Текст книги "Цветное лето, чёрно-белая зима"

Тихо открылась дверь. Лиза вошла и спросила шёпотом:

– Спишь?

– Нет.

– Тёма, я себя не контролирую. Понимаешь, хотела бы, но не могу.

Он ничего не ответил. Она разделась, бросила одежду на полку, а сама осталась стоять перед Тёмой в одном белье.

– Скажи, я красивая?

– Красивая, – ответил Тёма, подумав про себя: Зараза!

Утром она вела себя так, как будто ничего не случилось. Может, и правда ничего не случилось? – подумал Тёма.

С вокзала они позвонили Лене. Ирма предупредила её, их уже ждали в старом доме на Даугавгривас. Там, в большой квартире с огромной кухней и лоджией жила религиозная семья с несколькими взрослыми детьми.

Тему не удивило, что они дают приют хиппи, ему приходилось ночевать у самых разных людей, но их семейные обеды, молитва перед едой, и разговоры были ему в новинку.

– В каких вы отношениях? – спросила хозяйка Лизу.

Здесь не стесняются спрашивать о личном, – подумал Тёма. Он не сразу сообразил, что это была просто другая формулировка вопроса «вам вместе стелить?».

– Мы – просто друзья, – ответила Лиза.

Тут Тёме первый раз в жизни захотелось её ударить. Она сказала почти правду, он сам этой ночью определил границы их отношений. Но это было что угодно, только не дружба.

– Я не выспалась, – сказала Лиза, зевая, – пойду посплю. – Тёма, можно тебя попросить почистить мои кеды? Я у вокзала залезла в грязищу.

– Да, конечно, – ответил он бесстрастно.

Лиза не уловила тона и прошла спать, а Ленка что-то почувствовала и посмотрела на Тёму тревожно.

Чувствительная девочка, – подумал он.

Медленно он тёр кеды Лизы щеткой и наблюдал, как большим чёрным цветком в нём распускается ярость. Сейчас он ненавидел Лизу. Ненавидел – и любил.

В таком раздрае он зашёл на кухню и увидел там кроме Лены ещё одну девушку: рыжеволосую, сероглазую, со светлыми бровями и ресницами, с правильными чертами лица явно балтийского типа. Она играла на гитаре и пела с легким латышским акцентом песню из Иронии Судьбы.

Тёма слушал, и его злость сдувалась, как мячик, из которого выпустили воздух. Он забыл, что сейчас летнее утро, что где-то там в комнате спит Лиза. На него повеяло теплом камина, затопленного в морозный вечер, угольным дымком и запахом духов хозяйки, выходящей к гостю в чём-то белом.

– Знакомьтесь, – сказала Лена, – мой гость из Ленинграда, Артем, а это – моя одноклассница Инга.

– Здравствуй, – сказал Тёма.

Он вспомнил, что Лена – ровесница Лизы, значит, Инге тоже двадцать.

Они пили кофе с маленькими круглыми булочками, болтали про Ленинград и Ригу, про музыку и поэзию. С ней было невообразимо уютно. После двух часов общения с Ингой, Тёме показалось, что он знает её очень долго: со школы или даже с детского сада.

– Ты здорово играешь, – сказал Тёма.

– Гитара – это так, хобби, – ответила Инга.

– Инга у нас пианистка, – сказала Лена.

Оказалось, что Инга заканчивает музыкальное училище.

Вот это совпадение! – подумал Тёма и рассказал, что он завалил экзамен. Второй раз говорить об этом было уже легче.

– Не переживай, – сказала ему Инга, – ещё поступишь. С армией что делать будешь?

– А ничего, – ответил Тёма, – не годен.

– Сыграешь? – спросила она, протягивая ему гитару.

Он взял инструмент, задумался и начал играть Blue in green.

Инга внимательно слушала, а когда Тёма начал импровизировать, закивала головой.

