Текст книги "Символическое наследие СССР и зачем оно нам"

3

Можно сказать, что в современном парламентском государстве оппозиция служит для оказания давление на власть, чтобы заставить ее совершить определенные изменения в жизнеустройстве страны или не дать власти совершить изменения, противоречащие интересам или идеалам социальной базы оппозиции. Для политической системы важен баланс изменений и стабильности (устойчивости), поэтому инновации неизбежно вызывают дебаты и конфликты.

В политических системах традиционного общества функцию оценки выгод и ущерба от инноваций выполняет не политическая структура (оппозиция), а институт диалога и компромисса, в идеале – консенсуса. Этот институт скорее похож на НИИ или КБ, чем партия. В «гибридной» политической системе (соединение модерна с традиционализмом) требуются «стыковочные блоки» разных практик. В Верховном Совете СССР дебаты о реформах в конце 1980-х гг. наглядно показали, как сталкивались «модернизированная» часть с традиционной культурой.

На Первом съезде народных депутатов СССР 27 мая 1989 года Ю. Афанасьев (видный идеолог антисоветской оппозиции) заклеймил большинство депутатов как «агрессивно-послушное большинство». Были крики и даже рыдания депутатов, но большинство депутатов (группа «Союз»), не организованное как оппозиция, не могло использовать свое явное количественное преимущество, поскольку депутаты считали себя обязанными уговорить власть, а не идти на конфронтацию с ней. Ведь «ведь все мы, депутаты, хотим, как лучше». Инерция советской политической культуры обезоружила Верховный совет СССР.

Примем как факт, не углубляясь в историю, что в 1990-е гг. на пространстве СССР произошли глубокие изменения всех систем общественного бытия. Далее будем говорить о России (РФ). Были ликвидированы или преобразованы советские общественные, экономические и государственные институты, структура общества, идеология и культура. Была реализована огромная программа инноваций, которые в массе сохранились и даже в условиях глубокого кризиса получили достаточную легитимность в критической массе дееспособного населения.

Новый общественный строй, пусть в переходном состоянии (состоянии становления), существует и развивается тридцать лет. Однако радикальные инновации в этом проекте породили глубокие и даже антагонистические противоречия между «выжившими» и возникшими социокультурных общностей, причем противоречия с большой составляющей иррациональности. Отчуждение, некоммуникабельность и враждебность между общностями и между ними и государством имеют тенденцию укорениться. Дезинтеграция общества приобрела характер «холодной гражданской войны», а в условиях постоянного стресса и культурного кризиса аномия и недовольства (по разным основаниям) сдвигают общество к хаосу «холодной войны всех против всех». Это состояние удерживается в рамках неустойчивого равновесия благодаря установке на стабильность малообеспеченного большинства, но каждый очередной кризис создает новые угрозы.

Термин «инновация» не несет ценностной нагрузки. Как и знание, инновация – «это сила», т. е. инструмент, дающий возможность изменить реальность в ту или иную сторону. Изменение это кому-то может быть во благо, кому-то на беду. Инновация, т. е. новшество, может сделать возможным откат в прошлое, произвести архаизацию и загнать народ в модернизированный каменный век, разрушить достижения цивилизации (это мы видим и на Украине, и на Ближнем Востоке). Поскольку любая инновация ослабляет существующие структуры и создает неопределенность, даже обещающая благо инновация может «выйти из-под контроля» и наделать бед. Можно сказать, что эта проблема была ядром философии Достоевского.

История полна драм преобразования инновации из утопии в катастрофу и очень часто – в колоссальный грабеж и геноцид. Только по земле исторической России прошли волны проекта Чингисхана, крестовые походы рыцарей, Наполеон и Гитлер, а теперь ее втягивают в разрушительный мировой проект под названием глобализация. Спасением всегда бывали форсированные встречные инновации.

М. Вебер, изучая и сравнивания процессы развития в обществах модерна и в традиционных обществах, определил инновации как зародыши появления новых общественных форм и институтов. Он ввел в социологию важное понятие: общество в состоянии становления. Это аналогия понятия натурфилософии, обозначающего состояния вещества в момент его рождения – in statu nascendi. Он вошел и в современную естественную науку. Например, при расщеплении молекулы перекиси водорода или озона ненадолго возникает атомарный кислород, обладающий аномально высокой реакционной способностью. В начале ХХ века, во время кризиса классической физики, стали различать два взгляда на природу: науку бытия – видение мира как стабильных процессов, и науку становления, когда преобладают нестабильность, переходы порядок-хаос, перестройка систем, кризис старого и зарождение нового.[7]7
  Сразу заметим: марксизм, в общем, исходил из принципов «науки бытия» (исторический процесс как этапы состояния равновесия), а Ленин ввел в партийную мысль принципы «науки становления» (исторические изменения как неравновесные кризисные состояния).


