Текст книги "Гений кривомыслия. Рене Декарт и французская словесность Великого Века"

8.2. В начале был Монтень

Но не является ли эта картина слишком контрастной? Не скрывает ли эта жесткая оппозиция более тонких линий, через которые два метода рассуждения могли не только противостоять, но и сообщаться, разделяя какие-то родственные умственные устремления? Нельзя ли представить, что чистый лист, с которого Декарт как будто все время стремился дать ход своей мысли, мог быть оборотной стороной совсем другой страницы, испещренной теми тревожными письменами, в которых запечатлелись трагические обрывки «Мыслей» Паскаля?

Разумеется, в рамках этого этюда трудно было бы ответить на все поставленные вопросы. Тем не менее во второй части работы хотелось бы попытаться наметить три-четыре линии, следуя которым два философа, несмотря на недоразумения персонального характера, могли двигаться в одном направлении, идти скорее навстречу друг другу, чем в противоположные стороны: один к чистому разуму, второй к чистому чувствованию.

Прежде всего, следует обратить внимание на то обстоятельство, что при всей эффектности картины начала начал французской мысли, представленной Бергсоном в работах 1915 и 1934 годов, яркие краски, которыми философ живописует два метода рассуждения, с трудом скрывают одно, образно говоря, «слепое пятно», которое, будучи невидимым на этой картине, обусловливает саму возможность видеть, которую разделяли, каждый по‐своему, Декарт и Паскаль. Ибо в самом начале были отнюдь не они, а Мишель де Монтень (1533–1592): именно «Опыты», первое полное издание которых появилось за два года до рождения автора «Рассуждения о методе» и сразу вошли в канон французской светской образованности, положили начало традиции новейшего французского скептицизма, вне которой невозможно представить философские начинания двух мыслителей.

Не имея возможности вдаваться во все детали филиации, связывающей Паскаля и Декарта с Монтенем, сошлемся на классическую монографию французского философа Леона Брюнсвика (1869–1944), красноречиво озаглавленную «Декарт и Паскаль – читатели Монтеня» (1942). Один из главных выводов этого филигранного компаративного исследования, принадлежащего перу одного из самых именитых философов довоенной Франции, сводится к тому положению, что три мыслителя, заложившие основания французской философской мысли, вопреки разногласиям, разделявшим их субъективно, были безусловно едины в отрицании авторитета схоластической традиции.

Они были все время озабочены тем, чтобы вырвать человека из уз тщетного престижа формальной дисциплины и удержать его в непосредственном соприкосновении с вопросами, касающимися его места в мире и смысла его судьбы. Именно данное обстоятельство делает столь волнительной и столь решающей эту встречу, произошедшую в век, в течение которого французскому уму удалось обнаружить свою собственную физиономию, творений столь различных, но равно неисчерпаемых в своей способности вдохновения. Я сомневаюсь, я знаю, я верю – ни в какую другую эпоху, ни в какой другой стране эти слова, выражающие основополагающие начала мышления, не обладали такой внутренней насыщенностью и такими дальними отзвучиями, нежели тогда, когда они были произнесены Монтенем, Декартом, Паскалем279279
  Brunschvicg L. Descartes et Pascal lecteurs de Montaigne. Neuchâtel: Éditions de la Baconnière, 1942. P. 163.


[Закрыть].

Итак, скептицизм Монтеня – вот та стихия, где Паскаль сближается с Декартом, хотя автор «Мыслей» отзывается на первого более скептически или даже неприязненно, нежели автор «Рассуждения о методе», с первых строк своего манифеста новой философии вступивший в скрытый диалог с автором «Опытов»280280
  В наиболее полном виде этот диалог воссоздан в комментариях Э. Жильсона к «Рассуждению о методе»: Descartes R. Discours de la méthode / Introduction et notes d’Etienne Gilson. Paris: Vrin, 2005.


[Закрыть]. Однако, говоря о том, что Декарт и Паскаль разделяют наследие Монтеня, необходимо сознавать, что речь идет о наследовании, которое может иметь место не иначе, как через явное или скрытое отрицание первоисточника, не отличающегося безупречной репутацией281281
  Подробнее о работе с наследством Монтеня в трудах Декарта и Паскаля см.: Giocanti S. Hériter de Montaigne à l’âge classique: les exemples de Descartes, Pascal et La Mothe Le Vayer // Littératures classiques 2011/2. № 75. Р. 27–50.


