Текст книги "Цветное лето, чёрно-белая зима"

– Ты опять всё сводишь к разговору о себе и своей карьере, – холодно сказала Настя.

– Речь не только обо мне. Да, я прожила всю жизнь с художником. Я смирилась с тем, что не только в мастерской твоего отца, но и у нас дома постоянно толкутся его богемные друзья и, простите за прозу, натурщицы, что в новый год под ёлкой среди подарков валяются пьяные поэты, а всяких философов неумытых вокруг столько, что плюнуть некуда – обязательно в философа попадёшь…

– Лена! – осуждающе возвысил голос Кирилл Александрович, – когда ты видела у нас дома натурщиц?

– Что Лена? Ещё натурщиц мне дома не хватало! Я хотела, чтобы у тебя, Настя, была другая жизнь, или, по крайней мере, возможность выбрать другую жизнь.

– Но я уже сделала свой выбор, мама. Сто раз я говорила тебе, что хочу заниматься музыкой, что ненавижу политику, что мне не нравятся твои номенклатурные коллеги. Да они и тебе самой не нравятся, ты ругаешься на папиных друзей, а в гости мы только их и приглашаем.

– Это для тебя так важно, что ты готова пожертвовать моей карьерой?

– Ты жертвуешь моей без колебаний.

– Ладно, достаточно! – резко прервала она Настю. – Что ты хочешь? Чего ты добиваешься?

– Хочу сама выбирать, где мне учиться и с кем общаться. Я буду петь, и никаких больше Матвеев!

– Как хочешь, – сухо ответила Елена Михайловна, – теперь решаешь ты. Но эти снимки, – она постучала пальцем по фотографиям, – не должны быть опубликованы. С тем, что уже в редакции, ничего не поделать, но я что-нибудь придумаю. А эти – нет!

– Значит, мы договорились? – с сомнением спросила Настя.

– Да, но ты вынудила меня. И ирония в том, что это в очередной раз доказывает мою правоту. Ты – не из тех, кто безропотно подчиняется. Из тебя вышел бы отличный политик. Но мне грустно, что свои таланты ты применяешь против меня. Никогда не думала, что окажусь с дочкой по разные стороны баррикад.

– Ты сама построила их, мама, – негромко сказала Настя.

Она замолчала и села. В тяжёлой неприятной тишине стало слышно, как сопит Макс и как Вичка машинально стучит ногтём по краю чашки.

Я перешагнула черту, я смогла, – подумала Настя.

В зеркальной дверце шкафчика отражалось её лицо, так похожее на мамино. Та же твёрдая решимость идти до конца и взгляд – собранный и холодный, как зима. Мамин взгляд. Но почему-то Настя чувствовала себя обманутой. Как будто, она играла в пьесе, где заранее прописаны не только её согласие, но и все её протесты. Соглашаясь с ролью, она теряла себя, но, протестуя, она теряла не меньше. Кажется, в шахматах это называется пат. Твой ход, но ты не можешь походить, не нарушив правила. Она нарушила правила, но не освободилась от чужой игры. Просто всё вдруг стало жёстче и грубее, но она по-прежнему живёт по маминому сценарию, реализует её мечту о дочке – железной леди. Проигрывая, мама выигрывает. На секунду Насте даже показалось, что мама улыбается. Неявно так, одними глазами. Настя встала и сказала:

– Макс, можно тебя? Извините, мы на минуту.

Макс прошёл за Настей в её комнату.

– Садись, – попросила она.

Макс остался стоять. Настя не заметила этого.

– Макс, – начала Настя, – скажи, ты хотел бы прожить жизнь с такой, как моя мама? Только честно, предельно честно!

– Ну… она очень привлекательная, очень сильная женщина…

– Макс, прошу, да или нет!

– Нет! – твёрдо ответил Макс. – Не хотел бы.

– Вот и я не хотела бы, – вздохнула Настя. – Не хотела бы стать такой. Извини, я даю задний ход. Так надо, Макс, вот сейчас только я точно знаю, как надо. Не удивляйся ничему, ладно?

