Текст книги "БИЧ-Рыба (сборник)"

Боевая ничья

Слава задарма не дается: один тюрягой за нее платит, другая – потерей жениха, третий – потерей здоровья. И все-таки заезжие звезды иногда ухитряются урвать кусок славушки почти не тратясь, по дешевке.

Почему, спрашиваете? Откуда у них эта фора?

Да от нас же. От нашей собственной дури и зависти. Не можем смириться с тем, что на одном болоте разные птицы водятся – под одними кочками лебеди с чирочками…

Я не Сашку Чиркова имею в виду. Вы не смотрите, что сейчас он скукоженный ходит. Этот Чирок в свое время по левому краю гордым соколом летал, редкий защитник удерживал, и болельщики из объятий не выпускали.

Знали бы, какой футбол в те годы был! Какие страсти на стадионе кипели! Бурлили и пенились! Это сейчас – придешь, и самое лучшее, если встретишь трех мужиков с банкой пива. Обязательно бывших игроков. Тянет ветеранов на места боевой славы. Того же Чирка или Силантьича. Правда, с памятью у некоторых что-то стало. Одно – с ног на голову, другое – с больной головы на здоровую. Силантьича, например, послушать, так его чуть ли не в сборную сватали на место Хурцилавы. Или этот, придурок лагерный, как его… фамилию не вспомню, а кличка у него была – Баня. Во вторые Стрельцовы метит. Тоже, мол, если бы в молодости не посадили, он бы… А сам вышел на поле раза три с половиной, когда играть было некому. Единственное, что умел, – ауты выбрасывать, это ему доверяли, ну и, конечно, балетки с формой носить. Вчера его в пивной видел. Как же все-таки его по паспорту… не вспомню. А Баней звали, потому что его мамаша банщицей работала. Тогда футбольные кликухи чаще всего по отчеству давали. Разумеется, если имя у отца не затертое. Кого-то Данилой звали, кого-то – Федюхой. Помню, в Добрыни из Питера каждое лето Серега Мурашов приезжал, такой технарь был, похлеще любого циркача мячом жонглировал, а по отчеству – Елистратович. Его для удобства Кастратом звали. И не обижался. Потому что играл классно. А если батька у игрока – Володя, Алексей или Анатолий какой-нибудь, тогда уже смак терялся. Но для кликухи и место работы годилось. У Юрки Батурина, который теперь физиком в школе трубит, батька лесозаводом заведовал. И Юрку по этому случаю Поленом звали. Хорошо еще – не дубиной. Он как раз в защите играл. Кто-то к нашим воротам рвется, а на стадионе рев: «Полено, лупи его! По костям ему, Полено!»

Болели так, что в соседней области слышали, если наши гол забили. Это ничего, что до границы с соседней областью девятьсот метров, все равно приятно.

Теперь на стадионе, как в санатории для престарелых, а раньше, как на ярмарке: шум, гам и развлечения на любой вкус. Кто в волейбол с девочками поигрывал, кто в теннис тюкал, тут же на лавочках и картишки мусолили, а на поле если не парни, то пацанята постоянно мяч гоняли. Или пенальти на высадку били, пара на пару. Игра такая была – двое в воротах, двое бьют, потом меняются местами. Кто меньше забил – вылетает. Все играли – и шпана, и начальство – без разницы. Пластались, не жалея ботинок, в кино опаздывали, мужик на одиннадцатиметровую отметку рвется, а жена за рубаху в клуб тянет. Крики, смех, слезы – мексиканские страсти. Солдаткин, главный инженер теперешний, вот уж азартен был. Он, кстати, до того как в кресло забраться, играл прилично. Он и тогда с лысиной бегал. В районе его Бубукиным звали, играл такой в «Локомотиве» и в сборной, тоже лысый и тоже нападающий. Водился он здорово, такие кружева на поле плел, только по калитке часто мазал, а когда в начальство выбился, толпа уже ни одного промаха не прощала, чуть что и: «Конторщик», «Контра», а те, кто на работе выволочку от него получал, те и похлеще выражались. Выжили игрока с поля. Правда, и возраст у него поджимал, да и замена появилась.

