Текст книги "Гений кривомыслия. Рене Декарт и французская словесность Великого Века"

5.1. Король-дева: «северная Минерва»

Отношениям Декарта с королевой Швеции посвящено несколько добротных научных трудов, среди которых следует упомянуть в первую очередь небольшую монографию выдающегося французского историка философии Ш. Адама «Декарт, его женские дружества» (1937)187187
  Adam Ch. Descartes. Ses amitiés féminines. Paris: Boivin & Cie, 1937.


[Закрыть], где впервые систематизированы и прокомментированы многочисленные биографические и эпистолярные источники, относящиеся к отношениям философа с прекрасным полом: от раннего воспитания мальчика, оставшегося после смерти матери на попечении кормилицы и бабушки, до фатального ангажемента на роль придворного философа, в которой стареющему мыслителю не суждено было блеснуть так, как он поначалу мог надеяться. Двумя годами позже вышла фундаментальная монография Э. Кассирера «Декарт. Учение. Личность. Влияние», задуманная как гимн интеллектуальному единству европейской культуры, но прозвучавшая в 1939 году как реквием по Европе, предавшей себя стихии мировой войны188188
  Cassirer E. Descartes. Doctrine. Personnalité. Influence. Paris: Serf, 2008.


[Закрыть]. Сложившаяся из ряда опубликованных и неопубликованных статей одного из основоположников методологии истории идей, книга представляла собой также своего рода интеллектуальный оммаж Швеции, где еврейско-немецкий мыслитель обрел гражданство и убежище после эмиграции из нацистской Германии: в четвертом этюде, посвященном проблемам датировки и генезиса одного из самых загадочных текстов Декарта – педагогического диалога «Поиск истины посредством естественного света», а также в пятом этюде, озаглавленном «Декарт и королева Кристина Шведская», отношения умудренного трудами и сединами философа и молодой своевольной правительницы представлены на фоне многоголосой идейной панорамы французского классицизма, своеобразным контрапунктом которой выступает опыт возрождения в литературе героического идеала античного стоицизма. Характерно, что Кассирер как никто до него остро осознал, что само путешествие Декарта в Стокгольм, равно как его связи с Кристиной, представляют собой реальную историко-философскую проблему, вместе с тем образуют настоящий камень преткновения на жизненном пути философа, рискующий поломать все традиционные представления о персоне и доктрине философа, отличавшиеся до фатального выбора образцовым единством:

По всей видимости, в жизни и доктрине Декарта, которые с самого начала развиваются последовательным образом и моделируют друг друга, в последние годы вдруг случается разлом. Если мы должны принимать во внимание этот разлом и допустить его как таковой, тогда, по всей видимости, будет подорвано само представление, которое у нас сложилось в отношении единства его доктрины, равно как единства его морального характера. Пресловутая независимость и самодостаточность, достославная автаркия мышления и воления, которую Декарт повсюду выставляет как фундаментальный принцип своей логики и своей этики и которую он воплотил в самой своей личности, обращается в ничто, когда мы рассматриваем его связи с его венценосной ученицей Кристиной Шведской189189
  Cassirer E. Descartes. Doctrine. Personnalité. Influence. Р. 116.


[Закрыть].

Не менее патетической предстает заключительная часть многостраничного историко-философского этюда об отношениях Декарта и Кристины, где последняя рисуется, как это ни парадоксально, как своего рода женщина падшая от философии, в силу которой она сначала поставила под вопрос женственность как таковую, затем отреклась от шведской короны, после чего приняла католичество, предав забвению лютеранскую веру боготворимого отца, короля Густава II:

Трагичность судьбы Кристины в том, что ей так и не удалось согласовать воление и делание, познание и жизнь. Ее неудержимо привлекал идеал внутренней свободы, который она восприняла от Стои. Но она не смогла достичь «самоудовлетворенности», требовавшей отказа от внешних благ. С самого начала ее жизнь строилась на блистании и развратной трате внешних богатств, от которых она не могла и не хотела отказаться. Она была натурой слишком проницательной и слишком влюбленной в истину, чтобы от самой себя скрывать этот дуализм, с другой стороны она была натурой слишком энергичной и слишком страстной, чтобы удовлетвориться простым компромиссом […] Она не могла ни отказаться, ни полностью реализовать тот героический идеал, который она сформировала для себя в ранние годы и который укрепился благодаря чтению античных авторов и урокам Декарта. Она винила в том женскую слабость, которую ощущала в себе и от которой не смогла отказаться190190
  Cassirer E. Descartes. Doctrine. Personnalité. Influence. P. 177.