[Закрыть]. Парадокс такого рода наследования замечательно выражен знаменитой формулой Паскаля, под которой, строго говоря, мог бы подписаться Декарт: «Ce n’est pas dans Montaigne, mais dans Moi, que je trouve tout ce que j’y vois»282282
  Pascal B. Pensées // Pensées diverses III – Fragment no. 42 / 85. Далее « Мысли» Паскаля цитируются по электронному комментированному изданию, подготовленному Д. Декотом и Ж. Прустом (D. Descotes, G. Proust): http://www.penseesdepascal.fr/XXV/XXV42-savante.php?r1=R%C3%A9f%C3%A9rence&r2=%20Montaigne.


[Закрыть]. Невозможно обойти молчанием кричащую амбивалентность этого признания: отрицая наследие, текст, традицию (Монтеня), Паскаль утверждает самодостаточность «моего я», которое составляет живой нерв «Мыслей». Действительно, если для Монтеня и, вслед за ним, для Декарта нет ценности, что была бы выше суверенного «моего я», взыскующего в умственных крайностях истинного богоподобия, то Паскаль утверждает, что «мое я» достойно «презрения»283283
  Pascal B. Pensées // Pensées diverses II – Fragment no. 5 / 37.


[Закрыть]: он не просто отрицает величие человеческого «я», которого отчаянно ищет Декарт и исподволь утверждает Монтень, он принуждает это величие к отрицанию самого себя: «Величие человека величественно в том, что он осознает свое ничтожество»284284
  Pascal B. Pensées // Fragment Grandeur no. 10 / 14.


[Закрыть]. Для Паскаля нет порока более презренного, нежели себялюбие, поскольку в культе самоуважения возникает химера единичного человеческого существа, некоего единства, в котором сосредоточиваются все, что человек самоуверенно полагает своими добродетелями, не желая видеть своей оборотной стороны – ничтожества. Образно говоря, Паскаль обрушивает мост от человека к Богу, который выстраивали Монтень и Декарт, обрекая человека на бытие в бездне, где последнему остается лишь ожидание благодати. Разумеется, можно сказать, что Паскаль видит человека более реалистично, нежели Декарт, но важно не упускать из виду, что именно героический оптимизм автора «Рассуждения о методе» предоставил ему это цельное видение человека, в противовес которому автор «Мыслей» разрабатывал свою диалектику «величия» и «нищеты» человеческой.

Итак, Монтень и традиция скептицизма, с которой стремятся расквитаться каждый по-своему Декарт и Паскаль, замалчивая или открыто отрицая свой интеллектуальный долг в отношении «Опытов». Но не только. Ибо, говоря о началах французской философской традиции, о той роли, которую в ее зарождении сыграли Декарт и Паскаль, невозможно обойти молчанием такое умственное движение, как либертинство, к которому были причастны, разумеется каждый по-своему, два мыслителя.

Заметим в этой связи, что некая театральность мышления Декарта, тесно связанная с культурой барокко и особой ролью сновидений в его внутреннем мире, зачастую ускользала от современников: мало кто мог обратить внимание, что знаменитая максима «я мыслю, следовательно, я существую» диктовалась, среди прочих мотивов, постоянным сомнением философа в собственном существовании, своего рода подозрением, что все и вся кругом его обманывают, что даже Бог способен на обман, принимая вид «злого духа». Напомним:

Итак, предположу, что имеется не истинный Бог, каковой есть суверенный источник истины, но некий злой гений, столь же хитроумный и склонный к обману, сколь и могущественный, который приложил всю свою изобретательность к тому, чтобы меня обмануть. Я буду мыслить, что небо, воздух, земля, цвета, фигуры, звуки и все вообще внешние вещи, которые мы видим, являются не более чем иллюзиями и обманами, которыми он пользуется, чтобы поразить мою доверчивость. Я сам себя буду рассматривать, будто не имею ни рук, ни глаз, ни плоти, ни крови, равно каких-либо чувств, но ложно полагая, что обладаю всем этим. Я буду упорно пребывать на привязи к такой мысли; и если таким образом не в моей власти достичь познания какой бы то ни было истины, то, по меньшей мере, я властен приостановить свое суждение. Вот почему я тщательно поостерегусь принять на веру все эти ложности и столь славно предуготовлю свой ум ко всем хитростям этого великого обманщика, что, сколь могущественным и хитроумным он ни был бы, он никогда и ничего не сможет мне навязать285285
  Descartes R. Méditations métaphysiques; Objections et réponses, suivies de quatre Lettres Chronologie, présentation et bibliographie de Jean-Marie Beyssade. P. 44.


[Закрыть].