– Не знаю, что там у тебя случилось на экзамене, – сказала она, когда Тёма закончил, – по-моему, ты – вполне сформировавшийся гитарист. Будь у меня своя группа, я бы тебя с радостью взяла. Жаль, что ты живёшь в Питере.

– Жаль, – согласился Тёма. – Оценка лестная, спасибо. А на экзамене… У меня от страха скрючило пальцы. Я потел, трясся и банально не попадал в ноты.

Сказав это, он испытал невероятное облегчение. Он сам не знал, почему вместо того, чтобы пытаться произвести впечатление на Ингу, он рассказал ей об одной из своих самых постыдных неудач. Но это было здорово!

– Что собираешься делать? – спросила его Лена, вставая из-за стола.

– Пойду погуляю, – ответил Тёма, потягиваясь, – засиделся.

– Хочешь, покажу тебе город? – спросила Инга.

– Очень хочу! – ответил Тёма.

За последние месяцы он совсем отвык от прогулок в одиночку, и не хотел привыкать опять. А Инга, кроме того, что местная, была ещё и очень мила.

Друзья, значит? – сказал себе Тёма. – Отлично!

Весь день Инга водила его по Риге. Он смотрел на шпили готических церквей, прятавших свои тела в узких улочках, а головы гордо устремлявших в самые небеса, на непривычно обтекаемые формы красных трамвайчиков, на отпечаток нездешности буквально во всём, что попадалось на глаза, и не знал, отчего ему так хорошо: оттого ли, что он нарушил собой же установленные границы, оттого, что видел улицы, на которых снята добрая половина всего «запада» советского кино или оттого, что город ему показывает очень красивая девушка, с которой он чувствует себя настолько дома, насколько это вообще возможно для бродяги.

– Это – Вантовый мост, – сказала Инга, – тебе нравится?

Мост через Даугаву был огромен и красив. Ванты казались тонкими ниточками, непонятно как удерживающими трёхсотметровый пролёт.

– Может, я – непоправимо советский человек, но мне нравятся гигантские сооружения, – ответил он. – Этот мост, Московский университет, стадион Кирова в Ленинграде, особенно, когда он пуст.

– Ты не чувствуешь себя там маленькой букашкой? – поинтересовалась Инга.

– Никогда. Я чувствую сопричастность чему-то великому. И загадку. В пустых стадионах и безлюдных пляжах есть какая-то странность.

– Сколько тебе лет? – вдруг спросила она.

– Восемнадцать.

– Странно. Не похоже. Кажется, что ты намного старше.

Они поднялись на смотровую площадку собора святого Петра. Там дул ветер, и Инга сказала:

– Прохладно, – и потёрла ладонью о ладонь. – Я буду прятаться за твоей широкой спиной, хорошо?

– Давай греться, – ответил Тёма и обнял её.

Она не отстранилась, чуть двинулась навстречу, еле-еле заметно. Он воспринял это, скорее, как да.

– Ты любишь море? – спросила она.

– Люблю.

– Тогда у меня есть идея. Поехали в Юрмалу? Правда, сегодня прохладно, но ничего.

В Дзинтари было очень мало народу. Может, из-за погоды, а может, из-за того, что день был рабочий.

Пока они шли от станции к морю, выглянуло солнце, ветер раздул тучи, открыв кусочек синего неба. Рефлексы от него окрасили воду залива и глаза Инги в голубой.

Они сели на скамейке у воды и стали смотреть, как волны накатывают на берег и отступают обратно. Воздух был чист и прозрачен. Такая же прозрачность была и в голове Тёмы, лёгкий бриз выдул все его мысли. Он слышал шуршание волн, шелест листьев, вдыхал запах моря, рисовал пальцем на мелком белом песке и смотрел на Ингу.

– Ты говоришь почти без акцента, – сказал Тёма.

– Я росла в театре, – ответила она. – Мои родители – актёры, и меня готовили к этому. Литература, спектакли, кино: всё на латышском и на русском. А я взяла и пошла в музыку. А ты когда захотел стать музыкантом?

