Текст книги "Гений кривомыслия. Рене Декарт и французская словесность Великого Века"

7.4. Щедрость против полезности

В свое время М. К. Мамардашвили, размышляя о центральной «клеточке» философии Декарта, где сходятся вместе «метафизика, эпистемология, этика», говорил:

В этой клеточке, в которую – как бы памятуя о древнем метафизическом завете античной философии, связывавшем вместе истину, добро и красоту, – свернулась вся мысль Декарта. Ее можно увидеть в таинственном моральном качестве, которое венчает у него (даже в теории, а не только в жизни) все другие моральные качества. У этого качества несколько необычное название, поэтому оно и таинственно. Это качество – générosité – по-русски можно перевести как благородство, щедрость, великодушие. Скорее подходит, конечно, великодушие, хотя сам Декарт употреблял не этот термин, потому что по-французски тогда было бы magnamimité (от латыни), но он имел в виду именно великодушие264264
  Мамардашвили М. Картезианские размышления. М.: Издательская группа «Прогресс»; Культура, 1993. Электронный ресурс: http://modernlib.net/books/mamardashvili_merab/kartezianskie_razmishleniya/read (дата обращения 20.12.2018).


[Закрыть].

С такой оценкой ключевого понятия моральной философии Декарта трудно поспорить, хотя дополнить ее можно и даже необходимо как в лексико-семантическом отношении, так и в плане истории идей.

Во-первых, почему философ отдает предпочтение слову générosité, отказываясь, хотя и не повсеместно, от лексемы magnanimité, буквальное значение и внутренняя форма которой ближе к понятию великодушие?

Ответ на этот вопрос является достаточно сложным, то есть предполагает несколько толкований. Прежде всего, слово magnanimité отмечено печатью не только средневековой латыни, но и античной философии, в которой оно означает высшую добродетель мудреца. Делая выбор в пользу лексемы générosité, Декарт как бы сглаживает резкую оппозицию между языческим понятием «величия души» и христианским идеалом «униженности». Вместе с тем, останавливаясь на слове générosité, философ выбирает понятие, которое более тесно связано с природой, естеством, генезисом человеческого существа, нежели сложносоставная лексема magnanimité, отличающаяся ученым происхождением. Вместе с тем важно указать, что в латыни лексема generosus обозначает также существо – животное или человека, – отличающееся породистостью, благородным происхождением. Таким образом, «щедрого человека» (homme généreux) Декарта следует отчетливо отличать от «великодушного человека» (homme magnanime) античной и ренессансной традиции, подразумевающей жесткую оппозицию «величие»/«ничтожество». «Щедрость» есть человеческое качество, или добродетель, посредством которого каждый человек как субъект действия находится в согласии со всеми другими людьми: она есть форма абсолютной взаимности. «Щедрость» представляет собой синтез единичности и универсальности: она позволяет каждому быть истинно другим для всякого другого, обеспечивая возможность справедливого обмена ценностями. «Щедрость» не ищет опоры в другом, не ожидает от него поддержки, не требует подчинения: она предполагает, что другой такой же, как «я», что он во мне не нуждается, на меня не рассчитывает, от меня не зависит: речь идет если не о равноправии, то о такой взаимности, которая основывается на признании суверенности друг друга. «Щедрость» не страсть, а добродетель, которая достигается познанием себя и других: «Те, кто обладают этим знанием и этим самоощущением, без труда убеждают себя, что каждый из других людей также способен обладать ими в отношении самих себя, ибо нет в этом ничего, что зависело бы от другого»265265
  Descartes R. Les passions de l’âme / Présentation de Pascale d’Aurcy. Paris: GF Flammarion, 1996. P. 195.


[Закрыть]. Очевидно, что в этом признании равноправия Другого нет ничего от прекраснодушного альтруизма, напротив, речь идет о своего рода героизме суверенного «я», для которого Другой не обязательно друг, но при надлежащих условиях равный противник: напомним, что одним из первых сочинений молодого Декарта был трактат об искусстве фехтования, в котором делался упор на двух соперниках «равного величия, равной силы, равного оружия» («deux hommes d’égale grandeur, d’égale force, et d’armes égales»).