[Закрыть].

Очевидно, что в этой финальной патетической зарисовке роль самого Декарта несколько скрадывается, если вообще не сводится на нет: Кристина предстает здесь философской доминой, погубившей себя на скрещении воли к знанию и воли к власти, над собой и другими, в число которых попал на свою голову французский философ. Впрочем, сам Кассирер признавался, что его объяснение не может рассматриваться как вполне удовлетворительное: что-то в поведении и характере женщины-философа от него явно ускользало; впрочем, то же самое можно сказать и в отношении того образа мысли и жизни Декарта, которые представил в своих работах немецкий мыслитель.

Не приходится сомневаться, что, подобно тому как образ Кристины волновал, поражал и раздражал современников и ближайших потомков, порождая агиографические жизнеописания и скандальные памфлеты, сомнительные мемуары и малодостоверные свидетельства, уже в наше время труды, утехи и дни легендарной девы-короля, как она сама предпочитала себя именовать, трудно представить себе без патины биографических и псевдобиографических сочинений, за которой окончательно пропадают останки или следы поразительной истории, связавшей на недолгое время философа и государыню. Наша задача – рассмотреть эти крохи так, как они того заслуживают, то есть преимущественно в перспективе истории идей, а не перифраз человеческих мнений191191
  Со временем биографии Кристины составили целый жанр и своеобразную библиотеку исторических курьезов. В своей работе мы придерживались той исторической канвы, что воссоздана в одном из редких биографических исследований, где во внимание принимаются аргументы и доводы обеих сторон этой тяжбы между философом и королевой: Raymond J.-F. de. La Reine et le philosophe. Descartes et Christine de Suede. Paris: Lettres Modernes, 1993. Насколько история как наука может отличаться от мифов, порождаемых культурным сознанием и бессознательным, можно судить по двум самым известным киноверсиям жизни Кристины: довольно откровенной «Королеве Кристине» (1933) с Гретой Гарбо в главной роли и скорее гламурной ленте «Дева-король» (2015).


[Закрыть].

В этом отношении следует подчеркнуть, что только в самое последнее время стали появляться глубокие историко-культурные исследования, в которых образ знаменитой государыни трактуется не только на благообразном фоне идейной панорамы французского классицизма, но и как своеобразное преломление того культурного типа европейского вольнодумства XVI–XVIII веков, который можно обозначить, вслед за одним из самых авторитетных представителей новейшей исторической антропологии Ж.-П. Кавайе, прибегнув к тому ключевому понятию, которое было порождено непосредственно изобретательным, прихотливым и похотливым образом мысли самих действующих лиц этого сложного, потаенного и разнородного движения по освобождению ума, нравов и поведения, называвших себя и себе подобных не иначе как «déniaisés», что на русском языке можно передать посредством неудобоваримого неологизма «обесцеломудренные»192192
  Cavaillé J.-P. Les Déniaisés. Irréligion et libertinage au début de l’époque moderne. Paris: Classiques Garnier, 2013.


[Закрыть]:

Во всех словоупотреблениях слово «обесцеломудренный» («déniaisé»), равно как «исцеленный от глупости» («guéri du sot») или «лишенный легкодоступности» (dégrué), […] подразумевает, с одной стороны, какое-то начальное состояние, с другой – состояние последующее: решительный и бесповоротный опыт, посредством которого ум (а вместе с ним и тело) переходит от неведения к знанию, но также – от положения жертвы какого-то обмана к осознанию самого одурачивания; при этом ложные верования спонтанно воспринимаются как сплетенные обманщиками лукавства, каковые необходимо распознать – вне и внутри себя – и каковых движущие силы и мотивы необходимо постигнуть193193
  Ibid. P. 10.