– Как скажешь, Настенька.

Он давно не называл её так, старался держаться на расстоянии, заданном ей, но сейчас ему ужасно захотелось обнять её и говорить ей всякие милые глупости, чтобы она успокоилась. Он сдержался, просто улыбнулся ей и кивнул.

Когда они вернулись на кухню, тишина там была не просто тяжёлой, а уже зловещей.

– Я так не могу! – громко сказала Настя. – Провались всё, но так нельзя! Может, у вас в политике так принято, но я не могу так, даже ради музыки. Мама, ты можешь не опасаться за свою карьеру. Моя фотография действительно будет на обложке, но не эта, а совсем безобидная. Правда, платье то же, но всё остальное совершенно невинно. Тебе ничего не грозит. Эти снимки с концерта можешь забрать, Макс отдаст тебе негативы, отдашь ведь?

Макс кивнул.

– Безо всяких условий, понимаешь, мама? Твоя дочь – не железная леди. Я отказалась от борьбы, я проиграла!

Вика разочарованно посмотрела на Настю. Кирилл Александрович улыбнулся, а Елена Михайловна, закусив губу, напряжённо и с удивлением посмотрела на дочь.

– Кирилл, дай сигарету, – попросила она.

– Тебе же нельзя, – ответил он.

– Да, знаю! Мне сейчас нужно.

Она взяла протянутую мужем пачку и вышла на лестницу.

– Ты стала совсем взрослой, дочка, – сказал Кирилл Александрович.

Они пили чай в тишине. Когда Елена Михайловна вернулась к столу, Кирилл Александрович молча налил ей чаю и подвинул коричневую бутылку с бальзамом. Елена Михайловна посмотрела на неё, словно вспоминая, что это за предмет, вытащила пробку и плеснула в чашку чёрной жидкости, пахнувшей спиртом и травами.

– И что теперь? – спросил Макс, когда Настя вышла в коридор проводить Вику.

– Теперь маме придётся смириться с мыслью, что я могу проиграть, – ответила довольная Настя.

– Что-то я вас не понимаю, – сказала Вика. – Неужели всё зря?

– Вовсе нет, Вичка, вовсе нет, – сказала Настя и улыбнулась. – Всё идёт как надо.

– Ну, вам виднее, – ответила Вика. – А за тобой должок, Макс. За доставку фотографий и за сволочную роль.

– Хочешь, поговорю о тебе с Ирмой? – предложил Макс. – Новый помреж от неё в восторге, может, он найдет роль для тебя?

– Замётано, – Вика довольно улыбнулась.

Настя открыла дверь и увидела сидящую на ступеньках долговязую фигуру в чёрном пальто.

– Марк? – удивилась она. – Что не зашёл?

– Спасибо, мне хватает своих разборок, – весело сказал он и подал Вике руку.

Она положила сверху свою ладонь, кивнула Насте, и они пошли вниз. Пролетом ниже Марк обнял её за плечи. Так они и шли дальше, пока не скрылись из виду.

– Ты видишь то же, что и я? – спросил Макс.

– Да, – ответила Настя, смеясь. – Они держатся за руки и обнимаются. Я рада за Вику. Ты знаешь, впервые за последние годы у меня появилась подруга. Мы так много ездили – Рига, Берлин, Бонн, Ленинград. Только привыкнешь, а надо уже переезжать. Я так удивилась, когда она предложила помочь со снимками. Я сначала думала, что Вичка на тебя имеет виды.

– Имеет, ещё как. Теперь, пока мы с ней не выиграем какой-нибудь конкурс, она от меня не отстанет. Разве что, Ирма её в театр пристроит, может, она успокоится немного.

– Думаю, теперь она направит часть своей энергии в мирное русло, – усмехнулась Настя. – Марик поможет.

Они постояли немного, Настя вдруг погрустнела и сказала:

– Жаль, что у нас всё так хорошо начиналось и так глупо за…

Она, видимо, собиралась сказать «закончилось», но оборвала фразу и быстро сказала:

– …закрутилось. Какая же я всё-таки непроходимая дура!

