, суждено было оказаться последним: мыслитель, превыше всего ценивший свободу отправления разума и посему проживавший прежде в самых тихих уголках странноприимной Голландии, ринулся в Стокгольм, в «страну медведей, среди льдов и скал»179179
  Descartes R. Correspondance, 2. T. VIII. P. 581.


[Закрыть]. После долгих колебаний и глубоких раздумий философ решил принять лестное приглашение молодой королевы Кристины Августы (1626–1689), которая, пожелав превратить шведскую столицу в «северные Афины», призвала ко двору целый сонм европейских знаменитостей – И. Фрайнсхайма (1608–1660), филолога-классика, ставшего историографом и конфидентом королевы; М. Мейбомиуса (1630–1711), знатока древнегреческого языка и многообещающего музыковеда; К. де Сомеза (1588–1653), выдающегося гуманиста, филолога и экономиста; Г. Ноде (1600–1653), книговеда, библиофила, филолога и др.180180
  Григорьев Б. Королева Кристина. М.: Молодая гвардия, 2012. С. 114–115.


[Закрыть] Декарт, с трудами которого королева познакомилась благодаря дальновидному посредничеству французского дипломата, литератора и эрудита П. Шаню (1601–1662), был приглашен в Стокгольм, чтобы учить Кристину философии.

В Стокгольме, куда Декарт прибыл 4 октября, философ был встречен поистине с королевскими почестями; более того, капитан корабля, который был специально снаряжен за ним в Голландию, представляя королеве отчет о почти месячном путешествии, заявил, что доставил в Стокгольм «полубога»:

Ваше Величество, я доставил Вам не человека, а полу-Бога. За три недели он преподал мне из наук о судоходстве, ветрах и навигации столько, сколько я не смог узнать за шестьдесят лет, что выхожу в море. И теперь я уверен, что смогу ходить в самые дальние и опасные плаванья181181
  Baillet A. La Vie de Monsieur Des-Cartes. Vol. 2. Р. 388.


[Закрыть].

Сейчас уже не понять, кто льстил Декарту больше – капитан корабля или биограф Байе; очевидно одно: оказавшись при дворе Кристины, философ с головой окунулся в пучину дворцовых интриг, борьбы индивидуальных самолюбий, многосторонней конфронтации различных научных, политических и религиозных партий. Уже пресловутые королевские почести, которые были оказаны ему по прибытии, не могли не породить ревности среди придворных, что счел нужным подчеркнуть биограф: «Королева приняла его с таким благорасположением, которое было отмечено всем двором и которое, быть может, преумножило ревность иных ученых мужей, для коих прибытие его могло показаться угрожающим»182182
  Ibid.


[Закрыть]. Королева сразу же засыпала философа баснословными щедротами: предложила навсегда остаться в Швеции, посулила возвести в шведское дворянское звание, а также пообещала имение на юге страны, в германских землях, завоеванных шведской короной. Однако Декарт отклонил все королевские милости, которые, по всей видимости, счел преждевременными или даже неприемлемыми то ли из педагогических соображений, то ли из стремления сохранить обычную для него независимость. Так или иначе, но было принято решение, что занятия начнутся не раньше чем через несколько недель, чтобы философ мог «свыкнуться с гением страны»183183
  Ibid. P. 389.


[Закрыть].

О том, что мог чувствовать автор «Рассуждения о методе», оказавшись в «стране медведей» в роли придворного философа, дает представление письмо Декарта к принцессе Елизавете, написанное через несколько дней после прибытия в Стокгольм:

Я пока еще имел честь видеть Королеву лишь дважды; но мне кажется, что я уже довольно хорошо ее знаю, чтобы осмелиться сказать, что она имеет не меньше достоинств и больше добродетелей, нежели ей приписывает слава. Наряду с щедростью и величием, которые с блеском проявляются во всех ее действиях, в ней видны также нежность и доброта, которые обязывают всех тех, кто любит добродетель, и удостоились чести к ней приблизиться, быть полностью посвященным служению этой особе. Одной из первых вещей среди тех, что ей было угодно знать, был вопрос о том, знаю ли я какие-либо новости о Вас, и я без притворства сказал ей сперва, что я думаю о Вашем Высочестве; ибо, отметив силу ее духа, я не боялся, что это вызовет у нее какую-либо ревность, равно как я уверяю себя, что Ваше Высочество не будет ее испытывать из‐за того, что я ей свободно пишу о своих впечатлениях о Королеве. У нее большая склонность к изучению словесности; но поскольку я совсем не знаю, что она знает из философии, то я не могу судить, придется ли она ей по вкусу, сможет ли она уделять ей какое-то время и, следовательно, смогу ли я дать ей некоторое удовлетворение и быть ей в чем-то полезным. Это великое рвение, которое она испытывает к изучению словесности, в данный момент побуждает ее главным образом к занятиям греческим языком и собиранию множества старинных книг; но, возможно, все переменится. А если нет, то добродетель, которую я нахожу в этой государыне, заставит меня предпочесть полезность служения желанию ей понравиться; так что это не помешает мне откровенно говорить ей о моих впечатлениях; и если они не будут ей приятны, чего я не думаю, я, по крайней мере, буду доволен тем, что я выполню свой долг и что это даст мне возможность тем быстрее вернуться к своему одиночеству, без которого мне трудно продвигаться вперед в поисках истины; а именно в этом и заключается главное благо в моей жизни184184
  Descartes R. Correspondance, 2. P. 305–306.


[Закрыть].

Итак, дерзновенно приняв не менее дерзкое приглашение королевы, философ был готов скрестить шпаги с тем типом учености, который воплощало большинство приглашенных Кристиной ученых: речь идет о ренессансном гуманизме, основанном на классической филологии, изучении древних языков, чтении античных авторов. Этому идеалу классического образования, основанному, как мы помним, на педагогике, классической филологии и аристотелевской философии, Декарт намеревался противопоставить новую философию, движимую сомнением во всяком мнении и стремлением к утверждению универсальной силы человеческого разума. Собственно говоря, это было начало схватки чистого разума и чистой власти.

Истребовав себе в учителя философа с европейским именем, своенравная королева в дальнейшем не особенно баловала наставника вниманием, посвящая львиную долю своего времени куда более важным государственным делам: за первые три месяца пребывания Декарта в Стокгольме Кристина приняла Декарта четыре-пять раз, так что регулярные занятия философией начались лишь в январе 1650 года. Неизвестно в точности, сколько всего уроков мудрости сумел преподать философ королеве, но не прошло и четырех месяцев с момента его прибытия в Швецию, как ранним утром одного из первых февральских дней Декарт не смог подняться с постели, стал жаловаться на озноб и боли в голове и животе, выпил полстакана горячей водки и забылся. Ровно через неделю, в течение которой больной метался то в ознобе, то в горячке, то в лихорадке, то в бреду, упорно настаивая в несвязных словах на том, чтобы к нему не подпускали врачей, Декарт пришел было в себя, но лишь для того, чтобы умереть через два дня в ясном сознании. При кончине присутствовали посол Франции Шаню, в доме которого остановился философ, чада и домочадцы дипломата, секретари посольства, немец-камердинер Генрих Шлютер, с недавних пор прислуживавший Декарту, и католический священник Франсуа Вьоге, отказавшийся, правда, в последний момент соборовать философа, сославшись на отсутствие елея, что, в общем, было вполне правдоподобно в условиях лютеранской Швеции, где действовал строгий запрет на отправление католических таинств.

По всей видимости, мыслитель не смог вынести тягостей придворной жизни, а главное – не сумел пережить невероятных морозов, что обрушились на Стокгольм зимой 1650 года, ведь он как ничто другое ценил уединение, покой и волю, равно как тепло хорошо натопленной спальни, где по своему обыкновению нежился до полудня, не вставая с постели. Словом, Вольтер был недалек от истины, когда не без иронии заметил в «Философских письмах» (1733), что Декарт «…скончался в Стокгольме преждевременной смертью, вызванной дурным режимом, среди нескольких ученых мужей, которые были ему врагами, на руках врача, который его ненавидел»185185
  Voltaire. Lettres philosophiques / Éd. René Pomeau. Paris: Flammarion, 1964. P. 92.


