Текст книги "Каждый охотник (сборник)"

Осень в июне

Если в нашем доме случится полтергейст, я не стану приглашать священника или медиума. Дочь не даст меня в обиду. Она смотрит фильмы ужасов и хорошо знает, как надо вести себя в подобных случаях. Машка объясняет это странное увлечение необходимостью подготовиться к взрослой жизни. Она – наивный человек. Жизнь пока еще смотрит на Машку с улыбкой. Но всякая улыбка рано или поздно превращается в гримасу. Поэтому защитить дочь пытаюсь я сам. Хотя иногда  задумываюсь над тем, что не смог бы защитить и себя.

Хмурясь или посмеиваясь, жизнь продолжается. Полтергейст, как и все необычное, обходит наш дом стороной. Машка жалуется, что не может найти применения способностям и накопленным знаниям. Я успокаиваю ее тем, что в наше время она может не бояться инквизиции. Машка интересуется, не было ли у нее в роду ведьм. Хочу ответить, что были, но молчу. Не могу говорить плохо о женщине, увлеченность которой я когда-то перепутал с любовью. К тому же многие ее жесты, привычки и черты отразились в Машке как в зеркале.

Бывшая жена говорит, что только странной привязанностью дочери к экранной мерзости можно объяснить её чувства к собственному отцу. Думаю, в этих словах – не вся правда. Девочку часто пугали, что папа заберет дочку к себе. И ей этого наконец захотелось.

Когда Машке бывает по-настоящему страшно, она мысленно расширяет границы экрана и представляет съемочную труппу во главе с сидящим в шезлонге режиссером. С суетящимися осветителями и ассистентами. Когда это не помогает, она выключает звук. Выключенный звук телевизора в те вечера, когда Машка остается дома, означает две вещи. Первое, что фильм вызывает подлинный ужас. Второе, весь ужас заключен в звуке. Самое страшное – это звук. Когда Машка была маленькой, иногда она просыпалась среди ночи, зажимала уши и с ужасом смотрела куда-то в угол, требуя: – Тише, тише, тише!

Теперь это, кажется, прошло.

* * *

Звук одиночества состоит из тиканья часов, шипящего телевизора, капающей воды в ванной и шума за окном. Иногда он дополняется собственными шагами и становится невыносимым.

* * *

В детстве я заявлял, что из всех времен года больше всего люблю осень. Я лукавил. Просто, где-то вычитал, что осень любил Пушкин. Со временем оказалось, что он был прав. Теперь я люблю осень самостоятельно. В любое время года. И в начале июня тоже.

* * *

Вторник – не самый тяжелый день. Вчера шел дождь, сегодня сырость медленно испаряется, насыщая воздух влагой. Я выруливаю со стоянки и включаю музыку. Звучит песня, которую композитор написал в перерывах между редкими вдохновениями. Жизнь идет, надо что-то писать, ждут поклонники, ждет жена-певичка, в спину дышат молодые и голодные конкуренты, и он пишет. Блестящая профессиональная пустота. И незачем обижаться на бывшего кумира, мы все живет также.

Останавливаюсь в пробке у городского рынка. Три минуты никого не устроят. Объездная дорога разбита, машину жалко. Лучше постоять. Тем более следующая песня на кассете лучше. Нащупываю в кармане мобильник, удовлетворенно отмечаю – три елочки из шести. Вполне приемлемая связь. Если она захочет сейчас позвонить мне, это вполне может получиться.

* * *

Любовь, это сахар в руках идущего под дождем. Кажется, она только что была, и вот уже ее нет. И ты облизываешь липкие пальцы, пытаясь запомнить ее вкус.

* * *

Машка – чувствительное существо. Иногда мне кажется, что она читает мысли. Однажды сказала, что благодаря нашему разводу с матерью избежала участи быть влюбленной в меня как в мужчину. Поэтому, во-первых, не приобрела комплексов зависимости от сильного пола. Во-вторых, наши отношения не отягощены ее детством, и она чувствует во мне по-настоящему близкого человека. Я ответил, что ее детства не хватает мне. Машка нахмурилась, смешно почесала кончик носа и попросила рассказать о Ней.

– О ком? – переспросил я.

– О Ней, – повторила Машка. Именно так она и сказала. С большой буквы. – О той, от которой ты ждешь звонка последние месяцы.

