Текст книги "«Улисс» в русском зеркале"

Горизонт художника озарила надежда – и тут же вновь тронулось и побежало перо. Разом все застрявшие планы пришли в движенье: и окончание «Портрета», и задуманная давно пьеса «Изгнанники», и уже бродивший в его уме «Улисс». Даже вяловатое увлечение одною из своих учениц, еврейской девушкой жгучей южной красоты, принесло вдруг литературный плод, несколько страниц воздушной импрессионистической прозы, где он описывал ее и себя с лирическим волнением и мягкой иронией, сквозящей уже в названьи наброска: «Джакомо Джойс», по имени легендарного любовника, Казановы. Набросок, напоминающий его юношеские «эпифании», однако превосходящий их и размером, и мастерством, остался неопубликованным при жизни автора. Что касается пьесы, это была вариация на вечные темы Джойса – художник, ревность, измена женщины, предательство друга, изгнание… Канонический набор здесь уложен в экономную форму треугольника: писатель, его жена, они же изгнанники, и друг-предатель, пытающийся жену соблазнить. Фигуры героев, сюжетные мотивы и нити взяты, как обычно, из жизни, пропущенной сквозь призму концепции; главные прототипы читателю уже ясны. Драматургия несла сильное влияние Ибсена. Пьеса была закончена в 1915, опубликована в 1918 и поставлена впервые на сцене в Мюнхене в 1919 году. Странным образом, о ней до сего дня еще нет сложившегося «консенсуса специалистов». Процитируем двух авторитетных и современных: «Постановка „Изгнанников“ Гарольдом Пинтером в Лондоне (в 1970 г. – С. X.) доказала, что это блестящая, сценичная пьеса» (С. Г. Дэвис); «Написав „Изгнанников“, Джойс доказал еще раз, что он неспособен сочинять пьесы» (Ч. Дж. Андерсон). Однако нам сейчас важен только бесспорный факт: пьеса послужила для автора еще одной из подготовительных работ к «Улиссу».

Самая главная из этих работ, «Портрет художника в юности», заканчивалась на всех парах, одновременно с выходом начальных глав. Две оставшиеся главы завершены были в основном к ноябрю 1914 года, однако с последними страницами художник еще изрядно повозился, выслав их в Лондон только летом следующего года. Небольшими частями, за время с февраля 1914 по сентябрь 1915 года, роман был полностью выпущен в «Эгоисте».

4

Итак, почва была совсем расчищена для следующего большого труда, и его замысел уже оформился в мозгу автора. Ясно было заранее, что замышляемое новое не будет оторвано и отделено стеною от старого. Джойс не менял глобальной концепции и не собирался расставаться с Художником – то бишь с самим собою – в качестве протагониста своего творчества. Уже успела определиться одна из главных особенностей этого творчества, его цепкая непрерывность: оно жило и развивалось как единый процесс, единый поток, а создаваемое в нем было – единый текст. Если угодно, даже единое произведение – по своей охваченности всевозможными связями, перекличками, повторами, пронизывающими все стороны художественного целого, от единства эстетики до единства героев и сюжета. В силу этого, всему сделанному прежде предстояло отразиться в новом, пойти опять в дело; и все – пошло в дело, все что-то внесло в возникавший план:

«Дублинцы» – жизненную среду, обитаемое пространство,

«Портрет» – художника в юности,

«Изгнанники» – центральный конфликт.

