Текст книги "Шкурка бабочки"

23

На этот раз добралась до Марины только вечером, когда Глеб уже спал в комнате на огромном матрасе, подобрав под себя ноги, словно и во сне продолжал ползти. Марина ставит чайник, на ней китайский халат, расшитый драконами, соломенные волосы закручены сложным узлом, из которого торчит палочка, принесенная из «Якитории».

– Прикинь, – говорит она, – я на самом деле совершенно не уверена, что он китаец. Может, он кореец или даже казах. Стопроцентный ход: прикинуться иностранцем, говорить по-английски, для русских девок все азиаты на одно лицо, а китайского все равно никто не знает. И можно сколько хочешь заливать про Гонконг и объединение Китая, а потом вести к себе и трахать хоть на полу, хоть на кровати, потому что соломенной циновки все равно в Москве посреди ночи не найдешь.

Ксения смеется:

– Да ладно тебе, – говорит, – что я, казахов не видела? Типичный китаец твой Глеб, просто вылитый младенец Мао.

– Да хоть кореец, – говорит Марина, – все равно он самый красивый ребенок на свете.

Наливает чай, конечно, зеленый, как же иначе, если в китайском халате, с палочкой в узле соломенных волос. Интересно, когда Марина решит перекраситься в черный цвет, потому что ведь не бывает светловолосых китаянок? А потом, интересно, придет ли черед пластических операций, изменения формы глаз, носа и рта? Может быть, стоит внимательней смотреть на эту Марину, а то через пять лет от нее останется так же мало, как от той Марины, какой она была всего каких-нибудь девятнадцать месяцев назад?

Ксения достает конверт и кладет на стол.

– Что это? – спрашивает Марина.

– Твои деньги, – говорит Ксения, – хочешь, назови «зарплата», хочешь – доля от прибыли. Оля продала титульное спонсорство кинокомпании «West», они выпускают на экран «Монстра», так что теперь весь наш сайт в Шарлиз Терон и Кристине Риччи.

– Ух ты сколько, – говорит Марина, заглянув в конверт. – Я как-то даже не ждала, думала, это типа как дружеская услуга. – Она кладет деньги в карман и кажется, что дракон их проглатывает. – А еще работа будет, или мы уже закончили?

– Будет, будет, – отвечает Ксения. – Нужно раздел «Беседы с психологом» делать, да еще читатели прислали новых материалов про серийных убийц. Я не подозревала, что столько людей этим увлекаются. На Западе есть даже такое понятие serial killer groupies, ну, как у рок-музыкантов. Даже был чудовищный случай где-то в восьмидесятых, когда журналистка, писавшая книгу про серийщика, влюбилась в своего героя.

– А что он делал?

– Он переодевался в полицейского, останавливал машины с одинокими женщинами, ну, а потом пытал их и убивал, все как обычно. Так вот, когда его поймали, доказали семь или девять убийств, хотя подозревали, что их было куда больше. И когда он уже сидел в тюрьме, это тетка, писательница, специально убила женщину и подбросила на место преступления его сперму – чтобы запутать полицию. Но где-то прокололась, и ее тоже посадили, хотя потом она сбежала и, кажется, до сих пор в бегах.

– Прям кино какое-то, – смеется Марина, – а он был хорош собой, этот маньяк?

– Судя по фото – не особо, – говорит Ксения, – хотя кто его разберет, мы с тобой на полицейских снимках тоже были бы не красавицы.

– Не говори, не говори, – и Марина гордо вздергивает голову, отчего палочка наконец выпадает из прически, и соломенное великолепие Марининых волос снова рассыпается по плечам, – упс, – и она смеется.

Пар над чайником – будто профиль китайского дракона. Ксения подходит к окну, белые хлопья бьются в стекло, Марина обнимает ее за плечи:

– А ты сама, скажи-ка мне, тащишься от этих дел?

– Я?

– Да, ты, ты. Кончай тормозить. Кто у нас субмиссивная мазохистка с пристрастием к пыткам и самоповреждениям?

Ксения опускается на стул.

