Текст книги "Антисоветский проект"

Глава 3
Главные объекты атаки в антисоветском проекте

Давайте кратко обозначим главные содержательные блоки антисоветизма, его тематику. Отсюда видно, на какие конструкции советского строя направлялись удары.

Образ государства

Первым условием успешной революции (любого толка) является отщепление активной части общества от государства. Каждого человека тайно грызет червь антигосударственного чувства, ибо любая власть давит. Да и объективные основания для недовольства всегда имеются. Но в норме разум и другие чувства держат этого червя под контролем. Внушением, художественными образами, песней можно антигосударственное чувство растравить.

В «Независимой газете» (17 мая 2000 г.) помещено большое письмо одного из когорты антисоветских идеологов А. Ципко. Само название письма красноречиво: «Магия и мания катастрофы. Как мы боролись с советским наследием». Приведу некоторые его откровения, которые говорят как раз о зарождении и созревании антисоветского проекта:

«Мы, интеллектуалы особого рода, начали духовно развиваться во времена сталинских страхов, пережили разочарование в хрущевской оттепели, мучительно долго ждали окончания брежневского застоя, делали перестройку. И наконец, при своей жизни, своими глазами можем увидеть, во что вылились на практике и наши идеи, и наши надежды…

Мы были и до сих пор являемся идеологами антитоталитарной – и тем самым антикоммунистической – революции… Наше мышление по преимуществу идеологично, ибо оно рассматривало старую коммунистическую систему как врага, как то, что должно умереть, распасться, обратиться в руины, как Вавилонская башня. Хотя у каждого из нас были разные враги: марксизм, военно-промышленный комплекс, имперское наследство, сталинистское извращение ленинизма и т. д. И чем больше каждого из нас прежняя система давила и притесняла, тем сильнее было желание дождаться ее гибели и распада, тем сильнее было желание расшатать, опрокинуть ее устои… Отсюда и исходная, подсознательная разрушительность нашего мышления, наших трудов, которые перевернули советский мир».

Здесь замечательно четко выражено важное и не вполне осознанное в обществе свойство: идейным мотором антисоветизма была страсть к разрушению. Именно она соединила часть тех, кто чувствовали себя притесненными советской системой. Заметим, вовсе не все «притесненные» примкнули к разрушителям – их было небольшое меньшинство, и ничего бы они не сделали без соучастия политической власти.

У этого союза и не могло быть никакого позитивного проекта, желания строить, улучшать жизнь людей – ибо у каждого в этом союзе был «свой» враг. Чистый «ленинист» вступал в союз с заклятым врагом марксизма – ради сокрушения советского строя. Были даже такие, для кого главным врагом был военно-промышленный комплекс его собственной страны! Понятно, что когда движущей силой интеллектуального сообщества становится страсть к разрушению, судьба миллионов «маленьких людей» не может приниматься во внимание. Эти интеллектуалы – Наполеоны, а не тварь дрожащая.

А. Ципко продолжает с ясным пониманием своей и его друзей миссии: «Нашими мыслями прежде всего двигала магия революции… Но магия катастрофизма, ожидание чуда политических перемен и чуда свободы мешали мыслить конструктивно, находить технологические решения изменения системы… Магичность и катастрофичность нашего мышления обеспечивали нам читательский успех, но в то же время мешали нам увидеть то, что мы должны были увидеть как ученые, как граждане своей страны… Мы не знали Запада, мы страдали романтическим либерализмом и страстным желанием уже при этой жизни дождаться разрушительных перемен…».

Замечу, что высказанные здесь А. Ципко претензии считаться учеными и гражданами своей страны абсолютно необоснованны. Научный тип мышления несовместим с магией, ожиданием чуда и той крайней, фанатичной идеологизированностью, о которой пишет сам автор. С другой стороны, делать все, чтобы разрушить, например, военно-промышленный комплекс и государственные структуры страны в момент, когда она ведет тяжелую глобальную войну (пусть и холодную), никак не могут ее лояльные граждане. Это – функция «пятой колонны» противника.