[Закрыть]

В большой работе «Социальная теория и социальная структура» Р. Мертон разработал концепцию важного класса инноваций – тех, которые создаются в сфере отклоняющего или преступного поведения. В этой работе есть глава «Социальная структура и аномия». В ней Мертон представляет инновацию как один из главных результатов аномии. Он пишет о США 30-х гг.: «преступлением является не неудача, а заниженная цель». Вот как он представлял это общество: «На верхних этажах экономики инновация довольно часто вызывает несоответствие “нравственных” деловых стремлений и их “безнравственной” практической реализации. …Изучение 1700 представителей среднего класса показало, что в число совершивших зарегистрированные преступления вошли и “вполне уважаемые” члены общества. 99 процентов опрошенных подтвердили, что совершили, как минимум, одно из сорока девяти нарушений уголовного законодательства штата Нью-Йорк, каждое из которых было достаточно серьезным для того, чтобы получить срок заключения не менее года».[8]8
  Мертон Р. Социальная теория и социальная структура // СОЦИС. 1992, № 2.


[Закрыть]

Особый тип инноваций, присущий меньшинству (мятеж), Мертон противопоставляет аномии среднего класса. Он пишет: «Этот тип приспособления выводит людей за пределы окружающей социальной структуры и побуждает их создавать новую, то есть сильно видоизмененную социальную структуру. Это предполагает отчуждение от господствующих целей и стандартов… Мятеж стремится изменить существующие культурную и социальную структуры, а не приспособиться к ним».

Более того, Мертон считает, что «для участия в организованной политической деятельности необходимо не только отказаться от приверженности господствующей социальной структуре, но и перевести ее в новые социальные слои, обладающие новым мифом».

Оба эти вида реакции на аномию (преступную и мятежную) важны для нашей темы. Также важно учесть, что инновация-мятеж может быть антисоциальной и антикультурной, даже изуверской.

Удивительно, что этот взгляд на процессы трансформаций общества (современного и традиционного) до сих пор не привлек внимание российской социологии, хотя идеи этого подхода актуальны для исследования великих и катастрофических инноваций в российских и советских государствах и обществах.

Здесь мы используем рассуждения Вебера.[9]9
  Высказывания Вебера взяты из его книги Вебер М. Хозяйственная этика мировых религий // Избранное. Образ общества. М.: Юрист, 1994; из книги Московичи С. Машина, творящая богов. / Пер. с фр. М.: «Центр психологии и психотерапии», 1998; из трудов исследователя «русских штудий» Вебера А. С. Донде (Кустарева).


[Закрыть]

4

Вебер выдвинул сильный тезис: идея и проектирование инновации, порождающей новую структуру in statu nascendi, требует взаимодействия (синергизма) рационального усилия и внерационального импульса. Другими словами, он напомнил, что нельзя описать «население» и общество (человеческие общности) только посредством социальными и экономическими индикаторами – социальное и психическое неразрывно связаны.

Маркс сказал: «Идея становится материальной силой, когда она овладевает массами». Но что значит, что «идея овладевает массами»? Это значит, что идея воздействует не только на разум с его логикой и расчетом, но и всю духовную сферу людей – чувства, воображение, память и подсознание. Это и есть взаимодействие рационального мышления с психикой. Если речь идет об идее, которая овладевает массы, значит, эта идея потрясла множество людей, глубоко затронуло их разум, совесть и чаяния.

Даже самые умные люди иногда подчиняются иррациональным чувствам, это часть реальности, которую аналитик должен учитывать как важный фактор общественных процессов. Вот пример: великий философ Запада Гегель вспоминает, как 13 октября 1806 г. ему посчастливилось из толпы увидеть Наполеона. Он пишет: «Я увидел императора, эту душу мира, пересекавшего на лошади городские улицы. Поистине это колоссальной силы ощущение – увидеть такого человека, сидящего на коне, сосредоточенного, который заполняет собой весь мир и господствует над ним».