Напомним также, что профессор теологии Лейденского университета Тригландиус, имея в виду этот пассаж, прямо обвинил Декарта в богохульстве: «Empe eum esse blasphemum, qui deum pro deceptore habet, ut male Cartestus» («Тот – богохульник, кто держит Бога за обманщика, как это делал Декарт»).

Так или иначе, но следует полагать, что если автор «Рассуждения о методе» и обнаруживал в своих сочинениях и письмах определенное внимание или даже тяготение к некоторым устремлениям либертинства, то происходило это не столько по его собственному хотению, которое он, осторожничая, скрытничая, всегда мог образумить, сколько злою волею ревнивых читателей-педантов, незамедлительно узревших в новой философии дерзкий вызов католической традиции.

Нечто аналогичное, по всей видимости, произошло с Паскалем, хотя, разумеется, его нельзя отнести к педантам. Тем не менее именно в отношении метафизических доказательств существования Бога Паскаль расходился с Декартом как нельзя более решительно: для него неприемлем Бог Декарта, Бог Философа, Бог Разума, которому он противопоставил Бога Христа, Бога Сердца, Бога Стенания. Именно в этом плане Декарт для него «бесполезен и недостоверен»286286
  Pascal B. Pensées // Miracles III – Fragment no. 6 / 11.


[Закрыть].

Трудно сказать с необходимой определенностью, имел ли в виду Паскаль Декарта, когда представлял себе круг вольнодумцев, против которых изначально задумывалась «Апология христианской религии», тем не менее можно напомнить, что в годы светской молодости Паскаль тесно общался с кругом парижских интеллектуалов, среди которых встречались те, кто так или иначе был причастен либертинству: герцог де Роаннез, Шевалье де Мере, Дамьен Миттон, которого современные исследователи называют прототипическим адресатом «Мыслей» и которому, строго говоря, посвящена заметка о «презренном моем я». Словом, подобно тому, как только в самое последнее время стали появляться основательные труды, в которых исследуются связи Декарта с либертинством, тема «Паскаль и вольнодумство XVII века» представляется вполне актуальной287287
  Méchoulan É. Le libertinage politique de Pascal // Littératures classiques. 2004/3 (No. 55). Р. 93–103.


[Закрыть].

Но помимо скептицизма в духе Монтеня, помимо либертинства в духе салонной культуры XVII века есть еще одна стихия, где Паскаль, хотел он того или нет, сближался с Декартом: речь идет о выборе французского языка в противовес ученой латыни. Мало сказать, что подобный выбор диктовался отрицанием авторитета схоластической традиции. В этом отношении следует напомнить об интересе Декарта к новейшей литературной риторике, образец которой он увидел в «Письмах» Гез де Бальзака и которой, как следует думать, мыслитель сознательно следовал в «Рассуждении о методе», в этом манифесте новой философии. Вместе с тем, касаясь этого основополагающего выбора философа в пользу письма на французском языке, невозможно обойти молчанием хитроумные уловки Декарта-писателя, который с превеликим знанием дела формирует своего читателя. Здесь имеется в виду не только открытое обращение философа к людям, наделенным «здравым смыслом», но и не столь очевидные заигрывания с другой, прекрасной половиной читательского мира.

Не имея намерения углубляться в щекотливую тему «Паскаль и „ученые жены“», хотя, разумеется, отношения мыслителя с сестрой Жаклин могут быть в нее вписаны, мне бы хотелось завершить этот этюд той двусмысленной апологией «cogito», что встречается в «Искусстве убеждать» Паскаля, которое, несомненно, представляет собой один из самых ярких манифестов классицистической эстетики:

Я хотел бы предложить людям беспристрастным оценить два следующих принципа: «Материя по природе своей не способна мыслить» и «Я мыслю, следовательно, существую» – и решить, есть ли это одно и то же для Декарта и святого Августина, сказавшего это раньше Декарта за тысячу двести лет. Поистине, я далек от мысли не признавать в Декарте подлинного автора этой мудрости, хотя бы он и почерпнул ее у этого великого святого, ибо знаю, что одно дело – написать какое-нибудь изречение наудачу, без более длительных и более обширных о нем размышлений, и другое – извлечь из него восхитительную цепь заключений, доказывающих различие природы материальной и духовной и послуживших твердым и выдержанным основанием всей физики, на что притязал Декарт. Ибо, не рассматривая вопроса, преуспел ли он в своем притязании, предположим просто, что он этого добился. Из чего я заключаю, что изречение это по своему смыслу столь же отлично от подобного положения в сочинениях других философов, говорящих о нем походя, сколь отличен мертвец от человека, полного силы и жизни288288
  Паскаль Б. О геометрическом уме и об искусстве убеждать. Цит. по: Стрельцова Г. Я. Паскаль и европейская культура. М.: Республика, 1994. Электронный ресурс: http://yakov.works/library/16_p/as/cal_strelzova_9.htm. Блестящий перевод Г. Я. Стрельцовой немного изменен, исходя из принципов филологического перевода, в котором каждое слово взвешивается на весах исторического словоупотребления. Ср. оригинал: Pascal B. De l’esprit géométrique et de l’art de persuader. Paris: Hachette, 1871 (Œuvres complètes. T. 3. P. 163–182) // https://fr.wikisource.org/wiki/De_l%E2%80%99esprit_g%C3%A9om%C3%A9trique_et_de_l%E2%80%99art_de_persuader.