– Лет в девять, кажется, – ответил Тёма. – Заканчивал второй класс музыкалки, думал, скорее бы отмучиться, а услышал Pink Floyd – и всё. Понял, что ничем, кроме музыки, я заниматься не хочу.

– А я люблю театр, – сказала Инга. – Особенно музыкальный. Люблю истории. Только словами я их рассказывать не умею. Для меня всегда было важнее, под какую музыку герои прощаются, чем то, что они говорят при этом.

Тёма посмотрел в её светлые, почти прозрачные в солнечном свете глаза, и подумал, что никогда ещё не встречал человека, которому, как сейчас Инге, не надо было бы ничего объяснять. Достаточно слова, намёка. Они, кажется, на одной волне с ней.

– А что у меня заметный акцент? – поинтересовалась она.

– Почти незаметный, – ответил он. – Но я слышу.

– Музыкант, – улыбнулась Инга.

– Но он классный. Мне нравится. Не знаю, может, это какие-то детские впечатления от вашего кино. Что-то очень романтическое.

– Для актрисы это было бы не очень хорошо, – ответила она. – А для пианистки без разницы. Но я рада, что тебе он нравится.

Тёма кивнул и улыбнулся.

– Ты ещё не проголодался? – спросила она. – Тут есть одно заведение, там очень мило.

– Ага. Пора бы пообедать, – ответил Тёма.

Они заказали жареный черный горох, национальное латышское блюдо, как объяснила Инга, и болтали о всякой ерунде. Тёме вдруг стало неважно, о чём говорить, лишь бы с ней. Так спокойно ему не было уже очень давно, пожалуй, последний раз он так себя чувствовал ещё до знакомства с Лизой.

Когда они вышли на улицу, уже вечерело. Инга поёжилась и сказала:

– Холодно.

Тёма обнял её за плечи.

– Спасибо, так теплее, – улыбнулась она.

Так они и шли по берегу, обнявшись и молча смотря на море. Потом они ехали обратно на электричке и какое-то время отогревались на центральном вокзале.

– Я пока не хочу домой, – сказал Тёма, – давай сходим ещё куда-нибудь.

– Давай, – легко согласилась она и отвела его в кафе на Домской площади.

Они долго сидели там и пили чай из пузатого чайника, который принёс официант, одетый в чёрные брюки и серую жилетку. Тёме обстановка показалась непривычно роскошной, он привык к обедам в Гастрите и к перекусам в пирожковой на Садовой. Быстро и дёшево, без претензий на уют. А здесь приглушённый свет и блики в больших окнах мягко рисовали чуть нерезкую картинку, оставляя место для фантазии, для недосказанности.

Играла музыка, одна из лучших песен Пугачёвой: Ты на свете есть.

– Знаешь эту песню? – спросил Тёма Ингу. Она кивнула.

Тёма посмотрел ей в глаза, и его ладонь как-то сама собой накрыла ладонь Инги.

– Я нравлюсь тебе? – спросила она.

Приятная прогулка и небольшая месть Лизе оборачивались чем-то угрожающе серьёзным. Надо было делать выбор.

Если бы не Лиза, если бы он сам был другим, если бы его жизнь сложилась не так по-дурацки… Всё могло бы выстроиться иначе. Как было бы хорошо. Как в кино. Рыжая красавица-пианистка и он – спокойный и уверенный в себе гитарист. Только это всё неправда. Он – издёрганный и вечно сомневающийся в себе мальчишка, неудавшийся музыкант, влюблённый в чокнутую алкоголичку и нимфоманку. А Инга и весь сегодняшний день – это слишком хорошо, чтобы быть правдой.

– Прости, – сказал он, убирая руку, – прости.

– Ты куда пропал? – спросила Лиза, когда Тёма вернулся на квартиру.

– Гулял, – ответил Тёма.

– Весь день?! С подружкой Лены?!

Она была поражена. Её верный паж ушёл на целый день с другой девушкой!

– А что тебя так удивляет? – холодно спросил Тёма.