А. Ципко верно оценивает результаты: «Борьба с советской системой, с советским наследством – по крайней мере в той форме, в какой она у нас велась – привела к разрушению первичных условий жизни миллионов людей, к моральной и физической деградации значительной части нашего переходного общества». Физическая деградация части общества – это, надо понимать, гибель людей. По последним уточненным данным, к 2001 г. эта «неестественная» гибель составила в РФ 9 миллионов человек.

Все жизнеустройство в СССР замыкалось на сильное патерналистское государство. Иного и быть не могло – таковы были исторические условия и инерция нашей цивилизации, хотя темпы модернизации и либерализации советского государства были исключительно высокими. Каждый может мысленно сравнить советское государство 50-х и начала 80-х годов. Я бы сказал, что темпы либерализации в условиях реальной войны (пусть и холодной) были на грани допустимого, а то и переходили эту грань.

Тем не менее «шестидесятники» отвергали советское государство не за низкие темпы модернизации, а именно за его сущностные принципы, неустранимые без его полного разрушения. Во время перестройки уже открыто была раскрыта истинная цель кампании – именно уничтожение советского государства. Но до прихода к власти Горбачева эта цель ставилась шире и потому еще разрушительнее – как подрыв легитимности государства вообще и в особенности «империи».

«Умеренный» историк М. Гефтер говорил в 1993 г. в Фонде Аденауэра об СССР, «этом космополитическом монстре», что «связь, насквозь проникнутая историческим насилием, была обречена» и Беловежский вердикт, мол, был закономерным (М. Гефтер. Мир, уходящий от «холодной войны». – «Свободная мысль», 1993, № 11). На другом полюсе – гротескная В. Новодворская: «Может быть, мы сожжем наконец проклятую тоталитарную Спарту? Даже если при этом все сгорит дотла, в том числе и мы сами…» («Новый взгляд», 1993, № 110).

Понятие «тоталитаризм» стало у «шестидесятников» синонимом советской государственности. При этом даже сталинизм превратился в их проекте всего лишь «частичного» врага, в выражение лишь одной ипостаси тоталитарного государства. Другой «антисоветский марксист», А. П. Бутенко, пишет о реформах Хрущева: «Антисталинизм – главная идея, мобилизационный стяг, использованный Хрущевым в борьбе с тоталитаризмом. Такой подход открывал определенный простор для борьбы против основ существующего социализма, против антидемократических структур тоталитарного типа, но его было совершенно недостаточно, чтобы разрушить все тоталитарные устои» («Общественные науки и современность», 1995, № 5). Именно против всех государственных устоев, вплоть до детских садов, и был направлен антисоветский пафос.

Категорическому отрицанию подвергался главный инструмент государства – насилие. Кстати, сейчас мы видим, что отвращение к государственному насилию распространялось именно на советское государство, а насилие, например, США вызывает у наших демократов уважение. В советской истории насилие же представлялось преступным даже в самые критические периоды, когда государственные органы были вынуждены решать срочные и чрезвычайные задачи ради спасения множества жизней граждан.

Возмущаясь государственным насилием в СССР, антисоветские идеологи проявляли поразительное отсутствие исторического чувства. Они как будто не видели, что начиная с первых лет XX века, именно в ходе государственных репрессий над крестьянами, а потом и Кровавым воскресеньем и Ленскими расстрелами, было брошено семя культуры насилия в России. Эта культура взросла и стала всеобъемлющей в ходе империалистической, а потом и гражданской войны. Такова данная нам история – в этой культуре было воспитано все общество. Почитайте кумира наших демократов Корнея Чуковского, который писал Сталину о необходимости учредить концлагеря для озорных первоклассников. Писатель Киршон был расстрелян – но перед этим он советовал «поставить к стенке» цензора Главлита, пропустившего в печать книгу А. Ф. Лосева «Диалектика мифа».

Поражает, насколько умнее и мудрее был даже совсем молодой Пушкин – а ведь все мы его вроде бы учили. В «Капитанской дочке» он пишет, под именем Гринева, об изменениях, произошедших на жизни одного поколения (в связи с тем, что капитан Миронов в крепости собирался пытать башкирина из «бунтовщиков»): «Пытка в старину так была укоренена в обычаях судопроизводства, что благодетельный указ, уничтоживший оную, долго оставался безо всякого действия… Даже и ныне случается мне слышать старых судей, жалеющих об уничтожении варварского обычая. В наше же время никто не сомневался в необходимости пытки, ни судья, ни подсудимые». Да, Петр Гринев начала XIX века уже считал пытку «варварским обычаем», но в 1774 г. он не сомневался в ее необходимости. Но можно ли из-за этого проклинать молодого Гринева и уничтожать все жизнеустройство Гринева зрелого? В конце 80-х годов наши антисоветские демократы проклинали СССР 30-х годов за то, что он не был «гражданским обществом». А ведь они и сами уже в 90-е годы не понимают, что это такое.