– С чего ты взяла? – постарался я удивиться.

– Я тебя умоляю!

Она сказала это ее словами и с ее интонацией.

– Мы же договорились – не врать. У тебя на мобильнике вверху списка всегда номер, по которому ты не звонишь. Да и обращаешься ты с телефоном как с живым существом. Подобное сочетание может быть связано только с женщиной. Хочешь, я позвоню ей?

– Нет!

Вырвалось…

– Папка. Скажи. Хорошо иметь взрослую и умную дочь? – спросила Машка, обнимая меня. – Самое удивительное, что я, оказывается, ревную! Нет, ты представляешь?

* * *

Второй день в отпуске и опять еду на работу! Превращаюсь в механическое существо. Вчера шеф вздохнул, приблизился и внятно сказал в ухо: «Ты в отпуске, понял? Не делай из меня монстра. Чтоб я на тебя больше не натыкался. Увидимся через месяц». Честно говоря, я здорово смягчил его слова. Шеф не мастер парламентских выражений. Я что-то буркнул в ответ, поднялся в офис, пошелестел бумагами и уехал. День оказался скомканным. И вот, пожалуйста. Опять еду на работу. Точнее стою в пробке. Впереди замер маленький грузовичок. Тент поднят, и я вижу в кузове мужчину в камуфляжной форме. Он примерно моего возраста, то есть находится в середине жизни. Неужели я выгляжу так же? Обвислые щеки и пустые глаза, которыми он смотрит сквозь меня.

Телефон наконец звонит. Я судорожно подхватываю его с сиденья и почти кричу в трубку: «Да, да! Я слушаю!» Из атмосферного потрескивания пробивается голос нашего снабженца: «Алло? Сергеевич? Мне нужна машина на завтра!» «Нет», – злорадно сообщаю ему. «Что нет? – удивляется снабженец. – Машины нет?» Я нажимаю отбой.

Пробка рассасывается. «Газель» трогается. Голова мужчины качается, он инстинктивно хватается руками за скамью и прижимается спиной к кабине. Он похож на несчастных коров, которых иногда везут по этой дороге на мясокомбинат. Мужчина открывает коричневую кобуру, поднимает черный пистолет, гладит его левой рукой, снимает с предохранителя, приставляет к виску и стреляет. Голова дергается влево, что-то черное вылетает на полог тента, в секунду человек превращается в нескладную тряпичную куклу и мешком валится на пол кузова. Больше я его не вижу.

Сзади раздраженно сигналит серебристый «немец». Я вытираю о чехол сиденья вспотевшие ладони и обгоняю «Газель» у светофора. Останавливаюсь. Водитель поглядывает на «красный» и одновременно пытается рассмотреть в зеркалах задние колеса машины. Он слышал выстрел. Рядом с ним сидит миловидная женщина, которая, улыбаясь и жестикулируя, что-то рассказывает. Зажигается «зеленый». Мы трогаемся. «Газель» останавливается у супермаркета. Я встаю в десяти метрах впереди и гляжу назад. Женщина расплачивается с водителем, еще раз улыбается, выходит из машины, открывает зонт и спешит под дождем в сторону магазина. Когда проходит рядом, я ловлю ее случайный взгляд и понимаю, – она знает, что случилось в кузове.

«Она знает, что случилось в кузове», – повторяю я про себя. Водитель медленно вылезает из кабины, засовывает в карман сложенную купюру, несколько раз ударяет ладонью по тенту, говорит что-то и идет к заднему борту.

* * *

Он замер, увидев труп. Ухватившись рукой за металлическую скобу, он с ужасом смотрел на лежащее ничком тело, на растекающуюся лужей кровь, на пятно на внутренней стороне тента. Капли пота блеснули на его лбу. Наверное, ему хотелось крикнуть, оглянуться и позвать кого-то, но шея одеревенела.

* * *

Я нашел женщину в продовольственном отделе. Она катила перед собой тележку, снимала с полок пакеты и коробочки, придирчиво рассматривала и укладывала в корзину. Я шел сзади и пытался заметить необычное в ее поведении. Она обернулась возле кассы. Спросила без тени раздражения:

– Чего вы хотите?