– А мне ничего не жаль, – сказал Макс. – Помнишь, как мы познакомились у директрисы? Первый раз я увидел тебя через дверь директорского кабинета. Твою чёлку и глаза.

– А потом под впечатлением от увиденного стал клеить литераторшу Аню, – чуть улыбнулась Настя.

– Да, ладно! А как я тогда читал тебе Пушкина!

– Это да, – согласилась Настя. – Но Костины кеды, – это сильнее. – Помнишь, как ты спрятал кеды физрука, чтобы я успела доделать задание по химии?

– Я всё помню, – сказал Макс. – Как мы сидели в лаборатории до темноты на старом диване. Ты тогда была босиком, я, как бы случайно, прикасался к твоей ступне, а ты даже не замечала этого.

– Ну да, не замечала, – фыркнула Настя. – Мне было щекотно, но я терпела.

– Ах, вот как? А может, тебе просто было приятно?

Настя показала ему язык:

– Не скажу!

– Ну и не надо! Я и так всё знаю.

Она вздохнула, хотела что-то сказать, но передумала.

– Что? – спросил Макс. Я же вижу, ты хочешь что-то сказать.

– Знаешь, я чувствую себя дефектной. Что-то во мне неправильно, сломано что-то. Я ведь не дерево, я чувствую всё, о чём ты говоришь. Но, как вспомню встречу с Викой у тебя на лестнице – и думаю, что лучше не надо ничего. Лучше не хотеть много, так не разочаруешься.

Она развернулась и открыла дверь в квартиру.

– Я ни о чём не жалею! – сказал Макс ей вслед.

Приближался конец декабря, а с ним и конец года. Тридцать первого после обеда Настя шла в магазин докупить продуктов к столу: маме, как всегда, чего-то не хватило. Настя почему-то выбрала дорогу в обход, через двор Макса. Она остановилась под его окнами и подумала, что так и осталась между ними эта дурацкая неопределённость. Он не звонил ей, она не звала его отмечать вместе новый год.

– Сделайте первый шаг, – услышала она хриплый голос за спиной.

Настя обернулась и увидела на скамейке у подъезда расхлюстанного, небритого и, кажется, выпившего мужчину в похожей на бесформенный гриб ушанке и распахнутом тулупе поверх сильно ношенного серого костюма. Он смотрел на Настю и теребил тесёмки папки, лежавшей у него на коленях.

– Что, простите? – спросила она.

– Я говорю: позвоните ему. В молодости кажется, что всё само сложится, а это не так. Кто-то должен первым сделать шаг навстречу.

Настя присмотрелась – и узнала его. Это он курил на лестнице в тот злополучный вечер, когда они разругались с Максом.

– А лучше, знаете что? – он протянул Насте свою папку. – Прочтите это.

– Что это? – спросила Настя, с некоторой опаской глядя на мужчину.

– Это мой рассказ, – ответил он. – Берите, не бойтесь. Отдадите Максу потом, он передаст. В редакции всё равно его не взяли, говорят, для новогоднего выпуска слишком грустно. Может, вам понравится.

Настя, сама не зная зачем, взяла. А мужчина встал со скамейки, дохнул на неё запахом дешёвого вина, и ушёл домой, скрипя валенками по свежему снегу.

Дома Настя развязала тесёмки, вынула пачку машинописных листов и задержалась над названием Повторение пройденного. Что-то оно ей напомнило. Она долго читала, шурша страницами, а, закончив, встала перед зеркалом. Поглядела на себя, подошла к окну, всматриваясь в темноту, и, наконец, сняла телефонную трубку и набрала номер Макса, готовая сказать ему: приходи. Ей никто не ответил.

Вот, дура! – сказала она себе. – Дотянула.

Она перезвонила в восемь, потом в десять и в одиннадцать. В трубке звучали длинные гудки.

Настя услышала, как мама чем-то загремела на кухне и сказала:

– Кирилл, включи гирлянду, пожалуйста. Я закончила, хочу десять минут спокойно посидеть.

Сквозь матовое стекло в двери её комнаты Настя увидела, как загораются и гаснут цветные пятна. Из гостиной негромко заиграл джаз.