В результате всех этих усилий мы пришли к нынешнему кризису с деформированными представлениями о значении государства и рваной исторической памятью. В дебатах в Интернете, которые я упоминал, тот же Б. вслед за отрицанием «советской империи» доходит, по сути, до отрицания России и самой возможности ее сохранения: «Да, Сталин создал сверхдержаву, (военно-мужицкую империю), но почему Вы записываете это ему в плюс? Я не говорю о средствах… Я вообще не говорю о цене…»

Здесь отрицание доведено именно до чистоты – Б. идет дальше большинства демократов, ибо они всегда упирали именно на «средства и цену» (репрессии и т. п.). Он это отбрасывает как несущественное и отрицает в принципе само стремление быть сверхдержавой – хотя не может не знать, что в реальных условиях XX века только это обеспечивало выживание России. Ведь тогда все это прекрасно понимали – не смог бы никакой Сталин создать «военно-мужицкую империю», если бы «мужики» нутром не почувствовали ее необходимости.

Из антигосударственности у антисоветской интеллигенции вылупился самый вульгарный и пошлый антипатриотизм. Николай Петров, преуспевающий музыкант, делает поистине страшное признание (сам того, разумеется, не замечая): «Когда-то, лет тридцать назад, в начале артистической карьеры, мне очень нравилось ощущать себя эдаким гражданином мира, для которого качество рояля и реакция зрителей на твою игру, в какой бы точке планеты это ни происходило, были куда важней пресловутых березок и осточертевшей трескотни о «советском» патриотизме. Во время чемпионатов мира по хоккею я с каким-то мазохистским удовольствием болел за шведов и канадцев, лишь бы внутренне остаться в стороне от всей этой квасной и лживой истерии, превращавшей все, будь то спорт или искусство, в гигантское пропагандистское шоу» (Петров Н. К унижениям в своем отечестве нам не привыкать. – «Независимая газета». 13 июля 1993.). Держал фигу в кармане – болел за шведов и канадцев! Не потому, что они ему нравились, а потому, что какая-то мелочь в государственной пропаганде резала ему слух.

А. Адамович в марте 1989 г. на открытии в Москве международного научного клуба даже воззвал к иностранным ученым, прося у них помощи против советского государства (это – депутат Верховного Совета СССР!). Он так описал его отношения с обществом: «Одни ведомства ведут химическую войну против собственного народа и природы. Другие – с помощью мощной мелиоративной техники, третьи – почти уже атомную (Чернобыль). Да что ваши военно-промышленные комплексы! Это кошка против нашего тигра – ведомств… Вот почему и ученые наши, которые не продали душу ведомствам, и «зеленые» наши так рассчитывают опереться на вас, мировую науку, в борьбе с ведомственным Левиафаном» («Мы – шестидесятники»).

В своем походе против государства антисоветские интеллектуалы постепенно легитимировали, а потом и опоэтизировали преступный мир. Он всегда играет большую роль в сломах жизнеустройства. Социальный хаос – его питательная среда. С другой стороны, его используют и революционеры в своих усилиях по подрыву государства. Приняв активное участие в революции, преступный мир затем был с огромным трудом загнан в жесткие рамки в период «сталинизма». Кстати, вопреки распространенному мнению очень большую часть жертв репрессий составляли уголовники. Надо напомнить, что особо тяжкие преступления (убийства, бандитизм и вооруженный разбой) в советском праве причислялись к числу государственных преступлений (статья 58). Однако в целом в советское время преступный мир усилился из-за разрушения привычных укладов жизни, череды социальных потрясений и перехода к городской жизни. Он насытился интеллектуальными силами, вобрав в себя (или породив) существенную часть интеллигенции. Но главное, что начиная с 70-х годов он получал культурную легитимацию.