Но при всем том новый замысел отчетливо открывал новый творческий этап. Основы замысла, его центральный образ отнюдь не заимствовались из прежнего и никак из него не вытекали. Грандиозные масштабы будущего романа, уникальные особенности его стиля определились только в ходе работы; но уже и по начальным идеям рисовалось что-то очень отличное от ранних книг. Художник отодвигался с ведущей роли, и ее получал герой совершенно иного рода – мифический Одиссей, взятый в современном обличье. Подобный поворот был неожидан, но не случаен. Одиссей, в латинской традиции – Улисс, издавна привлекал Джойса и виделся ему самым живым, полнокровным, человечным во всей мировой галерее литературных образов. До нас дошла выразительная похвальная речь Улиссу, которую Джойс произнес однажды в пору работы над романом. «Фауст, – заявляет художник, – не только не имеет полноты человечности, но вовсе не человек. Стар он или молод? Где его дом, семья? Ничего этого мы не знаем… Гамлет – да, Гамлет – человеческое существо, однако он только сын. А Улисс – сын Лаэрта, отец Телемака, муж Пенелопы, любовник Калипсо и соратник греческих бойцов у стен Трои, и царь Итаки… И еще, не забудьте, он – симулянт, пытавшийся уклониться от воинской службы… Но, попав на войну, он идет до конца. Когда другие хотели бросить осаду, он настаивал продолжать ее… И потом, – присовокупил Джойс со смешком, – он был первым джентльменом в Европе. Когда он вышел голым навстречу юной принцессе, он скрыл от девичьих глаз существенные части своего просоленного тела. И он же – великий изобретатель. Танк – его создание. Деревянный конь или железный короб – какая разница? и то, и другое – оболочка, где сидят, скрывшись, воины!»

Именно эту восхищавшую его полноту жизненных ролей, полноту человечности, в основе которой – неиссякаемая живость ума и чувств, способность живого отклика на все живое, – Джойсу и хотелось в первую очередь передать в новом для него образе современного Одиссея. Независимо от этого его всегда восхищала и сама поэма Гомера, в которой он видел прежде всего литературный шедевр, образец повествовательного мастерства. «Конструкция „Одиссеи“ несравненна, – говорил он, – надо быть немецким ослом, чтобы находить в ней работу нескольких авторов. Это единая и уникальная вещь…» (Кстати, нынешняя наука, вслед за Джойсом, тоже считает, что гомеров эпос – созданье одного автора, и даже признает его вероятным именем – Гомер.) И наряду со своим героем, «Одиссея» как таковая тоже внесла крупный вклад в замысел, определив построение романа, его композиционный принцип. «Я взял из „Одиссеи“ общую схему, – пояснял Джойс поздней, – „план“, в архитектурном смысле, или, может быть, точней, способ, каким развертывается рассказ. И я следовал ему в точности».

Таковы были главные элементы замысла. Корни же его уходили глубоко. Первые следы мы находим в римском периоде. 30 сентября 1906 года Джойс пишет брату в Триест: он задумал для «Дублинцев» еще один рассказ, который должен называться «Улисс»; прототипом героя будет Альфред Хантер, дублинский еврей. Он смуглолиц, жена его, по слухам, изменяет ему. Джойс говорит, что встречал его один-два раза и просит Станни – а в другом письме свою дублинскую тетушку – прислать ему все сведения о нем, какие найдутся. Ученые полагают, что одна из их встреч была вечером 22 июня 1904 года, когда художник попробовал поухаживать за незнакомой девушкою на улице и был основательно помят ее кавалером, заработав, по собственному свидетельству, «порезы, синяк под глазом и растяжение связок»: после печального исхода Хантер, как впоследствии Блум в 16 эпизоде, помог юноше пообчиститься и добраться домой. Еще одна встреча – 13 июля 1904 года на похоронах Мэтью Кейна (см. Реальный план «Аида»). Судя по названию, вероятно также, что рассказ должен был описывать странствия героя по Дублину. Это – все, что мы знаем о начальном зародыше замысла. Воплощаться он не начал тогда: после двух-трех беглых упоминаний в ближайших письмах, письмо от 6 февраля 1907 года сообщает: «„Улисс“ так и не пошел дальше названия». Следующая веха – 10 ноября 1907 года. В тот период Джойс обдумывал и пересматривал все свои литературные проекты, и Станни услышал от него, что, вернувшись вновь к идее «Улисса», он решил сделать его не рассказом, а небольшой книгой. Ее действие будет проходить в один день, и герой будет по своему типу «дублинский Пер Гюнт»; в другой раз он обозначил этот тип как «ирландский Фауст». Больше о предыстории романа почти нет сведений. Когда и как автор перешел от общей расплывчатой идеи одиссеи как «странствия», равно приложимой к истории Улисса, Фауста и Пера Гюнта, – к идее «Одиссеи» Гомера как принципа композиции и структуры романа нового типа? Когда и как у него возникла схема «Улисса» как повествования в эпизодах, соотносимых с отдельными сюжетами и местами из «Одиссеи»? Когда и чем определились набор и порядок эпизодов? Обо всем этом известно только отрывочно. Но мы знаем, что в том же переломном 1914 году становление замысла уже, в главном, завершено, и в марте автор приступил к его исполнению.