– Ну, уж во всяком случае из тюрьмы я бы никого спасать не стала, – говорит она, – а когда читаю, по-разному бывает. Иногда возбуждаюсь, но чаще все-таки противно. Честно говоря, меня даже пугает, сколько извращенцев слетаются на наш сайт. Причем это не садомазохисты, которые тихо тусят себе на SMLife и в других тематических местах, а именно уроды, которым нравится обсуждать пытки и убийства.

– Значит, мы делаем хороший сайт, – говорит Марина и наливает остывшую воду в детскую бутылочку, – потому что людям нужно читать про все это.

– Зачем? – спрашивает Ксения. – Я понимаю – мне. Я хотя бы возбуждаюсь иногда. Но тебе-то, например, зачем?

– Мне, может быть, и незачем. – отвечает Марина, ложечкой отмеряя детскую смесь из жестяной банки. – Но мне кто-то из моих любовников рассказывал, что есть такая теория. Прикинь, все наши глубинные проблемы – от того, как мы рожались. Есть типа четыре этапа: пока он лежит внутри и не парится; когда ему становится тесно и его колбасит; когда он ползет вниз и его колбасит совсем уже не по-детски и, наконец, когда рождается. Так вот, если на каком-то этапе начинает тормозить – ну, слишком долго по родовому каналу полз или, наоборот, в матке задержался, – то этот этап и надо пройти, так сказать, на символическом уровне. И якобы выяснилось, что все садисты или там эссэсовцы из концлагерей – они на третьем этапе застряли. Прикинь: кругом кровь, говно, изо всех сил трепыхаешься, ползешь к чистому свету. Так вот, чтобы все было как у людей, надо не тормозить и этот этап пройти до конца.

– В смысле – убить кого-нибудь?

– Нет, убить как раз не помогает. Потому что надо решать проблему на символическом уровне. Прикинь, книжку почитать, фотографии посмотреть, в кино сходить – или там на сайт. Так что мы, можно сказать, помогаем этим людям.

– А мазохистки? – спрашивает Ксения.

– Не помню, – отвечает Марина, – не то второй, не то третий этап. Да ты не парься, тут, собственно, без разницы. Главное знать, что с тобой все нормально.

– Это я знаю, – говорит Ксения, – со мной все нормально, да. Жалко только, я не знаю, как я родилась, а маму спрашивать неудобно.

– Я бы свою спросила, – говорит Марина, – если бы мне было интересно.

– Это, наверное, потому, что у тебя уже есть ребенок, – отвечает Ксения, и Марина смеется так, что Ксения спрашивает: – Сознайся, ты это прямо сейчас сочинила?

– Да нет, – отвечает Марина, завинчивая соску на бутылочке, – я об этом сразу подумала. А ты что, считаешь, я бы стала помогать тебе с сайтом, который считала бы вредным?

– Не знаю, – смеется Ксения, – а по дружбе?

– Даже по дружбе. У меня ребенок растет, я должна все-таки понимать, что хорошо, а что плохо.

24

 
Трудно объяснить, как это происходит
Просто в какой-то момент я понимаю
Вот она, девушка, которой я могу рассказать о своей жизни
 
 
Ричард Трентон Чейз, вампир из Сакраменто
Объяснял Роберту Ресслеру, агенту ФБР:
«Я никогда никого не выбирал
Я шел по улице и трогал двери
Если дверь была заперта
It means you’re not welcome».
 
 
Вот так и я
Иногда дверь открыта, иногда – нет
Надо подойти и потрогать ручку.
 
 
Она сидела напротив в метро
На ней было простое платье,
Бретельки на плечах и рядом с ними
Еще одни бретельки – от лифчика
Теперь все так носят в Москве
Это немного вульгарно
И совсем меня не возбуждает
 
 
Но у нее были очень красивые руки,
Плечи, предплечья и особенно кисти
С длинными, проворными пальцами
Ухоженными ногтями.
Наверное, раза два в неделю
Маникюрша лиза, галя или маша
Делают ей ванночки, обрезают кожицу по краям лунки
Полируют, покрывают лаком,
Понемногу превращают ногти
В створки маленьких перламутровых раковин
 
 
Когда я посмотрел на эти руки,
Поезд словно остановился,
Я встал и подошел к ней,
Хотя мое тело осталось неподвижно сидеть
Я подошел к ней и заглянул ей в глаза
 
 
Глаза – это самое важное в каждой женщине
Даже когда они лежат на ладони
Они еще хранят частицу ее души
Катаясь между холмов грудей
Проваливаясь в глубокие лощины
Они словно прощаются
Словно душа, перед тем как отделиться,
Делает последний смотр уже оставленному телу
 
 
У нее были удивительные глаза
Темные-темные, как мрак подвала
Где погасили свет
И заперли дверь.
 