– Извините, – промямлил я, почувствовав неловкость. Это была обычная женщина. Она пожала плечами. Расплатилась. Я вышел на улицу. Дождь заставил натянуть на голову воротник, я добежал до машины, прыгнул в салон. Она стояла на обочине. Наклонилась, заглянула внутрь.

– Опять вы?

– Куда?

– В центр.

– Садитесь.

Вместе с ней в салоне появился тонкий запах духов. Похожий на Машкин.

– Ну? – она смахнула с волос капли дождя. – Что вас заинтересовало?

– Вы ехали на «Газели» до магазина?

– Да.

– Человек в кузове застрелился.

– Что вы говорите?

Она сказала это без удивления. Обыденно.

– Вы не удивлены?

Она вздохнула, прижала к вискам кончики пальцев, зажмурилась на мгновение.

– Остановите мне здесь, я выйду.

– Ответьте мне, – попросил я.

– Что вы хотите услышать?

– А что я могу услышать? – спросил я, останавливая машину у тротуара.

Она молча возилась несколько секунд с ручкой двери, пока я не наклонился и не открыл сам, коснувшись щекой холодного платья. Ее естественный живой запах неожиданно пробился сквозь парфюм и заставил меня замереть.

– Бубен, – сказала она, выбравшись на тротуар.

– Не понял! – крикнул я вслед, наклоняясь над сиденьем и вдыхая ускользающий аромат. – Бубен?

– Да, бум-бум-бум, – засмеялась она, открывая зонт. – Радуйтесь, что не слышите. Услышите… перед смертью.

– Постойте! О чем вы?

Она не ответила.

* * *

Что делать в отпуске? Ехать никуда не хочется. Да и некуда ехать. На улице дождь. И зачем уезжать? Машка забирается на диван и, листая журнал, приваливается к плечу. Выгибается. Как кошка. Кажется, почеши за ухом, проведи ладонью по узкой спине, замурчит, выпустит когти.

– Маша, помнишь, в детстве иногда ты просыпалась ночью и плакала? Что-то пугало тебя?

– Помню, – говорит она, не отрываясь от страниц.

– Что это было? Ты отказывалась рассказывать об этом.

– Я не хотела, – вздыхает дочь.

– Почему?

– Мне было страшно рассказывать, – объясняет Машка. – Казалось, если расскажу, это вернется.

– Что вернется?

– Голоса, – Машка оборачивается, сбрасывает со лба волосы, усмехается. – У меня было ощущение, что кто-то громко кричит мне в ухо. Неприятно, правда?

– Не знаю, – пожимаю плечами. – Мне никто не кричал в ухо.

– Ерунда, – она возвращается к журналу. – Я привыкла.

– Значит, эти голоса не исчезли? – спрашиваю.

– Я привыкла, – говорит она. – Теперь это просто гул. Удары. Ритм. Мне не мешает.

– Бубен, – бормочу я.

– Не только, – зевает Машка. – Еще и ветер. Словно стена. Невидимое цунами. Представляешь? Кошмар!

* * *

Олег не врач. Просто у меня, как и у каждого, есть приятель, который знает ответы на любые вопросы. Он способен давать дельные советы. Очень полезное качество. Оно позволяет  трезво относиться к собственной способности советовать. Олег отодвигает в сторону разобранный видик, протягивает  причудливую раковину.

– Что слышишь?

– Шум моря, – отнимаю раковину от уха.

– Ничего подобного, – не соглашается Олег. – Всего лишь эхо звуков, которые раздаются в голове. Кровь шуршит, пробираясь по сосудам. Сквозь склеротические бляшки.

– Подожди, – не соглашаюсь я. – Но это же не голоса? И не гул, не ритм. При чем тут раковина?

– А вы к врачу обращаться не пробовали? – интересуется Олег. – Вдруг у Машки внутричерепное повышенное? Или еще что?

– Только нам врачей не хватало.

Не хочется грязнить Машкину медицинскую книжку.

– Ну, как знаешь, – успокаивается Олег. – Ей это мешает?

– Нет.

– Тогда и ты не мучь себя, – Олег вновь углубляется в электронные схемы. – В этой жизни у нас всех осталась одна задача.

– Какая?

– Умереть раньше собственного ребенка, – усмехается Олег.

* * *

– Обычное самоубийство, – Петр тщательно заминает сигарету в жестяной пепельнице, с тоской смотрит в зарешеченное окно, за которым не прекращается дождь. – Уйду я из прокуратуры.