По досадному совпадению, в этом же году разразилась мировая война: событие, на взгляд художника, пустячное и неинтересное, однако влекущее бытовые неудобства. Летом 1915 года, после вступления в войну Италии, австрийские власти начали эвакуацию иностранцев из Триеста, и Джойсу пришлось покинуть пригревший его город, который он уже называл «моя вторая страна». В конце июня он поселяется в Цюрихе – городе, где началась его жизнь изгнанника и где ей суждено будет кончиться через четверть века. Кроме этого перемещенья, трудно указать другие военные бедствия, пережитые им. Доходы его сносны и постепенно растут: помимо «сбыта герундиев», как называл его уроки английского Этторе Шмиц, им помогает состоятельный родственник Норы из Голуэя, Йейтс и другие коллеги добывают различные субсидии, спорадическая помощь мисс Уивер с 1917 года делается регулярной, а с 1918 дополняется стипендией другой меценатки, эксцентрической американской миллионерши Эдит Маккормик. В итоге художник в Цюрихе – завсегдатай уже не дешевых, как в Триесте, а фешенебельных и дорогих ресторанов и кафе. Но что важней – он может не особенно беспокоиться о заработке и целиком погружается в свой роман.

В Цюрихе, где Джойс оставался до октября 1919 года, написана большая часть «Улисса»: с третьего эпизода (два первых были закончены еще в Триесте) и до двенадцатого включительно. Немногие интермедии, разнообразившие каторжный труд, – организация театральной мини-труппы, небольшой скандал, небольшой флирт… – немедленно (хотя, разумеется, не буквально) вбирались в роман, и читатель найдет сведения о них в комментарии к поздним эпизодам – «Циклопам», «Навсикае», «Цирцее». Роману же посвящались, вокруг романа вращались и все его разговоры. В записках триестского литератора Сильвио Бенко приоткрывается немного и сама система его работы: «Он показал мне отдельные листы, на которых заготавливал материал для каждого эпизода: заметки о его построении, цитаты, ссылки, идеи, образчики письма в разных стилях. Когда сырой материал бывал готов, он принимался за написание сплошного текста и обычно записывал весь эпизод быстрей, чем за месяц». Листы с заготовками не были начальною стадией: им предшествовало множество мелких заметок, которые Джойс делал в любое время, в любой обстановке, на любой подвернувшейся бумажной поверхности. Клочки свои он при необходимости исписывал дважды, горизонтально и диагонально, и разбирал потом нацарапанное с лупой; такими заметками на клочках всегда были набиты его карманы и кабинет. Бурлившая литературно-художественная жизнь Цюриха его не касалась. В 1916 году тут началось движение дадаистов, но он не имел с ним никаких связей. Не отразилось на его биографии и соседство с Лениным, коего он встречал в кафе «Одеон».

Когда война закончилась, так и не сумев привлечь ни грамма внимания художника, тот решил вернуться в Триест. Но возвращение не было удачным (что вскоре опять-таки отразилось в романе: одна из тем и «Цирцеи», и «Евмея» – обреченность возвращений как таковых, любых попыток вернуться в прошлое. Впрочем, эта мысль жила у него и раньше, в связи с возвращениями в Ирландию. Ее очевидный архетип – возвращенье Улисса, и, очень вероятно, она была одним из мотивов, питавших замысел романа). Предвоенный дух беззаботного оживленья, круг друзей, близость с братом, беседы с ним о литературе и о своем призвании – ничто не вернулось из этих главных слагаемых его прежнего душевного комфорта. Покуда он осознавал это и строил дальнейшие планы, «Улисс», разумеется, тоже не покидал его – и двигался бодро. Очередной, тринадцатый эпизод Джойс успел закончить к своей дате, 2 февраля 1920 года. Далее шло фантастическое измышление, сногсшибательный эксперимент «Быков Солнца» с приложением эмбриологической парадигмы к истории языка и стиля. Однако, ворча и кляня в письмах свое экстравагантное предприятие, «труднейшее во всей одиссее», он к 18 мая ухитрился закончить и этот эпизод, отдав ему, по своим подсчетам, 1000 часов работы. Что же до жизненных планов, то он подумывал об Англии, об Ирландии, хотел повидать отца – но на родине уже зрела гражданская война, шли стычки и перестрелки, а грубая агрессивность, дух насилия всегда не только отталкивали, но и по-настоящему пугали его. В результате всего он, по совету Паунда, решил ненадолго съездить в Париж, с не слишком определенными дальнейшими намерениями.