В ходе перестройки необходимо было оживить преступный мир и для поставки кадров искусственно создаваемой буржуазии. Причем буржуазии, повязанной круговой порукой преступлений, готовой воевать с ограбленными. Но это социальная сторона, а поговорим о том, какую роль сыграла интеллигенция, особенно художественная, в снятии природной неприязни советского человека к вору, в обелении его образа, в его поэтизации – создании совершенно нового культурного стереотипа. Без духовного оправдания авторитетом искусства никакие социальные трудности не привели бы к взрыву преступности.

Это – новое явление. В советское время преступный мир был замкнут, скрыт, он маскировался. Он держался в рамках теневой экономики и воровства, воспроизводился без большого расширения в масштабах. В СССР существовала довольно замкнутая и устойчивая социальная группа – профессиональные преступники. Они вели довольно размеренный образ жизни (75 % мужчин имели семьи, 21 % проживали с родителями), своим преступным ремеслом обеспечивали скромный достаток: 63 % имели доход на одного члена семьи в размере минимальной зарплаты, 17 % – в размере двух минимальных зарплат. У советских преступников (и мужчин, и женщин, и несовершеннолетних) из всех мотивов преступных деяний «жажда наживы» была на самом последнем месте. У взрослых главным было «стремление выйти из материальных затруднений наиболее легким путем» и «склонность к легкой жизни» (А. А. Тайбаков. Профессиональный преступник (опыт социологического исследования). – СОЦИС, 1993, № 8).

Нынешняя экономическая реформа породила совершенно особый новый тип преступника – профессионального расхитителя государственной собственности. По уровню доходов и своей экономической мощи эта новая социальная группа не имеет генетической связи со старой советской преступностью.

А ведь антисоветская элита оказалась не только в «духовном родстве» с грабителями. Порой инженеры человеческих душ выпивали и закусывали на ворованные, а то и окровавленные деньги. И даже сегодня они говорят о них не только без угрызений совести, но с удовлетворением. Вот писатель Артур Макаров вспоминает в книге о Высоцком: «К нам, на Каретный, приходили разные люди. Бывали и из «отсидки»… Они тоже почитали за честь сидеть с нами за одним столом. Ну, например, Яша Ястреб! Никогда не забуду… Я иду в институт (я тогда учился в Литературном), иду со своей женой. Встречаем Яшу. Он говорит: «Пойдем в шашлычную, посидим». Я замялся, а он понял, что у меня нет денег… «А-а, ерунда!» – и вот так задирает рукав пиджака. А у него от запястья до локтей на обеих руках часы!.. Так что не просто «блатные веянья», а мы жили в этом времени. Практически все владели жаргоном – «ботали по фене», многие тогда даже одевались под блатных». Тут же гордится Артур Сергеевич: «Меня исключали с первого курса Литературного за «антисоветскую деятельность» вместе с Беллой Ахмадулиной».

Еще предстоит исследовать процесс самоорганизации особого, небывалого союза: уголовного мира, власти (номенклатуры) и либеральной части интеллигенции – той ударной силы, которая сокрушила СССР. Такой союз состоялся, и преступный мир является в нем самой активной и сплоченной силой. И речь идет не о личностях, а именно о крупной социальной силе, которая и пришла к власти. Умудренный жизнью и своим редким по насыщенности опытом человек, прошедший к тому же через десятилетнее заключение в советских тюрьмах и лагерях – В. В. Шульгин – написал в своей книге-исповеди «Опыт Ленина» (1958) такие слова: «Из своего тюремного опыта я вынес заключение, что «воры» (так бандиты сами себя называют) – это партия, не партия, но некий организованный союз, или даже сословие. Для них характерно, что они не только не стыдятся своего звания «воров», а очень им гордятся. И с презрением они смотрят на остальных людей, не воров… Это опасные люди; в некоторых смыслах они люди отборные. Не всякий может быть вором!

Существование этой силы, враждебной всякой власти и всякому созиданию, для меня несомненно. От меня ускользает ее удельный вес, но представляется она мне иногда грозной. Мне кажется, что где дрогнет, при каких-нибудь обстоятельствах, аппарат принуждения, там сейчас же жизнью овладеют бандиты. Ведь они единственные, что объединены, остальные, как песок, разрознены. И можно себе представить, что наделают эти объединенные «воры», пока честные объединяются».