После той поездки их отношения стали меняться. Тёма устал от роли пажа. Лиза это чувствовала, но, годится ли он на другую роль, пока не понимала. Появившийся холодок на неё странным образом повлиял. Она стала надолго задумываться, смотря на Тёму; с каким-то новым выражением лица представляла его приятелям. Тёма понял – он может добиться того, чего он так хотел, – она будет его. Не под влиянием порыва, как тогда в поезде, а осознанно. Но, как при их первой встрече в театре, он вдруг увидел своё будущее – яркой мгновенной вспышкой, и в этом будущем не было Лизы.

Однажды они поссорились, сидя в Эльфе. Лиза орала на Тёму, он слушал её с мрачным удовлетворением. Когда она вышла на улицу, сидевший неподалёку от Тёмы смутно знакомый бородач интеллигентного вида неожиданно сказал ему:

– Не часто увидишь человека, которому так нравится ненавидеть.

– Ты о ней? – не понял Тёма.

– Я о тебе. Кажется, тебе очень нравится ненавидеть её. И себя. Даже не понять, кого больше.

Позже Тёма вспомнил, как его зовут. Это был Гоша – приятель Макса. Писатель или что-то в этом роде.

После этого Тёма не появлялся у Лизы целую неделю, как ни странно, чувствуя себя довольно неплохо. Потом позвонила Ирма:

– Лиза в реанимации. Отёк лёгких.

Недели за две до этого Лиза призналась ему, что пробовала кокаин:

– Тёма, мне страшно. Это состояние трудно описать словами, но я опять хочу его пережить. Боюсь, я не удержусь.

Вероятно, отёк был оттого, что кокс был грязный, с примесями.

Тёма бежал по трамвайным путям, потом через пустыри до метро, вниз и вверх по эскалатору, и по улице Рентгена до пульмонологии первого медицинского.

Врач спросил его:

– А вы, собственно, кто ей? Родственник?

– Я люблю её, – ответил Тёма, предательски дрогнувшим голосом.

Тёма пропустил экзамены первого потока, но это было сейчас совершено неважно. Лиза была на краю. Тёма вдруг понял, почему не говорят «глянуть смерти в глаза». Потому, что у неё нет глаз. Говорят «в лицо», но лица у неё тоже нет. Это повседневная рутина. Строчка в истории болезни: скончалась во столько-то, диагноз такой-то. Безликое сообщение, о том, что самый дорогой для тебя человек скоро станет пищей для червей. И ты остаешься один с этими казенными формулировками, а её больше не будет, совсем не будет. И от мысли, что он никогда не сможет коснуться её руки, ткнуться лицом в её волосы, услышать её смех, ему хотелось выть.

Всё в нём противилось этой мысли. Но какой-то тёмный голос внутри говорил, что в настоящем, не придуманном мире, любовь кончается именно так: скальпелем хирурга или ножом беспредельщика, и в конечном итоге дорога одна: в больничный морг.

– Ты, там наверху, – сказал Тёма. – Пожалуйста, пусть она останется жить. Пусть она выживет, остальное неважно. Пусть она не любит меня, пусть она уйдёт к кому захочет. Я не прошу больше ни о чём, только сохрани ей жизнь!

Когда ей стало получше, ей разрешили выходить к нему. Он приходил каждый день, для него не существовало дней и часов приёма. Он проходил через гараж, поднимался по служебной лестнице. А потом звал медсестру, стоял у дверей в реанимационное отделение и ждал, когда Лиза выйдет, одетая в халат, из-под которого торчали её красные вельветовые брюки. Это очень домашнее зрелище успокаивало его. Иногда они приходили вместе с Ирмой, а один раз пролезли через служебный вход целой компанией, вместе с Мишей и другими музыкантами.

– Это чудо какое-то, – говорил врач о состоянии Лизы, – невероятно хорошая динамика.

– Мы верим в чудеса, – сказала Ирма.

– Хорошо верите, – серьёзно ответил врач.