Краткий визит в столицу Франции, начавшийся 8 июля 1920 года, затянулся до следующей мировой войны. Паунд хорошо подготовил почву, и, появившись, Джойс сразу увидел себя в столице литературного мира и в роли одной из важных персон этого мира. Тотчас же возникает множество знакомств и множество деловых связей, которые удерживают его в Париже. Уже 11 июля происходит встреча с Сильвией Бич, молодой американкой из Принстона, содержавшей в Париже книжный магазин «Шекспир и компания». Мисс Бич тут же начала принимать энергичное участие в литературных делах Джойса, как и в его житейских проблемах, став крайне полезным дополнением к мисс Уивер. Последняя, со своей стороны, увеличила постоянные дотации, и вскоре художник смог устроить свою парижскую жизнь с относительным комфортом. (Хотя, надо сказать, надежного достатка он не имел никогда, слишком был заводной мужик.) Но главным оставалось окончанье романа. Он положил себе закончить 15 эпизод к Рождеству – и выполнил план, хотя весь текст переписывался много раз, никак не меньше шести. Не помешало и то, что эпизод очень велик, длинней всех предшествующих, а каждого из начальных длинней едва ли не в 10 раз. Вообще к завершенью романа размеры эпизодов неуклонно растут, вызывая сомнения в пропорциональности целого. Но истоки роста прозрачны. Поздние эпизоды «Улисса» обладают высокою автономностью. Тут в каждом – иная форма и иная задача, и в каждом эта задача выполняется с уверенностью и блеском. И само написанное, и дошедшие речи автора ясно нам говорят, что именно в этот период, ближе к завершенью «Улисса», у Джойса родилось и окрепло чувство абсолютной власти над словом. Но власть без границ опасна, она хмелит, а первое, что теряется во хмелю, именно умеренность, мера… Впрочем, эти мысли – скорее впрок, по поводу всего романа и особенно всего позднего Джойса. А пока нельзя не сказать: «Цирцея» – блистательная вещь! И я вполне соглашаюсь с автором, молвившим по ее завершении: «Это лучшее из всего, что я написал до сих пор».

До окончания книги осталось всего три эпизода, которые Джойс выделил в заключительную часть, «Возвращение». Работа над ними шла быстро, порой даже лихорадочно; и чувства, и обстоятельства толкали художника спешить к концу своего грандиозного и почти непосильного труда. Чувства понятны, разумеется; об обстоятельствах же надо сказать. К описываемому времени давно уже шла сложная эпопея публикации романа. Вопреки всем усилиям мисс Уивер, ее альтруистический «Эгоист» не смог сделаться журналом «Улисса», и по очень английской причине: в стране не нашлось печатников, готовых набирать и печатать Джойсовы неприличия. С великим трудом в 1919 году удалось выпустить в журнале всего 5 эпизодов из ранней части романа. Зато через неутомимого Паунда сыскались новые полезные дамы: американки Маргарет Андерсон и Джейн Хип, издававшие в Нью-Йорке литературный журнал «Литл ривью». Прочитав первые строки «Протея»: «Неотменимая модальность зримого…» – мисс Андерсон воскликнула с жаром: «Мы это напечатаем во что бы то ни стало!» Американские печатники, не чета чопорным британцам, нисколько не возражали, и с марта 1918 по январь 1920 года «Литл ривью» помещает на своих страницах большую часть романа, эпизоды с первого по двенадцатый.