Фундаментальная ошибка нашей честной антисоветской интеллигенции заключается в том, что они совершенно безосновательно думали, что, сломав советскую политическую надстройку, они попадут в демократическое либеральное общество. А попали под теневую власть бандитов. Иначе и быть не могло, и причины именно фундаментальны, пора это честно признать. История советского строя показала, что можно в рамках солидарного общества загнать бандитов в катакомбы и постепенно выгрызать у них почву. Эта борьба шла с переменным успехом, но в целом неуклонно – пока либеральная интеллигенция не заключила с «братками» исторический блок.

Дополнение из 1992 г.: через «дело КПСС» – к познанию нашего общества

Одним из главных видов оружия перестройки была идея исторической вины – государства, партии, народа. Эта идея помогла ввергнуть в саморазрушительную вакханалию нынешние поколения наших народов. Казалось бы, абсурдно разрушать свой дом из-за того, что дедушка был в чем-то виноват – а так и поступили. Попробуйте убедить испанцев начать гонения на католическую церковь из-за того, что слишком крутой была Инквизиция – тебя сочтут сумасшедшим.

Общество, как металл, хорошо видно на изломе – как сегодня. И очень обо многом говорит анализ излома важной структуры – КПСС. Этот анализ в 1992 г. провел Конституционный суд, сам о том не думая. Если бы подумал, то мог бы провести гораздо лучше. Но и так, полученное тогда знание было, думаю, важнее самого решения суда. Очень важно было бы прочесть протоколы того суда и все выступления, а здесь затрону лишь пару вопросов.

Ельцин объявил о запрете КПСС 7 ноября 1991 г., в день праздника, который был дорог большой части народа. Сказалась, видно, привычка отчитываться перед начальством о больших делах в красный день календаря. Для нас же важно, чем оправдывалось внесудебное (!) запрещение оппозиционной партии: КПСС, дескать, была не общественной организацией, а государственной структурой. И демократы-интеллигенты это приняли, в то же время все семь лет твердя, что СССР был идеократическим государством. Но, господа, это же несовместимые утверждения! Признак полного непонимания.

Демократ произносит слова «идеократическое государство» с ужасом – как же можно было в нем жить! То ли дело США или Япония! При том, что и США, и Япония – типичные идеократические государства, контролирующие граждан жесткой идеей. США весьма либеральны к своему гражданину – покуда он безусловно признает их право быль лидером и судьей всего мира и декларирует свой абсолютный патриотизм (точнее, шовинизм). Идеократия СССР, при всей ее помпезности, была мягкой и терпимой. Но – общепризнано, что идеократия. Какое же место занимала в ней КПСС?

Да, КПСС была не похожа на типичные партии Запада («партия нового типа»), но из этого вовсе не вытекает, что она была государственной структурой. Она только потому и могла эффективно выполнять свою роль в идеократии, что была внегосударственной силой. Российская империя и, после ее революционной модернизации, СССР были яркими примерами традиционного общества – в противовес т. н. современному обществу Запада. Этот вопрос глубоко изучен и русскими, и западными философами, такими как Маркузе и Хабермас (А. H. Яковлев хвастался, что критиковал Маркузе, не читая его, а следовало почитать). Традиционное общество построено таким образом, что всего его должна пронизывать негосударственная организация, являющаяся носителем и выразителем обязательной для всех подсистем общества идеи, не подвергающейся обсуждению.

Такая идея и производная от нее этика может быть сформулирована на языке религии (и роль «пронизывающей» организации играет сословие жрецов, как в древнем Египте, или церковь, как в средневековой Европе или сегодня в Иране). Эта идея и этика может быть записана на языке философии (как в древнем Китае) или на языке идеологии, как в СССР. КПСС при этом может рассматриваться как аналог церкви. Н. Бердяев, страстно отрицая советский строй, писал в «Философии неравенства» (1923): «Социалистическое государство не есть секулярное государство, это – сакральное государство… Оно походит на авторитарное теократическое государство… Социализм исповедует мессианскую веру. Хранителями мессианской «идеи» пролетариата является особенная иерархия – коммунистическая партия, крайне централизованная и обладающая диктаторской властью».