Значит, без него, – сказала себе Настя. Она взяла с полки новый номер Советского фото и вышла в гостиную.

– С новым годом, мама! – она протянула маме журнал.

Елена Александровна надела очки и взглянула на обложку, на которой с закрытыми глазами, в больших наушниках Настя полулежала в кресле, одетая в короткое шерстяное платье крупной вязки. Светло-коричневое дерево, длинные ноги, еще сохранившие немого летнего загара, и кремовое платье вели взгляд к композиционному центру – к её лицу. Тёплый свет, казалось, освещал изнутри её полупрозрачные веки. Крутился диск на вертушке, и в её наушниках звучала музыка. Музыка нежности, домашнего уюта, горячего кофе с корицей, тепла её кожи. Это тоже была зима, но не хищная и убивающая, а только оттеняющая своим холодом тепло жилищ и тепло отношений.

– Может, это и к лучшему, – сказала Елена Михайловна после долгого молчания. – В стране сейчас всё так быстро меняется. Может, и правда, теперь понадобится больше хороших музыкантов, чем политиков. Только теперь баланс у нас в семье окончательно нарушится. С твоим отцом я как-то справлялась, но двоих богемных типов мне не одолеть. А если ещё и твой фотограф… Эх, пропал дом!

– А что нам теперь делить, мам? – улыбаясь, спросила Настя.

Обнявшись, они стояли у окна и смотрели, как кружится в свете фонарей снег, пока Кирилл Александрович не позвал их.

– Эй, девицы! Уже генсек поздравляет! Давайте к столу! Настя, где твой фотограф?

Она пожала плечами.

– Придёт! – сказал отец. – Ну, пусть всё сбудется! – Он поднял бокал. – С новым годом, дорогие товарищи! С новым счастьем!

В первом часу зазвонил телефон. Настя взяла трубку и услышала голос Макса:

– Привет. С новым годом тебя!

– Спасибо. И тебя, Макс… ты… как насчёт прогуляться?

– Я бы с удовольствием, Насть, но я в Суздали у бабушки.

– А, жаль… то есть, это здорово, наверное.

– Да, жаль. Я вернусь через несколько дней…

Связь оборвалась, в трубке раздались короткие гудки. Настя положила её на рычаг и, вздохнув, вернулась к столу.

Прошли первые дни января – холодные и пустые. Настя выходила несколько раз гулять на залив, но прогулки почему-то были не в радость. Она подумала, что слишком привыкла делить впечатления с Максом. Конечно, хорошего в этом мало, она ведь и бежала от этой зависимости, хотела научиться быть одной, чтобы другой человек, близкий человек не становился наркотиком, без которого начинает ломать так, что жизнь теряет смысл. Ей казалось, что она почти научилась, почти приспособилась радоваться в одиночестве так же, как и в обществе Макса, но это была неправда. Её пугало одиночество, пугала тьма, которая накрыла её тогда, когда она кралась за Викой по лестнице.

В квартире Макса было пусто и тихо. Он вернулся домой один, отец остался у бабушки ещё на три дня. Вчера эта тишина не угнетала его, была даже кстати после поезда и шумных праздников, а сегодня, когда он отдохнул и выспался, ему вдруг показалось, что он подвис в пустоте: без опоры, без понимания, кто он и что ему делать дальше.

Макс подошёл к окну. На улице уже смеркалось. Он оделся, сунул в карман плеер, нацепил наушники и вышел на улицу. Было не холодно, и Макс подумал, что, наверное, скоро пойдёт снег. Хорошо бы пошёл.

Ещё неделю назад ему казалось, что жизнь меняется с сумасшедшей скоростью: он выиграл конкурс, его снимок напечатали, Настя почти добилась права жить так, как хотелось ей. Вот-вот должно было произойти что-то важное, какое-то ключевое изменение. Казалось, ещё небольшое финальное усилие, и всё случится. Но ничего значимого не произошло, просто вчерашние победы остались в прошлом, эйфория от них притухла, и он оказался в полосе мёртвого штиля, не понимая, куда и зачем идти.