[Закрыть].

Приведенное лексикографическое описание понятия обнаруживает его неизбывную укорененность во французской интеллектуальной истории XVI–XVII веков (впрочем, не лишенную связей с итальянскими ветвями европейского вольнодумства, в которых тогда же или даже раньше прорастали своего рода антипетраркизм и антиплатонизм), равно как тесное сплетение умственного и телесного начал в этом опыте освобождения от иллюзий, преодоления девственности, невинности, целомудрия в интеллектуальном и сексуальном плане. В самом деле, французский историк подчеркивает, что слово déniaisé в XVI–XVII веках часто обладало «сексуальной коннотацией: оно употребляется, в частности, в отношении девушки, лишенной девственности, но также в отношении всякого научения в области чувствований и сексуальности»194194
  Cavaillé J.-P. Les Déniaisés. P. 10.


[Закрыть]. И в плане умственных устремлений, и в плане сексуальных отношений «обесцеломудренность» подразумевает предельный, хотя и более или менее потаенный нонконформизм и в общем и целом если не совпадает, то позитивно соотносится с более привычным понятием «либертинства», хотя последнее отличается тем смысловым своеобразием, что в свое время оно имело заведомо предосудительный характер и использовалось главным образом оппонентами либертинцев: педантами, схоластами, теологами, тогда как слово déniaisé было своего рода паролем для своих.

Так или иначе, необходимо еще раз подчеркнуть, что историко-культурная категория европейского либертинства характеризуется известной дискуссионностью, особенно в среде университетских историков философии, стремящихся к тому, чтобы сохранить традиционные схемы представления эволюции классической рациональности195195
  Cavaillé J.-P. Libérer le libertinage. Une catégorie à l’épreuve des sources // Annales. Histoire, Sciences Sociales. 2009. № 1 (64^e année). Р. 45–78.


[Закрыть]. Вместе с тем важно признать, что либертинство XVI–XVIII веков может рассматриваться, с одной стороны, в виде своеобразного вольнолюбивого порыва европейской культуры, во многом предвосхитившего Просвещение, тогда как с другой – в виде дерзкого умственного вызова, брошенного разнородными интеллектуальными группами как схоластической философии и традиционной теологии, так и собственно классическому рационализму, сложившемуся в общих чертах уже после смерти Декарта, хотя и под эгидой слишком благоразумно воспринятого картезианства. Речь идет о вызове тем более провокационном, что он диктовался стремлением обнаружить собственно человеческие, а не божественные основания способности критического мышления, равно как более свободные – аморальные с точки зрения христианства – практики сексуальности.

Не вдаваясь здесь в более подробные характеристики либертинства, заметим, что основополагающим принципом этого умственного движения оставался вопрос о свободе – вероисповедания, мысли, гражданской, личной и чувственной жизни. Добавим также, что, как ни выстраивать археологию, генеалогию и типологию либертинства, связывая его с Реформацией, культурой барокко, галантности или прециозности196196
  Foucault D. Histoire du libertinage: des goliards au marquis de Sade. Paris: Perrin, 2007.


[Закрыть], важно сознавать, что сами либертинцы себя таковыми отнюдь не считали, точнее, не называли. Именно под пером оппонентов, представлявших, как правило, ту или иную религиозную ортодоксию – от римского католицизма до кальвинизма или лютеранства, – либертинцем мог стать любой инаковерующий, инакомыслящий, инакосуществующий, инакочувствующий человек. Вместе с тем следует признать, что если либертинству довольно затруднительно приписать какую-то определенную идеологическую или историческую цельность или свести его к социологической характеристике образа жизни, мысли и чувствования, то нельзя не заметить, что сами либертинцы так или иначе тяготели друг к другу, завязывали друг с другом разнообразные интеллектуальные или личные отношения, порой далеко не очевидные для окружающих, образуя своего рода «непризнаваемые сообщества» (М. Бланшо), скорее воображаемые, чем реальные, скорее тайные, чем явные.