[Закрыть].

Переходя к предварительным заключениям, можно сказать, что если в личных отношениях двух философов, несомненно, возобладало недоразумение, то в плане истории «французского ума-разума» Декарт и Паскаль, при всех своих сходствах и при всех своих расхождениях, представляют две стороны или, если угодно, два полюса или даже две крайности «l’ésprit français», которые не столько противоположны друг другу, сколько друг другу соподчинены: один немыслим без другого: в этом двойничестве французской мысли следует видеть не столько преломления каких-то личных историй – с встречами, невстречами, ссорами, примирениями, – сколько саму стихию «l’ésprit français», тот топос отправления разума, где он действительно у себя дома.

Этюд девятый. Философ и его врач

9.1. Три медицины

Философия Декарта занимает важное место в истории науки и медицины, в частности в разработке «медицинского взгляда», археологию которого для нового времени представил Мишель Фуко в известной работе «Рождение клиники» (1963). Для Фуко медицинский опыт Декарта сводился, в сущности, именно к взгляду, тогда как рождение клиники было связано с преодолением диктатуры взгляда в медицине и переходом от господства прозрачности, которого как будто все время искал Декарт, к принятию непрозрачности, характерному для способности видеть в XVIII веке, когда складываются условия для появления медицины как клинической науки289289
  Foucault M. Naissance de la clinique. Une archéologie du regard médical. Paris: Presses Universitaires de France, 1963. Р. 14.


[Закрыть]. В сущности, такое же отлучение Декарта от современного восприятия болезни и здоровья Фуко проделал несколькими годами ранее в «Истории безумия» (1961), где в самом начале второй главы, придирчиво рассмотрев методологический опыт сомнения, пришел к более чем категорическому утверждению, согласно которому опыт cogito совершенно исключает из себя безумие, хотя и несколько иначе, нежели сон и заблуждение:

С безумием дело обстоит иначе; оно не опасно ни для развертывания истины, ни для ее сущности не потому, что та или иная вещь не может быть мнимой даже и в мыслях безумца, а потому, что безумцем не могу быть я сам, мое мыслящее «я». Когда я полагаю, что это тело принадлежит мне, убежден ли я, что обладаю истиной более неколебимой, нежели те, кто воображает, будто их тело сделано из стекла? Бесспорно, ибо «это сумасшедшие, и я был бы таким же сумасбродом, если бы поступал как они». Мысли не грозит безумие, но охраняет ее не неизменность истины, позволяющая избавиться от заблуждения или пробудиться от сна, – ее хранит невозможность быть безумным, присущая не объекту мысли, а самому мыслящему субъекту. Можно вообразить себя спящим, отождествить себя со спящим субъектом, чтобы отыскать «какой-нибудь повод усомниться»: истина все равно различима, в ней – условие самой возможности сна. Напротив, вообразить себя безумным нельзя даже в мыслях, ибо безумие – как раз условие невозможности мыслить: «И я был бы таким же сумасбродом…»290290
  Foucault M. Histoire de la folie à l’âge classique. Paris: Gallimard, 1972. Р. 57–58.


[Закрыть]

Как известно, эта поистине волюнтаристская зачистка сомневающегося субъекта, якобы чуждого даже тени безумия, была подвергнута резкой критике со стороны Ж. Деррида, который, в завершение своего вдохновенного этюда, посвященного деконструкции картезианского пассажа Фуко, проницательно заметил, что автор «Истории безумия», несмотря на свое субъективное намерение поквитаться с картезианством, в глубине своей философской установки оставался картезианцем, то есть был движим «волей-высказать-демоническую-гиперболу»:

Отношение между разумом, безумием и смертью – это экономика, структура различания, и нужно уважать ее неустранимую самобытность. Это воление-высказать-демоническую-гиперболу – не просто одно из волений; не та воля, которая при случае и по возможности дополнялась бы как объектным высказыванием, объектным дополнением к водящей субъективности. Это воление сказать, которое к тому же является не антагонистом безмолвия, а его условием, составляет изначальную глубину вообще всякой воли. Волюнтаризм, впрочем, менее всего способен ухватить его, ибо, подобно конечности и истории, оно является первичной страстью. Оно хранит в себе след насилия. Оно не столько себя сказывает, сколько пишет, оно себя экономит. Экономика этого письма – это упорядоченное отношение между избытком и избытой им целокупностью: различАния абсолютного переизбытка.