Ни раньше, ни позже такой сильной команды не собиралось, а теперь и подавно не будет. В районе всех без разбора чихвостили. И в области на первую группу замахивались. И тут уже без варягов не обошлось.

У Володьки Парамонова было три сестры. Фигуристые девицы, и все три в кудряшках. Поехала старшая на майские праздники к тетке в Иваново… и вернулась оттуда с готовым мужем. Соображаете, из какого города? Там на одного жениха семь невест, гарем можно заводить – а нашим поселковым хоть бы хны. Увидела и увела. И не какого-нибудь замухрышку. Нашего знаменитого Силантьича! Тогда он еще при шевелюре был и без живота. Привезла как раз ко Дню Победы, на открытие сезона. Парамон приводит на стадион нового родственника, зять он ему или шурин – я в этой науке всегда путаюсь, – приходит и заявляет, что парень за «Текстильщик» играл. А у того на майке и впрямь «Текстильщик» написано. Где ее выдали? Может, действительно в классной команде, а может, и в фабричной – в Иванове все текстильщики, поди проверь. Проверить трудно, а попробовать можно. Тем более что в своих бутсах пришел. И комплекция настоящего стоппера. Короче, поставили на игру. В то время защитники даже в столичных командах играли в кость или на корпус, водиться не умели, ценили за удар. Кто выше – тот капитан. И Силантьич при первом же «свободном» показал, на что способен. Разбежался… и с тещиной ноги почти до штрафной. И стадион ахнул. А правая у него в наколеннике была. Болела или для понта – не знаю. Только с первой же игры народ заговорил, что правая у него – смертельная. Якобы еще в Иванове с него расписку взяли, что за удар правой ногой привлекут к уголовной ответственности, как за применение холодного оружия. Парамон клялся, что собственными глазами эту расписку видел.

Поиграл Силантьич недолго, сезона три, потом отяжелел и выходил только на замену. Если нарывался на молодых нападающих, от него совсем толку не было. Ребята бегают быстро, хорошо, если до штрафной успеет уронить, а чуть зазевался… и судья отсчитывает одиннадцать метров. Через игру, если не чаще, на нем пеналя зарабатывали. Чужие зарабатывали, а наши огребали. Отступал Силантьич, но ударчик оставался, пусть и дурной. Один раз даже сверхточностью удивил. Правда, после свистка. Пацаны уже сетки с ворот снимали. Ванька Слободчиков сидел на верхней штанге и сбрасывал петли с крючков. А Силантьич, он только в конце второго тайма на замену вышел, не успел наиграться, гнал мяч по полю, а потом влепил метров с тридцати – и точнехонько Слободе в ухо. Сидел человечек на перекладине, и вдруг не стало, скувырнулся. Видели, как фигурки в тире падают? И он так же. Хорошо парень ловкий, повис на перекладине, ногами зацепившись, а то бы наверняка шею свернул. Сам испугаться не успел, а других перепугал, особенно Силантьича. Подбежал к воротам, бледный как поганка, весь в поту, и спрашивает кастрированным голоском, не больно ли. Нашел чего спросить. Интересно, что бы он сам ответил, болтаясь вниз головой? А Слобода молодец, не растерялся:

– Прекрасный пас, – говорит, – точно на голову, – а потом качнулся и чище заправского гимнаста выполнил соскок на обе ноги.

Ловкий парень, ему тогда лет четырнадцать было, если не меньше, а он не хуже любого мужика играл. Мяч у него, как намагниченный, к ногам лип. Отобрать – дохлый номер, только оттолкнуть или уронить. Но он вставал, пеналя не выклянчивал. И сам забивать умел, а главное, какие пасы разбрасывал, самородок.

Кстати, по метрикам он числился не Ванькой, а Тенгизом: батька в честь однополчанина обозвал. Тенгиз Иванович, да еще и белобрысый – каково? Так бы и вырос, если бы не заболел какой-то пакостью, типа костного туберкулеза. Каким только врачам его не показывали – бесполезно. И он мучился, и родичи страдали, пока бабку-знахарку не нашли. Та осмотрела, обнюхала, но лечить ребенка с басурманским именем отказалась. Батьке деваться некуда. Быстренько окрестил его Иваном. И помогли старухины припарки. Поднялся пацан и забегал. Любому здоровому на зависть. А потом, на зависть любому здоровяку, влюбился в самую красивую девчонку на поселке, а самой красивой считалась младшая сестра Парамонова. По уши влюбился. Она тоже вроде того. На велосипеде с ним каталась, сначала на багажнике, потом на раму пересела. Да по-другому и быть не могло: Слободу уже за мужиков играть ставили. Железнодорожникам гол проигрывали, а он за четыре минуты до свистка трех человек в штрафной обвел, не считая вратаря, которого он ползать заставил… и вкатил мяч в ворота. Артист.