 
В детстве я боялся темноты
Родители смеялись надо мной
Спрашивали, что я там могу увидеть
Тогда я не мог ответить,
Но теперь я знаю ответ:
Я видел там эту тьму,
Тьму, которая неожиданно сгущается самым ясным днем
Коконом обволакивая меня
Словно огромный карандаш
Зачеркивает весь мир
Черными спиралями
 
 
Вот такие у нее были глаза
И я сразу понял, что это моя женщина
Что я смогу говорить с ней
И она сможет мне ответить.
 
 
Говорить – это все, что я хочу
Когда я читаю в газете,
Что я ненавижу женщин,
Ненавижу людей, я знаю, что это неправда
Я люблю людей
Я бы хотел заниматься любовью со всем миром
Но я не принадлежу Земле
Глубокая тьма говорит мной
И я должен быть услышан.
 
 
И когда они кричат – это я взываю о помощи.
Один в пустыне большого города,
Господи, я взываю к тебе,
Услышь меня
 
 
Но крик обрывается, никакого ответа,
 
 
Я сел на место и поезд снова тронулся
Никто ничего не заметил
Никто не замечает, что какие-то мгновения
Выпадают из времени и принадлежат вечности
 
 
Девушка в летнем сарафане
С двумя парами бретелек на плечах
Повернулась к подруге, подняла
Красивую руку и длинными, ухоженными пальцами
Стала делать какие-то движения —
И подруга ответила ей тем же.
 
 
Она была глухонемая.
 
 
Я вышел на следующей станции и отправился домой один
С этой девушкой, с ней нельзя было говорить
Даже если она читает по губам
Она бы зажмурила глаза
Даже если бы я отрезал ей веки
Она могла бы не смотреть на меня
 
 
Она не сможет поговорить со мной.
Никто не сможет.
Никто не услышит.
 
 
Иногда я вспоминаю ее,
Я думаю, что мы и так понимаем друг друга
Я тоже говорю руками,
Руками, по локоть мокрыми от крови
И тьма сгущается в наших зрачках
 
 
Говорят, что любовь – это когда понимаешь другого без слов
На самом деле,
Объясняться без слов очень просто
Скальпель, зажигалка, рыболовные крючки и кипящее масло
Много красноречивей всей мировой поэзии
Ежели дело идет о боли
А больше, в сущности, мне не о чем сказать.
 
 
Я бы хотел найти человека,
С которым я мог бы говорить словами
Я мечтаю о девушке, которая слушала бы меня
Кивала и плакала и повторяла
Да, да, я знаю, все так и есть
Кокон тьмы, черные спирали,
Огромный карандаш, зачеркивающий мир.
 
 
Она говорила бы: да, я знаю,
А потом брала бритву и резала свою кожу,
Чтобы выпустить наружу нашу боль.
Чтобы где-то там, за пределами кокона
Мы могли снова встретиться
Как брат и сестра
 
 
Я думаю, если бы я встретил такую женщину, я мог бы умереть счастливым.
 

25

Два дня. Точнее – пятьдесят два часа. Обычно организм работает как самый совершенный хронометр. Двадцать восемь дней. Девять утра – и можно вывешивать красный флаг или как там говорили? Физрук любил проверять по журналу, чтобы старшеклассницы не частили: знаю я вас, бурчал он, дай вам волю, у вас каждую неделю «осв с точкой» будет. «Осв с точкой», то есть «освобождена с точкой», должны были говорить девочки, если физкультура приходилась как раз на эти дни – чтобы не путать с «освобождена просто», когда врач на две недели после гриппа или ОРЗ разрешал не ходить на физру.

Месячные у Оли начались поздно, в девятом классе, но зато почти сразу – 28 дней, 672 часа, 9 утра, тютелька в тютельку. Ни одного сбоя. С сочувствием смотрела на институтских подруг, каждый месяц хотя бы одна судорожно считала дни и бежала сдавать «анализ на мышей». Говорили, что, если девушка залетела, мышь умирает – и Оля представляла, что там, на небесах, где встречаются души людей и животных, крылатый маленький мышонок уже ждет душу обреченного на аборт нерожденного младенца.

Самой ей никогда не приходилось иметь дело ни с мышами, ни с нынешним pregnancy test, гуманным и быстрым. Всю жизнь – 28 дней, 672 часа, 9 утра: первый день – вторник, к выходным все уже кончено. И только сейчас – уже четверг, час дня. Пятьдесят два часа задержки.

И ничего.

Обедают в «Клоне», почти дверь в дверь с «Кофе-Ином», на Большой Дмитровке. Официантка приносит меню, Влад обводит рукой помещение:

– Когда вернусь, – говорит, – всего этого уже не будет. Последние дни. Все Лужков порушит – и «Клон», и кафе соседнее.

– Да ну? – не верит Оля.

– Да, реконструкция. Уже точно сказали. Так что – если не была раньше, гляди: историческое место. Сколько я тут времени провел, ты бы знала.

За окнами идет снег, а Влад вываливает на прозрачный столик свежеотпечатанные фотографии.

– Смотри, – говорит он, – Андрей из Гоа прислал. Вот это домик, который он снял, вот это – наш пляж, вот закат над океаном, а вот сам Андрей.

Андрей стоит в обтягивающих плавках, загоревший, улыбающийся. Кажется, Оля смутно его припоминает. Высокий, худой, нескладный. Кажется, диджей – или виджей, Оля в этом плохо разбирается, да и Влад никогда толком не знакомил.

– У него еще бородка была на твоем дне рождения, – говорит она.

– Да, да, – кивает Влад, – он в Таиланде состриг.

Все москвичи зимой хотят уехать в Таиланд. Там тепло, там солнце, там почти европейский комфорт и почти азиатские цены. Правда, говорят, там СПИД – но ведь можно предохраняться.

Всю жизнь Оля не любила предохраняться. Утешала себя: партнер считай что постоянный, заразы не принесет, беременности можно не бояться, организм работает как часы, знай только – дни считай. Считать она умеет, это да.

Бросает взгляд на циферблат, справа от барной стойки: пятьдесят два часа пятнадцать минут.

– Ты представляешь, – говорит Влад, – это будет для нас, ну, как медовый месяц. Потому что он мне так и написал оттуда, что не может без меня. Что я – любовь всей его жизни.

Видимо, надо поздравить, думает Оля, но не знает, как это сделать: после восьми лет светских бесед, хозяйских распоряжений – Оля, принеси лед! – вдруг услышать как Влад рассказывает о своей жизни. Значит, он влюблен. Значит, у него – роман. Конечно, как могло быть иначе? Он ведь тоже мальчик из интеллигентной ленинградской семьи, где говорили, что главное – это любовь. А уж к девушке или к юноше – не так уж и важно.

– Он пишет, что в Таиланде совсем нет гомофобии. По местному буддизму есть три пола: мужской, женский и все остальные. Все остальные – это и есть мы. И, главное, все эти полы – пола? – могут достичь освобождения.

Освобождения с точкой или без? автоматически думает Оля. Три пола, надо же. Для нее геи – все-таки мужчины, глупо выделять их в отдельный пол, хотя политкорректная Ксюша поддержала бы эту идею. Но третий пол – это все равно как третий цвет в шахматах: как если бы, помимо белых и черных, появились еще какие-то – красные или зеленые.

Интересно, в тайских школах – три раздевалки? И написано на них: «М», «Ж» и, наверное, «С». Как в грамматике: средний род. Если он, конечно, есть в тайском. В их школе было только две раздевалки: для тех, кто знал, что такое «осв с точкой» и тех, кто об этом только догадывался. Это была великая девчачья тайна, все знали: мальчикам об этом ни в коем случае нельзя говорить. Как, интересно, мальчики об этом узнаю́т? Должны ли им об этом рассказывать отцы, или это проходят на каких-то уроках анатомии, которые она забыла? А может, тайна женской менструации – часть посвящения в мужчины, и о ней юноше должна рассказать его первая женщина? Если так, то Влад до сих пор не знает, что такое «осв с точкой».