[Закрыть]. Под дурным режимом знаменитый насмешник имел в виду прежде всего драконовское расписание занятий философией, которое установила для наставника королева: строго говоря, повелев, чтобы занятия начинались в дворцовой библиотеке в пять часов утра, когда ученица, вставая часом раньше, была свободна от государственных забот и прочих помыслов, Кристина столь радикально поломала образ жизни и течение мыслей Декарта, что могла невольно свести его в могилу. Враждебность приглашенных к шведскому двору ученых мужей в отношении французского философа-католика могла быть продиктована не только интеллектуальной ревностью, спровоцированной особенным благоволением королевы к Декарту, но и различием вероисповеданий: большинство придворных составляли ортодоксальные лютеране. Во главе антикартезианской партии в Стокгольме стоял доктор медицины Иоганн Ван Вюллен, который еще в бытность свою в Голландии успел зарекомендовать себя отъявленным противником нового философского учения, успешно завоевывавшего умы современников. По злой иронии судьбы именно Ван Вюллену пришлось по просьбе Кристины наблюдать больного Декарта; согласно известной биографической легенде, философ, терзаемый горячкой, будто бы бросил в лицо врачу, настаивавшему на кровопускании, считавшемся тогда панацеей от всех болезней: «Господа! Пощадите французскую кровь!»

Не исключено также, что само моральное учение автора трактата «Страсти души» пришлось не по сердцу прихотливой властительнице, ибо уже в январе в письмах философа появились нотки разочарования и стремления покинуть Стокгольм. Во всяком случае, в Париже, при дворе Анны Австрийской, сложилось мнение, что Декарт ушел из жизни из‐за капризов шведской королевы. Мадам де Моттевиль, фрейлина Анны Австрийской, оставила в своих мемуарах характерный пассаж:

Королева Кристина вместо того, чтобы вести себя так, чтобы мужчины умирали от любви, способствовала тому, чтобы они умирали от стыда и разочарования, и, как говорили в то время, стала причиной того, что великий философ Декарт скончался именно потому, что она не одобрила его манеры философствовать186186
  Цит. по: Hildesheimer F. Monsieur Descartes ou La Fable de la Raison. Р. 382.


[Закрыть].

Впрочем, согласно канонической версии, выстроенной по мемуарным и эпистолярным свидетельствам вышеупомянутых очевидцев, причиной смерти стала элементарная пневмония, от которой посол Шаню оправился за день до того, как слег философ: впервые такая версия была публично представлена в биографии А. Байе «Жизнь господина Декарта».

Так или иначе, но в этом этюде нам хотелось бы представить и прокомментировать некоторые важные эпистолярные документы, касающиеся последнего странствия Декарта, а главное – попытаться реконструировать значение и смысл его загадочных отношений с королевой Кристиной, которые, приняв поначалу форму своеобразного «эпистолярного романа», могут рассматриваться как один из вариантов диалога философа и государя, закончившегося, в полном соответствии с исторической традицией, радикальным расхождением философии и власти. Вместе с тем следовало бы, не ограничиваясь традиционной формулой схождения и расхождения мыслителя и политика, взглянуть на встречу-невстречу Декарта и Кристины как на скрещение не только двух индивидуальных интеллектуальных маршрутов и человеческих судеб, но и отдельных генеральных линий литературной и философской жизни XVII века, которых мы так или иначе касались в предыдущих этюдах: речь идет о галантности и прециозности, либертинаже и педантизме, философском образовании и женской учености, маскулинности и фемининности. В конечном итоге нам важно понять, каковы могли быть те основания, в силу которых Декарт, всю жизнь бежавший всяких властных искушений, столь безрассудно поддался чарам «северной Минервы» и согласился принять роль придворного философа, хотя все в его существовании, равно как в его философии, противоречило такому выбору.

Предваряя последующее изложение, выдвинем несколько соображений, которые послужат путеводными нитями в этом этюде: во-первых, мы исходим из того, что в отношениях Декарта и Кристины доминировала не столько рациональная в целом структура «философ» и «государь», сколько своего рода конфронтация двух маний: помрачение чистого разума, во всемогуществе которого высокомерно утвердился мыслитель, и своеволие чистой власти, которому следовала в своем существовании молодая королева; во-вторых, если обратиться к некоторым мотивам собственно философской концепции Декарта, в частности к образу «злокозненного гения» из «Метафизических медитаций» (1641), то приходится полагать, что эта фигура, скорее литературного или даже поэтического толка, в определенный момент приняла формы своего рода «femme fatale», завладев всеми помыслами философа и наполнив его жизнь экзистенциальным смятением, в стихии которого и было принято роковое решение отправиться в Швецию.