А потом появился Седой. Шикарно нарисовался. Пришел на стадион в остроносых корочках, брюки внизу на молниях, рубашка в пальмах и кок набриолиненный – стиляга первый сорт. Ребятишки на лужайке в очко играли. По копеечке. А он – сразу трешник на банк. И огреб, конечно. А потом весь выигрыш вывалил в чью-то тюбетейку и отправил в магазин за выпивкой. А сам двинул к теннисному столу, будто бы время скоротать. Покрутил в руках ракетку, пощелкал по ней ногтем, скривился, но играть не побрезговал. Когда гонец вернулся, Седой уже четвертую партию выигрывал. Выпил он полстакана, не больше, остальное толпе на растерзание оставил, и благодарная шпана в тот же вечер о его талантах на весь поселок раструбила: и про карты, и про теннис, и, самое главное, про футбол. Он ведь и на поле спектакль дал, да еще какой. Врезать пыром от ворот до ворот – дело нехитрое. Это мы уже видели. Седой пришел на поле не в бутсах, а в остроносых корочках – улавливаете разницу? В том-то и дело, настоящий мастер никогда не будет разгуливать по улицам в спецодежде. Вышел на поле и встал, руки в боки, а когда мячишко случайно выкатился к нему, подцепил его носком, пожонглировал с левой на правую, с колена на плечо, с головы на пятку, с пятки на носок, а потом – резаным по калитке, не сильно, зато – чистенько в девятку.

Поселок весь вечер гадал – кто такой, откуда взялся и к кому приехал?

К Парамоновым, к кому же еще.

Силантьич, конечно, помог. Когда-то они вместе играли, вот и пригласил к теще на блины. А науськал – ясное дело – Парамон. У того интерес особый, успел привыкнуть к уважению, понравилось кататься бесплатно и в район, и в область, на все игры. Возили как запасного игрока с правами завхоза, но без обязанностей – почетно, выгодно, удобно. Только недолговечно. Начал Силантьич на скамейке запасных засиживаться – и под Парамоном место заскрипело. Тут-то и понадобилась средняя сестра, точнее, жених для нее.

Поселок мечтает, как бы такого игрочка к рукам прибрать. Парамон вокруг конторы круги выписывает, прикидывает: с какой стороны к начальству подкатиться. Теряет время и не догадывается, что начальство уже готовенькое. Солдаткин сам заманил его в кабинет. И торговаться не пришлось: и зарплату, и квартиру – все устроили…

И голы в чужие ворота полетели один за другим. Седой забивал и пыром, и щечкой, и головой, и коленом, и в падении через себя – из любых положений и на любой вкус.

Одних – насухо, других – начисто, а пятых – в пух и прах. С тринадцатого места на третье перебрались. А там уже и до первой группы шаг да маленько.

Размечтались.

Разбазарились.

Раздухарились.

Разговоры пошли, что вход на стадион платным будет, как в настоящем городе. И даже радовались этому. Утки в дудки, тараканы в барабаны. О Седом легенды сочиняются одна другой цветистее, только вот запашок у некоторых цветов странноват. И все потому, что сомнение в народе большое. Непонятно людям, с какой стати классный игрок в нашем болоте завяз. Злые языки уверяли, что он проигрался в карты и прячется от расплаты. Добрые шептали, что испинал кого-то в ресторане и прячется от милиции. Парамон успокаивал – никакой уголовщины, просто Седой влюбился в его среднюю сестру. У них же футбольная династия: Силантьич старшую взял, средняя за Седого пойдет, младшая Ваньке Слободчикову достанется, если он играть лучше всех будет, а уж собственную дочурку Парамон обязательно в Высшую лигу выведет.