Наука, возникшая в ходе Научной революции XVII века, изучает явления, которые поддаются рациональному анализу (как, например, в экономической науке или социологии). Но рядом или на краю науки, «в черном ящике», все-таки понемногу наука собирает факты, которые существуют и действуют в сфере иррационального (вера и чувства, необъяснимые психические состояния и т. п.). Они очень важны и в экономике, и в политике, и в любой деятельности.

В ХХ в. стали интенсивно изучать, помимо форм рационального сознания, то, что, в общем, называют символическими формами. Э. Кассирер представлял их как «проявление некоего “духовного” через чувственные “знаки” и “образы”».[10]10
  См. Кассирер Э. Понятие символической формы в структуре наук о духе // Кассирер Э. Избранное: Индивид и космос. – М.: Университетская книга, 2000.


[Закрыть] О. Ю. Малинова пишет о суждениях Кассирера: «Подходя к проблеме онтологически, он видел в символическом результат “чуда”, разрешающего противоречие между текучим процессом чувственного восприятия бытия, на котором покоится сознание, и способностью последнего “из чистого становления” вырывать “некое всеобщее содержание, некий духовный смысл”. “Чудо” это связано с работой сознания, оформляющей “чистое содержание ощущения и восприятия в символическое содержание”, в котором представление становится “тем, что создается изнутри, чем-то таким, в чем господствует основной принцип свободного образования”».[11]11
  См. Символическая политика: Сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. Малинова О. Ю., гл. ред. М., 2014. – Вып. 2: Споры о прошлом как проектирование будущего. 382 с.


[Закрыть]

Дж. Г. Мид, предложивший теорию символического интеракционизма, считал, что символическое обеспечивает согласование поведения людей: посредством жестов, а позже благодаря «значимым символам (жестам, обладающим смыслом и потому выступающим как нечто большее, нежели просто стимулы)». Он утверждал: «На самом деле наше мышление всегда происходит с помощью символов того или иного рода». Таким образом, рациональное сознание и чувства, воображение и другие иррациональные «смыслы» взаимодействуют как две больших систем инструментов познания.

Мид предупреждал, что «интерпретация жестов, в основе своей, не является процессом, происходящим в сознании или непременно включающим сознание; это внешний физический или психологический процесс, протекающий в актуальном поле социального опыта. Смысл может описываться, осознаваться или утверждаться в терминах символов или языка на более высокой и сложной стадии развития».

Близкую мысль высказал Х. Ортега-и-Гассет: в переломные моменты настоящий политик должен распознать под текучим слоем расхожих мнений чаяния народа. Только в этом случае общество может консолидироваться вокруг политического проекта.

Он писал: «Фихте гениально заметил, что секрет политики Наполеона и вообще всякой политики состоит всего-навсего в провозглашении того, что есть, где под тем, что есть, понимается реальность, существующая в подсознании людей, которая в каждую эпоху, в каждый момент составляет истинное и глубоко проникновенное чаяние какой-либо части общества.

Политика – это работа в равной мере и мысли, и волеизъявления; недостаточно каким-либо идеям промелькнуть в нескольких головах, надо, чтобы они получили социальную реализацию. А для этого необходимо, чтобы на службу идеям решительно устремилась энергия широких социальных групп.

Для того же, чтобы идеи нашли мощную поддержку, они прежде всего должны стать безоговорочно близкими для всех без исключения, всецело заполнить сердца… Отсюда та миссия, которую, согласно Фихте, и надлежит выполнить политику, настоящему политику: провозглашать то, что есть, отказываясь от витающих в воздухе и лишенных ценности расхожих суждений, от устаревших сентенций».[12]12
  Ортега-и-Гассет Х. Старая и новая политика // ПОЛИС. 1992, № 2, 3.


[Закрыть]

В предисловии к русскому переводу книги С. Московичи «Машина, творящая богов» (1988) А. В. Брушлинский, П. Н. Шихирев пишут, что автор этой книги в своей модели общества «на первый план выдвигает его динамические, а не статические, структурные, свойства. Общество по Московичи – это система динамичных отношений, нечто текучее, непрерывно изменяющееся и потому сопоставимое с психикой, с динамизмом страстей и верований, составляющих суть душевной жизни реального человека».