Если бы КПСС была государственной структурой, она не могла бы «пронизывать» общество и быть носителем «абсолютной» идеологии. Можно как угодно проклинать этот тип общества (хотя это и глупо), но это – хорошо изученная реальность. Кстати, характер КПСС как принципиально негосударственной организации вытекает и из кибернетики. Изучая управление крупными системами (государственными утверждениями или корпорациями) Ст. Бир показал, что они устойчиво функционируют лишь если имеется «внешнее дополнение», говорящее на ином языке, чем эти системы, причем на языке высшего порядка.

Иными словами, в систему должна «проникать» организация с совершенно иным «генотипом», следующая иным, не подчиненным данной системе критериям, с иными понятиями. Именно эти функции в советском государстве выполняла КПСС. Специалистам по системному анализу еще в 70-х годах это было прекрасно известно и принималось как очевидность. КПСС была не частью «государственной машины», а внешним дополнением к ней – общественной организацией, говорящей на ином, нежели государство, языке.

Когда в традиционных обществах терпит кризис или изымается их «этическая» (идеологическая) сердцевина, последствия бывают катастрофическими. Мы эту катастрофу и наблюдали в СССР, когда команда Горбачева «вынула сердцевину» идеократического советского государства и устранила единую, не подвергающуюся сомнению этику, которая налагала табу, например, на национальную вражду. И на фоне уже переживаемой тогда катастрофы цинизмом или недомыслием являлось поддержанное демократами обвинение, будто КПСС «разжигала социальную и межнациональную рознь».

Как ни проклинай СССР, но именно в этом аспекте он представлял систему с отрицательной обратной связью по отношению к конфликтам. Это значит, что при обострении противоречия автоматически включались экономические, идеологические и даже репрессивные механизмы, которые разрешали или подавляли конфликт, «успокаивая» систему. Это делалось независимо от воли и личных качеств отдельных людей – так была устроена система, в которой ключевую роль силы быстрого реагирования играла именно КПСС. Это было заложено в ее идеологической системе, возводящей в догму «единство» и запрещавшей идущие вразнос конфликты, и в ее организационной системе, «пронизывающей» все потенциально конфликтующие стороны. Такая система консервативна – но не конфликтивна.

Напротив, ослабление и изъятие КПСС из системы общество – государство привело, помимо воли политиков (примем это как допущение) к возникновению системы с положительной обратной связью относительно конфликтов. Уже с 1988 г. с тем же автоматизмом и так же независимо от личных качеств политиков любой конфликт разжигался как автокаталитический процесс. Кое-кто оправдывал это как необходимые издержки перехода к иному типу общества, но это – факт. Совершенно то же самое произошло в Югославии, где режим, имевший компартию в качестве ядра системы, почти на 50 лет обеспечил мирную совместную жизнь народов, которые до этого имели большой взаимный кровавый счет и обладали большим потенциалом конфликтов.

Известно, что в СССР именно силы, вырывавшие «коммунистический сердечник системы», сыграли главную роль в разжигании кровавых межнациональных конфликтов. А вот социальная сфера. «Московский комсомолец» пишет об участниках митинга 9 февраля 1992 г. в Москве, который прошел под чисто социальными лозунгами: «То, что они не люди – понятно. Но они не являются и зверьми. «Зверье, как братьев наших меньших…» – сказал поэт. А они таковыми являться не желают. Они претендуют на позицию третью, не занятую ни человечеством, ни фауной».

Сам вопрос отнесения той или иной организации к категории общественных не является тривиальным. Следовательно, его решение ни в коем случае не могло быть отдано на откуп исполнительной власти (президенту). Если же исходить из здравого смысла, то для начала можно предложить самые простые критерии. Например, добровольное членство в организации и ее существенная экономическая автономия от государства (полной автономии нет нигде – сейчас государство на Западе финансирует политические партии из бюджета). Важнейший критерий – отсутствие собственных структур, через которые можно непосредственно осуществлять реализацию своей политики. Например, национал-социалистическая партия в Германии была огосударствлена – она имела свои войска. А КПСС все свои политические решения могла проводить в жизнь только через органы государства, и прохождение этих решений вовсе не было автоматическим.