Парамон предполагал, а Седой клепал банки в каждой игре, пил каждый вечер, благо охотников посидеть с ним хватало, но жениться не торопился.

И не сразу обратили внимание, что младшая сестричка перестала кататься на раме чужого велосипеда. Хватились, когда она уже прогуливалась за стадионом с женихом средней сестры. Ему, козлу, под тридцать подкатывало, а девчонка в десятый класс перешла.

Парамон, что бы он потом ни говорил, знал обо всем, но помалкивал. Переполох подняли бабы. Выйдет команда в первую группу или нет – им чихать. Им честь поселка не дорога. Им лишь бы мужики поменьше пили и на сторону бегали. И понеслось под лозунгом борьбы за справедливость. А бабы, как собаки, – грызутся между собой, злобствуют, но появись чужак, которого облаять хочется, – дружнее хора не подберешь. Тем более что правота на их стороне. Разнюхали – и вперед. Все объединились: и учителя, и Никодимова из поссовета, и Люська Позднякова, у которой полпоселка перебывало, не считая командировочных. Ладно бы Седого костерили, ему, в общем-то, поделом, так ведь самые жирные помои на девчонку лились. Короче, два пишем – семь в уме. И азартнее всех жена Силантьича горланила. Парамон ей даже в глаз врезал, на правах старшего брата. Силантьич пробовал было наскакивать на него, за жену заступиться хотел. Да где ему с таким бугаем совладать. Парамон и Силантьичу отвалил, чтобы в семейные дела не вмешивался. Раньше бы постеснялся футболиста тронуть, а списанного из команды – запросто, даже с удовольствием. И Силантьич скушал и не возникал больше.

Кто кричит, кто плачет, а Седому хоть бы хны, пьет себе с мужиками и каждую игру по банке, а раздухарится, и по три заколачивает – и пырком, и щечкой, и головой – на любой вкус. На болоте война, а на Олимпе спокойствие.

И команда к первой группе шаг за шагом приближается.

Только Ваньку Слободчикова на игры не ставили. О нем как-то и вспоминать стеснялись. Случается с нами такая деликатность.

Все решилось во встрече с «Маяком». К Седому трех костоломов прикрепили. Ходили за ним как привязанные, ни на шаг не отпускали, чуть что – по ногам, увернулся – за майку хватают. И сам он с глубочайшего похмела, лично видел, как его в сортире драло. Короче, не шла игра. Младшенькая Парамонова, сидя на лавочке, все губы искусала. Потом еще пеналь в наши ворота судья отсчитал, непонятно за что, но ясно для чего. Разбег, удар – и мы проигрываем. А для выхода в первую группу ничья нужна, хоть наизнанку вывернись. Парамон с милиционером дядей Васей Кирпичевым, как всегда, у чужих ворот стоят. Обычно они похохатывали, а тут притихли, не до смеха главным болельщикам. А кому до смеха?

Перед вторым таймом Седого немного подлечили. Вроде пошустрей забегал. Один раз оторвался от защитников, но в штангу попал, похмельный прицел подвел. Потом нервы подвели, когда один на один вышел. Потом судья гол не засчитал, а никакого положения вне игры не было. И судья подсуживает, и удача задницей повернулась, и мяч в лужу подал, и ноги кривые – а заруба не слабее уругвайской. Чирка подковали, на руках с поля унесли. На замену, кроме Ваньки Слободчикова, ставить некого. Дождался парень. Защитники на него поначалу и внимания не обратили – цыпленок, мол. А этот цыпленок возьми да и перехвати пас, потом прокинул мяч промеж двух бугаев – и вперед. Пока те соображали – он уже оторвался, один на один с вратарем. И до калитки метров пять, ну, может быть, семь. Дядя Вася Кирпичев возле штанги притих, рот раскрыл, а закрыть боится. Вратарь с тоски затанцевал, не решит – то ли в ноги бросаться, то ли в дальний угол прыгать. А Слобода подработал мяч под удар да как влепит…

Шляпа с дяди Васи Кирпичева, словно голубь с памятника, фыр-р-р… и улетела, а сам дядя Вася, как оловянный солдатик, рухнул и не шевелится, только кровь из носу.

На стадионе тишина. Даже игра прекратилась. Вратарь как рухнул на колени, так и замер, от страха или от радости – непонятно. Фельдшер Филипп Григорьевич – трусцой через поле к пострадавшему на помощь. Но Слобода его опередил и, пока пульс искал, признался, что не в дядю Васю целился, а в Парамона. Обидный промах, но что поделаешь. Винтовка с оптическим прицелом – и та погрешность допускает.

Дядя Вася, конечно, очнулся. А в конце игры Слободу возле вратарской площадки снесли. Так двинули, что он за лицевую линию вылетел. И судье некуда было деваться, пришлось до одиннадцати считать. А Седой не промахнулся. И в итоге боевая ничья. Даже слишком боевая.

Вышли мы в первую группу. Только толку-то.

Как вышли, так и ушли.

Закончили следующий сезон с хорошим отрывом от предпоследнего места. Всем проиграли. А с кем было выигрывать? Ванька Слободчиков от несчастной любви бросил школу и в Питер подался, в ремеслуху, и там спился, говорят, – такой парень пропал. Седой тоже по холодку намылился и адреса не оставил. Парамон грозился разыскать его и ноги выдернуть, да так и не собрался. А младшенькая Парамонова родила девчонку. Теперь уже выросла. Видел ее недавно. Вся в Седого, вылитая. Вот уж не повезло бедняжке, с такой фотографией только в футбол играть, а если в волейбол, то обязательно в первой сборной, иначе в девках зачахнешь. Извините, конечно, за глупую шутку, обидно за девчонку, вот и болтаю черт знает что. Хотя и мамочку ее понять можно. Видели бы вы, какие голы забивал Седой – и носком, и пяточкой, и в падении через себя – из любых положений и на любой вкус. А любовь зла, сами знаете.

Потомок

Потомственных дворян среди поселковых обитателей не замечалось. Поговаривали про Корнилова, будто бы что-то там такое, вроде как седьмая кость от колена того самого генерала. Но сначала появилась версия, что наш Корнилов во время оккупации Одессы полицаем у немцев служил. Стоило человеку уехать из поселка, сразу же заговорили, что там, на Черном море, его кто-то опознал и сообщил куда следует, а потом уже он стал потомком белого генерала. Легенду сочинили, скорее всего, наши, поселковые, чтобы объяснить некоторые белые пятна в его личности. Неспроста же он, работая обыкновенным фрезеровщиком, постоянно ходил в шляпе? Неспроста у него оказалась единственная в поселке личная «Победа», которую он будто бы заработал на Сахалине? И уж совсем неспроста отпустил он Тольку Капитонова, когда поймал у себя в квартире, с поличным взял и отпустил, но обыскал с ног до головы, даже носки заставил снять, видно, очень боялся, как бы Капитон не унес какую-нибудь улику, потому и простил, что не хотел привлекать к себе внимание милиции.

Короче, подозрительный тип. Только непонятно, какого рожна он в Одессу поперся? Если за кордон намылился, так можно было через Таллин или Ригу? Но дядя Вася Кирпичев сказал, что преступника всегда тянет на место преступления, – это им на милицейских курсах объяснили. И еще он сказал, что ему как участковому никаких запросов из Одессы о Корнилове не приходило, так что слухи запросто могли оказаться сплетнями.

Красиво обосновал, а Никодимовой не понравилось. Когда ей рассуждения эти передали, она вдруг разбушевалась – тоже, мол, Шерлок Холмс выискался, с паршивым Капитоновым справиться не может, а требует, чтобы перед ним отчитывались за государственного преступника. Чего взъелась – непонятно. Может, слухи про Корнилова сама и распускала, может, пятерку из кармана выронила, а грешила на Капитона? Кто ее поймет. Женщина при должности – это уравнение с шестью неизвестными. А Капитонова она всей своей массой ненавидела, ждала и деньки считала, когда он совершеннолетним станет, чтобы в колонию упечь.

Был ли Корнилов потомственным дворянином, с полной уверенностью сказать никто не мог, но весь поселок знал, что Капитонов – потомственный вор. Потому как сам рассказывал. И все верили – кто же на себя наговаривать будет. И отец, и мамаша его тянули «срока». Замели их где-то на Кавказе, а Капитона забрала к себе тетка, сестра матери, тоже профура порядочная, буфетчицей здесь работала, теперь на пенсии.

С новеньким познакомились на стадионе – самое подходящее место, мы как раз в расшибаловку играли, кстати, в Сибири это развлечение чикой называется. Подошел незнакомый парнишка, вытащил из кармана горсть мелочи, а нам что, нам не жалко, пусть проигрывает. И надо же так случиться, что именно в этот раз мы попали под облаву. Был у нас в школе завхоз, пройдоха – клейма негде ставить, руки с ящиком, тащил отовсюду, даже с пацанья навар имел. Выследит, где мы битку мечем или у стенки пяло тянем, подкрадется незаметно и конфискует все, что на кону. Ни в учительскую, ни к батьке жаловаться не побежишь – себе дороже получится.

Налетел, значит, завхоз, сгреб наши монетки, засыпал несеяный урожай в свои закрома и потопал, а мы стоим с кислыми рожами, смотрим вслед уплывающему богатству. Для нас такое не впервой, а Капитон вдруг занервничал, побледнел – и за ним. Вернулся минут через двадцать, протягивает четвертак и говорит: «Чешите в магазин, разменяете, а потом разделим».

У нас глаза на лоб – с каких пирогов такая щедрость. Но объяснения оказались очень даже убедительными. Парень испугался, что мы подумаем, будто завхоз нагрянул по его наводке. Новенький, не успел разобраться в ситуации, решил – бить будем, и, чтобы снять подозрения, тиранулся возле завхозовского пиджака. А получилось нечто похожее на акт справедливости. Робин Гуд. Медяки наши, конечно, больше чем на трешку не тянули, но если учесть предыдущие поборы, то дебит с кредитом приблизительно сводились. Для приличия мы поотнекивались, пожеманились немного, но, чтобы не показаться трусами, распушили конфискованный четвертачок на конфеты и сдачи не оставили. Гульнули, в общем.

Капитон стал лучшим другом. Разоткровенничался, опьянев от конфет, про Кавказ начал рассказывать. Рубаху на пузе задрал и шрамом похвастался – чеченцы, дескать, из-за шмары пырнули. Пятнадцатилетний шкетенок, а туда же, в бабники. Лапшу на уши вешает, а мы глаза таращим, восторгаемся, и невдомек дурачкам, что ножевая рана слишком похожа на аппендицитный шов. Но, обратите внимание, осложнения с чеченцами предсказал еще тогда. Пророк. Сквозь десятки лет углядел… А под ноги посмотреть забывал. То на грабли наступит, то в дерьмо вляпается.

Один раз вляпался в конфеты. В школе был вечер с конкурсом по домоводству, девчонки пекли торты и прочие ватрушки, а потом, после совместного чаепития, должны были выбирать чемпионку. Капитон заявился как раз перед дегустацией, поддатый и с полными карманами конфет. Сначала всех принцесс угостил, потом – золушек. Пацанам тоже кое-что перепало. Самодельные сладости хороши, а магазинные – лучше, потому как не часто нас баловали ими. Аппетит перебил, вкус испортил. Училка по домоводству обидчивая тетенька была, буром на него: что, мол, за безобразие, по какому праву мероприятие срываешь. Капитон такой благодарности не ожидал, растерялся, пятится от нее, чтобы в толпе затеряться, а ботинки к полу прилипли, и следы за ним почему-то с желто-розовыми проблесками. На шум, как обычно, физрук прибежал. Увидел следы, пальцем потрогал и – в погоню, за Капитоном. А убежать от него не просто. Поймал бедолагу, руку за спину завернул и в радиоузел, туда, где ни одного окна, а на двери два замка. Учителя пошли совещаться, а мы в коридоре скандируем: «Свободу Патрису Лумумбе!»

Не знаете, кто такой Патрис Лумумба?

Отсталые люди. Было время, когда о нем весь советский народ говорил, жалел пуще родного брата и возмущался несправедливостью. Все почему-то боялись, что его после ареста растворят в «царской водке». «Убили, гады, нашего Лумумбу» пели чаще, чем «Подмосковные вечера», не по радио, разумеется, пели.