Страсти и верования – это символические формы. Импульс к инновации, в котором синергически сочетаются рациональные представления с иррациональными символическими «образами» Вебер назвал «харизмой» (греч. charisma – благодать, дар божий).[13]13
  А. С. Донде приводит предупреждение Вебера, что он называет харизму «по существу “творческой” и революционной силой в эмпирическом и безоценочном смысле». См.: Донде А. С. Проект суда над коммунизмом как вариант исторической рефлексии и факт общественной жизни (о «Черной книге коммунизма и не только о ней») // Русский исторический журнал. 1998, т.1, № 3.


[Закрыть] Это явление и другие мыслители и ученые описывали как важный фактор в человеческой деятельности в решении аномально сложных задач. Они по-разному называли это явление и иллюстрировали его разными процессами и действиями.[14]14
  Например, близкое понятие предложил историк и этнолог Л. Н. Гумилев, назвав этот фактор пассионарностью, но содержание концепции Вебера существенно отличается.


[Закрыть]

Приведем большую выдержку Вебера, где он излагает смысл своих понятий:

«1). Под “харизмой” в данном изложении понимаются внеповседневные качества человека (независимо от того, действительные ли они, мнимые или предположительные). Под харизматическим авторитетом, следовательно, – господство (внешнего или внутреннего характера) над людьми, которые подчиняются ему вследствие веры в наличие этих качеств у определенного лица. …Господство осуществляется не на основе общих традиций или рациональных норм, но в соответствии с конкретным откровением или вдохновением, и в этом смысле оно “иррационально”. Оно “революционно” в том смысле, что совершенно не связано с установлениями: “Написано – но я говорю вам..!”[15]15
  Это «формула» Нагорной проповеди, точнее так: «Вы слышали, что сказано… а Я говорю вам…».


[Закрыть]

2). Традиционализмом в данной работе называется установка на повседневно привычное и веру в него как в непререкаемую норму поведения, а традиционалистским авторитетом – господство, основанное на том, что действительно, мнимо или предположительно существовало всегда. Наиболее значительным видом господства, основанным на традиционалистском авторитете, опирающемся на легитимность и традицию, является патриархальная власть…

3). Харизматическая власть, основанная на вере в святость или ценность не повседневности, и власть традиционалистская (патриархальная), основанная на вере в святость повседневности, охватывают в прошлом все наиболее существенные отношения господства-подчинения. “Новое” право может привнести в сферу установленного традицией лишь обладатель харизмы; оно утверждается прорицаниями пророков или предписаниями военных вождей. Откровение и меч, выходя за рамки повседневности, вводили новые отношения. Однако, совершив свое предназначение, они попадали под власть повседневности. После смерти пророка или военного предводителя возникал вопрос о преемнике. …С этого момента всегда начиналось в том или ином виде господство правил».

Таким образом, Вебер настойчиво утверждал, что порождение крупной инновации и становление новых структур происходят с участием системы иррациональных факторов, которую он назвал харизма.

Надо сказать, что многие не воспринимают это слово – чужое и акцентирующее иррациональную компоненту в сознании людей. Конечно, можно было бы подобрать вместо харизмы какое-нибудь крутое русское слово, но пока никто этим не занялся. Да таких чужих слов очень много, не хватит времени их заменять – это каждый недовольный понимает. Значит, отвергается именно желание сохранить веру в то, что современный человек разумен и расчетлив, и поэтому надо поставить заслон вторжению в модель сознания (особенно в модель сознания наших людей) малопонятные иррациональные побуждения. Но это – страусиная политика. Уже Просвещение поставило проблему о разделении разумной воли и неразумного влечения.

Россия пережила грозное явление русского нигилизма, и Достоевский главной его целью стало понять это явление. Его труды – это модели взаимодействия и конфликтов разума и желаний. И это представлено в образах близких нам, не можем же их не учесть! Он пришел к выводу, что «центр волевых решений» отделен и независим от разума, воля часто расходится с ним. Разум принимает во внимание не всю человеческую натуру – высшую часть бытия человека наука либо с ненавистью отвергает или равнодушно игнорирует. Жизнь в стабильной действительности не удовлетворяет, она становится «ужасно скучной». Скука порождает деструктивные желания и увлекает человека к разрушению им самим созданной реальности.[16]16
  См. Лаут Р. Философия Достоевского в систематическом изложении (1950–1960). Перевод И. С. Андреевой. М.: ИНИОН РАН. Философия. 1994, № 1–4.


[Закрыть]

Достоевский обдумывал иррациональные практики, которые вели к злу и разрушению. Но чаще сочетание разума и «центра волевых решений» порождает инновацию во благо людям – иначе бы человечество уже бы исчезло. Мы в основном говорим именно о такой инновации.