Типичный сюжет литературы соцреализма – конфликт между партийным секретарем и директором завода. Этот конфликт в принципе возможен лишь при довольно высоком уровне взаимной автономии этих структур. Само наличие «телефонного права» говорит о том же – зачем звонить тайком по телефону и кого-то просить, если можно приказать. Взаимодействие государственной и партийной структур имело сложную динамику и проходило по-разному на разных уровнях. Так, в первичных организациях явно преобладало давление администрации.

Наконец, важно восприятие организации ее зарубежными аналогами, относительно характера которых нет сомнений. КПСС однозначно рассматривалась как партия классическими европейскими партиями – социал-демократами. Она имела межпартийные связи с II Интернационалом, обменивалась делегациями, ее представители приглашались на съезды и т. д.

Язык, термины отражают, даже помимо желания говорящего, его действительное представление о предмете. Шахрай на суде говорил: «КПСС подменяла государственные органы». Этого никто и не отрицал. Но именно слово «подменяла» показывает, что КПСС не была государственной структурой. Подменять – значит временно брать на себя выполнениие чужих, не свойственных тебе обязанностей, которые в нормальной ситуации должен выполнять кто-то иной, специально предназначенный для этих функций. Монах может подменить воина, но церковь от этого не становится армией.

Допустима ли подмена государственных структур общественными в выполнении их функций? Во многих случаях – да. Более того, совершенно четкое разделение функций возможно лишь в тоталитарных обществах. Чем более «гражданским» является общество, тем более размытыми становятся границы, тем большую долю своих функций органы государства выполняют совместно с общественными структурами или уступают им. Так и возникает самоорганизация, появляется гибкость, повышающая устойчивость общества. В некоторых ситуациях (например, в конфликтах) общественная организация выполняет многие деликатные функции гораздо лучше, чем государственная. Именно к такому обществу якобы стремились перейти демократы – и в то же время преследовали общественную организацию за «подмену» функций государства. Кстати сказать, в очень многих проявлениях самого разного рода было видно, что те, кто называл себя в СССР и России демократами, на деле унаследовали самые антидемократические стереотипы мышления советской бюрократии – антидемократические до тупости.

О полном непонимании сути КПСС говорит и утверждение, будто она участвовала в подготовке и осуществлении путча в августе 1991 г. Ведь путч если бы и был, то был бы результатом заговора. Однако сам тип партии, какой была КПСС, делал ее неспособной к каким бы то ни было конспиративным действиям. Во всех документах партии – Уставе, Программе и решениях (от Съезда до первичных организаций) – нет и намека на силовые методы борьбы. Следовательно, участие в путче, если и было, крылось бы в невидимой, подпольной маргинальной части партии. Это было бы возможно лишь в том случае, если бы КПСС была партией сектантского типа, объединяющей очень узкую и сплоченную социальную группу. Но КПСС уже во время войны перестала быть такой партией, а стала срезом всего общества. В ней было 18 млн. человек из всех социальных групп, включая Артема Тарасова. Ни о каком возникновении заговоров в такой партии и речи не могло быть.

Рассмотрение «дела КПСС» в Конституционном суде превратилось в спор мировоззрений, в сравнение разных «правд» о мире, человеке и обществе. Режим постарался опошлить этот спор – уже тем, что выставил такие фигуры, как адвокат Макаров. Но было со стороны противников КПСС выступление, которое идеологи антисоветского режима посчитали блестящим и показали по телевидению достаточно полно. Это – выступление правозащитника С. А. Ковалева. Оно было высоко оценено и «стороной КПСС» как, дескать, искреннее и целостное. О нем я и хочу сказать.

Действительно, речь Ковалева резко отличалась своей цельностью от речей Шахрая и его компании уже потому, что ему не надо было прибегать к казуистике и решать неразрешимую задачу – так обвинить КПСС, чтобы не забрызгать репутацию Ельцина, Бурбулиса, Горбачева и подобных им, вскормленных молоком КПСС. Ковалев мог рубить сплеча – он, по сути, потребовал отказа от всей нашей истории (как минимум тысячелетней). Первая его тема – тема вины и покаяния.