Определяя философию как волю-высказать-гиперболу, признаешь – и философия, возможно, и есть это гигантское признание, – что в историческом высказывании, в котором философия проясняет себя и исключает безумие, она себе же и изменяет (или изменяет себе как мысль), проходит через кризис и самозабвение, образующие существенный и необходимый период ее движения. Я философствую только в состоянии ужаса, признанного ужаса перед безумием. В своем настоящем признание – это разом и забвение, и разоблачение; и защита, и риск: экономика.

Но этот кризис, в котором разум безумнее безумия, ибо он – бессмыслие и забвение, а безумие рациональнее разума, ибо оно ближе к живительному, хотя и безмолвному или бормочущему источнику смысла; этот кризис всегда уже начался и не знает конца. Достаточно сказать, что если он и классичен, то, возможно, не в смысле классической эпохи, а в смысле сущностной и вечной, хотя в непривычном смысле слова и исторической, классики291291
  Деррида Ж. Когито и история безумия // Письмо и различие / Пер. с фр. А. Гараджи, В. Лапицкого и С. Фокина. Сост. и общ. ред. В. Лапицкого. СПб.: Академический проект, 2000. С. 81.


[Закрыть].

Как можно убедиться из этого пассажа из истории новейшей французской мысли, само определение философии может быть связано с определением безумия, болезненного или здорового отправления, или функционирования, мысли. Вот почему, не вдаваясь здесь далее в то, кто же был более справедлив в отношении автора «Метафизических медитаций» – Фуко, полагавший, что тот жаждал чистого когито, мира без безумцев, или Деррида, пошедший на другой, черный свет, струящийся вокруг сомневающегося субъекта, – мы попытаемся взглянуть здесь на то, а как сам Декарт воспринимал отношения здоровья и болезни, философии и безумия. Таким образом, главная цель настоящего этюда в том, чтобы представить историческую картину развития взглядов философа на болезнь и здоровье на фоне эволюции его концепции медицины. Подчеркнем в этой связи, что если ранее собственно медицинская концепция философа и вызывала определенный интерес среди историков философии292292
  Dreyfus-Lefoyer H. Les concéptions médicales de Descartes // Revue de la métaphysique et de morale. 1937. № 44. Р. 237–286; Drazen G. M. Les idées de Descartes sur le prolongement de la vie et le mécanisme du vieillissement // Revue d’histoire des sciences et de leurs applications. 1968. Т. 21. № 4. Р. 285–302.


[Закрыть], то лишь в начале нового тысячелетия полный корпус медицинских фрагментов Декарта был переведен с латыни на современный французский язык и увидел свет в добротном комментированном издании293293
  Descartes R. Écrits physiologiques et médicaux / Présentation, textes, traductions, notes et annexes de Vincent Aucante. Paris: PUF, 2000.


[Закрыть], спровоцировав всплеск новых интерпретаций медицинской концепции философа294294
  Romano C. Les trois médecines de Descartes // Dix-septième siècle. 2002. Vol. 4. № 217. Р. 675–696; Aucante V. La philosophie médicale de Descartes. Paris: PUF, 2006.


[Закрыть], что подтверждает актуальность обращения к историческому анализу места медицины, и, в частности, болезни и здоровья, в философии Декарта.

Начнем с того, что для Декарта философия была немыслима без медицины: не только в том смысле, что медицина являлась частью философии, как это могло быть в античной, средневековой или схоластической традиции, но и в том, что медицина виделась ему одной из главных функций философии, которая, как это ни парадоксально, сводилась к сохранению здоровья или даже продления жизни. Самое первое свидетельство этому мы находим в «Шестой части» «Рассуждения о методе». Действительно, новый метод, которым Декарт спешил поделиться с ближними и дальними, был призван, среди прочего, обеспечить «сохранение здоровья, которое, несомненно, является первым благом и основанием всех других благ этой жизни», в сохранении здоровья – одна из практических задач философии:

Эти основные понятия показали мне, что можно достичь знаний, весьма полезных в жизни, и что вместо спекулятивной философии, преподаваемой в школах, можно создать практическую, с помощью которой, зная силу и действие огня, воды, воздуха, звезд, небес и всех прочих окружающих нас тел, так же отчетливо, как мы знаем различные ремесла наших мастеров, мы могли бы, как и они, использовать и эти силы во всех свойственных им применениях и стать, таким образом, как бы господами и владетелями природы. Такие знания желательны не только для того, чтобы изобрести множество приемов, позволяющих без труда наслаждаться плодами земли и всеми благами, на ней находящимися, но главным образом для сохранения здоровья, которое, без сомнения, есть первое благо и основание всех других благ этой жизни. Ведь дух так сильно зависит от состояния и от расположения органов тела, что если можно найти какое-либо средство сделать людей более мудрыми или более ловкими, чем они были до сих пор, то, я думаю, его надо искать в медицине. Правда, в нынешней медицине мало такого, что приносило бы значительную пользу, но, не имея намерения хулить ее, я уверен, что даже среди занимающихся ею по профессии нет человека, который не признался бы, что все известное в ней почти ничто по сравнению с тем, что еще предстоит узнать, и что можно было бы избавиться от множества болезней как тела, так и духа, а может быть, даже от старческой слабости, если бы имели достаточно знаний об их причинах и о тех лекарствах, которыми снабдила нас природа295295
  Descartes R. Discours de la Méthode. P. 122–123.


[Закрыть].

Итак, забота о сохранении здоровья – одна из первейших функций новой философии, практический характер которой Декарт резко противопоставляет схоластическим доктринам. Может показаться, что в этом положении не было ни особой новизны, ни, тем более, революционности. Однако все может предстать в другом свете, если вспомнить, что парижские педанты, ознакомившись с «Рассуждением о методе», поставили автору в вину не что-нибудь, а невразумительность доказательств существования Бога. Иными словами, для Декарта было важнее согласовать задачу новой философии с сохранением человеческого здоровья, нежели в очередной раз пускаться во все тяжкие спекулятивной традиции. На одной чаше весов – существование Бога, на другой – забота о себе.

Как уже было сказано, «Рассуждение о методе» может рассматриваться как автобиографический роман, повествующий о воспитании человеческого разума. При этом важно напомнить, что сам Декарт представляет «историю своего духа» не как непогрешимый образец, достойный всеобщего подражания, а как своего рода «картину» или даже «басню», в которой, разумеется, есть доля назидательности, но назидательность эта продиктована исключительно опытом философа. В этой связи имеет смысл вновь вернуться к медицинской функции философии и напомнить, что одним из самых ярких образов «Рассуждения о методе» по праву считается «теплая комната с голландской печью» (poêle), упоминаемая во второй части сочинения:

Я находился тогда в Германии, куда был призван по случаю войн, не кончившихся там и поныне; и когда я возвращался с коронации императора в армию, начавшаяся зима остановила меня на одной из зимних квартир, где, не находя никаких собеседников, которые могли бы меня развлечь, и, кроме того, не имея, по счастью, никаких забот и страстей, которые могли бы меня растревожить, я оставался целыми днями один в теплой комнате, где располагал полным досугом, беседуя сам с собой о своих мыслях296296
  Ibid. P. 88.


[Закрыть].

Таким образом, не будет большого преувеличения, если сказать, что теплая комната с голландской печью представляет собой своего рода экзистенциальное условие когито: вспомним начало первой из «Метафизических медитаций», где именно «огонь» печки, «домашнее платье» и «лист бумаги» выступают материальным противовесом безумия:

[…] к примеру, я нахожусь здесь, в этом месте, сижу перед огнем, облаченный в халат, держу в руках этот лист бумаги и т. д. Да и каким образом можно было бы отрицать, что руки эти и все это тело – мои? Разве что я мог бы сравнить себя с этими сумасбродами, чей мозг настолько помрачен и поврежден тяжелыми парами черной желчи, что они упорно твердят, будто они – короли, тогда как они просто нищие, или будто они облачены в золото и пурпур, когда они попросту голы, наконец, воображают себе, будто они кувшины или будто тело их из стекла. Но что такое? Они ведь безумцы, и я сам оказался бы не менее экстравагантным, если бы сообразовался по их примеру297297
  Descartes R. Méditations métaphysiques / Œuvres complètes. IV–1. Paris: Gallimard, 2018. P. 107.


[Закрыть].