Приведем некоторые суждения об этом явлении.

5

Инновация у Вебера – это большая или маленькая революция. Объективное условие для нее – состояние неустойчивого равновесия: «все старое начинает раскачиваться, а все новое, еще неопределенное, заявляет о себе и становится возможным» (С. Московичи). Но не менее важно условие субъективное – состояние духовной и когнитивной сферы вождей и группы первопроходцев.

С. Московичи пишет: «Если общество хочет не только выжить, но развиваться, сопротивляться конфликтам, раздирающим социальные связи, оно должно мобилизовать неотъемлемые свойства человеческой натуры, а именно верования и страсти. Потеря верований и апатия могут привести лишь к потере обобщенной социальной связи, к параличу действия и совместной жизни… Именно homo credens, а не homo aeconomicus или homo politicus, по сути дела, находится в центре внимания в теориях великих социологов».

Формирование инновации происходит в условиях интенсивных обсуждений и коммуникаций символов. Как пишет О. Ю. Малинова, политики прибегают к «магии» символов в расчете на реакцию публики, но часто эта реакция оказывается непредвиденной. Символ не может быть «сконструирован» из ничего – он должен быть укоренен в культурном контексте, и вожди не всегда его знают. Поэтому возникают риски, например, при перестройке политического режима, поскольку она сопряжена с «изменением символической программы», и трудно предсказать заранее, сможет ли новый режим сформировать систему символов, способную обеспечить поддержку подданных или граждан.

Вот пример. В 1905 г. российские либералы и марксисты были уверены, что грядущая революция будет буржуазно-демократической. А Вебер, высказал мнение, что, это будет революция нового типа, причем первая в новом поколении освободительных революций. Он писал, что кадеты прокладывали дорогу как раз тем устремлениям, что устраняли их самих с политической арены. Либеральная аграрная реформа, которой требовали кадеты, «по всей вероятности мощно усилит в экономической практике, как и в экономическом сознании масс, архаический, по своей сущности, коммунизм крестьян», так что реформа «должна замедлить развитие западноевропейской индивидуалистической культуры» – вот вывод Вебера.

Политические требования кадетов как будто совпадали с крестьянскими требованиями – и те, и другие поддерживали идею реформы и всеобщего избирательного права. Но Вебер объяснил, что эти взгляды кадетов ошибочны и одинаково обозначенные символы несут разные смыслы. Крестьяне исходят из совсем иного основания, чем либералы и марксисты: в их глазах всякие ограничения избирательного права противоречат традиции русской общины, в которой каждый землепользователь имел право голоса. Но, как пишет Вебер, «ни из чего не видно, что крестьянство симпатизирует идеалу личной свободы в западноевропейском духе. Гораздо больше шансов, что случится прямо противоположное. Потому что весь образ жизни в сельской России определяется институтом полевой общины».

Аналогично во время перестройки Горбачева возник раскол общества, потому что большинство населения и «рыночное» меньшинство по-разному понимали смыслы символов «свобода», «социальная справедливость» и др. А ведь более полувека философы и методологи предупреждают, что в символической сфере идет интенсивная борьба за смыслы, закрепленные в символах. Не может возникнуть дееспособная оппозиция, если она не готова вести такую борьбу.

Ю. М. Лотман писал: «Смысловые потенции символа всегда шире их данной реализации: связи, в которые вступает символ с помощью своего выражения с тем или иным семиотическим окружением, не исчерпывают всех его смысловых валентностей. Это и образует тот смысловой резерв, с помощью которого символ может вступать в неожиданные связи, меняя свою сущность и деформируя непредвиденным образом текстовое окружение».[17]17
  См. Лотман Ю. М. Символ в системе культуры. М.: Центр книги ВГБИЛ им. М. И. Рудомино, 2010.


[Закрыть]

Вебер в своих трудах указал на особые качества инноваций «харизматического» характера, знать эти качества крайне необходимо для нашей темы. Прежде всего, он считал, что такие инновации имеют не историческую природу – они «не осуществляются обычными общественными и историческими путями и отличаются от вспышек и изменений, которые имеют место в устоявшемся обществе».[18]18
  Московичи проводит такую аналогию: «Харизма подобна своего рода высокой энергии, materia prima, которая высвобождается в кризисные и напряженные моменты, ломая привычки, стряхивая инерцию и производя на свет чрезвычайное новшество».