– Куда?

– Куда угодно, – он откидывается назад в кресле, соединяет руки на затылке. – Пора и о деньгах подумать. О семье. Сын институт заканчивает. Женится – надо где-то жить. Не хочу, чтобы жена с невесткой лица друг другу на кухне разодрали. В адвокатуру пойду. Какие сейчас дела в суд идут, каждое второе развалить – нечего делать.

– А здесь разве заработать нельзя?

– Не для меня, – становится скучным Петр.

– Разве самоубийство бывает обычным?

– Бывает, – вздыхает Петр. – Жизнь не бывает обычной. Вот прикинь. Жена ушла. Дочка осталась, но собирается замуж и выживает папашу из квартиры. Конкретно выживает. Зарплата мизер. И та на водку тратится. Так что самоубийство обычное. Другой вопрос, что человек с такой визиткой охранником работал и оружие имел. Но это вопрос не ко мне. Ты зря дергался. Свидетели не нужны. Вопрос ясный.

Звонок обрывает наш разговор. Я выхватываю сотовый и с досадой выслушиваю пятиминутную отповедь бывшей жены по поводу уже недельного непоявления у нее Машки.

– Валентина? – с усмешкой спрашивает Петр.

– Да, – киваю.

– Жениться тебе надо, – щурится он в окно. – От кого звонка-то ждал? Чуть штаны не порвал, пока телефон из кармана выдирал.

– Петруха, – спрашиваю я бывшего однокурсника. – Где люди умирают чаще всего?

– В больнице или на дороге, – отвечает он. – Тебе где больше нравится?

* * *

– Ты где была? – спрашиваю Машку поздно вечером, уже ночью, когда она появляется в прихожей раскрасневшаяся, со спутанными волосами, пахнущая дождем и юностью. Она смеется над моей показной строгостью, вешается на шею.

– Валентина звонила?

– Мама твоя.

– Не волнуйся, – сбрасывает туфли, ветровку, путаясь в брюках, направляется в ванну, – в глаза я ее мамой называю.

– Она волнуется.

Машка скрывается за мутным стеклом душевой кабинки и пытается перекричать шум воды:

– Я зайду к ней завтра. Пусть не ругается. Ей не о чем волноваться.

Иду на кухню, ставлю чайник на газ. Включаю телевизор. Машка появляется через несколько минут, запахивает халат, закручивает волосы в полотенце. Выхватывает пульт и перещелкивает на музыкальный канал.

– Чаю мне, – смеется. – С клубничным вареньем! Она не звонила?

Я бросаю взгляд на сотовый, отрицательно мотаю головой.

– А ты можешь забыть о ней?

Смотрит с интересом. Даже любимую Аврил убавила.

– А если я не хочу забывать о ней?

– Страдаешь?

– Как видишь.

– И тебе это страдание кажется сладостным?

Вытягивает ноги, ловя рукой соскальзывающую с колена полу халата. У дочери удивительные ноги. И пальцы на ступнях длинные и тонкие. Почти как у нее.

– А страдание бывает взаимным?

– Наверное, – она пожимает плечами, подхватывает на ложечку клубничину и, поднося ее ко рту, оставляет на столе пунктир ароматных капель. – Об этом говорить сложно. Надо быть внутри ситуации. Вот если бы ты спросил о чем-то общем.

– Откуда берется равнодушие?

– Что ты имеешь в виду?

Она обжигает пальцы об исходящую паром чашку, хватает себя за мочку уха.

– Представь ситуацию, – я задумываюсь. – Все прекрасно. Ничего не меняется, но что-то происходит. Еще несколько дней назад она радовалась даже голосу в телефонной трубке. Потом остается только радость при встрече. Затем и эта радость уменьшается. Теперь она зажигается только во время секса. Если зажигается. Проходит еще какое-то время, и остается только равнодушие. Или не только.… Но она больше не вздрагивает от поцелуев и спокойно продолжает сушить волосы у зеркала. То, что недавно приводило ее в трепет, теперь оставляет холодной. Я же закипаю изнутри. Я не могу без нее. Ее голос, ее запах, ее тело способны… унести. А она вдруг становится раздраженной. Потом исчезает вовсе, сказав только – «Пока. Я позвоню».