Словом, комната с теплой печкой – это элементарное условие возможности здорового отправления, или функционирования, мысли, тогда как столкновение с холодом заключает в себе угрозу болезни. В этой связи напомним, что, согласно биографам, именно небывало сильные морозы, которые выдались зимой 1650 года в Стокгольме, стали одной из объективных причин смерти Декарта. Но ведь само пребывание в столице Швеции было субъективным и совершенно свободным решением философа, по своей воле бросившим себя в объятия смертного холода. Разве это не след злополучного присутствия безумия в существовании того, кто ищет истину?

Вместе с тем следует напомнить, что Декарт не принимал современной медицины, о чем недвусмысленно говорил еще в «Рассуждении о методе». Разумеется, в неприятии докторов Декарт был далеко не оригинален: весь XVII век может быть представлен как «эра подозрения» в отношении институциональной медицины; достаточно вспомнить антимедицинские фарсы Мольера, где врачи выступают под говорящими именами «человекоубийца», «кровопускатель», «крючкотвор». У Декарта врач – это своего рода лжеученый, антифилософ, вот почему всякий истинный философ должен быть самоврачевателем. Более того, как замечал мыслитель в «Беседе с Бурманом», «…после тридцати никто не должен нуждаться во врачах, поскольку в таком возрасте в силу опыта возможно самостоятельно понять, что вам полезно, а что – вредно, и тем самым быть врачом самому себе»298298
  Descartes R. Entretien avec Burman / Ed. de T. Barrier. Paris: Manicius, 2013. P. 155.


[Закрыть].

Самолечение – один из практических принципов медицинской философии Декарта. При этом важно сознавать, что философ выдвигает его не столько в виде некоей конечной истины, всеобщего правила для управления человеческой телесностью, сколько как вариант метода, рациональность которого определяется необходимостью принимать во внимание единичный характер союза души и тела больного индивида. Действительно, идея самолечения, абстрактно сформулированная в «Беседе с Бурманом», находит более конкретное развитие в переписке Декарта с принцессой Елизаветой, где воззрения философа на проблемы болезни и здоровья приобретают очертания почти законченного свода философской психотерапии, основанного, правда, на анализе симптомов единственной пациентки, которая, необходимо это подчеркнуть, воспринимает философа именно как врача, что подчеркивается в самом первом ее письме:

Сознавая, что Вы являетесь наилучшим врачевателем для моей души, я открываю Вам столь свободно слабости ее умопостроений, надеясь, что, соблюдая клятву Гиппократа, Вы предоставите ей целебные средства, не предавая их гласности, о чем я Вас прошу, равно как прошу смириться с этой навязчивостью Вашего любящего и готового услужить вам друга299299
  Descartes R. Correspondance, 2. T. VIII. P. 175.


[Закрыть].

Разумеется, что философское врачевание Декарта в переписке с Елизаветой заслуживает отдельного рассмотрения300300
  Sibony-Malpertu Y. Une liaison philosophique. Du thérapeutique entre Descartes et la princesse Élisabeth de Bohême.


[Закрыть]. Здесь лишь ограничимся замечанием общего плана: принимая во внимание то обстоятельство, что медицина соотносится в мысли Декарта с философским методом, а главное – основывается на определенной физической концепции мира, можно сказать, что нормы здоровья и болезни являются одновременно и объективными, и субъективными. Таким образом, в философии Декарта мы можем выделить, вслед за современным французским исследователем К. Романо301301
  Romano C. Les trois médecines de Descartes.


[Закрыть], три типа медицины, каждый из которых подразумевает определенный взгляд на болезнь и здоровье.

Прежде всего, речь идет о медицине сугубо механистической, в рамках которой человеческое тело воспринимается как физиологическая машина, функционирующая наряду с другими естественными механизмами. С этой точки зрения понятия «болезнь» и «здоровье» предстают довольно проблематичными, почти неуместными, поскольку речь идет здесь не о наблюдении симптомов, а об установлении причин, каковые в конечном итоге сводятся к нарушению кровообращения. Кровь всему голова, точнее говоря, кровь – царь и бог физического тела, она роднит человеческую машину с животным, с физикой как таковой; тогда как душа, или способность мыслить, всецело принадлежит метафизике. Вместе с тем: «Кровь показана культуре историей»302302
  Савчук В. В. Кровь и культура. СПб.: Издательство С.-Петербургского университета, 1995. С. 3.


[Закрыть]. Блистательный парадокс, который помнит, наверное, каждый из читателей книги В. В. Савчука, но глубина которого не перестает притягивать к себе мысль, принуждая искать предельных следствий ответственного высказывания. Среди таких следствий находится далеко не в последнюю очередь такое положение: стало быть, нет культуры без крови, нет культуры бескровной, нет культуры бездомной, если принять во внимание, что производные от корневых «кровь» и «кров», разумеется различных по научной этимологии, нередко перекликаются в русском языке – по смыслу отчий кров почти неотличим от отчей крови.