Учителя, значит, заседают, обсуждают меру наказания, а мы митингуем. Свободу Патрису Лумумбе. И попробуй не согласись.

На переговоры с нами вышел директор и объявил, что Капитонов совершил хищение конфет из школьного буфета. А я возьми да и спроси, с какой стати в таком случае от Капитонова водкой пахло. Директор вроде как не расслышал или не понял, о чем я спрашиваю. Сделал вид, конечно. Не объяснять же несознательным троечникам, для чего и откуда выпивка в школьном буфете. Но, может, именно это и повлияло на приговор. Чтобы не выносить сор из избы, в милицию решили не заявлять. Но с нас взяли обещание следить за ним и воспитывать, чтобы подобные проступки больше не повторились. Ну мы, разумеется, пообещали.

Учителя снова заперлись, теперь уже нашу торжественную клятву обсуждать. Узник продолжает томиться в темнице. А мы упорно ждем и от тоски гадаем – зачем он вымазал конфетами свои ботинки.

Все объяснилось до неприличного просто. Когда его все-таки освободили, он рассказал, как лез в окно и вляпался обеими ногами в ящик с карамелью. Если бы не этот дурацкий ящик, все было бы шито-крыто. Досадная случайность, но Капитонов не унывал. Мы, конечно, доложили, что поручились за него, и наш Робин Гуд под салютом всех вождей пообещал не подводить товарищей.

Сказано – сделано. Школьный буфет он больше не беспокоил. Однако перестать лазить по карманам он никому не обещал. Как же человек может отказаться от того, в чем он равных не знает? Он даже на спор демонстрировал нам свое искусство. У меня рублевку вытащил, я и моргнуть не успел, хотя и ожидал, а что говорить о тех, кто прогуливался или спешил куда-то с деньгами в кармане. Не всем такая беспечность безнаказанно проходила.

Талантливый карманник, без дураков, но, по молодости лет и отсутствию опытного наставника, совался в неосвоенные профессии. На этом и горел. Последняя поселковая кража для Капитона была в хлебном магазине. Перед обедом спрятался в закутке за печкой, хотел забрать выручку и улизнуть, когда отопрут входную дверь. Все вроде продумал, но нелегкая привела к магазину бабушку Митрохову, и та, по привычке совать нос куда не просят, заглянула в окно. Старуха военная, паниковать не стала, спокойненько дождалась продавщицу и велела перед тем, как открыть дверь, сбегать за дядей Васей Кирпичевым.

Арестованного заперли в пожарке – имелась там каморка, заменяющая КПЗ, темнушкой народ называл, но темнушкой она не являлась, под самым потолком было маленькое окошечко. Взрослый мужик в него не пролезет, а Капитон поставил топчан на попа, забрался по нему и ужом – на свободу.

В поселке спрятаться можно, только долго в подполье не просидишь. Надо было менять прописку, и желательно в ту же ночь, пока не хватились и не перекрыли вокзал. Московский поезд уходил в половине пятого. Капитон знал, что у Ваньки Слободчикова родители уехали в город на свадьбу старшей сестры, туда и отправился. Ванька, разумеется, догадался, что Капитон в бегах, но не закладывать же. А тот всего и попросил-то поесть да пересидеть до утра, чтобы на вокзале не светиться. Тут и последний трус не отказал бы – риска-то никакого, а Ванька парень надежный – и покормил, и будильник поставил, чтобы не проспать. Но Капитон прилег только для отвода глаз. Может, и прикемарил чуток, но поднялся, когда хозяин еще спал мертвецким сном футболиста. Оделся осторожненько, забрал из комода облигации и будильник прихватил, наверно, чтобы Ваньку к поезду не разбудил. Но самую страшную обиду нанес бутсами. Упер, стервец. А пацан ими так гордился. После каждой игры надраивал, ярче лакированных сверкали, на танцы можно было надевать. А этот упер. Зачем? Толкнул на городском вокзале? Ну сколько за них получил? С его карманным талантом в десять раз больше добыть можно. Нет, надо было напакостить…

Ходил по поселку пацан, героем, можно сказать, ходил, а уйти как подобает герою не смог. Неужели и правда от породы никуда не денешься?