– И ты ждешь звонка? –   спрашивает Машка.

– Жду.

– Она ошиблась, – говорит Машка.

– Во мне? – не понимаю я.

– Причем тут ты? – кривится Машка. – В себе. Ты же сам почувствовал это, когда сказал, что ничего не меняется. А если она хотела перемен? Если она надеялась на перемены, новые ощущения? Выйди на улицу, поймай за рукав первую встречную женщину, насколько велика вероятность, что тебе будет с ней хорошо?

– Почему же тогда не объяснить? – не понимаю я. – Не сказать прямо?

– Она женщина, – говорит Машка. – Она не обязана объяснять. Женщина никому ничего не обязана. Да и скучно – объяснять.

– А что – не скучно?

– Многое, – Машка улыбается. – Крути головой. Вот сегодня. У дворца девчонку машина сбила. Я видела. Почувствовала, что это произойдет. Она перебегала дорогу, и легковушка словно срезала ее. Девчонка головой выбила стекло и упала на разделительную полосу. Водитель за сердце. Толпа. Крики. Скорая.

– И что же ты делала, когда смотрела на это? – злюсь я. – Развеивала скуку?

– Я слушала бубен, – хитро щурится Машка.

* * *

Я нашел ту женщину через три дня на территории городской больницы возле стеклянного куба хирургического корпуса. Несколько десятков человек, больных и посещающих, бродили по больничным дорожкам, сидели на скамьях, в беседках. Их лица были печальны. Их жизнь словно замедлила течение в низине, и они терпеливо ждали весеннего паводка. Или засухи. Она сидела одна. Я подошел и сел рядом.

– Здравствуйте.

Она молча кивнула.

– Моя дочь… – я запнулся, – слышит бубен. С детства. Вы сказали, что это бывает перед смертью.

– Не всегда, – женщина смотрела куда-то вверх и говорила медленно. – Некоторые – немногие – слышат его всегда. Но это тяжело.

– Почему? – не понял я.

– Он опьяняет, – она поднесла ладони к вискам, плотно прижала их, зажмурилась, – он опьяняет, но и дает силы. Все подчиняется бубну. Это ритм. Он заставляет двигаться. Облака, реки, птицы, рыбы, растения – все подчиняются бубну. И люди. Даже то большинство, которое не слышит. Они собираются в толпы и танцуют под жалкие подделки бубна. Только некоторые тонут в нем. Но вскоре они понимают, что не могут без него обойтись. И начинают искать бубен.

– Вы же сказали, что некоторые слышат его всегда?

– Слишком тихо. Приходится постоянно прислушиваться. Это мучительно. Но звук усиливается, когда кто-то вываливается из жизни. Ветер слабеет, и звук бубна становится особенно отчетливым.

– Ветер?

Сумасшедшая. Точно сумасшедшая. Я смотрел на нее и думал, что она сумасшедшая. И еще о том, смог ли бы я быть с этой женщиной. Впрочем, так я думал почти о каждой.

– Ветер?

– Да, ветер, – она глубоко вздохнула, повторила, – ветер. Его видят и слышат все, но немногие понимают это.

– И я вижу?

Я огляделся. Она напряженно усмехнулась, кивнула в сторону ковыляющей с палкой старухи.

– Посмотрите, как обветрено лицо. Ветер посеребрил волосы, почти ослепил ее. Она уже еле идет. Чтобы преодолевать силу ветра, ей пришлось согнуться. Но как только она перестанет двигаться против ветра, он стихнет, и бубен будет особенно хорошо слышен. Это главное. Больше нет ничего. Только ветер и бубен.

– Подождите, – я замотал головой. – А как же моя дочь?

– Не беспокойтесь, – женщина подняла глаза. – Если она слышит, обязательно придет сюда. Сейчас здесь бубен очень хорошо слышен. Здесь он почти всегда хорошо слышен. Сегодня умрут трое. Один уже почти мертв.

Я вздрогнул. Встал. Огляделся. Люди, прогуливающиеся вокруг и поглядывающие на здание хирургии, повернулись в мою сторону. Женщина коснулась руки.

– Успокойтесь. Еще не время. Не бойтесь.

– Папка?

Машка шла мне навстречу. Высокая, легкая, красивая!

– Папка! Что ты тут делаешь?