Вместе с тем повторим еще раз: отличительной чертой либертинства следует считать скрещение философского вольнодумства, граничащего в крайних изводах с атеизмом или деизмом, и вольных нравов, нередко выливавшихся в культ сластолюбия, который усугублялся крепнущим ощущением безнаказанности, характерным для высших слоев европейской аристократии того времени. Возвращаясь к характеристике «северной Минервы», заметим, что нельзя, конечно, сказать, что королева Кристина была «маркизом де Садом в юбке» хотя бы потому, что она появилась на свет более чем за столетие до рождения автора «Философии в будуаре» (1795), но также и потому, что ей нередко случалось выходить в свет в мужском платье, будоража воображение придворных и зарубежных гостей афишируемой гендерной неопределенностью197197
  Bee S. Christine de Suède: un premier «trouble dans le genre» au XVII siècle // Электронный ресурс: https://unefemmeinvertieenvautdeux.wordpress.com/projet-dhistoire/christine-de-suede-un-premier-trouble-dans-le-genre-au-xviie-siecle/ (дата обращения 12.12.2017).


[Закрыть]. Однако в этом отношении стоит все же напомнить, что некоторые особенности образа жизни этой эксцентрической особы действительно ставили в тупик современников. Разумеется, здесь необходимо принимать во внимание прежде всего ту часть авантюрной истории Кристины, что развернулась уже после смерти Декарта, – громкое отречение от шведского престола, скандальный переход в католическую веру, восемь лет шумных странствий по столицам Европы, где за ней тянулся шлейф слухов и подозрений во всех смертных грехах, наконец, богоугодное уединение в Ватикане. Тем не менее отдельные детали интимной жизни королевы, равно как особенности ее психофизического склада, манеры говорить, держать себя в обществе, настолько бросались в глаза пытливым очевидцам, что сразу же находили себе место в политических и сатирических памфлетах эпохи, составивших еще при жизни Кристины весьма живописную галерею «литературных портретов» «девы-короля», воспроизводивших, по всей видимости, не только косые взгляды, злые пересуды и вздорные сплетни высшего света Европы, но и культурное бессознательное эпохи, смятенное непривычным зрелищем. Особую пикантность этим портретам придавало то обстоятельство – чаще всего оказывавшееся отягчающим, – что эта сексуальная амбивалентность воплощалась в теле суверенной властительницы198198
  Lemaignan M. La souveraineté ancrée dans le corps // L’Atelier du Centre de recherches historiques [En ligne], 11 | 2013, mis en ligne le 08 juillet 2013, consulté le 23 avril 2017. Электронный ресурс: http://acrh.revues.org/5256 (дата обращения 23.04.2017).


[Закрыть].

Она влюбилась в одну еврейку, которую публично сажала в свою карету и с которой неоднократно ложилась спать. Ибо она является одной из самых развратных натур, о которой когда-либо слышали люди. Пока она здесь гостила, за ней замечали, что она залезала под подол женщинам и проделывала с ними такое, что обычно предназначено мужьям, так что иные дамы не решались представлять ей своих дочерей: Мадам де Куева […] часто проходила через ее руки, и здесь все уверены, что она служила королеве суккубом199199
  «Копия письма из Брюсселя в Гаагу касаемо Шведской Королевы», приведенное в «Собрании нескольких курьезных пиес, призванных послужить для объяснения истории жизни королевы Кристины вместе с рядом путешествий, которые она предприняла» (Recueil de quelques pièces curieuses, servant à l’éclaircissement de l’histoire de la vie de la reyne Christine ensemble plusieurs voyages qu’elle a faites [sic]. A Cologne, chez Pierre du Marteau, 1668). Цит. по: Cavaillé J.-P. Masculinité et libertinage dans la figure et les écrits de Christine de Suède // Cavaillé J.-P. Déniaisés. P. 116.


[Закрыть].