Макс перемотал плёнку в плеере и ещё раз включил Иероглиф. Песня была как раз в настроение.

Он гулял долго, за это время окончательно стемнело, и на небе показался тонкий молодой месяц. Макс поднял голову, разглядывая, как в его свете блестят заснеженные деревья, перевёл взгляд на старый деревянный дом, присыпанный искрящимся снегом, и вдруг заметил, как по двору бежит мышка. Он проследил взглядом, как она юркнула под дом, и поднял взгляд на окно, в котором горела гирлянда и виднелась часть рукописной надписи С Рождеством. Он почему-то улыбнулся и подумал, что сейчас, когда он перестал так настойчиво искать натуру для зимнего пейзажа, ему, как нарочно, попадаются такие почти Гоголевские картинки. Он прошёл по двору и свернул на узкую улочку, поднимавшуюся в гору. И тогда пошёл снег.

Когда внизу хлопнула дверь подъезда, Настя уже знала, чувствовала, что это Макс. Она открыла ему; он поднялся и встал на пороге.

– Здравствуй! – сказал он и прислонился щекой к косяку.

– Здравствуй, – ответила Настя, улыбнувшись ему. – Я ждала тебя. Заходи.

Макс отрицательно покачал головой.

– Ты должна это видеть, – сказал он. – Одевайся, и пойдём со мной, пожалуйста.

– Твоя станция? Гравюра? – догадалась она.

Он кивнул.

Настя без возражений и расспросов надела пальто. Макс подал ей руку, как ни в чём не бывало, как будто они постоянно ходят, взявшись за руки. И было что-то гипнотизирующее в его уверенности. Настя вдруг почувствовала, что происходит что-то очень важное для него, а может, для них обоих. Она послушно взяла Макса за руку и пошла за ним.

Он привёл её к месту, где между двух горок жались друг к другу несколько ветхих деревянных домов. Настя бывала тут раньше, до того, как выпал снег. Тогда здесь были чёрные голые деревья и октябрьская грязь.

Макс подвёл её к одному из домов. Двор, сад и все дорожки были засыпаны толстым слоем снега. Белые хлопья падали с черного, будто нарисованного китайской тушью неба, росли сугробы на крышах хибар, превращая трущобы в рождественскую сказку. Угольные точки сажи вылетали из печной трубы и оседали на подоконниках, на марлевой сетке, оставшейся с лета на окне, на некрашеных деревянных скамейках во дворе и на белоснежном снегу.

В воздухе пахло дымком, под ногами скрипело и хрустело. Макс, счастливый, смотрел, иногда переводя взгляд на Настю.

– А где фотоаппарат? Это же то, что ты хотел снять? – спросила Настя.

Макс покачал головой.

– Я не буду это фотографировать, – ответил он.

– Но ты же так хотел. Искал свою станцию. Мечтал, что твою фотографию напечатают в журнале, и она будет в каждом киоске Союзпечати.

– Уже напечатали, – улыбнулся Макс. – И я очень этому рад, особенно тому, что это твой портрет. Но сейчас я хочу большего, хочу невозможного – поделиться с тобой своим ощущением зимы. А оно только здесь и только сейчас.

– Но ведь это всё скоро исчезнет. Снег растает; такой погоды, такой ночи может больше не быть. Не жалко?

– Я дарю эту ночь тебе. Тебе одной, не всем.

– Это дорогой подарок, Макс, – сказала Настя. – Даже слишком дорогой. Скажи, а если бы не я, ты бы сделал фотографию, послал бы куда-нибудь?

Макс ответил не сразу.

– Нет… Пожалуй, нет… Я бы оставил эту ночь только для себя.

– Спасибо, Макс, – тихо сказала Настя.

Они стояли и молча смотрели. Настя почти физически чувствовала, как эта белизна вливается в неё, как усиливающийся мороз перестаёт щипать и начинает рисовать узоры на её коже, на бровях появляется иней, а дыхание почти перестаёт парить. Ей слышался хрустальный звон льдинок; ночь стекала с веток деревьев и странными чёрными рисунками застывала на её ногтях. Ветер, налетев, запел что-то о Хозяйке холодных чертогов, и Настя сказала негромко:

– Здравствуй, сестра Зима.