Но бастионы американской морали, покинутые печатниками, доблестно охраняли почтальоны. Почтовое ведомство, что рассылало журнал подписчикам, забило тревогу, подвергнув конфискации восьмой, девятый и двенадцатый эпизоды – номера «Литл ривью» за январь 1919, май 1919 и январь 1920 года соответственно. На тринадцатом эпизоде, в подкрепление стойких суеверий Джойса,[10]10
  «Он знал приметы и суеверия большинства народов Европы, и верил во все из них» (Эллманн).


[Закрыть] публикация прекратилась: в дело вмешалось Нью-Йоркское Общество по Искоренению Порока, возбудившее против журнала судебный процесс. Разбирательство тянулось с сентября 1920 по февраль 1921 года и завершилось решением суда: арест бедной «Навсикаи», штраф издательницам и запрет на продолжение публикации. Итак, возможности сериализации исчезли по обе стороны океана (хотя «Быков», пока суд да дело, успели выпустить), и окружение Джойса было единодушно: только скорейший выход всей книги покажет истинный ее род и калибр и снимет вопрос о ее «аморальности». В этом окружении явилась тем временем новая важная фигура: ныне полузабытый, тогда же влиятельный, считавшийся крупным, романист, критик и переводчик Валери Ларбо. Его отзывы об «Улиссе» восторженностью превосходили всё. Познакомившись с книгой и ее автором в конце 1920 года, он стал тут же громогласным глашатаем нового гения. Намечена была целая кампания пропаганды Джойса и «Улисса» – и всё лишь ждало окончанья романа.

Без больших затруднений уже к середине февраля 1921 года Джойс написал «Евмея», 16 эпизод. В марте Шмиц – Звево доставил ему из Триеста его обширные заметки и заготовки к заключительным эпизодам, и автор принялся за «Итаку». Пора было готовить книжное издание. Давно намеченный американский издатель, учтя итоги процесса, отказался от предварительного соглашения – но мисс Бич решила ради «Улисса» сама выступить издательницею. Печатника нашли в Дижоне; первый тираж объявили подписным, всего в тысячу экземпляров. С апреля роман печатается в дижонской типографии Дарантьера, и с июня постоянной работой Джойса, наряду с писанием нового, делается чтение корректур. Автор превратил его в важную стадию работы. Он настоял на пяти (!) корректурах, и в каждую вносил изменения и большие добавления: подсчитано, что объем романа вырос в процессе печатанья на одну треть. Почти не менялась только первая часть, «Телемахида».

Что же до нового, то последние эпизоды писались уже не столь гладко. Особенных усилий стоила «Итака», которая создавалась заметно труднее «Пенелопы»: одна из загадок романа, если учесть, что первое – сухой «математический катехизис», серия протокольных вопросов и ответов, тогда как второе – прославленный эксперимент, 62 страницы слитного потока сознания. Разгадку читатель найдет ниже, при разборе поэтики «Улисса». – Но, так или иначе, в конце лета явственно проглянул конец романа. К этому времени автор был в состоянии, близком к изнеможенью. Несколько раз у него случались обмороки. Происходили приступы глазной болезни, уже давно, хотя пока не так часто, мучившей его острыми болями. Нервы были предельно напряжены, и суеверное ожидание какой-то беды, какой-то внезапной помехи окончанью «Улисса» не покидало его… Да, многое в натуре художника может отнюдь не приводить нас в восторг; но что касается творчества – трудно в нем быть честней, и прямей, и самоотверженней, нежели был Джеймс Джойс. Творец отдал творению все, самоопустошился до дна, до совершенства кенозиса, если использовать любезный ему богословский словарь.

7 октября была отослана в типографию «Пенелопа», но «Итака» все еще не отпускала автора. Закончена она была 29 октября 1921 года, и этот день мы можем считать датой окончания романа. Сам Джойс с неким округлением говорил, что «Улисс» был начат 1 марта и кончен 30 октября, в день рождения Эзры Паунда. Бог весть по каким подсчетам – а может, и слегка в шутку – автор оценивал полное время своей работы в 20 тысяч часов и сообщал, что одних только неиспользованных заготовок у него осталось 12 килограмм. В день сорокалетия Джойса, 2 февраля 1922 года, с кондуктором экспресса Дижон – Париж прибыли два переплетённых экземпляра книги, специально и срочно изготовленные к этой дате.