Не менее характерный, хотя и более сдержанный портрет Кристины оставила в своих «Мемуарах» уже упоминавшаяся мадам де Моттевиль:

Она ни в чем не походила на женщину, у нее не было необходимой для этого скромности: даже в самые особенные часы ей прислуживали мужчины; она стремилась казаться мужчиной во всех своих действиях; она неимоверно смеялась, когда что-то ее трогало, особенно в Итальянской комедии, когда случалось, что шутовство актеров было удачным: она разражалась также похвалами и воздыханиями […], когда ей нравилось что-то серьезное. Она часто пела в компании; а то впадала в задумчивость и тогда грезила до потери чувств: она казалась неровной, непредсказуемой, вольнодумной (libertine) во всех своих речах касаемо как религии, так и того, в отношении чего благопристойность ее пола обязывала быть сдержанной: она сквернословила именем Бога, и ее вольнодумство (libertinage) захватывало как ее помыслы, так и ее действия. В присутствии Короля, Королевы и всего Двора она ставила свои ноги на столь же высокие сиденья, как и то, на котором сама восседала, слишком свободно открывая их взорам: она признавалась, что презирает всех женщин за необразованность, и находила удовольствие в разговорах с мужчинами, затрагивая предметы как дурные, так и благие: она не соблюдала никаких правил, коим обыкновенно следуют королевские особы в отношении почтения, которое им оказывают…200200
  Cavaillé J.-P. Masculinité et libertinage dans la figure et les écrits de Christine de Suède. P. 113.


[Закрыть]

Очевидно, что современники, но особенно современницы не любили Кристину, она приводила в замешательство и первых и вторых, вместе с тем она и тех и других завораживала, захватывала воображение ближних и дальних самой своей скандальной фигурой, воочию представляя невиданное сочетание абсолютной властности, ясной рассудительности и своевольной сексуальности.

***

Действительно, увидев свет вместо долгожданного наследника шведского престола, появления которого так чаял достославный король Густав II Адольф Ваза, что он сам и его приближенные поначалу приняли девочку за мальчика, Кристина с рождения шагнула в жизнь под знаком обмана, внушения ложного впечатления, такого сокрытия истины своего естества и своего существа, что последняя неизменно двоилась, все время представая в ореоле психофизиологической амбивалентности, двуличия, двоедушия, двоеверия. Можно сказать, что это отец предопределил принцип двоемирия возлюбленного чада, обронив после того, как присутствующие разобрались с полом новорожденной: «Надеюсь, что наступит день – и эта девочка будет стоить мальчика: ума ей не занимать, ведь она всех нас обманула»201201
  Raymond J.-F. de. La Reine et le philosophe. Р. 20.


[Закрыть]. Но юная Кристина, названная в честь своей бабушки, ошеломила близких, в том числе свою мать, не только начальной неопределенностью пола, но и редкостным уродством, с сознанием которого ей пришлось жить, о чем она с чистосердечием, граничащим с цинизмом, писала позднее в своих «Мемуарах»:

…Королева-мать, обладавшая всеми слабостями, равно как всеми добродетелями своего пола, была безутешна. Она меня терпеть не могла, потому что я была девочкой и уродиной; и она была не совсем не права, так как я была чернявой, как маленький мавр202202
  Ibid.


[Закрыть].

Королева-мать с самого начала была отстранена от воспитания девочки, которое взял на себя отец, целеустремленно посвящая дочь в прелести и прихоти существования боготворимого солдатами короля-воина, видевшими в нем живую легенду героического скандинавского эпоса. Король-законодатель, укреплявший монархию уступками сильной аристократической партии; король-пастырь, утверждавший безраздельное лютеранство в пику континентальным католическим монархиям, король-полководец, отвоевавший для шведской короны окраинные земли Дании, Речи Посполитой, Пруссии, России, на престол которой претендовал в Смутное время: он воплощал для юной Кристины само величие. Не приходится удивляться поэтому, что, оставшись без отца в шесть лет, юная наследница шведского престола с младых лет стремилась соединить в себе женское и мужское или, точнее, подавить в себе женское за счет благоприобретенной и афишируемой мужественности. Отсюда – полуспартанский распорядок дня, подъем до зари, регулярные физические упражнения, фехтование, верховая езда, конная охота, ночные прогулки на санях по заснеженным шведским просторам, но также усиленные интеллектуальные занятия, чтение классических авторов и современных поэтов, впоследствии – переписка со светилами европейской мысли (П. Гассенди, Г. В. Лейбниц, Б. Паскаль, Б. Спиноза), ученые беседы с приглашенными ко двору грамматистами, гуманистами, эрудитами, дополнявшиеся, как можно было думать, провокационными любовными связями с приближенными обоих полов. Необычайно острый ум, столь же острый язык, несомненный писательский дар, тяготеющий к афористичности, обширная книжная культура, знание классических и основных европейских языков – все эти очевидные достоинства ставили королеву в ряд самых образованных личностей своего времени. Но вот вызывающий образ жизни, мужеподобные манеры и мужиковатая речь, сдобренная скабрезностями, придавали Кристине вид воцарившегося на престоле ученого чудовища.