Постояла, наслаждаясь холодом и покоем, больше не чувствуя боли, не жалея себя, не вспоминая прошлое, не заботясь о будущем, дыша мраком, счастливая каким-то невероятно холодным и жестоким счастьем.

Она вдохнула глубже, набрав полную грудь ночи, и выдохнула мрак, теперь уже совсем нестрашный. Её щёки порозовели, она развернулась к Максу и посмотрела ему в лицо. Он заметил, что в её васильковых глазах вдруг засветился огонёк – может, отражение разгорающейся на небе звезды, а может, просто надежда.

А Зима всё сыпала белые пушистые снежинки, кружила их в круге фонаря на фоне чернильного неба, засыпая следы, укрывая крыши, превращая убогий квартал на несколько коротких минут в произведение искусства, в такой недолговечный и такой дорогой подарок – в пятнадцатую станцию дороги Токайдо.

10. Эпилог. Звёзды августа

СОЛНЦЕ поднялось над верхушками сосен на берегу Рижского залива и тронуло остывшую за ночь воду, отразившись в ней тысячами дрожащих бликов. Небольшая волна прокатилась среди камешков на мелководье и с тихим шуршанием ушла в белый песок. Было раннее августовское утро, когда работающие в Риге жители Дзинтари уже отъезжали от станции на электричке, отдыхающие ещё спали, а обслуживающий персонал местных заведений выходил из своих домов и неохотно отправлялся на службу.

Макс брёл по пустому пляжу к ресторану с открытой террасой, зевая и ёжась от утренней прохлады. Войдя внутрь, он махнул рукой метрдотелю, пожал руку бармену и попросил:

– Сделай двойной, пожалуйста, а то не проснуться никак.

Бармен кивнул и, клацнув металлом, заправил свой аппарат. Он зажужжал и, сипя паром, выдал маленькую чашечку очень крепкого кофе. Глоток – взгляд сквозь кофемашину куда-то за пределы времени и пространства, глоток – потеплели глаза, глоток – взъерошил волосы и чуть улыбнулся.

– Спасибо!

Макс спрыгнул с табурета, взял оставленный официантом поднос с грязными чашками, прошёл на кухню, встал к мойке и начал мыть, плотно проводя губкой по краю – там, где губы касаются стекла, и чуть задевая дно, – так моют опытные посудомойки. Казалось бы, откуда в такую рань чашки из-под кофе? Значит, кто-то приходит, встаёт ни свет, ни заря. Ему почему-то показалось, что это должен быть пенсионер: полковник в отставке или дипломат, непременно седой, высокий и худой. Макс живо представил, как он встаёт, делает зарядку, а после душа, не торопясь, одевается в легкомысленную рубашку, тем не менее, отлично выглаженную. Потом он приходит к ним в ресторан и пьёт свой кофе, глядя на море и чуть прищуриваясь от яркого солнца.

Сначала сквозь приоткрытую дверь в зал Макс посматривал на посетителей – а не появится ли придуманный им дипломат, но позже на это не осталось времени – рижане пришли на пляж ловить последние дни уходящего лета, и он работал, как автомат, – мыл, выносил барменам подносы со стаканами, опять мыл.

В середине дня к нему заглянул метрдотель, спортивный, коротко стриженый мужчина лет тридцати, и сказал:

– Обедать будете? Женя такую солянку сделала… ммм…

– Кто первый? – спросил Макс своего напарника, стоявшего у второй мойки.

– Давай ты, – ответил тот. – Полчаса, потом я.

Они сели за ободранный стол на заднем дворе, в тени высокого клёна. Метрдотель ослабил узел галстука, взял пальцами щепоть соли из открытой солонки, бросил её в тарелку с оранжевой солянкой, размешал и довольно улыбнулся:

– Красота! Но соли не хватает.