Возвращаясь к медицине Декарта, следует сказать, что сугубо механический взгляд на человека в определенном смысле соответствует феноменологической редукции и представляет собой предварительную и методологическую дегуманизацию болезни. Это также своего рода акт радикального сомнения: наблюдая болезнь, я могу сомневаться во всем за исключением того, что кровь бежит в венах. В пятой части «Рассуждения о методе» Декарт посвящает несколько страниц ключевой роли крови в функционировании человеческого механизма, не упуская случая язвительно заметить, что врачи, щупая пульс, ничего не понимают в человеке:

Но чтобы можно было бы до известной степени видеть, каким образом я рассматривал эти вопросы, я хочу поместить здесь объяснение движения сердца и артерий, первое и важнейшее, что наблюдается у животных и по чему легко судить обо всех других движениях. А чтобы излагаемое мною легче было понять, я желал бы, чтобы лица, несведущие в анатомии, прежде чем читать это, потрудились разрезать сердце какого-нибудь крупного животного, имеющего легкие, – оно совершенно подобно человеческому – и обратили внимание на две находящиеся там камеры, или полости. Одна на правой стороне, и ей соответствуют две весьма широкие трубки, а именно полая вена, главный приемник крови и как бы ствол дерева, ветвями которого являются все другие вены тела, и вена артериальная, неправильно так именуемая, ибо в действительности это – артерия, выходящая из сердца и разделяющаяся на многие ветви, распространяющиеся по легким303303
  Descartes R. Discours de la Méthode. P. 112.


[Закрыть].

Вместе с тем философ сознает, что механистическая медицина, сосредоточенная на человеческой машине, не дает доступа собственно к человеку, или мыслящему субъекту. В одном из писем к отцу Мерсенну Декарт признавал, что вот уже 11 лет занимается анатомией и вивисекцией животных, но так и не продвинулся в понимании причин того, почему при болезни человека бросает в жар:

Множество и порядок нервов, вен, костей и прочих частей какого-нибудь животного отнюдь не показывают, что одной природы недостаточно для их формирования, если предположить, что эта природа во всем следует точным законам Механики и что именно Бог навязал ей эти законы. Действительно, я рассмотрел не только все, что Везалий и прочие пишут об анатомии, но и множество более частных вещей, нежели те, о которых они пишут, каковые я заметил, самолично занимаясь вивисекцией различных животных. Это упражнение, которым я занимался в течение одиннадцати лет, и, полагаю, не найдется ни одного врача, который всматривался во все это так пристально, как я […] Но я все равно не знаю, смогу ли вылечить горячку. Ибо мне думается, что я знаю животное вообще, каковое никоим образом ей не подвержено, но не человека в частности, который ей подвержен304304
  Descartes R. Correspondance, 1. T. VIII. P. 326.


[Закрыть].

Итак, второй тип медицины связан с познанием человека в частности, каковой, в отличие от животного, определяется своей способностью мыслить. В этом плане Декарт делает столь решительный шаг, что современные историки идей полагают, что он предвосхищает то, что значительно позднее будут называть психосоматической медициной305305
  Caps G. La conservation de la santé chez René Descartes (1596–1650): une mise à distance des thérapies somatiques // Dix-septième siècle. 2009/4 (No. 245). Р. 735–747.


[Закрыть]. Действительно, философ остается верен механистическому взгляду на человека, но распространяет сам принцип поиска причины на такое сложносоставное образование, как собственно человек, «настоящий человек», пишет Декарт в «Рассуждении о методе», то есть соединение души и тела. Иными словами, если в акте радикального сомнения учреждается субъект, который мыслит, это значит, что причина расстройств человеческой машины, которые не связаны с прямым и грубым нарушением кровообращения (смерть на поле боя), находится в самой способности мыслить. Разумеется, Декарт не говорит прямо, что причина всех болезней находится в голове. Тем не менее эпистолярный диалог с принцессой Елизаветой представляет собой замечательное свидетельство разработки психосоматической медицины, подразумевающей восприятие болезни тела в свете особенностей душевного состояния. В этом смысле не будет большого преувеличения, если сказать, что для Декарта максима «я мыслю, следовательно, я существую» в медицинском плане могла бы приобрести такую форму: «я мыслю, следовательно, я здоров», при условии, разумеется, что я мыслю себя здоровым. На практике это означает, что следует мысленно настраивать себя на здоровье. И Декарт, обращаясь к принцессе, которая жалуется ему на недомогание, не без лукавства добавляет: