Текст книги "Цветное лето, чёрно-белая зима"

4. Роль скандала в жизни фотографа

НАЧАЛАСЬ эта история со школьной фотовыставки. Вернее, началось всё немного раньше, недели за три до неё, когда приближение осени, а с ней и нового учебного года стало чувствоваться особенно остро. Давно закончились белые ночи, вода в Балтике становилась всё холодней, дачники и туристы покидали город. Зелёные листья ещё создавали какую-то видимость лета, но в последнюю неделю августа, когда зарядили бесконечные дожди, клёны сдались и сменили окраску на красно-жёлтую. Макс посмотрел на них и, смирившись с неизбежным, начал готовиться к школе.

Первого сентября было не так уныло, как ожидал Макс. Он был рад увидеть Марка, который два месяца разбойничал у бабушки в Крыму и приехал к самому медосмотру бронзово-загорелым и выросшим на несколько сантиметров – этаким кучерявым Чингачгуком. При своём не самом маленьком росте Макс теперь едва доставал ему до уха. За редким исключением Макс был рад встрече с одноклассниками, которых давно не видел. Даже осточертевшие классы и школьные коридоры, из которых ещё не выветрился после ремонта запах свежей краски, казались почти уютными.

Но день на третий, когда всё встало на накатанные рельсы, и они начали учиться, Макс заскучал. Большой мир сжался до пятачка, вмещавшего школу, дом и немногих местных приятелей. Макс попытался вспомнить, как он жил раньше. До Ирмы, до полуночного джаза в исполнении его приятелей-музыкантов, сменявшегося предутренней классикой, до рок’н’ролла на автобусных остановках, до долгих ночных бесед в квартирах, пропахших трубочным табаком и незнакомым парфюмом. До того, как он стал говорить ты всем, независимо от возраста, не опасаясь никого обидеть. «Серо и уныло», – просился ответ. Макс понимал, что это не совсем справедливо, но ничего не мог с собой поделать.

– У тебя ломка, дружок, – сказала ему по телефону Ирма, – ты подсел на свободу.

Летом, когда жизнь била ключом, тащила и вертела его в цветном потоке, он почти не фотографировал. Ему надоело быть летописцем, он хотел проживать каждый момент. Проживать, не думая об освещении и композиции. Он не знал, будет ли он ещё снимать, но знал, что если и будет, то совсем не так и не то, что раньше.

Сейчас он жалел, что не фотографировал. Школа казалась летом призрачной, а сейчас вдруг стала удручающе реальной и загородила собой летние впечатления, истончив их до состояния золотистой дымки, сладкого воспоминания, чуть более реального, чем сон.

Макс достал из папки последнюю летнюю фотографию, снимок Ирмы, навскидку сделанный с балкона. Струящиеся пряди, откинутые с лица, лежащая на оголённом бедре рука, которая не успела ухватить сарафан, взлетевший до критического уровня, тёмные, вероятно, накрашенные губы и счастливый взгляд человека, который не позирует. Он прислонил карточку к стопке учебников и долго смотрел на неё с дивана, пока не уснул.

Утром он положил снимок на стол Михалычу, бывшему фотожурналисту, а ныне – уверенно спивавшемуся руководителю школьного фотокружка. Вообще-то его звали Валентин Михайлович, но в лучшие годы к нему так обращался только бывший выпускающий редактор, объясняя, почему снимок не пойдёт в номер, или участковый, прерывая в самом разгаре творческое застолье. Так же повелось и в школе: директриса, на корню зарубив все творческие инициативы Михалыча, холодно глядела поверх его головы и неизменно отчётливо произносила его отчество. Михалыч в ответ только скалил жёлтые зубы, да наливал себе, вернувшись в лабораторию, дополнительный стакан. Для друзей и бывших коллег он навсегда остался Валей. Ученикам было не очень удобно звать этого патлатого, вечно небритого, но почему-то располагающего к себе мужика по имени, и они звали его Михалычем.

– Что, только один? – спросил он несколько разочарованно, взяв карточку в руки.

– Один. Творческий кризис у меня, – ответил Макс, – затык.

Михалыч глубоко вздохнул. Что такое творческий кризис, он знал хорошо. Он рассмотрел снимок – и удовлетворённо замычал:

– Ммм, а неплохо, Макс, совсем неплохо. Немного… э-э-э… смело, но красиво. Хочешь выставить?

– Да, – ответил Макс, – хочу.

Михалыч уставился на фотографию. Он размял пальцами папиросу, вздохнул и положил снимок на стол.

– Выставка тематическая: сопли в сахаре. Как там? – Он заглянул в бумагу, лежавшую на столе, – «Школьные годы – чудесные». Если ты мне объяснишь, где тут про школьные годы, я её с удовольствием возьму. Кстати, кто она?

– Актриса, – коротко ответил Макс.

– Эх, я бы специально для тебя сделал тему «Как я провёл лето», – Михалыч плотоядно ухмыльнулся. – Но нас с тобой за такое закопают живьём. Как в Бумбараше.

Макс представил, как будет смотреться его фото с таким названием, улыбнулся и покачал головой:

– Да, это слишком. Директрису Кондратий хватит.

– Ну и как я это выставлю, Макс? Она же у нас видный творческий деятель, темы сверху спускает, – ткнул пальцем в зенит Михалыч.

– А тебе не надоело, что она во всё суётся, всеми командует? Кто, в конце концов, закончил журфак и двадцать лет оттрубил корреспондентом? Ты или она?

Он рисковал. Макс бы не удивился, если бы Михалыч послал его по-русски просто, но он только посмотрел на Макса тяжёлым взглядом, смял папиросу и хрипло сказал:

– Будет свободная тема. Снимок перепечатать на картоне 24 на 36 с хорошим контрастом. Свободен!

Макс взял сумку и пошёл к выходу. У дверей он обернулся и сказал:

– Спасибо, Михалыч!

– Спасибо не булькает, – буркнул тот в ответ и пошёл искать заначку в шкафу с реактивами.

Фотографии развесили в рекреации второго этажа, и на большой перемене народ потянулся смотреть. Наибольший интерес вызвали младшая сестра Катьки Савельевой, одетая в косуху сестры и загримированная так, что хоть сейчас на концерт к металлистам, и Ирма. Двое девятиклассников из подопечных Михалыча показали Максу большой палец, девчонки останавливались, смотрели и шушукались между собой, обделённые интеллектом гопники тыкали пальцем и ржали. Последнее было неприятным, но неизбежным. Если ты выходишь на публику, приходится быть готовым и к такой реакции.

Снимок провисел на стенде пятнадцать минут, пока не пришла директриса. Она посмотрела на фотографию, изменилась в лице, и, сорвав фото, прошипела Максу:

– Волков, ко мне в кабинет, немедленно! А с вами, Валентин Михайлович, – обратилась она к руководителю фотокружка, – будет отдельный разговор.

Михалыч очень непочтительно ухмыльнулся и ответил ей:

– Ожидаю с нетерпением.

При этом правая рука его дернулась, будто он хотел сделать изящный поклон и взмахнуть несуществующей шляпой. Похоже, сильно его достало сеять разумное, доброе, вечное.

Будут у него проблемы, – подумал Макс. – Но сначала у меня.

В кабинете директора за прошедший год он бывал не раз. Сначала вдвоём с Марком за то, что они пришли без сменной обуви и оставили черные следы на линолеуме, которые их заставили отмывать. Учительница химии застала их в лаборантской, когда они, открыв отвёрткой шкафчик, выбирали кислоту, которой собирались стирать следы. Макс склонялся к серной, а Марк настаивал на азотной.

«Мы не настолько примитивны, чтобы отмывать полы с помощью тряпки, ведра и мыла», – сказал тогда Марк, чем вызвал настоящую истерику у химички. Ну, это, допустим, действительно, была затея идиотская и, наверное, опасная. Но второй раз Макс попал под раздачу случайно. Он просто проходил мимо, когда разыгравшиеся молодцы уронили бюст Ленина и откололи ему нос. Макса сразу же заподозрили как неблагонадёжного и отпустили только после двухчасового коллективного допроса, когда виновный сознался.

На этот раз было не лучше. Без долгих предисловий директриса назвала снимок порнографией. Робкие попытки Макса сказать что-то о красоте человеческого тела как вечной теме в искусстве, вызвали гневный залп: «растление, совращение, беспринципность, продажность». Понять, почему снимок вызвал такую реакцию, он не мог. Ну, сарафан выше середины бедра, и что? Фото, вообще, не о том. Там всё естественно, всё честно: и взгляд и ветер, играющий её волосами и платьем.

Ему так много ездили по ушам, что он автоматически отключался, если речь затягивалась дольше пяти минут. И сейчас он слышал только бурление мутного потока, не вникая в смысл. Он повернул голову и заметил, что в приоткрытую дверь за ним с интересом наблюдает незнакомая голубоглазая девушка с короткой светлой чёлкой.

Директриса проследила направление его взгляда и осеклась, поняв, что у неё есть ещё слушатели. В этот момент в дверь постучали, и в кабинет вошла секретарша вместе с рассматривавшей Макса девчонкой.

– Александра Аркадьевна, у нас новенькая. Посмотрите, пожалуйста, у неё часть предметов на немецком языке была. Училась в школе при посольстве СССР в ФРГ.

Директриса, с трудом переключившись, посмотрела документы, сказала, что все в порядке, и отослала секретаршу оформлять новенькую. Восстановить былой накал у неё не получилось, и она просто угрожающим тоном потребовала у Макса негатив.

– Негатив испорчен при печати, – на голубом глазу соврал он, – уронил в кювету с проявителем.

– Смотри, Волков, – зло сказала она, – я устала от твоих фокусов. Ещё раз – и пробкой вылетишь из школы.

Макс не стал заводить шарманку про «не имеете права». Дешевле промолчать. Сопроводив фразой «тюрьма по тебе давно плачет», директриса его отпустила. Хорошо, что эта новенькая появилась и сбила её с боевого настроя. Иначе сидеть бы ему в директорском кабинете до полного растворения мозгов. Но и того, что было, ему вполне хватило. Ощущение было пакостное, как будто в дерьмо макнули. Иммунитет от прошлых встреч не помогал.

Школьные выставки теперь обойдутся без него. Пусть Михалыч воспитывает новое поколение идеологически выдержанных и высоконравственных фотографов. Ему самому, кстати, ещё вгонят ума, куда следует. За самоуправство, за реверанс и до кучи за портвейн в бутыли тёмного стекла с этикеткой «Проявитель фенидон-гидрохиноновый».

На литературе Макс сидел и смотрел, как синицы за окном порхали с ветки на ветку и клевали кровавые ягоды рябины. Вот им никто мозги не полощет. Они чуть что – сорвались – и ищи их.

От печальных дум его отвлекло появление завуча Аллы, и с ней – той самой новенькой. Там в кабинете директора он не успел как следует рассмотреть её, а она того стоила. Высокая, стройная и голубоглазая, с волосами светло-соломенного цвета, она была похожа на фотомодель из заграничного журнала. Но одно дело на фотографии, а совсем другое – живьём и в непосредственной близости.

– Это Настя Белозерская, – представила её Алла. – В этом году она будет учиться с вами.

– Здравствуйте, – поздоровалась Настя.

– Садись на любое свободное место, – сказала литераторша Анна Сергеевна.

Макс быстро снял сумку со второго пустующего стула и слегка подвинул его. Сзади кто-то громко хмыкнул.

Настя подошла к нему, сказала «Привет, Макс!» и села рядом. Слышала, как его зовут?

– Привет, Настя, – ответил он, улыбаясь.

Это не осталось незамеченным, по классу волной прошёл шёпоток. Девицы обсуждали, что бы значило это приветствие.

– А у меня тоже место свободное, – вкрадчиво сказал Марк, – и вид из окна гораздо лучше.

– Долго спишь, гусар! – насмешливо ответила ему Ленка.

Макс раскрыл учебник, а сам краем глаза рассматривал свою новую соседку. У него возникло странное ощущение, что он её уже видел, и вместе с этим ощущением пришло чувство пронзительной ясности и лёгкости. И тогда он вспомнил: июнь, пляж после дождя, цвет её волос и крик чаек.

Он уставился на неё так, что она засмущалась и спросила:

– Что?

– А ты давно приехала в Холмы?

– Вчера.

– Странно, – сказал Макс. – Вспомни. В июне. Пляж после дождя. Ты шла с высоким бородатым мужчиной, кричали чайки.

Она посмотрела на него с удивлением и покачала головой:

– В июне я была под Ригой, в Майори. Там был и пляж и чайки…

– Только меня там не было, – закончил фразу Макс. – А этот высокий с бородой?

– Ну, у моего отца есть борода, – улыбнулась Настя.

– Чудеса-а-а, – протянул Макс и замолк в глубокой задумчивости.

Голос учительницы вернул его на землю:

– Максим, я к тебе обращаюсь. О чём ты думаешь?

– О красивых девушках, Анна Сергеевна.

С учительницей литературы у Макса было нечто вроде соревнования: кто кого. Она не боялась споров, как остальные учителя. С ней можно было говорить, не соглашаться и даже шутить. Правда, она сама была весьма остра на язык; стоило подумать дважды прежде чем затевать с ней дуэль.

– О, тогда я понимаю причины столь глубокой задумчивости, – сказала она, и её глаза засветились огоньком, предвещавшим Максу, как минимум, непростой разговор.

– Думаю, тебе будет интересна тема сегодняшнего урока: Образ прекрасной дамы в русской поэзии. И коль скоро мы не имеем недостатка в прекрасных дамах, – она обвела взглядом класс, остановившись на Насте, – может, ты прочтёшь нам что-нибудь из лирики? То, что нравится тебе. Или ты опять не в настроении, как в прошлый раз?

– Отчего же, Анна Сергеевна? Очень даже в настроении.

Он встал и, глядя учительнице в глаза, начал:

Мне, мне молиться с вами, Дона Анна!

Я не достоин участи такой.

Я не дерзну порочными устами

Мольбу святую вашу повторять —

Я только издали с благоговеньем

Смотрю на вас, когда, склонившись тихо,

Вы черные власы на мрамор бледный

Рассыплете – и мнится мне, что тайно

Гробницу эту ангел посетил…

Макс посмотрел на как-то внезапно преобразившуюся, похорошевшую учительницу и вдруг подумал, что она, наверное, ровесница Ирмы. Если бы они познакомились в другом месте, он мог бы звать её Аней.

Он остановился и, улыбнувшись, сказал:

– Эти стихи надо читать вдвоём. Анна Сергеевна, не почитаете со мной?

Вариант был беспроигрышный. Либо она откажется, значит, в этом раунде победа за ним, либо согласится, и тогда ей придётся не только слушать его признания в любви, но и отвечать. А это уже не раунд, это победа в матче!

Анна Сергеевна улыбнулась, взяла из шкафа книгу, раскрыла её и положила перед Настей, спросив:

– Настя, не хочешь почитать в паре с Максимом? Вот текст!

Настя приняла вызов и продолжила:

– Какие речи – странные!

– Сеньора?

– Мне… вы забыли.

– Что? Что недостойный отшельник я? Что грешный голос мой не должен здесь так громко раздаваться?

Макс играл, как будто он на сцене, подражая манере Высоцкого, который был для него Доном Гуаном всех времён и народов.

И он сам и Настя и, кажется, Анна Сергеевна забыли, что они на уроке литературы, что есть ещё ученики в классе, и какая-то программа, утверждённая министерством образования. Пространство и время раздвинулись, они были в Мадриде, в гробнице Командора, и Макс обольщал Настю-Донну-Анну со всею страстью своей души:

Или желать

Кончины, Дона Анна, знак безумства?

Когда б я был безумец, я б хотел

В живых остаться, я б имел надежду

Любовью нежной тронуть ваше сердце;

Когда б я был безумец, я бы ночи

Стал провождать у вашего балкона,

Тревожа серенадами ваш сон,

Не стал бы я скрываться, я напротив

Старался быть везде б замечен вами;

Когда б я был безумец, я б не стал

Страдать в безмолвии…

Настя смотрела на Макса своими широко раскрытыми васильковыми глазами, и в них было удивление.

– И так-то вы молчите! – закончила она в полной тишине.

Анна Сергеевна довольная, с блестящими глазами, с заигравшим на щеках румянцем, сказала:

– Волков, я боюсь представить, кем ты станешь в будущем. Может, великим артистом, а может, грабителем банков. Потенциал у тебя есть для того и для другого.

– Я тоже боюсь, Анна Сергеевна, ответил Макс. – Но не этого. Боюсь, что лет через двадцать я проснусь от гудения настроечной таблицы в телевизоре, и в обсиженном мухами зеркале увижу лысого обрюзгшего мужика с пивным животом, одетого в нестираную майку и тренировочные штаны с оттянутыми коленками.

– Ну почему? – воскликнула она. – Почему ты не писал в сочинениях так, как сейчас говоришь? Почему не читал так раньше?

Макс ещё раз взглянул на Настю, внимательно слушавшую их разговор, и честно признался:

– Вдохновения не было.

Когда закончился последний урок, Макс вышел из кабинета и встал у открытого окна. Их школа с огромными колоннами, портиком и балюстрадами, с длинными коридорами, выложенными паркетом, была больше похожа на огромный дворец, чем на школу. Но сейчас он смотрел не в сторону показушного фасада, где стоял бронзовый Ленин с воздетой к небу рукой, а в уютный двор. Солнце светило почти совсем по-летнему, но ветер доносил запах земли и прелых листьев – запах ранней осени.

За сараями курила группка восьмиклассников, не подозревая, что отсюда они видны, как на ладони. Им страшно не хотелось учиться. Ведь это так здорово – сидеть на пахнущих сосной досках, греться на солнце и неторопливо разговаривать. Со стороны это казалось бездельем, но на самом деле это был момент, когда устанавливалась какая-то очень глубокая связь с миром, когда действия почти не нужны, а достаточно просто сидеть и смотреть, чувствовать кожей солнце и вдыхать осенние запахи, роняя по одному слову в пять минут. К сожалению, объяснить это учителям невозможно.

– Мне очень любопытно, что это был за снимок, – вдруг сказала Настя у него за спиной, – но боюсь, это что-то совсем неприличное.

– Кой чёрт неприличное? Небольшое воспоминание о лете. А показать я вряд ли смогу, разве что новый напечатать. Хотя, погоди… Значит, хочешь посмотреть? Пошли!

И он зашагал к школьной фотолаборатории. Краем глаза он видел, что Настя колебалась секунду, но пошла за ним.

Макс открыл дверь своим ключом. Они зашли внутрь.

– А можно? – усомнилась Настя.

– Можно-можно. Михалыч разрешает. Потому и ключ доверил.

– Он должен быть здесь, – сказал Макс, вытаскивая папку из ящика стола. – Я оставлял экземпляр. Вот, смотри.

Настя взяла снимок, посмотрела внимательно и сказала:

– Красиво. Мне очень нравится.

– Спасибо. Как ты думаешь, чего нашу директрису так разобрало?

– Я не знаю, могу только догадываться, – ответила она, помолчав. – Может быть, дело в том, что она уже никогда не будет такой, как эта девушка.

– Интересный поворот. Мне это в голову не приходило.

– Это естественно. Парни думают по-другому. И еще… в твоём снимке есть что-то такое дразнящее.

– Михалыч назвал это: «несколько э-э-э… смело».

Они посмеялись, и Макс сунул снимок в сумку. Настя с сомнением посмотрела на него.

– Здесь он никому не нужен. Михалыч наверняка скажет, что снимок был в одном экземпляре. Он – калач тёртый.

– Обидно, наверное, вот так сделать что-то хорошее, а потом за это получить.

– Если честно, то да, обидно. Кто-то из китайцев, кажется, говорил, что есть люди, заслуживающие не искусства, а палки. Они были мудрые люди.

Настя взяла со стола Михалыча номер Советского фото; скинув туфли, села на старый диван с ногами и стала листать журнал.

– Да ты садись, не стой. – Она приглашающе похлопала по дивану рядом с собой.

– Мне это нравится! Первый день в школе и уже приглашает меня на мой диван, как к себе домой!

– А это твой диван?

– Практически. Пока мы пёрли его сюда с военруком, я с ним сроднился.

– С военруком сроднился? – усмехнулась она.

– С диваном! Не дай Бог сродниться с военруком!

– А что, он такой ужасный?

– Да нет, в общем, ничего мужик, но военный. Прямой и незатейливый, как рельс. Разногласия у нас во взглядах на жизнь. Он считает, что дисциплина – основа всего.

– А ты как считаешь?

– Я… я не знаю. Но дисциплина – это не про то.

– А что про то?

– Вот это, – он ткнул пальцем в журнал, лежавший у неё на коленях.

– Ты читаешь их все?

– Это единственный в стране фото-журнал, – пожал плечами он.

Увидев фотографии дюн Куршской косы, Настя надолго задержалась над ними и сказала:

– Как красиво! Тебе нравится?

– Очень, – ответил Макс. – Моя любимая серия в этом номере.

В конце июня он сидел у Марка, они слушали диск с музыкой из Ассы и смотрели Советское фото. Макс лениво пролистывал репортажи о буднях сталеваров, сцены из деревенской жизни, спорт, а потом увидел эти дюны и его страшно зацепило. Тогда он даже не понял чем, ему показалось, что это что-то не из их мира, почти инопланетное. Там на снимках не было ни одного человека, только дюны, и это было правильно, человек там был бы лишним. Интересно, что Настя обратила внимание именно на эти снимки.

– Покажи мне что-нибудь ещё из того, что тебе нравится, – попросила она.

Немного поколебавшись, он вытащил журнал из ящика стола и раскрыл его на фотографии полуобнаженной модели.

– И чем она хороша? – спросила Настя, оценивающе глядя на Макса.

– Она красивая, и снято так… недосказанность дразнит сильней, чем откровенность.

Солнечный луч, светивший в окно, истончился и угас, погрузив комнату в полумрак. Макс не мог разобрать выражение лица Насти, но ему показалось, что она смотрит на него как-то совсем иначе, без той усмешки и добродушного снисхождения, с которым она наблюдала сцену побития камнями в кабинете директора.

– Хотел бы так снимать? – спросила она, показывая на журнал.

– Очень хотел бы. Не только снимать. Жить так. Среди тайн и красоты. Только не знаю как.

– Среди тайн и красоты, – повторила она. – Это многое говорит о тебе. Ты – инопланетянин.

Это прозвучало как диагноз.

– Почему? – удивился он.

– Ты потому и не понимаешь, что инопланетянин. Но я – тоже инопланетянка, и мне видней.

Солнце опять заглянуло в окно и осветило профиль Насти. Она была задумчивая, какая-то поэтическая что ли.

– Расскажи о себе, – попросил Макс.

– О себе… – она задумалась. – Родилась под Ригой семнадцать лет назад. Папа – художник, мама была дипломатом, атташе по культуре, а сейчас – чиновник от культуры. Что ещё? Училась в школе, танцевала народные латышские танцы, закончила музыкальную школу по классу фортепиано, занимаюсь вокалом, хочу петь джаз, но мама категорически против. Она хочет, чтобы я поступила в МГИМО и стала дипломатом. Папа с ней не согласен, говорит, что я сама должна решать, чем мне заниматься.

В комнате потемнело, порыв ветра зашумел еще не полностью облетевшей с деревьев листвой, несколько капель ударило по подоконнику.

– Дождь, – сказала Настя. – А только что светило солнце.

– Питер, – ответил Макс, – осень.

– Ну да, – согласилась Настя, я уже почти забыла, как это. В Риге ведь тоже Балтийское море.

– Как забыла? – не понял Макс. – Ты же только недавно приехала.

– Мы давно уехали из Риги. Два года в Берлине, потом ещё два года в Бонне. Только ты, пожалуйста, не очень распространяйся об этом, ладно?

– Как скажешь, – ответил Макс. – Германия… Тебе там нравилось?

– Да, пожалуй, да. Но всё-таки это чужая страна. Хотя, я теперь не знаю, где чужое, а где свое. В Риге я вроде бы чувствую себя дома, там прошло детство, но там я уже тоже чужая. Всё изменилось. Слишком много лет… А ты?

– Я родился здесь, в Холмах, – ответил Макс. Всю жизнь тут. Я очень люблю Балтику, Финский залив. Особенно несколько мест подальше от города. Мы туда с Марком на велосипедах ездим. Там я чувствую себя дома.

– Покажешь как-нибудь?

– Да… тебе покажу.

Они сидели и разговаривали в полумраке, и Макс не понимал, отчего так всё плывёт – от неровного света из окна, или от запаха духов Насти, а может, оттого, что она сидела так близко, что он иногда касался рукой её босой ступни. Настя повернула голову к окну, и Макс увидел её светлые, коротко остриженные волосы на затылке. Он едва сдержал желание провести по ним рукой, коснуться её шеи, плеча, ключичной косточки в открытом воротнике блузки.

Он встал, потряс головой и высунулся в окно. Мелкий дождик разогнал курильщиков за сараями, все разошлись по домам. Похоже, что в школе остались только группы продлённого дня, несколько учителей, да они с Настей.

Он вернулся к ней на диван и стал рассказывать о том, как недавно они посмотрели с Марком «Жертвоприношение» Тарковского в Летнем кинотеатре, и, как возвращались из кино, словно пьяные, потрясённые и счастливые. О зелёных листьях сирени под окнами его квартиры, об уличной фотографии Картье-Брессона, которая на самом деле даже не фотография, а визуальная медитация, о фильмах и фотографии Вима Вендерса.

– А ты, наверное, ещё много где была? – спросил он.

– Да, кое-где.

– А в последний раз где?

– В мамин отпуск в Марокко ездили, – сказала Настя. Сам Фазылов маму пригласил с семьёй, с нами то есть. Он хорошо знает её институтского друга, дядю Мишу. Там летом настоящее пекло, а зимой хорошо, можно даже купаться. Мы были в начале октября, там было плюс тридцать, представляешь?

Она говорила про бухты с белым песком и изумрудной водой, сквозь которую видно на пятнадцать метров в глубину, про разноцветных рыб, которые и в сковородку не поместятся – такие они большие. Про пение муэдзина, как летит оно над городом, и, как внутри что-то отзывается на него и становится на душе легко, как будто домой вернулся. Про чай с мятой и сладкий кальянный дым, плывущий над террасами, выходящими к Средиземному морю, и Максу казалось, что вот сейчас он видит ту картинку, что так долго искал. Сейчас прямо через Настю проступает изображение иного мира, и оно намного чище и ярче, чем всё то, что он пытался рассмотреть и услышать на Финском заливе.

Когда Настя замолчала, за окном уже начало смеркаться. Сколько же времени они разговаривали? Максу казалось, что перед его глазами ещё прыгают зайчики бликов на волнах южного моря, а в ушах звучит восточная музыка и арабский язык.

– Домой пора, – посмотрела на часы Настя. – Поздно уже.

– Смотри, фонари включили, – сказал Макс.

Газоразрядные лампы медленно разгорались, освещая школьный двор оранжевым светом, в котором всё стало казаться неестественно резким.

Настя поднялась:

– Меня уже, наверное, дома потеряли. Я пойду.

– Тебя проводить? – спросил Макс, удивляясь собственной настойчивости.

– Не надо, спасибо, мне совсем рядом.

Они прошли по пустым коридорам, освещённым только тусклыми дежурными лампами, и вышли во двор.

– Пообещай мне кое-что, – попросила Настя, поёжившись от вечерней прохлады.

– Что именно?

– Что не бросишь фотографию.

Это было неожиданно. Она была первым человеком, для которого имело значение, снимает он или нет. Михалыч не в счёт, ему за это зарплату платят. Отец, хоть и фотографирует много лет, не воспринимает фотографию всерьёз, для него это только способ запечатлеть свои камни и друзей-геологов.

– Это серьёзно, – ответил Макс. – Я должен буду заниматься фотографией, потому что пообещал это девушке, с которой знаком один день?

– Не бросай из-за них, – ответила она, – только, если это станет ненужным тебе.

Она махнула ему рукой и пошла к ближайшему дому. А он стоял, смотрел ей вслед и думал, для кого же он снимал всю жизнь. Для родителей, для Михалыча, для себя? А может, для неё?