Текст книги "Цветное лето, чёрно-белая зима"

Макс провёл рукой по её волосам, прижался лбом к её виску.

– Совсем издалека? – спросил он.

– Совсем, – прошептала Настя.

– Я хочу, – сказал Макс, делая шаг назад. – Хочу…

Щёлкнул замок, и на лестнице появился Гомер с сигаретой за ухом.

– Ура-а-а! – крикнул он, положив руки им на плечи и препроводив в квартиру. – Смотрите, кто стоит у меня под дверью!

– Вы целы? – спросила их Ирма.

– Вроде, – ответил Макс. – Настя, ты как?

– Кажется, я ушибла пальцы о того мерзавца, – довольно ответила она, рассматривая царапины на левой руке. А у Макса костяшки сбиты на обеих руках.

Они жадно поедали политые кетчупом макароны, сваренные для них Гомером, и рассказывали о своих приключениях. Инга ахала, Ирма хмурилась, Тёма одобрительно качал головой, а Гомер тихо ругался.

– Ну, а мы добрались без приключений, – сказала Ирма, когда вошедшая во вкус Настя закончила рассказ о том, как они с Максом прятались на чердаке, прыгали по крышам и отказывались от чести стать понятыми.

– Теперь ещё и курсанты, – добавила Ирма. – Мало нам было люберов с ментами. Нет, это явно перебор. У кого-то там наверху совсем мозги отнялись.

Макс пил чай и молчал. Он смотрел на довольную Настю и удивлялся, как много случилось в этот невозможный вечер. Странный концерт, несомненный успех Насти, счастье в её глазах, драка с погоней, бег по крышам, их объяснение. И совершенно непонятно, кто они теперь друг другу.

– Это я попросила Ирму пригласить тебя, – тихо сказала ему Настя, словно угадав, о чём он думает.

– Ты?

– Я боялась, что ты не придёшь, если позову я. А мне было нужно, чтобы ты услышал и увидел всё сам. Это гораздо больше, чем слова. Это мой ответ тебе, маме, учителям. Понимаешь?

Макс кивнул.

– Это и был твой секрет?

– Да, – ответила она.

– Но почему ты не сказала мне? Я бы только порадовался.

– Я хотела. А потом передумала. Знаешь, папа очень любит одного ливанского поэта. У него есть такое: «Пусть небесный ветер танцует в пространстве между вами». У нас совсем не осталось этого пространства. Ты хотел быть как можно ближе ко мне, и тебе стало скучно со мной.

Макс хотел возразить, но подумал – и промолчал.

– Звучит очень странно, – сказал он наконец. Быть дальше друг от друга, чтобы быть ближе. Но с тобой всё странно. И поэтому так интересно.

– Знаешь, мои родители не пытаются быть всем друг для друга. Никаких «или я или твои картины», «или я или компартия». И они никогда не спрашивали меня, кого из них я больше люблю, им такой вопрос даже в голову не придёт.

– Тебе повезло с родителями, – вздохнул Макс. – Мои сломались на первом серьёзном разногласии.

– Повезло, – согласилась Настя. – Только в отношении меня и мамы это не работает. Моё право на собственный выбор, собственный мир она не признаёт. Говорит, что его надо заслужить.

– Вот это – лажа, – не согласился Макс. – Либо оно есть у всех и его надо уважать, либо оно – фикция.

– Ты правда так думаешь? – спросила его Настя.

– Конечно!

– Боюсь, мне придётся побороться за это право. Только маме это не понравится, к сожалению.

Макс подлил себе чаю и спросил:

– А что это вы сегодня играли?

– Это моя дипломная работа, – ответила Инга, до этого деликатно делавшая вид, что не слышит их разговора. – Вернее, часть моей работы. С сентября мы репетировали с Гомером, потом присоединился басист Дима. Кстати, кто-нибудь видел, что с ним стало?

– Комиссар выходил с нами, – ответил Гомер, но на метро ему не надо, там пешком недалеко. Нырнул в подворотню – и с концами.

– Так вот – продолжала Инга, – вокальная партия у меня вызывала сомнения, там нужен очень хороший диапазон. Я, к примеру, это спеть не могу. Но Ирма познакомила нас с Настей и её три октавы меня сразили.

– Я бы не решилась выступать, – сказала Настя, если бы меня так не прижало. Мама, одноклассник бывший, Макс тоже добавил…

– Виноват, – сказал Макс.

– Всё получилось как нельзя лучше, – улыбнулась Настя. – Макс, ты сфотографировал, как я пнула этого гнусного типа, что лапал меня?

– Снял, – ответил Макс, – на автомате.

– Отлично! – она казалась довольной. – Есть у меня одна идея.

Макс улыбнулся. Это была его коронная фраза, с которой обычно начинались приключения и проблемы.

– Ну, мы, наверное, пойдём, – сказал Тёма, поднимаясь из-за стола. – Уже двенадцать.

– Я тоже, – сказала Ирма, – мне надо к Лиззи заскочить. – У неё там опять какие-то траблы.

– Сколько?! – воскликнул Макс, – Настя, мы опоздали на последнюю электричку!

– Оставайтесь у меня, – предложил Гомер, – а я у Акселя в комнате заночую.

– Спасибо, Гомер, – ответила ему Настя, – а то у меня совсем силы кончились. Пойду домой позвоню.

Пожимая руку Максу, Тёма негромко сказал:

– Всё будет хорошо. Поверь, ваш вариант далеко не самый плохой. Бывает намного хуже. А Настя – умная девочка и, похоже, любит тебя.

– Спасибо! – искренне поблагодарил Макс.

Он представил, каково это – быть влюблённым в стерву, вроде Лизы, и содрогнулся. Чур меня, – подумал он. – А Тёма – молодец.

Гомер закрыл дверь за уходящими, и они остались втроём. Настя села на диван и закрыла глаза. Макс собрал посуду со стола и пошёл мыть её на кухню.

– Настюш, пересядь, пожалуйста, я постелю вам, – сказал Гомер.

– Ой, Гомер, я сама постелю, не надо.

– Да сиди уже, засыпаешь же на ходу.

– Спасибо, – улыбнулась Настя, пересела за стол и положила голову на скрещённые перед собой руки.

– Только спать будете под одним одеялом, – сказал Гомер, когда Макс вернулся с кухни. – У меня другого нет.

– Э… ты нам вместе стелишь? – Спросил Макс.

– Есть три спальных места, – поднял пальцы Гомер. – Одно у меня, два – у Акселя. Нас четверо. Двоим придётся спать в одной постели. Аксель не будет спать вместе с мужиком и я не буду. Ну, не мне же спать с Настей, сам подумай!

– Настя, ты как насчёт одного одеяла? – спросил Макс с сомнением.

– Мне уже всё равно, – ответила она, не поднимая головы, – я страшно хочу спать.

– А где Аксель? Он придёт, вообще? – просил Макс.

– Придёт! Шляется по ночам, мажор бродячий, но придёт обязательно.

Гомер пожелал им спокойной ночи и ушёл. Настя разделась и забралась в постель. Макс выключил свет и лёг рядом.

– Спокойной ночи, Макс, – сказала Настя сонным голосом. Макс почувствовал щекой её дыхание.

– Спокойной ночи, Настя, – ответил он.

Через несколько минут Макс услышал, как ровно и глубоко задышала Настя, и сам незаметно погрузился в сон, в котором мелькали какие-то рваные клочья сегодняшних событий: шинели курсантов, ирокезы панков, чердак, Настя, прыгавшая с крыши на крышу в свете полной луны. Он не мог понять, отчего так темно и почему они бегут уже не по крыше, а по узкому душному коридору в подземелье, когда его разбудил свет. Это была луна, огромная и светло-жёлтая, похожая на ярко светящийся срез огромного лимона.

Настя сидела и смотрела в окно. Узкий луч рассеивался в её волосах, они мягко светились, образуя нимб, а справа и слева от Насти клубился мрак. Макс провёл кончиками пальцев по её шее, по плечу. Она обернулась, улыбнулась, но посмотрела сквозь него. Невероятные васильковые глаза, светлые локоны, спадавшие на плечи, – она была невозможно, мучительно красива. Её короткое кремовое платье не скрывало её длинных загорелых ног. Её длинное красное платье атласными волнами спадало до пола, отбрасывая тени, похожие на марево, клубящееся над нагретым солнцем песком. Она лежала на спине и плакала. Прямые чёрные волосы были распущены, один локон выбивался и падал на глаза. Макс протянул руку, чтобы поправить его, но она перехватила руку и прижала её к своей щеке.

– Ты ведь не любишь меня? – спросила Вика. – Тогда зачем всё это?