5

«Улисс» явился на свет с готовою славой литературной сенсации и легенды. Но эта слава пока была ограничена узким, хотя и избранным кругом художественной элиты Парижа, Лондона и Нью-Йорка. Широкой судьбе и репутации романа еще предстояло сложиться, и Джойс, как выяснилось, вовсе не собирался пассивно наблюдать за этим. В создателе Блума не мог не обитать рекламный агент. Все первые месяцы после выхода «Улисса» Джойс полон всевозможных забот, схем, идей, касающихся пропаганды своего творения. Законы молвы и успеха были ему прозрачны, и потому в первую голову его заботило число откликов, а также весомость имен их авторов; содержание было не столь важно. Цветистая брань, потоки ярой хулы даже весьма ценились, они увеличивали и славу, и цену книги. Хорошие возможности открывала пиратская публикация отрывков романа в США. Джойс сочинил письмо протеста, под которым его поклонники собрали 167 подписей всех великих людей мира: там были Альберт Эйнштейн, Бенедетто Кроче, Метерлинк, Пиранделло, Унамуно, Мережковский, Валери, Гофмансталь… – в сочетаньи с ничтожным поводом список вполне бы мог войти в сам роман как один из его комических гиперперечней. Помимо коммерции и рекламы, в план кампании входило внедрение некоторых идей о романе, в частности, разъяснение его связи с Гомером и «Одиссеей». Для проведения кампании художник мобилизовал всех: одни собирали информацию, через других искались подходы к видным писателям и критикам, третьих автор склонял написать самим об «Улиссе», мягко-настойчиво подсказывая – что, куда и когда… Кончилось это все бунтом: мисс Бич, не выдержав, возмутилась, когда ей – вдобавок ко всем издательским хлопотам! – вручен был «для обработки» список из пятнадцати критиков всех стран Европы.

Веер мнений и отзывов об «Улиссе» не сравнить ни с чем по его пестроте, разноголосице и полному забвению чувства меры. Писали много – и, боже, чего только не писали, не чуждаясь и заборного стиля. «От „Улисса“ будут блевать даже готтентоты», – изящно выражалась одна из первых рецензий. Чтение книги – грех против Духа Святого – набожно предупреждала газета в родном Дублине. Однако поклонники романа не уступали ни пяди. Особенно был неотразим Паунд: «Все человечество, объединясь, должно восславить „Улисса“; кто этого не сделает, пускай займут места среди умственно неполноценных»; что же до неприличий в романе, то «„Улисса“ нельзя подвергать цензуре, как нельзя подвергать цензуре анализ кала в больнице». «„Улисс“ бессмертен, всеобъемлющ, велик!» – прибавлял веско Ларбо. И все же убедить удавалось не слишком многих. Почтенные литераторы сильно морщились и с сомнением бурчали: «Невнятица… тяжкая скука… дурной вкус… полные ночные горшки и разлитая моча». А автор – каким может быть автор подобной книги? «Разновидность маркиза де Сада… отпетый литературный шарлатан… рабочий-самоучка или тщедушный студентик, расковыривающий свои прыщи». Понятно, что органы цензуры заняли не менее строгие позиции. Роман был запрещен и в Англии, и в США, и, вслед за «Дублинцами», творение Джойса вновь подвергалось казни: 400 экземпляров было уничтожено в Нью-Йорке, 500 – в английском порту Фолкстоуне. Лишь в 1933 году, после громкого процесса, «Улисс» был разрешен к публикации в США; первое английское издание появилось еще поздней, в конце 1936 года. На противоположном полюсе была неожиданная реакция одного из министров независимой Ирландии: в марте 1922 года он посетил Джойса в Париже и предложил, чтобы Ирландия выдвинула роман на Нобелевскую премию. Писатель почтительно отвечал, что если господин министр поставит этот вопрос перед ирландским кабинетом, он будет немедленно лишен своего портфеля.

Как видим, тут масса курьезного и колоритного; но за пеной сенсации и скандала надо уловить существо: как же вошел «Улисс» в европейскую литературу и как он был принят там? Чтобы это понять, мы сначала рассмотрим мнения ведущих, крупных писателей, а затем обозрим общую панораму критического восприятия романа, выделив ее главные константы в их эволюции.