А потом была выписка, Тёма ждал Лизу у входа очень долго, а она спустилась вниз хорошо подогретая и, смеясь, рассказала ему, как пила спирт с врачами.

И опять потянулись дни, похожие один на другой. Встречи у неё дома, прогулки в парке, кофейни днём, её хождения по кабакам и истерики по вечерам, его бессонные одинокие ночи.

После её очередного пьяного звонка он почувствовал, что всё, край. Он оделся и пошел в Ольстер с намерением найти там знакомых, скинуться, купить белой и напиться до поросячьего визга. Проходя по Ковенскому переулку, краем глаза он заметил, как сбоку мелькнули чьи-то рыжие волосы. Он лениво оторвал взгляд от асфальта и замер примороженный. Это была Инга. Он не очень хорошо рассмотрел её – она обогнала его и быстро ушла в сторону. Тёма побежал за ней, догнав у входа в какой-то храм.

– Инга! – крикнул он.

Она обернулась. Конечно, это была не Инга. Ничего общего, кроме цвета волос. А если присмотреться, то и цвет другой, у Инги волосы темнее.

– Извините, обознался, – пробормотал он, разворачиваясь.

Пить почему-то расхотелось. Он поднял глаза на небо. Оно было голубое и чистое. Заметил, что плащ застегнут криво – не на те пуговицы. Застегнул нормально. Пригладил ладонью встрепанные волосы. Постоял в раздумьях… и зашёл в храм вслед за рыжей девушкой, принятой им за Ингу.

Неделю спустя он сидел на подоконнике в подъезде Лизы и с грустью смотрел на пацифик с надписью I love Lizzy, нарисованный им на стене полгода назад. На улице шёл дождь. Капли били в стекло окна и стекали ручейками вниз. Улица за окном искажалась в струйках воды, как будто он смотрел сквозь слезы.

Тёма прождал часа два, уже начинало смеркаться. Он собирался уходить, когда хлопнула входная дверь, и Тёма увидел, как Лиза неуверенно поднимается по лестнице, спотыкаясь и чертыхаясь. Она была пьяна.

Он помог ей открыть дверь, снял с неё плащ, усадил на диван и напоил чаем. Немного протрезвев, она начала плакать. Тёма гладил её руки со шрамами от ножа, её пепельные волосы. Она обняла его, ткнулась головой ему в грудь, и Тёма почувствовал, как на его шею упала слеза, потом другая.

– Лиза, – сказал он, – Лиза, я люблю тебя.

Они целовались, сидя в темноте, и это было так мучительно безнадёжно. Такое страшное слово: никогда. От него веет холодом. Кто-то там, в миллионах световых лет от Земли оставил открытой дверь, и их с Лизой теперь несёт, как осенние листья, этим вселенским сквознячком. Она никогда его не полюбит. И с этим ничего, абсолютно ничего нельзя поделать. Все его попытки будут разбиваться о её простое не хочу, о свободу её выбора. Тот старик-священник в храме сказал, что через это не могут перешагнуть даже боги. Неразделённая любовь – общая судьба человека и богов. Разбитое сердце Бога – это странно, неимоверно странно, это противоречило всему, что он знал, но было в этом образе какое-то мрачное очарование. Как будто, они сидят втроём у клубящегося мраком моря – Тема, Лиза и Бог. Сидят и молчат, потому что понимают, что происходит в душе у другого, и потому что знают: словами ничего поправить нельзя. Бог хочет сказать, что свобода – это такой подарок, который делает человека подобным Ему, но Тёма думает, что от этого не становится менее больно, и Бог ничего не говорит, просто вздыхает.

А потом открылась дверь, обычная дверь, и в комнату вошла мама Лизы.

Она включила свет, сказала «Здравствуй, Артём» и ушла на кухню.

Щурясь от света, Тёма почувствовал, как Лиза убрала руку с его плеча.

– Мне надо ехать, – сказала она и поднялась.

– Куда? – спросил Тёма устало.

– К Грише. Ты понимаешь, у него сейчас трудный период в жизни, ему очень одиноко. Ему нужна поддержка.

– У меня тоже трудный период в жизни, мне тоже одиноко и нужна поддержка.

– Мне надо ехать.

Он вышел из дома вместе с ней. Если бы она была трезвой, возможно, она спросила бы, почему Тёма взял кейс с гитарой, последний месяц стоявший у неё. Но она не спросила. Он видел, как она поймала такси, села в машину, слышал, как она сказала:

– Пока, Тёма. До завтра.

– Прощай, Лиза, – ответил он.

Она не услышала.

Он ходил по городу. Добрёл до Климата, вытащил гитару, сел на кейс, положив его в колоннаде собора, и стал играть. За полчаса собралась толпа слушателей. Он не обращал на них внимания, а когда подвыпивший парень попросил сыграть Плот, Тёма отыграл и сразу после этого ушёл.

Он сделал круг: по каналу Грибоедова до Марсова поля, а оттуда – обратно в сторону Эрмитажа. Выбрал на набережной место между Дворцовым и Троицким мостами, спустился к самой воде, чтобы его никто не беспокоил, и продолжил играть. Когда его и там нашла какая-то влюблённая парочка, он пошёл к Московскому вокзалу – погреться и перекусить.

Стоя в очереди в буфет, он разговорился с худым и очень подвижным мужчиной лет сорока. Тот поведал ему странную историю о том, как он много лет занимался кунг-фу, а однажды ему приснилось, что он бьётся с кем-то:

– Ну, я сделал блок, ушёл с линии атаки, и встретил его прямым в подбородок. Проснулся от воплей жены. Я ей во сне прямо в лоб закатал. Хорошо, так, приложил. А ты ничем таким не занимаешься?

– Нет, – ответил Тёма, силясь не улыбнуться, но не сдержался и фыркнул. Мужчина с сомнением поглядел на Тёму и тоже засмеялся. Сонная усталая буфетчица недовольно посмотрела на них и выдала им по стакану чая с бутербродом.

– Удачи тебе, парень! – сказал мужчина, уходя, и Тёма внезапно услышал смысл этой фразы. Не просто формальный оборот, а пожелание того, что ему было сейчас так нужно.

– Спасибо! – ответил он.

Идя по Лиговке, он встретил пьяную компанию.

– О, смотри, Леннон идёт, – сказал один из парней своим товарищам, показывая на Тёму. Они засмеялись, Тёма отсалютовал им рукой.

– Леннон, сыграй нам что-нибудь, – попросил один из парней.

Тёма сел на скамейку и сыграл им Let it be, раз уж его назвали Ленноном. К его удивлению, одна девчонка из их компании стала ему подпевать.

– А Norwegian wood знаешь? – спросила она.

Тёма сыграл. Ему протянули бутылку с портвейном, он глотнул из горла и продолжил играть Битлз. Выпил ещё, ему дало в голову. Он понимал, что пить в такой компании нельзя, что всё это может кончиться плачевно – травмами разной степени тяжести, как пишут в милицейских протоколах, но всё равно пил.

Сегодня всё будет хорошо, – говорил он себе, – сегодня – мой день.

Потом он рассказывал им про Лизу, парни серьёзно кивали, а девчонка ободряюще похлопала его по плечу.

– Удачи тебе, Леннон, – сказала она Тёме, на прощание поцеловав его в щёку, когда ночь стала переходить в рассвет.

А когда над горизонтом поднялось солнце, он был у Варшавского вокзала. Он полез в карман за мелочью и нашёл там чётки, подаренные Лизой. Посмотрел на них, повесил на ветку дерева и вошёл внутрь.

Выпил в буфете кофе, поспал пару часов в зале ожидания. Проснувшись, он улыбнулся какой-то неожиданной мысли. Зашёл в вокзальную парикмахерскую и спустя сорок минут рассматривал в зеркале коротко стриженого паренька совсем не богемного вида. Хмыкнул, дошёл до касс, сунул в окошко деньги и сказал:

– Один до Риги на ближайший поезд.