– Слушай, Андерс, – спросил Макс, жуя, – давно хотел спросить, где ты так наловчился по-русски изъясняться? Я смотрю, официанты еле тянут на языке Александра Сергеевича.

– В тюрьме, – коротко ответил метрдотель и тряхнул над тарелкой перечницей.

Макс смотрел, как чёрные точечки плавают по поверхности, не желая тонуть, и осмысливал ответ Андерса.

– Ага, – ответил он, решив не развивать тему.

Доев, они замолчали, слушая, как ветер шелестит над ними листьями. Андерс грыз леденец, заменявший сигарету, а Макс медленно тянул чай и смотрел на тень от клёна: проблески солнца, дрожание от восходящих потоков, тёмно-зелёные рефлексы. Художники и фотографы знают – тени никогда не бывают черными, они цветные. Эта была зелёной. Темной, но всё же отчётливо цветной.

– Я тебя тоже спрошу, – прервал молчание Андерс. – Зачем тебе эта работа на мойке? Ты же фотограф.

Макс нарисовал на столешнице узор каплей чая и ответил:

– Расходы возросли, Андерс.

Метрдотель вздохнул:

– Понимаю…

Макс посмотрел на часы и встал. Его полчаса закончились, пора было возвращаться к мойке.

С наступлением сумерек он вытер руки, снял фартук, зашёл в кабинет директора, и Янис, пожилой латыш с усами цвета соломы, выдал ему зарплату за смену.

Макс сунул деньги в карман джинсов, взял у бармена большую чашку чая с лимоном и мятой, отошёл немного в сторону к поросшим сине-зелёной травой дюнам, сел на ещё тёплый песок, бездумно рисовал на нём узоры высохшим кусочком водоросли и долго пил чай.

Он вернулся к бармену за второй чашкой и пристроился на табурете у стойки. Порыв ветра, неожиданно тёплый, негромко застучал бамбуковой занавеской, звякнул лёд в чьём-то стакане, зашуршало платье. Максу показалось, что у этих звуков есть вкус: корицы, лайма и горьковатого миндаля. А чёрная полированная крышка рояля была похожа на шоколад.

Макс крутанулся на табурете и посмотрел на залив. В сторону устья Даугавы двигался огонёк – это яхта шла в порт. Вот, как надо жить: сегодня решил, а завтра вышел в море. И, чтобы сменяли друг друга южные портовые города, кабачки, в которых жарят только что пойманную рыбу, а посетители хриплыми голосами требуют выпивки и смолят самокрутки так, что в чаду не разобрать выражение лица незнакомки, непонятно как оказавшейся в этом притоне… как у Блока.

Ночью выйти в дорогу – это всегда волнующе, немного тревожно, но так по-настоящему. А особенно, если это море, если дороги и нет вовсе, есть только огромные пространства океанов, не очень дружественная человеку стихия, с которой некоторые умудряются договориться. Города и страны, теперь ведь это возможно, весь мир открыт, ну, почти открыт. Сложно даже представить, как это: ты идёшь куда хочешь, никто тебе не указ, только границы, только таможня, сущие пустяки. Непостижимо.

Сумерки тяжелели, стелились по углам, дожидаясь, когда багровые отсветы на западе полностью растворятся в море, чтобы накрыть всё чернильной мглой. Оттуда, из этой крадущейся темноты и вышла она, в своём светло-кремовом платье, постукивая каблуками и оставляя за собой лёгкий, едва уловимый аромат жасмина.

Она вошла в ресторан и села на галерее второго этажа с чашкой кофе, задумчиво глядя на море. Ветер трепал её светлые волосы, она поправляла их, и браслеты звенели на её тонких запястьях.

А, когда на террасе зажгли огни и официанты в чёрных костюмах забегали между столиками, покрытыми белоснежными скатертями, разнося еду и напитки, она спустилась к дожидающимся её музыкантам, перекинулась с ними парой фраз и вышла на сцену. В свете прожекторов её сине-зелёные глаза сверкнули бирюзой, как подсвеченная солнцем вода моря в тропической лагуне.