Реакция литературных мэтров ясно показывает, что роман обозначил перелом и рубеж, грань литературных эпох и смену литературных поколений. Йейтс в своем отношении к Джойсу был всегда образцом доброжелательности и благородства, щедрого признания таланта. Но перешагнуть рубеж он не мог. Первое чтение «Улисса» заставило его воскликнуть: «Безумная книга!» Поздней, ощущая новизну вещи, ее масштаб, он делает над собой усилия, тщится понять, хвалит отдельные места… и так едва ли не до конца дней тяжеловесно топчется между признанием и холодностью. Напротив, другой великий ирландец, Бернард Шоу, не испытал никаких сложных чувств и с легкостью выступил в своем амплуа скептика, небрежно пройдясь по «инфантильному недержанию» Джойса в темах телесных отправлений, сдержанно признав за ним известный талант и подтвердив документальную верность его картины дублинских нравов. Ни Шоу, ни Йейтс даже не осилили книгу до конца; но, возможно, этого достиг другой из генералов английской словесности, Герберт Уэллс. В свое время он написал хвалебную рецензию на «Портрет художника в юности», где сравнивал некоторые сцены с лучшими страницами Свифта и Стерна. Однако и он не перешел рубежа «Улисса». Свое неприятие позднего Джойса он выразил ясно и взвешенно в позднейшем письме, написанном в 1928 году, когда Джойс попробовал залучить его в лагерь сторонников своей следующей книги, «Поминки по Финнегану». Это отличное письмо, полное здравого смысла и человеческой доброты, – но все идущее мимо литературы, мимо проблем ремесла, которые единственно волновали Джойса. Уэллс выискивает у него социальный и религиозный протест, подавленные эмоции, опять упирается в неприличия, в физиологизмы – и словно не подозревает о том, что художник решает прежде всего художественную задачу и к новому письму его могут толкать некие новые принципы литературы и эстетики.

Интерес к этим новым принципам, тяга к авангардному и экспериментальному искусству были уделом следующего поколения. Оно было активным, предприимчивым, включало немало крупных имен, и все его становление проходило под мощным влиянием Джойса и «Улисса». Вбирая, осмысливая, преодолевая джойсовский опыт, вырабатывали свой стиль и создавали свой мир Томас Элиот и Вирджиния Вулф, Паунд, Беккет, Шервуд Андерсон, Фолкнер, Том Вулф и многие другие писатели, как будто бы очень далекие от Джойса, – как Скотт Фицджеральд, Орвелл, Хемингуэй. Для Элиота встреча с «Улиссом» стала истинно драматическим событием. Неумеренный энтузиазм никогда не был в его натуре – однако роман поверг его в восторг, потрясение, род паралича! «Мне бы хотелось, чтобы я никогда этого не читал, ради собственного моего блага», – взволнованно писал он Джойсу. (Любопытно, что поздней эту фразу буквально повторит Орвелл, переживший период откровенного подражания Джойсу.) Ему казалось, что пародирование всех авторов и всех стилей английской прозы, которое с блеском исполнил Джойс, доказывает пустоту и тщетность самого литературного дела, и после этого становится невозможна вся дальнейшая литература, а с нею и его собственное творчество.

Задним числом мы можем сегодня понять эту обостренную реакцию поэта и даже поразиться ее чуткости. Элиот ощутил, что «Улисс» представляет собою нечто иное, следующее не только по отношению к старой реалистической школе, но даже и к тому, что пришло за нею и что представлял он сам, – к литературе европейского модернизма. «Улисс» – к этому мы вернемся еще не раз – переходный, пограничный роман с точки зрения литературных эпох, и ранней своею частью он принадлежит по преимуществу модернизму, тогда как поздней – постмодернизму. Пародийное выхолащиванье стилей – характернейший постмодернистский прием, и неспроста именно оно вызвало у поэта метафизический ужас: здесь две эпохи различны диаметрально. Модернизм, и с ним Элиот – это безграничная вера в стиль, культ стиля, мистика и мифология стиля. Постмодернизм же – карнавальное низвержение, балаганное и хульное развенчание стиля, превращение стиля из фетиша в игрушку. И Элиот, понапрасну испугавшись за всю литературу, совсем не напрасно испугался за собственное направление. Встреча его с «Улиссом» – своего рода исторический момент: это первая встреча модерна и постмодерна лицом к лицу, их очная ставка, в которой модерн впервые увидел и опознал своего будущего могильщика. Нечто похожее случилось немного раньше у нас в России: это – встреча Александра Блока и Валентина Сметанича (он же Стенич, будущий переводчик Джойса!) в Петрограде зимой 1919 года, побудившая Блока написать очерк «Русские дэнди»… Более трезвы и весьма содержательны были размышления Элиота о роли мифа в «Улиссе»: небольшое эссе на эту тему, написанное им в 1923 году, стоит в ряду основных, классических текстов о романе.