Макс посмотрел на её белое свадебное платье, на фату, на букет в её руках, и на него накатила тоска. Ну почему она – не Настя?

Он бежал за ней по коридорам, похожим на лабиринт, и никак не мог догнать. Он видел, как её профиль иногда мелькает между деревьями. Наконец, она остановилась. Она стояла перед ним, а сзади светила луна и он никак не мог рассмотреть её лица – оно всё время расплывалось, фокус терялся. По телу пробежал озноб.

– Настя? Это ты?

Кто-то мягкий и очень холодный коснулся его. Казалось, невидимые, почти бесплотные существа ходили вокруг и прикасались своими мягкими и очень холодными руками. В этом была угроза. Он попытался стряхнуть наваждение – и проснулся. В этот раз по-настоящему.

– Спаси и сохрани, – прошептал он в темноту.

Со скрипом покачивался фонарь за окном. Настя лежала рядом и спала. Она стащила с Макса одеяло и завернулась в него полностью – наружу торчали только нос и чёлка. Утренний туман вползал в комнату через открытую форточку. Это он трогал Макса своими холодными пальцами. Макс посмотрел на Настю, как она спит, ровно дыша во сне, и липкий страх стал отступать. Он встал, прикрыл форточку, надел джинсы с футболкой и вышел в коридор.

Из-за двери Акселя доносилось приглушённое пение. Макс вошёл. Люстра была погашена, горела только старая настольная лампа с зелёным абажуром, освещавшая центр комнаты. За столом сидел Гомер. Он теребил шнурок лампы. Аксель лежал в постели, уже раздетый, но не спал. На краю его кровати пристроилась Ирма с гитарой в руках. Она тихо пела:

В этом сне падает снег,

Засыпая твои следы…

– Я вернулась, – сказала она, допев.

– Это здорово, – ответил Макс, и взял протянутую Гомером чашку с чаем. Отпил и поставил её на стол.

– Привет, Аксель! – поздоровался он.

– Привет! Не спится? – ответил Аксель.

– Ага.

– Мне бы тоже не спалось рядом с такой девушкой, – мечтательно произнёс он. – Извини, я заходил к вам взять полотенце и засмотрелся.

– Не про твою честь, старый развратник, – Ирма показала ему язык.

– Кажется, что и не про мою тоже, – сказал Макс, вздохнув.

– Ты стала очень правильной, Ирма, – заметил Аксель, – твой поп плохо на тебя влияет.

– Не поп, а духовник.

– Один хрен.

– Грубо, Аксель, грубо!

Он лежал, опираясь на согнутую в локте руку, прикрытый одеялом до пояса. Его длинные светлые волосы были распущены и спадали на обнажённый торс. Он, явно, нравился сам себе. Он перевёл взгляд на Гомера, ища поддержки, и пропустил момент, когда Ирма кинула в него подушкой-думкой.

– Тьфу, – сказал он, сдувая пух с носа, – прямо в лицо. Он взял подушку и положил её на свою. – Спасибо, так удобнее, – поблагодарил он Ирму.

– Я была у Лизы, – сказала Ирма.

– И как она? – поинтересовался Макс

– Да не очень. Она беременна, – ответила Ирма.

– Неожиданно, – Макс попытался представить Лизу в роли матери. У него не вышло.

– Да-а-а… – Макс замолчал, не зная, что сказать.

– Закончилось затянувшееся детство. Теперь придётся учиться жить для другого. Ты представляешь, как Лиза встаёт ночью, чтобы накормить ребёнка, меняет пелёнки?

– Нет, – честно ответил Макс.

– И я – нет. Ей самой нянька нужна. Не знаю, как она это выдержит. Боится страшно, психует. В общем, хреново сейчас Лиззи.

– Свобода – страшная штука, – неожиданно сказал Гомер. – Выбирай что хочешь, но у всего есть цена.

Максу не захотелось с ним соглашаться. Свобода – это лекарство. Очень сильное лекарство. Но почему-то не всем помогает. Может, принимают не так?

Он посидел с ними еще минут десять и, пожелав всем спокойного утра, ушёл. Слышал, как Гомер хохотнул ему вслед, а Ирма сказала:

– Давайте и мы…

Настя лежала посередине дивана, раскинув руки в стороны. Одеяло валялось на полу. Он аккуратно накрыл её и тихо пристроился рядом. Подумал, как хорошо, когда можно просто доверять человеку рядом с тобой. Улыбаясь перед тем, как совсем погрузиться в сон, он вспомнил слова Великого Комбинатора: «Налицо все пошлые признаки влюблённости», и отключился.

9. Пятнадцатая станция дороги Токайдо

МАКС вошёл домой, закрыл дверь, скинул куртку и заледеневшие рукавицы, стащил забитые снегом сапоги и остался сидеть на пуфике в прихожей, шевеля негнущимися пальцами ног.

– А у тебя гостья, – отец высунулся из своей комнаты и кивнул на дверь Макса. – Сказала, что подождёт, я не стал прогонять.

– Спасибо, папа, – поблагодарил Макс.

Он пригладил ладонью волосы и вошёл к себе.

– Только не включай свет, ладно? – услышал он голос Насти.

Она сидела в кресле, развернувшись к окну, смотрела на густеющий за окном фиолетовый сумрак и помешивала в чашечке пахнущий корицей кофе.

– Отец сварил тебе кофе? – удивился Макс.

– Не угадал. Ровно наоборот. Когда я просидела тут полчаса, он заглянул и поинтересовался, не скучаю ли я, предложил мне кофе, а потом долго ругался, что ты спрятал кофемолку и её совершенно невозможно найти. Пришлось показать ему, где кофемолка, а заодно сделать кофе. Кажется, он меня в чём-то заподозрил.

Макс рассмеялся. Ему стало легче. В последнее время он не очень понимал, как и о чём теперь говорить с Настей. Они виделись совсем недавно в школе, но серьёзно не разговаривали с той самой ночи после концерта. Каждый раз, пытаясь сблизиться с ней, он как будто натыкался на стену, как тогда на лестнице у Гомера.

– Тебе налить? – предложила Настя. – Тут хватит.

– Давай.

Она налила ему кофе, сваренный в джезве прямо с сахаром и корицей. Он отпил и похвалил:

– Прекрасно. Как всегда.

Настя улыбнулась и сказала:

– А вот теперь можно немного света.

Макс зажёг настольную лампу и спросил:

– Музыку?

– Ага, – согласилась Настя.

Он поставил на магнитофон бобину, заправил плёнку, клацнул переключателем. Из колонок негромко заиграл рояль.

– ELO? – спросила Настя.

– Они, – ответил Макс.

Настя отпила кофе, поставила чашку и склонилась над лежащими на столе фотографиями. Она долго смотрела на них, потом повернулась к Максу и спросила:

– Скажи, на какой из них я настоящая? Это эльфийское существо и оторва, дерущаяся на сцене, не могут быть одним человеком.

Макс откинулся на спинку кресла, подумал и ответил:

– Наверное, на обеих. Просто, ты бываешь разной.

– И такой нездешней?

– Такой – особенно часто, – ответил Макс.

– Мне очень нравится этот снимок, Макс, – сказала она. – Я бы хотела чаще бывать такой неземной. Это, как окошко в другой мир, волшебный и прекрасный. Но я не могу надолго оставаться в нём. Меня вынуждают опуститься на землю. Меня просто силой тащат в политику, прочь от музыки, прочь от Питера и от себя самой. И мне придётся сделать то, что девочки-ромашечки не делают. Скажи, это плохо?

– Мне ты нравишься всякой. Спроси у кого другого. Я необъективен.

– Другого не надо. Я хочу узнать, как ты, именно ты относишься к циничным шантажисткам.

Макс улыбнулся.

– Я знаю только одну, начинающую. И ей потребуется совершить что-то невообразимо мерзкое, чтобы перестать мне нравиться. И то не уверен, что это поможет.

– Спасибо, Макс, – серьёзно сказала она и убрала одну из фотографий в конверт из плотной жёлтой бумаги.

– Как живёшь? – спросила Настя, когда молчание стало тягостным.

Макс пожал плечами:

– Так себе.

Она посмотрела на него сочувственно, хотела что-то сказать, но передумала и вместо этого спросила:

– А откуда такой закоченевший? Гулял?

– Вроде того. Гулял и искал.

– Что?

Макс снял с полки энциклопедию, раскрыл и положил перед Настей. На странице была гравюра – зимний японский пейзаж. Деревня в горах, крыши, занесённые снегом, и бесприютные путники, бредущие неизвестно куда среди этого чёрно-белого великолепия.

– Андо Хиросигэ. Камбара – пятнадцатая станция дороги Токайдо, – прочитала Настя. – Красиво. Но что это значит для тебя?

Настя знала, о чём спрашивать. Красивых картин много, как и красивых женщин. Почему именно эта?

Раньше Макс не любил зиму – всё живое умирает или засыпает. Холод, тьма эта постоянно. Встаёшь утром – темно, из школы пришёл, и через час опять темнеет. Хуже всего то, что, кажется, будто теперь так будет всегда. И с людьми то же самое – всё остывает, замерзает, остаётся только холод и темнота. И они с Настей замерзают, становятся прозрачными, хрупкими и обжигающе холодными.

Но почему-то теперь он стал замечать, что зима красива. Если белое – то так, что глаза слепит, если чёрное – то совсем непроглядно. Зима – это не пахнущий водкой и мандаринами Дед Мороз с бородой из ваты, это стихия. Неподвластная человеку, неуправляемая, иногда жестокая. Осень – это ещё плач по лету. Кажется, что его ещё можно вернуть, и от этого грустно. А зима – это, когда понимаешь, что обратной дороги нет. Всё, что можно было потерять, кажется, необратимо утрачено. Да, потом когда-то будет весна, но до неё надо дожить. А может, её и не будет никогда. Прелесть зимы в том, что уже ничего не страшно. Навсегда, так навсегда. Зима – это перерождение в такое непонятное существо с инеем на лице и крыльях и с жидким азотом в венах.

– Я ищу место, вроде того, что на гравюре, – сказал он. – Хочу сделать фотографию. Не просто похожую. Я хочу, как Хиросигэ, увидеть душу Зимы.

Они сидели втроём на ступеньках чёрной лестницы. Марк оторвал верхушку треугольного пакета, глотнул молока. Этажом ниже было видно, как младший школьник, поставив пустой пакет на пол, с силой ударил ногой в его верхушку. С оглушительным грохотом, многократно отразившимся в лестничных пролётах, пакет лопнул, разбрызгивая остатки молока по полу, стенам и по штанам развлекающегося.

– Детский сад, – усмехнулся Марик. – Сначала надо всё допить.

– Это приходит с опытом, – вздохнула Настя, – он научится.

Макс молча посмотрел на часы.

В этот момент на лестницу заглянула завуч и, увидев их, сказала:

– Ага, Белозерская и Волков! Давайте к директору. Прямо сейчас!

Они переглянулись и, взяв сумки, пошли за ней.

Навстречу им из кабинета директора вышла Вика, опустив глаза. Секретарша провела их через приёмную, открыла дверь и проводила сочувственным взглядом.

Над столом нависала фигура директрисы. В руках она держала знакомый им жёлтый конверт. В наступившей зловещей тишине стало слышно, как тикают часы и журчит вода в батареях, но драматический эффект был подпорчен громким хлопком, долетевшим с чёрной лестницы. Это Марик допил своё молоко.

Через полтора часа к директору школы заглянула секретарша:

– Александра Аркадьевна, к вам посетительница.

– Хорошо, Ксюша, пусть заходит, – ответила директор.

Она с сожалением надела только что снятые туфли и развернула кресло к столу.

– Здравствуйте, – поздоровалась она, увидев в дверях женщину.

Это была какая-то блондинка в дорогом кремовом пальто. Она вошла в кабинет, сказала «Здравствуйте», не дожидаясь приглашения повесила пальто на вешалку и предстала пред Александрой Аркадьевной в сером деловом костюме. Директор отметила про себя, что её собственный серый костюм, пылящийся дома в шкафу, делает её похожей на мышь, а при взгляде на гостью зоологические ассоциации не возникали вообще, скорее, вспоминались боевые корабли и самолёты. У её безукоризненно белой блузки вырез был чуть глубже, чем требовалось для строго делового стиля, а юбка – чуть короче, чтобы показывать длинные стройные ноги. Макияж был очень лёгкий: светло сиреневая помада и чуть подкрашенные ресницы с едва заметными тенями на веках.

У директора испортилось настроение. Она тщательно подавляла раздражение, вызванное приходом этой расфуфыренной стервы. Она сама чувствовала натяжку в слове расфуфыренная: посетительница только намекала, как она может выглядеть, если захочет, но подсознательно включившийся механизм сравнения нарисовал картины, вызвавшие у директора глухое раздражение. А в том, что гостья – стерва, директор не сомневалась. То, как по-хозяйски она огляделась в кабинете, как разделась, не дожидаясь предложения, как расслабленно сидела в кресле, умудряясь сохранить при этом прямую спину, говорило об одном – она пришла не просить. То есть – стерва, заключила директор.

– Вы по какому вопросу? – сухо поинтересовалась она.

– Это я хотела бы узнать у вас.

– У меня? – директор удивлённо подняла бровь.

– Ну да, – нахмурилась посетительница, – Вы хотели меня видеть. Я – Елена Михайловна Белозерская, мама Насти Белозерской.

Ага, – подумала про себя директор, – вот откуда мне знакомо это невинное бесстыдство. Она сама точно не понимала, что это значит, но при взгляде на гостью ей приходила на ум именно эта фраза. Она подобралась и твёрдым голосом сказала:

– Да, я вызывала вас. – И сделала, как ей показалось, эффектную паузу.

Посетительница не проявила никакой заинтересованности. Она сидела и со скучающим видом рассматривала ногти на левой руке. Казалось, она думает о том, прилично ли будет достать пилку или нет.

– Дело касается вашей дочери. – Директор замялась. – Не знаю, как вам сказать, довольно неприятное.

– У меня нет, – посетительница наконец перевела взгляд на лицо директора, – пока нет здесь дел, не касающихся моей дочери. И я очень надеюсь, что дело, по которому вы меня вызвали, действительно важное, потому что из-за него я пропускаю совещание в горкоме комсомола.

Чёрт, я же собиралась посмотреть личное дело Белозерской! – подумала директор. Кто-то меня отвлёк. Кажется, эти идиотские хлопки пакетами из-под молока.

Она переложила бумаги, с лежащего на столе дела и, украдкой бросив на него взгляд, прочитала: «Место работы: Министерство культуры».

Ой, как скверно! – подумала она про себя.

Она фальшиво улыбнулась, чтобы скрыть неловкость, и сказала:

– Уверена, что вы согласитесь, что дело важное, когда увидите эту фотографию.

Она достала из тумбочки конверт и протянула его гостье.

Та достала снимок, на котором Настя, одетая в очень короткое, и по большому счёту, ничего не скрывавшее платье, в экстазе пела, держа в руках микрофон, перед колоритнейшей группой панков. Парень в кожаной куртке и галифе, с высоким ирокезом всех цветов радуги на голове и с браслетами из бритвенных лезвий на руках, держал в руке открытую бутылку с пивом. Другой рукой он обнимал свою подругу в ошейнике с шипами, одетую в открытую майку и короткие драные шорты, больше похожие на трусы.

Гостья просмотрела на снимок и, слегка нахмурившись, ткнула ногтём в лист бумаги, выпавший из конверта. На нём в напечатанный на машинке текст от руки было вписано: Белозерский М. А.

– Что это?

– Это сопроводительное письмо в редакцию журнала Советское фото. На конкурс Снимок на обложку. Информация об авторе – М. А. Белозерском, – ответила директор с мстительным удовольствием.

– Я вас не понимаю, – холодно сказала блондинка.

– Это коллективный псевдоним вашей дочери и М. А. Волкова.

– Максима? – удивилась гостья.

– Да, Максима! Вы, вероятно, не в курсе, но у нас уже был скандал с участием этого так называемого фотографа. Там ещё одна бумага, уведомление из редакции, что снимок победил в конкурсе и будет напечатан в одном из номеров Советского фото.

Посетительница тряхнула конверт и прочитала выпавшее из него письмо.

– А откуда у вас эта фотография? – спросила она.

– Мне принесла её одна девушка. То есть, не принесла, а… неважно.

– Ясно, – сказала гостья равнодушно, – а позвольте спросить, что вы собирались с ней делать?

– Это же ЧП! – воскликнула директор, – учащаяся моей школы в непристойном виде на обложке журнала! И эти неформальные объединения, это же бандиты настоящие! Вы посмотрите на них! Цепи, серьги, ошейники эти жуткие и причёски! Мне надо поставить в известность руководство!

В её голосе послышались истеричные нотки.

Посетительница положила снимок на стол, перечитала письмо из редакции и с сожалением проговорила:

– Что-то вы совсем раскисли. Соберитесь. Руководство уже здесь. Или вы желаете прийти на официальный приём в горОНО? Я могу это устроить. Нет? Тогда слушайте внимательно. Никакого ЧП не было. Мы сейчас уделяем много внимания работе с неформальными объединениями, стараемся примирить их контркультуру с культурой подлинной. Молодёжь горяча, их методы и стиль иногда экстремальны, но никаких оснований для беспокойства я в данном случае не вижу. И я говорю это не как родитель, а как ответственная за культуру в молодёжной политике города. А снимок я у вас заберу, он предназначался не вам.

Она взяла со стола снимок и письмо, убрала их в конверт и сунула в изящный кожаный портфельчик.

– Это все? У вас больше ничего не осталось? Негативы?

Директор ошалело помотала головой, словно не веря, что с ней говорят в таком тоне.

– И ещё, – сказала посетительница, вставая, – не пытайтесь действовать через мою голову. Партия и Комсомол сейчас смотрят на многие вопросы шире. Всё меняется. Сегодня возможно то, что вчера показалось бы невероятным. Если вы захотите представить это как происшествие, и устроить охоту на ведьм, боюсь, ваш пыл не оценят. До свидания.

– Уже скоро, – сказал Макс, глядя на часы.

– Скорей бы, – вздохнула Настя.

Они сидели в тишине, слушая, как настенные кварцевые часы отсчитывают секунды: клик – клик – клик.

Минут через пять в дверь позвонили.

– Я открою, – сказал Макс, выходя в прихожую.

На пороге стояла Вика. Край её чёлки и шарф, которым она закрыла лицо, были покрыты инеем.

– Холодный ад, – сказала она, отдавая пальто Максу, – как у буддистов.

Она хлюпнула носом.

– Вичка, давай на кухню, – позвала её Настя, гремя чайником. – Будем тебя отогревать и отпаивать чаем.

– Здравствуйте, Кирилл Александрович, – поздоровалась Вика с отцом Насти, высунувшимся из своего кабинета.

– Боже мой! – ответил он. – Здравствуй, Вика. Ты совсем белая.

– Здравствуйте, – улыбнулась Вика. – Скоро придет Елена Михайловна в таком же виде.

– Тогда, надо достать рижский бальзам, – сказал он и, вынув из бара высокую коричневую бутылку, поставил её на стол.

– Как всё прошло? – спросила Настя, подавая Вике плед.

– По плану, – ответила Вика, кутаясь в него и забираясь с ногами на диван. – Она стояла и разговаривала с Аллой. Я встала рядом и достала снимок. Марик бежал по коридору и задел меня. Я уронила снимок ей под ноги. Она утащила меня в кабинет и стала пить мою кровь. А потом Алла привела вас. Вы-то как?

– У меня было дежа вю, – ответил Макс, – повторение сентябрьской истории. Только теперь Настя слушала не из-за двери, а сама была под огнём.

– Чую запах интриги, – сказал Кирилл Александрович, внимательно смотря на них.

– Не волнуйся, папа, от Вики всегда так пахнет, – ободрила его Настя.

Вика набрала воздуха, чтобы возмущённо возразить, но не успела. Они услышали, как поворачивается ключ в замке и открывается входная дверь.

Настина мама повесила на вешалку стоявшую колом сумку, которая, оттаивая, стала тихо потрескивать, сняла пальто, стащила, тихо ругаясь, не желавшие расстёгиваться сапоги, и вошла на кухню, такая же бледная, как несколько минут назад Вика. Она окинула присутствующих недобрым взглядом и сказала:

– Вся банда в сборе? Хорошо. Нам надо поговорить.

– Леночка, тебе чаю налить? – как ни в чём не бывало спросил Настин отец, – я бальзам достал.

– Погоди, Кирилл. Настя, начнём с тебя. Я хочу понять, зачем тебе понадобился весь этот цирк с вашей грымзой-директрисой? Обязательно было впутывать её?

– Не может укрыться город, стоящий на вершине горы, – негромко сказал Кирилл Александрович.

– А ты, философ! Только не говори, что не приложил к этому руку.

– Леночка, но они всё сделали сами. Задумали, выступили, сняли.

– И ты ничего не знал?!

– Ну… Настя спросила меня, что я думаю о её участии в фотоконкурсе.

– Значит, я, действительно, узнаю об этом последней? Мог бы сказать мне.

– Ты не поверишь, но я пытался! Но твои бесконечные комиссии и заседания…

– Да, заседания! Мне стоило огромного труда замять скандал после того, как эта сволочь Рихтер выдал сказанное мной в баре за официальное интервью: «Советский атташе по культуре считает разделение Берлина ошибкой». Заррраза! Говорят, Хонеккер, когда прочитал, холодно так сказал нашему послу в ГДР: «Фрау Белозерская меня очень разочаровала». Теперь остаётся только заседать! Хорошо, что в минкультуры однокашник взял. И то хлеб.

– Лена, я ценю твою стойкость, но мы сейчас говорим о Насте. Я не вижу ничего плохого, что девочка ищет себя. Хочет попасть на обложку – пусть попробует.

– Девочка подложила мне грандиозную свинью. Настя, может, ты объяснишь, что всё это значит?

– Это мой рупор, мама, – серьёзно ответила Настя.

– Что за чушь, какой ещё рупор?

– Чтобы докричаться до тебя.

– А зачем тебе понадобилось кричать?

– Потому что ты не слышишь меня, мама. Я сто раз говорила тебе, что хочу петь. Я люблю музыку и ненавижу политику. Что сказала мне ты?

– То же повторю и сейчас. Что музыкой можно заниматься для души, но это не работа. У тебя способности к языкам, ты отлично чувствуешь чужую культуру, тебе прямая дорога в МГИМО. А с Мишиными связями, вообще, никаких проблем не будет, зелёная улица.

– Я не хочу больше слышать о дяде Мише, – перебила её Настя, – а особенно о его сыне. Если вы захотите ещё раз пригласить их в гости, то развлекайте Матвея сами.

– Про Матвея мы ещё поговорим…

– Нет, про Матвея мы больше говорить не будем, – решительно возразила Настя.

– Ну, хорошо, оставим Матвея, поговорим о музыке. Я же просто хочу уберечь тебя от ошибок, хочу защитить. Я же знаю тебя, ты не будешь исполнять то, что от тебя хотят услышать, будешь петь свой джаз-рок. Играй вы даже, как Ганелин, Тарасов и Чекасин, что вас ждёт? Пластинка на Мелодии к двадцатилетнему юбилею творческой деятельности?

– Но это моя жизнь, пойми, мама! Я хочу заниматься музыкой! Лучше получать скромную зарплату, играя, и быть счастливой, чем без любви и радости продавать себя за деньги. К чему ты толкаешь меня? Это же проституция!

Лоб мамы пересекла глубокая вертикальная морщина.

– И чтобы доказать мне это, ты решила сняться полуголой в максимально одиозном окружении?

– Я только защищаюсь. И прости, мама, я буду защищаться до конца.

– Что ты имеешь в виду?

– Что моё появление на обложке в определённом качестве раз и навсегда решит вопрос с МГИМО. Советский дипломат должен иметь безупречную репутацию.

И Настя положила на стол снимки, на которых она бьёт по голени хватающего её типа и последующие кадры с дракой, снятые Ирмой.

Елена Михайловна посмотрела на них, села на табуретку и устало сказала:

– Вы всё решили, просчитали. Вы добились, чего хотели. Похвально. К этому фотографу, – она кивнула на Макса, – у меня, как ни странно, меньше всего претензий. У него сейчас мозг в отключке, благодаря моей дочери.

Макс счёл за лучшее промолчать. Сейчас не его время выступать. Безмозглый фотограф лучше мёртвого фотографа. А Елена Михайловна продолжала:

– Но ты, Настя. Ты понимаешь, что после публикации этих фотографий путь в МГИМО тебе будет закрыт навсегда? Если ты завтра или через год разочаруешься в своей музыке, ты уже не сможешь ничего переиграть. Это всесоюзный журнал, замять твоё участие в этой истории будет нельзя, особенно после того, как вы впутали сюда вашу директрису. Я просто запугала её, какое-то время она будет сидеть тихо. Но эта история напрямую касается и меня. Я должна как-то отреагировать на то, что, простите, моя дочь сверкает попой на фоне драки неформалов с милицией на обложке единственного в СССР фотожурнала. Если я промолчу, то скажут другие. И боюсь, что заклинания новый метод и новое мышление в этот раз не помогут. Они оказывают потрясающее воздействие на безмозглых функционеров, но моё министерское начальство, к несчастью, очень хорошо отличает новые методы работы с молодёжью от удара кулаком по зубам.