– Был бы я музыкантом, – продолжает он, – вообще бы туда переехал. А так – мне язык нужен. Я же режиссер.

Произносит «режиссер» с гордостью. Видела два спектакля, почти ничего не поняла – может, вообще не любит театр, может, гейская эстетика оставляет равнодушной. Вот как странно – в тридцать пять лет вдруг обрести брата. Узнать про него, что он не только ездит с ней в «Ашан» за покупками и гоняет за льдом на кухню, но любит какого-то Андрея, гордится своей профессией. Наверное, думает Оля, и Влад ничего не знает обо мне. Должна ли я теперь что-то о себе рассказать? Или их новые отношения – по-прежнему игра в одни ворота: брат говорит, сестра слушает?

– А может, ты к нам в гости приедешь? – говорит Влад. – Мы тебя легко впишем, не первый раз вместе жить. – Смеется: – Помнишь, как мы на Преображенке жили два года?

Оля помнит. Веселое время середины десятилетия: денег то не было совсем, то вдруг оказывалось сказочно много. В квартире не смолкал эсид хаус и гоа транс, таблетки разбросаны прямо на обеденном столе, все время кто-то по кайфом, а кто-то отходит от бэд трипа. Это было веселое время – но не для Оли. Каждый раз, возвращаясь домой, она боялась, что обнаружит в своей кровати трех-четырех незнакомых мужчин со зрачками в пол-лица, увлеченно занимающихся любовью. Этого, правда, не случилось – все обитатели квартиры свято оберегали прайваси единственной женщины.

Если бы мы тогда жили в Таиланде, думает Оля, у меня на двери было бы написано «Ж», а у всех остальных – «С». Конечно, если бы в Таиланде писали по-русски. Тогда и Влад мог бы остаться там.

– Думаю, второй раз я такого не выдержу, – говорит Оля. – Мне все время казалось, что еще немного – и вы все хором начнете мне объяснять, как правильно брать минет.

– Ну, разве что в жанре налаживания отношений между полами, – отвечает Влад. – Мы же были, слава богу, приличные ребята. Тебя никто и пальцем не тронул.

– Еще не хватало! – Оля смеется.

Это было веселое время – но не для нее. Оля сбежала в Москву за своим вторым мужчиной, сорокалетним профессором-славистом, сначала читавшим семестровый курс в Петербургском университете, а потом проводившим в Госархиве какие-то изыскания на деньги какого-то фонда. Разумеется, из Америки он приехал с женой и дочерью. Несколько раз они даже обедали все вместе: официально Оля считалась чем-то вроде ассистентки и даже получала 120 долларов в месяц. Впрочем, еще в Питере, узнав о романе дочери с женатым мужчиной, мама закатила скандал: мало того, что старший сын – педик, так еще и дочь – шлюха. К Олиному изумлению, ее больше задел неполиткорректный «педик», чем ожидаемая «шлюха» – и, уехав в Москву, два месяца вообще не звонила домой: слава богу, Влад регулярно докладывал, что у нее все в порядке. Оля же впервые в жизни чувствовала себя освобожденной от родительской власти – освобожденной без всяких точек.

– Ну, в Гоа такого бардака не будет, – утешает Влад, – мы все выросли, остепенились. Андрей вообще в завязке на тему хардстафа. И теперь – только гаш. Ни спида, ни экстази, ни кокса – чистый расслабон.

– А Андрей тоже с нами жил? – спрашивает Оля.

– Ты что? Конечно! – удивляется Влад. – Мы же с ним вместе считай десять лет. Скоро юбилей можно отмечать. Это мы последний год как-то все время ссорились, а так – он же моя главная любовь, на всю жизнь, together forever, неужели ты не замечала?

– Ну, мы вообще мало друг о друге знаем, – говорит Оля и бросает взгляд на часы: 52:35. Минуты, впрочем, не важны. Просто – пятьдесят два с половиной.

– Ну да, – Влад утыкается носом в тарелку, – ну да. Ты все равно приезжай к нам, Андрей тебе понравится, это точно, он замечательный.