Вирджинии Вулф знакомство с «Улиссом» принесло сложные эмоции и нелегкие творческие проблемы. Джойс оказался для нее трудным и малоприятным спутником всей ее литературной биографии. Уже первые ее отзывы о нем, по прочтении нескольких глав «Улисса» в «Литл ривью», несут характерную двойственность, смесь восхищенья и антипатии: «Сцену на кладбище трудно не признать шедевром… Но опасность в том, чтобы не сосредоточиться на своем проклятом эгоистичном Я… именно это губит Джойса». В 1920–1921 годах Джойс заканчивает «Улисса», а она пишет свой первый «нетрадиционный» роман «Комната Джейкоба», и эта параллель доставляет ей очень неуютное чувство, точно схваченное в дневниковой записи: «тайное чувство, что сейчас, в это самое время, мистер Джойс делает то же самое – и делает лучше». Ее дневники возвращаются к Джойсу еще не раз, и трудно избежать впечатления, будто что-то толкает автора усиленно нагнетать, множить отрицательные эпитеты и оценки, то ли убеждая себя, то ли спеша зачураться от чего-то опасного, враждебного… Уйти от его влияния она не могла, уже следующий роман, «Миссис Дэллоуэй» (1925), можно назвать почти эпигонским по отношению к «Улиссу». Но он будил у нее раздражение, беспокойство, вызывал дискомфорт; именно ей принадлежат в нашем веере цитат слова о рабочем-самоучке и прыщавом студентике.

Обычно говорят, что ее реакция на Джойса носит сословно-классовый характер; но это, пожалуй, следует уточнить. Мне видится здесь не столько сословная, сколько литературная ограниченность: суть дела, по последнему счету, – в решительном разрыве «Улисса» со всею двухсотлетней традицией английского буржуазного романа. Эта традиция стояла на прочной системе ценностей, воплощенной в определенной модели человека. Для этой модели, под стать классическому марксизму, человек выступал как социальное и прежде всего сословное существо; его натуру и его жизнь раскрывали здесь через такие категории, как деньги, статус, карьера, публичная мораль; любовь, брак, семья рассматривались как социальные темы и социальные институты. И то, с чем прежде всего порвал Джойс, порвал резко и вызывающе, – это именно с данным пониманием человека, с образом человека как существа социально детерминированного, вместимого в систему социально-сословных отношений и ценностей. «Улисс» – индивидуалистский бунт, утверждение первичности человека внесоциального, человека самого по себе. На континенте это было уже очень не ново после Ницше и Ибсена, но реакция английской литературы на «Улисса» еще в значительной мере питалась этим мотивом.[11]11
  Вот выразительный пример: в ответ на известия о великой славе Джойса в Париже весьма влиятельный критик Эдмунд Госсе писал в 1924 г.: «Нет ни единого английского критика с заметным весом, кто бы считал мистера Джойса автором, имеющим хотя бы малую важность. Если, как вы говорите, „в Париже большой шум вокруг некоего Джеймса Джойса“, то, очевидно, он создается людьми, у которых скудные знания английской литературы и языка».


[Закрыть] Леди Вулф готова была к формальному новаторству и вполне расположена к нему – но она не была готова к иному образу человека, асоциальному, внесословному, безразличному ко всем нормам и табу, и безуспешно пыталась спрятаться от него за осуждающими ярлыками: «рабочий-самоучка… крикливый юнец…»