Резко ударило в затылок. В глазах потемнело. Скрутило желудок и закололо тупой иглой в спину возле лопатки. Влажные от июньских дождей больничные ели воткнулись в мокрое небо. И небо немедленно отозвалось. Глухими ударами. Низкими тонами. Беспрерывным размеренным ритмом. Который пронзил тело. Завибрировал в затылке и кончиках пальцев.

Вот он ветер. И не думает затихать. Усилился, потащил в закручивающуюся воронку навстречу десяткам  умиротворенных поглощающих уст. И лицо Машки среди них. Родное, милое, единственное лицо. И она тоже выпивает меня.

* * *

Телефон.

Телефон.

Телефон!

– Да. Кто это?

– Послушай! Ты специально подговариваешь ее не приходить ко мне? Так ты отплачиваешь мне за то, что я вырастила ее, стирала пеленки, не спала ночами? Так? Ты всегда был эгоистом, думал только…..

* * *

Жара. Мой отпуск закончился, и началось лето.

Прямая и безусловная причинно-следственная связь.

Я снял себе квартиру, а свою оставил Машке. Соврал ей, что Она мне все-таки позвонила.

Живу.

Иногда мне кажется, что смотрю сон.

2003 год

Прогул

В четверг Олежек не пошел в школу. По уму следовало прогулять пятницу, чтобы захватить субботу и воскресенье, но прогулялся отчего-то четверг. Мамка убежала на работу, когда Олежек еще спал, будильник прозвонил вовремя, но заливался недолго. Олежек пристукнул его ладонью и внезапно решил не идти в школу. «Проспал!» – прошептал мальчишка и улыбнулся. За окном шумел легкий ветерок, заднюю стену комнаты согревали расчерченные кружевным тюлем квадраты апрельского солнца, детство было отмотано едва ли на две трети и легкомысленно сулило бессмертие и бесконечность. Олежек потер зачесавшийся нос и уснул еще на час.

Он проснулся от непонятной тревоги и тяжести в животе. Соскользнул с диванчика, вздрогнул от холодного пола, подкрался к двери и долго прислушивался к звукам пустой квартиры. Затем выскочил в коридор, добежал до туалета, облегчился, метнулся на кухню, плеснул в кружку воды и едва успел скрыться в комнате, как во входной двери заскрежетал ключ. Соседка Розочка, – огорченно подумал Олежек, запер комнату изнутри и вытащил ключ, – соседка могла заглянуть в замочную скважину. Ее тапочки прошлепали на кухню и обратно, звякнуло что-то жестяное, затем в ванной зашумела вода. Олежек с сожалением поводил во рту языком, подосадовал, что не успел почистить зубы, но махнул рукой. Потянулся к исцарапанной гитаре, тут же опомнился и, выкрутив ручку громкости, щелкнул тумблером телика. Всплывший на экране сытый дядя в клетчатой рубашке и фетровой шляпе размахивал на фоне тучного поля толстой рукой и беззвучно кричал в микрофон. На втором канале сухая женщина с учительским лицом втолковывала что-то невидимым слушателям. Олежек показал диктору фигу, скатал постель, бросил ее на мамкину кровать, скользнул взглядом по книжкам – все читано и перечитано, подошел к окну, но выглядывать не стал, бабки увидят – мигом донесут матери. Шпингалет предательски скрипнул. Олежек застыл на одной ноге, но все-таки потянул на себя створку и впустил в комнату холодный воздух. Убежище наполнили запахи весны и оттаявшей осени, птичий гомон и шум железнодорожного депо. Ветер шевельнул занавески, задрал их к потолку, смахнул тетрадку с письменного стола. Сквозняк! – испугался Олежек и тут же прикрыл окно. Точно, Роза распахнула балконную дверь в своей комнате. Стирку опять затеяла? Странно. Обычно она начинала возиться  с бельем, когда Олежкина мамка собиралась помыться или сама вытаскивала стиральную машину из стенного шкафа. Теперь точно нос из комнаты не высунешь, – огорчился Олежек. – Может быть, поваляться еще с часик?