Во-вторых, важно напомнить, что, выбирая для обозначения высшей человеческой добродетели слово générosité, Декарт так или иначе откликался на одно из ключевых понятий современной ему культуры классицизма, где, например, в трагедиях его младшего современника П. Корнеля представлена моральная доктрина «щедрости», или «героизма»: «Щедрость моя должна твоей отвечать!» – восклицает Химена в «Сиде», обнаруживая, с одной стороны, равноправие на высшее моральное качество, с другой – необходимость героического усилия волеизъявления, способного восстановить внутреннюю гармонию героини, разрываемой враждующими страстями.

Сложные связи моральной философии Декарта и трагической поэзии Корнеля исследовались многократно, при этом ученые приходили к взаимоисключающим выводам: одни доказывали влияние мыслителя на автора трагедий266266
  Krantz E. Essai sur l’esthétique de Descartes, étudiée dans les rapports de la doctrine cartésienne avec la littérature classique française au XVII siècle. Paris: Germer-Baillière, 1882.


[Закрыть], другие, наоборот, утверждали, что поэзия первого трагика эпохи не могла не сказаться на формировании морального учения философа, представленного, в частности, в трактате «Страсти души» (1649)267267
  Lanson G. Le héros cornélien et le «Généreux» selon Descartes // Revue d’histoire littéraire de la France. 1894. № 1. Р. 396–411.


[Закрыть]. Наиболее взвешенной представляется позиция Э. Кассирера, который в 1939 году в книге «Декарт. Доктрина. Личность. Влияние», включавшей главу «Декарт и Корнель»268268
  Cassirer E. Descartes. Doctrine. Personnalité. Influence.


[Закрыть], справедливо обращал внимание на то, что поэт и философ, не оказывая и не испытывая взаимных влияний, сходились в идентичной интеллектуальной ситуации, ставившей перед ними не просто аналогичные, но, в сущности, одни и те же проблемы: «…Перед глазами обоих находилась некая духовная и моральная реальность, которая моделировала их мышление и творчество, указывая обоим вполне определенное направление, в котором оба должны были двигаться»269269
  Ibid. P. 50.


[Закрыть]. Двигаясь в данном направлении, поэт и философ практически одновременно встречают героический идеал «щедрого человека»: «Сид» и «Рассуждение о методе» выходят в свет в одном и том же 1637 году.

Как правило, основной конфликт классицизма представляется так, будто разум торжествует над страстями, воля над свободой, долг перед другими над суверенностью «я». Как это ни парадоксально, но в такого рода интерпретациях, которые до сих пор встречаются в университетских курсах и пособиях, не принимается во внимание историческая эволюция семантики ключевых лексем эпохи: французские понятия «разум», «страсть», «воля», «свобода», «долг», «суверенность» в XVII веке не равнозначны тем же самым словам в XIX–XX веках, в употреблении которых возобладал буржуазный образ мысли. Строго говоря, после утверждения лозунга Французской революции «Свобода. Равенство. Братство» в виде предельного горизонта буржуазного существования произошла семантическая девальвация целого ряда понятий Великого века, отмеченных печатью аристократизма.

В этом отношении необходимо подчеркнуть, что доктрина «щедрости» является доктриной преимущественно аристократической, в том смысле аристократизма, который отнюдь не исключает, но предполагает равноправие, при котором даже монарх не более чем «первый среди равных». Строго говоря, ни Декарт, ни Корнель, последний, по крайней мере, в эпоху творческого подъема, не знали абсолютизма, зато оба прекрасно знали Фронду, так или иначе разделяя настроения истинных аристократов, не желавших мириться с усилением монархии.

Поскольку «щедрость» является не врожденной идеей, а добродетелью, достигаемой индивидуальным волеизъявлением, познанием, разумом, важно представлять себе значения данных понятий, которые Декарт, равно как Корнель, могли вкладывать в эти слова. Как замечал в свое время П. Бенишу, один из самых авторитетных исследователей классической французской литературы, буржуа «понимают под волей способность обуздывать себя, подавлять свои желания»270270
  Bénichou P. Morales du grand siècle. P. 32.


[Закрыть]. У Декарта речь идет не о такой воле (volonté), а о «свободном волеизъявлении» (libre arbitre); собственно говоря, «щедрость» обусловлена надлежащим «употреблением свободного волеизъявления», которое, ничуть не умаляя свободы других людей, делает человека если не равным, то подобным Богу: «Ибо только лишь за те действия, которые зависят от этого свободного волеизъявления, нас возможно на разумном основании превозносить или порицать, и оно делает нас подобными некоторым образом Богу, обращая в господ над нами самими, при условии, что мы не утратим из трусости прав, которыми оно нас наделяет»271271
  Descartes R. Les passions de l’âme. Р. 195.