– Нет, – говорит Оля, – во-первых, нет денег. Во-вторых – проблемы на работе.

– Как нет денег? – удивляется Влад, – ты займи тогда у кого-нибудь, отдашь потом. А что за проблемы?

Оля вздыхает. Проблем, собственно, две. Одна из них называется «Гриша и Костя», а другая – пятьдесят два часа сорок минут задержки. С чего это, кстати, она взяла, что мальчикам негде узнать про менструацию? Теперь же всюду рекламируют прокладки, все уже давно в курсе. Голубая жидкость. Голубая, как ее брат. Сейчас она предпочла бы красную, как революционные знамена. Интересно, в Камбодже при коммунистах флаги были красные – или какие-то другие? В Камбодже, где по рассказам Андрея, черепа лежат под стеклом, чтобы не растащили на сувениры.

– Проблема, собственно, одна, – говорит Оля, – два инвестора дерутся и гробят бизнес. Я думала привести третьего, чтобы он все у них выкупил – но Ксюша мне навела про него справки и я, честно говоря, его боюсь.

– Что так? – спрашивает Влад.

– Понимаешь, – объясняет Оля, – в нашей индустрии до сих пор никого не убили. А этот человек, ну, внешний инвестор, он, похоже, именно так привык решать свои проблемы.

– Ты гонишь, – говорит Влад восхищенно и подзывает официанта, заказать кофе, – сейчас же не девяностые, уже никого не убивают.

– Мне бы не хотелось проверять, – отвечает Оля.

– А что эти двое дерутся? – Влад отодвигает тарелку, смотрит на Олю, будто в самом деле – собирается внимательно выслушать и дать ей дельный совет.

– Не поделили предвыборные деньги, – пожимает плечами Оля. – Вообще – они давние соперники.

– Вау, – говорит Влад, – прекрасный сюжет. Я хотел пьесу об этом писать: два бизнесмена, со школы вместе, друзья-конкуренты, сильная тяга друг к другу, в которой они сами себе боятся сознаться… я только не знал, какой финал лучше придумать. Для Москвы, наверное, надо, чтобы они полюбили друг друга и уехали, скажем, в Таиланд, а если на Запад везти – то пусть убьют друг дружку. Тебе какой вариант больше нравится?

– Московский, – отвечает Оля

– Ну, так организуй его, – смеется Влад, – пусть они дадут волю своим чувствам.

А что я знаю об их чувствах? думает Оля. Ничего. Так же мало, как о чувствах собственного брата. Так же мало, как о чувствах Олега и мужчин, которых я любила. А Ксюша? думает она. Да, Ксюша – другое дело. Но все равно – зачем ей надо, чтобы обязательно – ссадины и кровь.

Кстати, о крови. Пятьдесят два часа пятьдесят две минуты.

– Разбирайся, короче, с этими твоими педрилами и приезжай, – говорит Влад. – Может, все там и останемся, черт с ним, с театром. Пантомимой займусь или, скажем, балетом – там язык не нужен. Может, мы с Андреем мальчика усыновим, в Азии, говорят, с этим легко. Будем жить с тобой вместе: ты будешь мамой, а мы – папами. По утрам будем купаться, потом загорать, Андрей будет его музыке учить, ты – книжки читать, а я – ну, я играть буду. – Влад задумчиво посмотрел на тающий в воздухе дым Олиной сигареты. – Ты знаешь, я думаю иногда, что из меня вышел бы хороший отец. Мне кажется, я понимаю, что детям нужно.

– И что? – спросила Оля.

– Просто чтобы их любили. Такими, какие они есть.

Влад мечтательно замолчал, и Оля поняла, что он уже выстроил мизансцену: Андрей сидит держа в руке дудку, положив ногу на большой барабан, темнокожий мальчуган играет в песке с Владом, а она, Оля, общей матерью стоит с книжкой в руках – издалека не разглядеть, с какой. Мальчик поднимает голову и говорит на международном языке «мама» – и картина эта столь невозможна, столь нереальна, что Оля прекращает считать часы и минуты и понимает, что пора смириться, дойти до аптеки, купить pregnancy test и получить ответ, который она и так уже знает.

Мышь бы такого известия не пережила.