Мальчишка присел на кривоногий стул, положил руки на холодный подоконник и уставился в бледное небо. Не любила соседка ни Олежека, ни мамку его. При встрече расплывалась в улыбке, жмурилась, но в спину только что зубами не скрипела. Мамка хмурилась, возмущалась, но ничего не могла исправить. Разве она была виновата, что приносила из столовой свертки с едой? Как еще было растить парня? С ее зарплатой, чтобы купить Олежеку легкую болонью куртку на осень, приходилось три месяца откладывать, а на ботинки и того больше. Зимнее пальто так и вовсе перешивала, надставляла рукава полосками драпа, чтобы тонкие Олежкины руки не торчали на морозе. А простенький приемник с проигрывателем за семьдесят рублей Олежек у нее два года выпрашивал. Разве ее вина, что Роза варила компот из сушеных яблок, суп из килек в томате, грызла баранки к чаю, да всего-то и имела прибытка от собственной работы горничной – простыни с черным штампом гостиницы, их и на улицу не вытащишь, только на балконе сушить. Впрочем, вина виной, а выставишь кастрюльку на плиту, бросишь кубик мяса, так и стой рядом, чтобы соседка крышку не подняла и не плюнула в бульон. И все же повезло соседке, две комнаты на двоих с сыном Серегой имела, да и балкон у нее был. Хорошо с балконом, все равно, что еще одна комната. Летом на балконе спать можно. Накрылся марлей, чтобы комары не закусали, и спи.

Олежек поежился от апрельской свежести, натянул футболку, чмокнул дверью урчащего холодильника, достал серую столовскую котлету, положил ее на кусок хлеба и стал кусать, запивая водой. В телевизоре люди со скучными лицами бродили по цехам завода. При их приближении другие люди у станков выпрямлялись и меняли сосредоточенное выражение лиц на счастливое. Олежек тоже попытался сделать счастливое выражение лица, но улыбка не получилась, для хорошего настроения явно не хватало горячего и сладкого чая, да и странное беспокойство переместилось в сердце и теперь постукивало в нем, пытаясь биться в унисон. Олежек подержал ладонь под ключицей, потом отрезал от чуть подсохшей буханки еще кусок, размазал по ней масло, посыпал солью и спрятал бутерброд в холодильник. Дойдет очередь и до чая, не будет же Роза весь день толкаться в квартире. А если будет? – зашевелилась под ребрами тоска.

Мальчишка плюхнулся на диван, вздрогнул от заскрипевших пружин, притаился, но Роза и сама громыхала тазиком, да и вода шумно била в дно ржавой ванны и услышать его соседка не могла. В неплотно прикрытое окно продолжало тянуть сквозняком, Олежек поморщился, но не встал, потянул со спинки дивана потертую скатерть, на которой мамка гладила белье, закутался, повернулся на бок, подтянул колени к груди и закрыл глаза. Если у Розы дежурство во вторую смену, до обеда она из дома не уйдет, значит и он сам не высунет носа раньше на улицу. Оставалось только помечтать.

Он предавался этому занятию ежедневно, а то и не по одному разу. Мечтал в классе, когда физик закрывал окна шторами и запускал какой-нибудь скучный фильм. Мечтал на школьных собраниях и линейках, потому что выступать ему там не приходилось, а прислушиваться было не к чему. Мечтал в автобусах, когда добирался из школы домой или отправлялся с одной городской окраины на другую к бабушке, чтобы поменять куски столовской колбасы на банку варенья и добрые бабушкины ладони. Мечтал в душном зале районного кинотеатра. Мечтал в постели, укладываясь спать только после пятого или десятого мамкиного предупреждения. Иногда его мечты переходили в сны, и тогда Олежек замирал от счастья и еще во сне начинал умолять неведомого сномеханика отсрочить огорчительный момент пробуждения. Но сны, как и собрания, и автобусные маршруты заканчивались, и после самой сладкой ночи рано или поздно наступало утро.

Олежек открыл глаза и подумал, что если бы он заболел, то можно было бы не пойти в школу и завтра, и в субботу. А там зацепить и понедельник, но сначала надо придумать болезнь, потом тащиться в районную поликлинику, сидеть рядом с рыхлыми женщинами и хмурыми мужиками, нюхать больничные запахи и уже в кабинете врача соответствовать выдуманному диагнозу, куда уж проще отсидеть день в школе. Да и обидно заболевать перед выходными, болеть надо с понедельника, чтобы выздороветь к субботе. Нет, хватит и четверга, не стоит злить классную, когда он так просыпал в последний раз? Еще по осени? Надо и совесть иметь. Совесть иметь, – прошептал Олежек и снова закрыл глаза. Заготовленная мечта не складывалась, сползала в предсонный сумрак, к тому же что-то натянулось в животе, да посторонние мысли не давали сосредоточиться и уводили, уводили его за собой.