[Закрыть]. Ключевое слово здесь – трусость, поскольку его употребление отсылает к противоположным понятиям мужества и героизма, в стихии которых человек способен достичь поистине божественного достоинства. Именно для этого служит свободное волеизъявление, которое никоим образом не сводится к воле как негативному аффекту, призванному подавлять человеческие страсти. Напротив, упор на понятии arbitre (судья) указывает на возможность выбора – между истинной свободой, суверенностью «моего я», и рабской зависимостью от той или иной внутренней страсти или внешней силы.

Что до разума, то, отнюдь не выливаясь в репрессивный орган ограничения, подавления или наказания, он представляет собой способность критического суждения, помогающую человеку отличать истинное благо от ложных представлений, обнаруживать разнообразные отношения, которые связывают «мое я» с миром, познавать те или иные виды необходимости, господство которой над нами мы притязаем упразднить, верно оценивать то, что находится в нашей власти, а что остается нам неподвластным. Главное в разуме – ставка на свободу, означающую независимость как от внешних сил, так и от внутреннего насилия слепых, темных страстей. Природа человека не в природе, а в героическом поиске гармонии между частными желаниями и истинным достоинством, которое сказывается в щедрости – способности дать больше, чем требуют обстоятельства. Такова основная максима «аристократического гуманизма»272272
  Bénichou P. Morales du grand siècle. Р. 33.


[Закрыть] Декарта.

Как можно убедиться, философская доктрина «щедрости» как нельзя более далека от буржуазной идеологии «полезности», подразумевающей инструментальное отношение субъекта к другому: в морали Декарта Другой не является ни объектом воздействия, ни средством достижения каких-то личных целей, ни монадой без окон без дверей. «Щедрость» не лишена «экономического» аспекта, правда не в смысле буржуазного стремления к накоплению богатства, а в рамках аристократического габитуса «траты»: начиная от решительного отказа следовать отцовской стезе, приобретя или унаследовав должность королевского советника при парламенте Бретани или Пуату, и кончая ролью учителя философии при дворе Кристины Шведской, за которую философ отказался брать плату и принимать монаршие милости, весь жизненный путь Декарта может быть размечен знаками особого рода аристократизма, в стихии которого стремление отдать, одарить, пожертвовать берет верх над любым своекорыстным интересом, радение о благополучии отступает перед поиском праздности, необходимой для умственных занятий, а забота о себе не исключает внимания или любви к другому, какой бы вид ни принимал последний – ближнего или дальнего, государя или отчизны:

Как бы то ни было, когда частное лицо по своей воле примыкает к своему государю или к своей стране, ежели его любовь совершенна, он должен оценивать себя не иначе, как малую часть целого, которое он составляет с ними, и потому если и бояться пойти на верную смерть, чтобы им послужить, то не более чем когда у него берут немного крови из руки с тем, чтобы всему телу стало лучше. И примеры такого рода любви можно видеть каждодневно, даже среди людей низшего сословия, которые с чистым сердцем отдают свою жизнь ради блага своей страны или для защиты высокородного мужа, к которому они чувственно привязаны273273
  Descartes R. Correspondance, 2. Т. VIII. Р. 684.


[Закрыть].

Хорошо известно, что Декарт не был прирожденным аристократом, унаследовав от отца дворянское звание, полученное за службу Франции. Но философ сумел обратить себя истинным аристократом разума, который знал себе цену и признавал равноценность Другого, правда только при том условии, если последнему доставало мужества следовать свободному волеизъявлению, каковое и есть истинная человеческая щедрость.

Этюд восьмой. Ум, разум, недоразумение

8.1. Что такое «l’ésprit français»?