[Закрыть]

Очевидно, что это утверждение Вебера означает отрицание исторического материализма и диамата, которые перенесли из естествознания в обществоведение идею объективных законов исторического развития. В периоды общественных кризисов (возникновение хаоса) теория «объективных законов» делает образованных людей буквально слепыми. В 1996 г. в одном письме в «Правду» прямо говорилось: «Я верю в закон отрицания отрицания и потому спокойна: социализм восстановится».

В действительности успешная инновация типа революции происходит в редкостный момент сочетания многих необходимых обстоятельств. Это – случай, и мало кто из политиков способен почувствовать этот момент и увидеть сгусток этих обстоятельств («сегодня рано, послезавтра поздно»).

А. Грамши писал в июле 1918 г. в статье «Утопия» об утверждениях, будто в России буржуазия должна была завершить необходимый этап буржуазной революции: «Где была в России буржуазия, способная осуществить эту задачу? И если господство буржуазии есть закон природы, то почему этот закон не сработал?.. Истина в том, что эта формула ни в коей мере не выражает никакого закона природы… То, что прямо определяет политическое действие, есть не экономическая система, а восприятие этой системы и так называемых законов ее развития. Эти законы не имеют ничего общего с законами природы, хотя и законы природы также в действительности не являются объективными, а представляют собой мыслительные конструкции, полезные для практики схемы, удобные для исследования и преподавания».

Для нашей темы полезно прочитать реферат книги немецкого историка и теоретика исторической науки Рейнхарда Козеллека (1923–2006) «Прошедшее будущее: к семантике исторического времени» (1995), оказавшей сильное влияние на исторические и социальные науки в Европе и Америке в конце ХХ века и актуальной для нас. Приведу выдержку из реферата:

«Козеллек отмечает тенденцию негативного отношения к случаю в современной историографии. Историки стараются избавиться от этой категории, трактуя ее как выражение еще не открытых факторов и не выясненных причин. На этом фоне в историографии усиливается внимание к структурным объяснениям, к подчеркиванию в истории роли структур. В прошлом категория случая (фортуны) использовалась более широко, но, как отмечает Козеллек, приводя различные примеры, она выступала в качестве неисторической категории, как вмешательство в историю извне. В исторических школах Нового времени категория случая в истории постепенно элиминируется, встраиваясь в понятие необходимости.

Как считает автор, случай – это феномен современности, он означает “прорыв” хода происходящего, появление новых возможностей и перспектив. В этом качестве он не относится к уже ставшему прошедшему и к еще не наступившему будущему».[19]19
  Авдонин В. С. Реферат: Р. Козеллек. Прошедшее будущее: К семантике исторического времени // Символическая политика: Вып. 2: Споры о прошлом как проектирование будущего. М.: ИНИОН РАН. 2014, с. 164–188.


[Закрыть]

Другой важный тезис Вебера состоит в том, что харизматические вспышки и изменения в обществе мотивируются не экономическими интересами, а ценностями: «Харизма – это “власть антиэкономического типа”, отказывающаяся от всякого компромисса с повседневной необходимостью и ее выгодами».

Инновация – когнитивный бунт, проект изменения картины мира. Под его знамена становятся люди, ищущие правду и справедливость, как они их понимают. Как выразился Вебер, харизматическая группа организована «на коммунистических началах». Он привел такую иллюстрацию: «Веру, которая давала ему магическую силу совершать чудеса, Иисус не находит ни в своем родном городе, ни в своей семье, ни у богатых и высокопоставленных людей страны, ни у книжников, ни у знатоков закона, а только у бедняков и угнетенных, у мытарей, рыбаков и даже римских солдат. Именно здесь, этого нельзя забывать, находятся решающие элементы его мессианской силы».

Это – обобщенный вывод из истории больших инноваций в сознании и практике людей. Поэтому свои заметки о русской революции Вебер завершает взволнованным обращением к немцам: «Давление возрастающего богатства, связанного с привычкой мыслить “реально-политически”, препятствует немцам в том, чтобы симпатически воспринять бурно возбужденную и нервозную сущность русского радикализма. Однако, со своей стороны, мы не должны все-таки забывать, что самое непреходящее мы дали миру в эпоху, когда сами-то были малокровным, отчужденным от мира народом, и что “сытые” народы не зацветают никаким будущим».[20]20
  Давыдов Ю. Н. Вебер и Россия // СОЦИС, 1992, № 3.


[Закрыть]