Совесть совестью, но лучше было б иметь какой-нибудь талант. Например, классно петь и играть на гитаре или пианино, тогда можно было бы пристроиться в школьный ансамбль, ведь был же у Олежека когда-то голос, заливался руладами на пении в начальных классах, вот только со слухом не сложилось, слова учительницы о первом или втором голосе так и остались китайской грамотой. И с гитарой без слуха толком не срослось. И со здоровьем не повезло, сколько не болтайся на турнике, все одно и вполовину от крепыша Димки из соседнего дома не подтянешься, хотя уж тот точно специально и не смотрит в сторону перекладины, а на уроке физкультуры подпрыгивает и не тянется подбородком к стальной трубе, а размашисто бросает тело вверх – раз, два, три, четыре… Спрыгивает на двенадцати, ухмыляется и каждый понимает, что лень Димке мышцы бугрить, а то так и мельтешил бы вверх-вниз. Вот бы так вышел перед строем одноклассников Олежек и не  висел, как сосиска, дёргая коленями, а подтягивался как Димка. Или даже лучше Димки. Или подтянулся бы на одной руке. И сделал после этого выход силы. Тоже на одной руке. И тут же подошёл бы к гире в тридцать два килограмма и выжал бы ее десять раз. И левой рукой. И не толкая гирю всем телом, а плавно отжимая от плеча…

Олежек открыл глаза, плотнее закутался в одеяло, накрылся с головой, как в детстве, когда отхватывал от страшной темноты безопасное пространство, и подумал, что верно никаких талантов у него вовсе нет. Породы нет, как сказал бы физкультурник. Ничего такого он про Олежека, конечно, не говорил, но про Димку сказал, что у того – порода. Порода, сказал, есть, а вот с мозгами не повезло. Олежек тогда еще удивился, порода – это ведь про собак? Породистые собаки живут по квартирам, а беспородные бегают по улице. Но Олежек же не бегает по улице? Это как раз Димка все больше по улице шляется. Нет, вряд ли физкультурник что-то понимал в талантах. Да и классная говорила, что каждый человек может найти свое предназначенье, что у каждого есть талант, просто он чаще всего спрятан, закопан, невидим. У некоторых талант на виду – голос, сила, ловкость, хорошая память, умение рисовать, склонность к математике, к танцам, к музыке, а у некоторых в глубине. Нужно только отыскать его. Ага. Отыщешь тут. Даже если беспородных на самом деле нет. Породы тоже разные бывают. Вот дог во втором подъезде живет, это порода. В спине хозяину по пояс. На прогулку выходит, так дворняги или от страха на месте приседают, или отбегают гавкать на великана чуть ли не на другой край двора. Дог – это сила и рост. А этажом выше живет болонка. Она тоже породистая. Только ее порода пустяшная. Декоративная. Так может и у Олежека порода пустяшная? Может быть, он тоже декоративный?

Мальчишка высунул нос наружу, втянул свежий воздух. Беспокойство никуда не исчезло, только ослабло немного, или растворилось, как сахар в чае. Или соль. Олежек даже решил было достать дневник и посмотреть задания на нынешний четверг, вдруг упустил что-то важное, но почему-то не шевельнулся. Мамка хочет, чтобы он стал инженером. Неважно каким, просто инженером. Она даже произносит это слово с придыханием – инженером. Только вот куда это самое инженерство применить? Ну, станет Олежек инженером, окончит какой-нибудь институт, придет работать на какой-нибудь завод, или вот в депо,  точно такое же, как за пятиэтажкой и сквером, с рельсами, промасленным щебнем, гудками и гнусавым голосом диспетчера. И что? Будет приходить домой вечерами как и мамка усталый и жаловаться, что на железо смотреть не может, как мамка не может смотреть на кастрюли и плиту? А если нет у него таланта к железу? Если будет выматывать его работа сильнее, чем школьная химичка, которая заставляет зубрить ненавистные формулы? И все? Вот так всю жизнь?