Согласно характеристике Ж.-П. Кавайе, Кристина была своего рода межеумком на троне, существом «третьего пола»:

Кристина Шведская, «шведская амазонка», но также королева-андрогин, королева-гермафродит (такие слова звучали в ее адрес), зачаровывает окружающих, поскольку она воплощает в себе абсолютно аномальную и абсолютно анормальную фигуру власти, но не потому, что она женщина (в истории бывали и другие правящие королевы), а потому, что она женщина, которая выставляет напоказ сильную маскулинность и остается, тем не менее, женщиной, потому что она сумела воплотить в себе и слабый, и сильный пол одновременно, то есть ни тот ни другой в полной мере. Эта гендерная неопределенность в фигуре суверенной власти, которую она воплощала в воображении современников и которую она по-прежнему представляет через вызываемую ей завороженность, завороженность, стало быть, политико-эротического свойства, неотделима от того обстоятельства, что Кристина упорно и многократно отвергала брак, статус замужней женщины и матери. Все эти обстоятельства вызвали к жизни огромный корпус литературы, сначала современной, о галантных приключениях королевы в основном с мужчинами – в XVII–XVIII веках, а в XIX–XX веках – с женщинами (лесбийская тема, возникшая еще в XVII веке, правда не под таким названием, становится со временем преобладающей)203203
  Cavaillé J.-P. Masculinité et libertinage dans la figure et les écrits de Christine de Suède. P. 115–116.


[Закрыть].

Эту яркую портретную зарисовку можно дополнить кратким филологическим отступлением о понятии и положении «дева-король», в котором удерживала себя Кристина, собственноручно зачеркнув на генеалогическом древе династии Ваза лексему «Regina Svecorum» в номинации «Christina Regina Svecorum» и вписав себя как «Rex Suece»204204
  Ibid. 115 (прим. 4).


[Закрыть]. Действительно, именуя себя «королем», Кристина не просто отрицала свой удел женщины, усматривая в нем предел несвободы – как биологической в качестве женщины-матери, которых, особенно в положении, она терпеть не могла, называя не иначе, как «коровами», так и социальной в качестве женщины-супруги, которых рассматривала как рабынь мужей.

Отталкиваясь от этого исторического портрета, легко вообразить себе, сколь разноречивые, смешанные, по-настоящему амбивалентные чувства мог испытывать Декарт, общаясь с «северной Минервой»; непростыми были, судя по всему, и отношения философа-католика с придворными, большинство из которых были, как уже было сказано, ортодоксальными лютеранами. Действительно, как вызывающее поведение королевы, так и государственные реформы, которые она проводила в жизнь и которые были направлены на умаление власти родовой аристократии, не вызывали особых восторгов при дворе, тем более что среди придворных уже поползли слухи о том, что Кристина, дерзко высмеивая лютеранство, готовится принять католичество, по-видимому втайне питая надежду обуздать папскими догматами свою экстраординарную натуру. Словом, пригласив Декарта в Стокгольм, королева в одночасье втянула его в запутанные хитросплетения дворцовых интриг, религиозных контроверз и прочих нездоровых козней. Но если в приглашении Декарта к шведскому двору говорили, как следует думать, необоримая воля к знанию и известное тщеславие Кристины, возжелавшей превратить Стокгольм в культурную столицу Европы, то в решении философа принять такое приглашение сказались, судя по всему, менее очевидные мотивы. Чтобы их прояснить, нам необходимо вернуться на несколько лет назад, к самому началу эпистолярного диалога философа и королевы.