Фигуры Декарта и Паскаля – двух личностей, двух мыслителей, двух писателей, двух ученых – замечательно очерчивают контуры литературной карты Франции XVII столетия, задавая систему интеллектуальных координат, которая примерно с середины Великого века будет регулировать эволюцию того, что за неимением равнозначного, равноценного русского слова приходится именовать по-французски: «l’ésprit français». Существует множество определений того, что такое «l’ésprit français»: нам сразу хотелось бы сделать упор на том, что это понятие довольно трудно передать по-русски. Действительно, одно из первых значений, которое приходит в голову и подсказывается словарями, – «дух». Однако оно категорически не подходит, поскольку в русской языковой культуре значения и смыслы этого слова являются, с одной стороны, слишком расплывчатыми, туманными, тогда как с другой – слишком семантически перегруженными, прежде всего в связи с такими устойчивыми словосочетаниями, как «русский дух» или «русская душа», которые, перейдя в XIX–XX веках во французскую культуру, превратились в своего рода визитные карточки присутствия русской литературы в интеллектуальной Франции274274
  См. об этом: Фокин С. Л. Метаморфозы образа русской литературы и «русской души» в тенетах французской культуры XIX–XX веков: политика и поэтика // Русская классика: pro et contra. Между Востоком и Западом Антология. Русская христианская гуманитарная академия. СПб.: Изд-во РХГА, 2017. С. 787–811.


[Закрыть].

Действительно, значение понятия «l’esprit français» лишь частично передается русским словосочетанием «французский дух», несмотря на то что слово l’esprit во французской лингвокультуре также связано прежде всего с теми значениями, в которых схватывается семантика слова «дух», навеянная библейскими, религиозными и теологическими словоупотреблениями, где «дух» соотносится с божественностью, духовностью, идеальностью, нематериальностью – словом, со всем, что противоположно букве, материи, природе, телу и т. п. Только на рубеже XVI–XVII веков слово l’esprit начинает употребляться для обозначения человеческой способности воображения, размышления, суждения, приобретая оттенки значения «вольномыслия», «остроумия», «геометрического» и/или «утонченного» ума (Паскаль), которые со временем и с постепенной секуляризацией европейской культуры стали доминировать в словоупотреблении, распространяясь вместе с тем на понятия разума, рассудка, сознания, а также определенного склада мышления, в том числе, с начала XIX века, – национального. Словом, «l’esprit français» – это не столько «французский дух», сколько «французский ум-разум-рассудок».

Какова же главная характеристика «французского ума»? На такой вопрос, которым задаются в определенный момент собственного интеллектуального становления многие философы Франции, существует целый ряд ответов, направленность которых обусловливается как культурно-историческими, так и индивидуально-психологическими обстоятельствами. Представляется, что один из наиболее остроумных ответов представлен в небольшой статье А. Бергсона, красноречиво озаглавленной «Несколько слов о французской философии и французском уме» (1934), где мыслитель, чьим голосом говорила тогда интеллектуальная Франция, уверенно выделял ряд характеристик французского склада мышления – неразрывная связь философии с позитивной наукой; проницательность суждения и общедоступный, прозрачный, ясный язык; повышенное внимание к логике рассудка в ущерб логике вещей, – сделав упор на одной отличительной черте, которая как нельзя лучше отвечает нашей теме:

Но прежде всего, правда, на это недостаточно обращается внимание – мы сами не обращали на это внимание в должной мере, – важно, что французская мысль в различные периоды своего становления воплощалась в авторах, которые идут по двое и что в каждой из такого рода пар один автор склонен, как представляется, к чистой интеллектуальности, тогда как другой тянется больше к эмоции и интуиции. Таким образом, рядом с Декартом мы находим Паскаля; рядом с Боссюэ – Фенелона; рядом с Вольтером – Руссо; рядом с Огюстом Контом – Мэн де Бирана. Правда, – если взять только этот пример, – творящая музыка, что звучала в душе и фразе Руссо, непереводима, в то время как Вольтера можно перевести. Вот почему в глазах мира Франция – это Вольтер, а не Руссо275275
  Bergson A. Quelques mots sur la philosophie française et sur l’esprit français // Bergson A. Écrits philosophiques. Paris: PUF, 2011. P. 674.


[Закрыть].

Не приходится спорить, что картина развития французской мысли, представленная Бергсоном, является весьма впечатляющей и даже эффектной; если в чем и следовало бы усомниться, то в жесткой оппозиции двух типов мировосприятия, составляющих структуру «французского ума»: будто один из них более рассудочен, рационален, в то время как второй более интуитивен, эмоционален. Тем не менее важно сознавать, что приведенная зарисовка не случайный экспромт, а плод многолетних размышлений Бергсона над сущностью французского склада философского мышления. Чтобы убедиться в этом, достаточно будет обратиться к более ранней работе философа, посвященной этой же теме: речь идет об известной статье «Французская философия» (1915), написанной под гнетущим впечатлением, произведенным на мыслителя началом Великой войны. В этой работе Бергсон, испытывая потребность определить перед лицом воинственного «германского духа» основные начала «французского ума», утверждал:

Вся новейшая философия ведет свое происхождение от Декарта. Не приходится сомневаться, что творчество Декарта, если взглянуть на него с определенной исторической точки зрения, знаменует собой линию водораздела, по обе стороны которого простираются два потока, из коих первый обретается в самой сердцевине Средневековья. Тем не менее, если и затруднительно было бы сказать, что мысль Декарта берет свое начало с крутого утеса, не приходится отрицать, что именно Декарт был в первую голову гением-творцом, источником нового разума: от него ведет свое происхождение вся новейшая философия, а главное – исходя именно из Декарта начинает существовать философия, которую можно назвать французской276276
  Bergson A. La philosophie française // Bergson A. Écrits philosophiques. Р. 452–453.


[Закрыть].

Заметим, что определение начал «французской философии» соседствует в тексте Бергсона с определением философии как некоей исторически обусловленной интеллектуальной практики: «новейшая философия» («philosophie moderne») отчетливо противопоставляется здесь как средневековой, так и античной мысли. Подчеркнем также, что осью этого противопоставления Бергсон определяет именно философию Декарта, усматривая ее главную движущую силу в способности радикального самопорождения:

К Декарту восходят все главные доктрины новейшей философии. Вместе с тем, хотя картезианство не лишено отдельных сходств с той или иной доктриной Античности или Средневековья, ничем существенным оно не обязано ни одной из них, а еще меньше им обязан тот ум, что движет картезианством. Математик и физик Био сказал о геометрии Декарта: «Вот дщерь, рожденная на свет без матери». То же самое мы можем сказать о его философии277277
  Ibid. P. 454.


[Закрыть].

Но что же с Паскалем? Бергсон не был бы Бергсоном, если бы не уделил должного внимания автору «Мыслей», усматривая в нем не столько антипода Декарта, сколько его двойника, который, будто тень, неотступно сопутствует основоположнику французской философии, ничуть не повторяя мотивов и тем его мысли, никоим образом ему не подражая, не имитируя, но, наоборот, путем искания коренного отличия его удваивает, обогащает, усиливает. Словом, все выглядит так, будто сияние света разума, которого столь героически искал Декарт в человеке, не могло быть обнаружено в полной мере без той доли темноты и нищеты человеческой, на которую делал ставку Паскаль-мыслитель.

Действительно, сразу после интеллектуального портрета Декарта, которым открывается галерея героев l’ésprit français, Бергсон рисует вдохновенный портрет Паскаля, который хотелось бы привести здесь во всех деталях, тем более что, говоря о Паскале, Бергсон волей-неволей говорит о самом себе:

Если все тенденции новейшей философии сосуществуют в Декарте, то доминирует в них рационализм, как он будет доминировать в мышлении последующих веков. Но рядом или, точнее, с изнанки рационалистической тенденции другое течение пронизывает новейшую философию, которое часто рационализм прикрывает или даже скрывает. Его можно было бы назвать «чувственным», при том условии, что мы будем понимать слово «чувствование» в том смысле, в каком оно использовалось в XVII столетии, то есть как непосредственное и интуитивное познание. Это второе течение, как и первое, тоже ведет свое начало от французского философа. Именно Паскаль ввел в философии определенную манеру мышления, которая не сводится к чистому разуму, поскольку в ней «умом утонченности» корректируется геометричность рассуждения, но которая не сводится также к мистическому созерцанию, поскольку в конечном итоге эта манера мышления приводит к таким результатам, что могут быть проконтролированы и проверены всеми людьми. Можно было бы обнаружить, выявляя промежуточные звенья цепи, что именно к Паскалю восходят те новейшие доктрины, в которых на первый план выходят непосредственное знание, интуиция, внутренняя жизнь, духовное беспокойство […] Мы не можем предпринять здесь такого рода работу. Можно просто констатировать, что Декарт и Паскаль – величайшие представители двух форм или двух методов мышления, между которыми разрывается новейший разум278278
  Bergson A. La philosophie française. P. 454–455.


[Закрыть].

Такова, в самых общих чертах, картина происхождения французской философии, как она виделась Бергсону в 1915, равно как в 1934 году: в начале были два мыслителя – Декарт и Паскаль – и два метода рассуждения, в первом ставка делалась на чистый разум, который понимался преимущественно как способность начать с белого листа, порвать связь с интеллектуальной традицией; во втором на первый план выходили внутренний опыт, духовное беспокойство, интуиция.