Макс потянулся за фотоаппаратом, а она взяла микрофон, улыбнулась и сказала «Добрый вечер», потом кивнула музыкантам. Гитарист тронул струны, басист вдохновенно запрыгал около контрабаса, словно танцуя с ним, пианистка легко коснулась клавиш рояля, а барабанщик зашуршал своими щёточками.

Она запела, почти касаясь микрофона ярко-алыми губами, и ресторан залило джазом – тягучим и терпким. Начала низко и лирично, а потом её голос взлетел в недоступные смертным выси, и ему показалось, что он слышит музыку высших, нечеловеческих миров, что-то из фантастических фильмов, из средневековых месс, из снов и мечтаний.

Зачарованный, он смотрел на неё и снимал, ловил каждый звук, взгляд, каждое спетое слово, пропитанное аристократической печалью, этим сладко-горьким вкусом ночи.

А когда она сказала «Спасибо и до завтра!» и выключила микрофон, последние посетители, официанты и бармены разошлись по домам. В ресторане погасили свет, и над заливом стала видна россыпь ярких звёзд на чёрном августовском небе.

Вышедшая из-за тучи луна вылила в чернила ночи немного лимонно-серебряного света и, словно на фотографии, проявила зеркальную поверхность моря, силуэты сосен и одноэтажные домики в стороне.

Она прошла босиком по мелкому песку, скинула платье и обнажённой поплыла по лунной дорожке, размешивая жидкое серебро в чёрной воде. Выходя, она прошла совсем рядом c Максом и стряхнула воду с волос. Несколько капель упало ему на лицо. Она засмеялась и, оглядываясь на него, пошла к дальнему домику, где вскоре засветился теплым жёлтым светом прямоугольник окна…

Солнце заглянуло в комнату Макса и осветило неприбранный стол, заваленный книгами и фотографиями, скользнуло по чашкам с остатками чая рубиново-коньячного цвета, по блюдцу с подсохшим кусочком пирожного, по раскиданной на полу одежде. Бутылка виноградного сока засветилась медовым свечением, как огромный восковой опал, затанцевали золотые пылинки над пушистым ковром, а фотоаппарат, лежавший на тумбочке около кровати Макса, послал ему в глаза солнечный зайчик.

Летний ветер шевелил тюль, донося с улицы шуршание свежей листвы и запах сосновой смолы, но Макс только крепче зажмурился. Он лежал в странном пограничном состоянии между сном и бодрствованием и не мог понять, сон это или явь, и цеплялся за ускользающее видение, манящее и завораживающее глубиной чувств и яркостью переживаний, почти недоступной наяву. Он наблюдал, как тает и ускользает этот пьянящий мираж, стирая из памяти лица и события, как становится сильнее дневное сознание, отодвигая за недоступную уже границу приснившиеся ему приключения, музыку и любовь.

Он видел сквозь сомкнутые веки дрожание световых пятен – это трепетали на ветру листья, закрывавшие от солнца часть окна, слышал пение птиц, чувствовал запах нагретых камней. Явь лета стучалась к нему в окно, звала, шептала шорохом волн. Ему показалось, что он на самом деле слышит: Макс, просыпайся… Макс…

Он медленно приоткрыл один глаз и увидел рассыпанные по подушке золотые волосы Насти. Она смотрела на него и улыбалась. Он улыбнулся в ответ и притянул её к себе. Её кожа пахла морем.

А вечером они вместе шли по набережной. Макс остановился, поднял голову вверх, к чёрному августовскому небу и сказал Насте:

– Смотри, это Орион. Вон Беллатрикс, Ригель, Бетельгейзе. Я смотрел на них в Холмах, когда мы с тобой поссорились, и думал, что они так же далеки от меня, как ты, и так же прекрасны. Теперь ты рядом, а они не стали ближе.

– И это замечательно, – ответила Настя, взяв Макса за руку и вглядевшись в небо, покрытое тысячами светящихся точек. – Есть, куда стремиться.

– Да, – согласился Макс, глядя на звёзды. – Ведь мы в самом начале пути.

2010—2014, Санкт-Петербург – Зеленогорск