Текст книги "Каждый охотник (сборник)"

Олежек снова зажмурился, но вместо того, чтобы привычно углубиться в вымышленные подвиги и победы, снова свалился в размышления о талантах. У меня все получится, – прошептал он, едва шевеля губами. – Главное – верить и добиваться. И  бабушка так говорит. Главное верить. Про то, что следует добиваться всего собственным трудом, уже говорит мама. Ну что ж, трудом, так трудом. Главное, что талант есть у каждого. Даже у самого никчемного человека есть талант. К примеру, Колян из второго подъезда – конкретный тормоз. Ему все по два раза приходится объяснять, ладно бы только на математике, но и на улице. Когда задумывается, кажется, что у него скрежещет что-то в голове. Зато как он играет в футбол! Любого обводит, словно вокруг столба с мячом идет. Играет классно, а учится плохо. Читает до сих пор почти по слогам. А если в этом весь секрет? Ничто ниоткуда не берется и ничто никуда не девается. Если что-то бог даст, так что-то непременно и отнимет. Насчет бога с бабушкой, конечно, соглашаться не следует, а вот насчет отъема…. А если и впрямь у каждого талантливого человека есть какой-то изъян? Тот же силач Димка – отличный парень, но зато глаз у него один не видит, зрачок пустой, то ли осколок бутылки, то ли кусочек карбида попал во время давней детской шалости. Или вот доходяга Вовик, шпыняют его все, кому не лень, а когда он фотографии притаскивает в класс, ничего кроме криков восторга не слышно. У многих есть фотоаппараты, у Вовика не лучше прочих, обычный старый ФЭД, но с его фотками ничьи отпечатки не сравнятся. Или тот же Серега, сын соседки Розы – тоже не первый ученик в своем классе, а вся комната техникой заставлена. Все может починить – и телевизоры, и редкие магнитофоны, и приемники. Сидит в клубах канифоли и лепит, лепит детальки на крохотные платы. Олежек тоже хотел приобщиться к радиоделу, полистал потрепанную книжку, поехал в магазин, накупил деталек, собрал детектор, только так и не поймал ни одной станции. Серега объяснил, что надо диоды проверять. Вставляй, сказал, стеклянный диод в розетку радиотрансляции, если светится – хороший. Все диоды Олежек проверил, все хорошими оказались. Только уж когда по второму разу Олежек их проверить решил, понял, что посмеялся над ним Серега. Поэтому и не стал по его же совету конденсатор через сетевую розетку заряжать. Не стал и не стал, совсем уж дураком не прослыл,  а таланта радиотехника в себе все одно не обнаружил. Так может, не талант надо было в себе искать, а изъян?

Мальчишка повернулся на бок, уткнулся носом в диванную спинку и представил, что на земле не осталось ни одного человека. Представил брошенные магазины и дома. Пустые кинотеатры и улицы. Оставленные машины и велосипеды. И себя – единственного человека в пустом городе. На всей земле. Вот тогда ему точно не потребовался бы никакой талант. Умения какие-нибудь пригодились бы, а талант ни к чему. Выходит, талант нужен не для самого себя, а для других? Вряд ли. Димка же на турнике не для других подтягивается, ему вообще наплевать, что он сильнее других, он добрый, это Валерка злой, потому как выделиться хочет, а выделиться ему по учебе не удается, и мамка его пьет, и одевается Валерка бедно, да и в классе трое ребят сильнее его, поэтому он и злится, издевается над теми, кто слабее. Так даже у Валерки талант отыскался, никогда не играл на гитаре, а только взял в руки Олежкину шаховскую фанерную, так через минуту и гимн подобрал, и цыганочку, и вологду, а Олежек, чтобы самую простую песенку сбренчать, должен аккорды у ребят переписывать. Да и врет Олежек почти каждый мотив, сам не слышит, а другие говорят, что врет.

Что-то подкатило к горлу, защемило в переносице, закололо в груди. Олежек чихнул, тут же замер в ужасе, но соседка по-прежнему возилась в ванной, и он подумал о вовсе страшном. А что будет, если он так и умрет бесталанным? Или просто умрет? Олежек поочередно представил лица одноклассников и приятелей и решил, что ничего не будет. Да, мамка, наверное, с ума сойдет, бабушка так и вовсе не выдержит, и так то и дело выцарапывает из-под ватки крохотные таблетки. А все прочее останется, как есть. Вот ведь сбила в прошлом году машина его одноклассницу Алку и одноклассницу Сереги Ирку, так ничего и не изменилось. Все как было, так и осталось. Разве только исчезли две девчонки, одна повыше, другая пониже. Одна с простеньким, бледным лицом, другая веселая, с всегда оттопыренной нижней губой. Одна добрая, другая – гроза мальчишек. Олежек вспомнил, как Алка подошла к нему как-то с просьбой что-то списать, а он вдруг словно ополоумел, мотнул подбородком в сторону ее короткого платьица и попросил: – Покажи. Покажи, что там у тебя… Она даже не ударила его. У нее бы не задержалось, да и случалось уже такое, а тут девчонка просто вытаращила глаза и ответила тихо: – Дурак ты, что ли? Дурак, – прошептал Олежек и снова втиснул нос между спинкой и диванной сидушкой, затрясся, зажал уши ладонями, как зажал их, когда мамка позвонила бабушке и сказала, что девчонки погибли и надо бы, чтобы Олежек вернулся на похороны. Он не поехал, остался, и на улицу больше не вышел до конца холодных осенних каникул. Не смог поехать, не захотел увидеть девчонок мертвыми. Вот и изъян отыскался, – подумал Олежек, морщась от накатившей в грудь боли, – я трус. Осталось найти талант. Господи, если ты только есть, помоги мне.

Мальчишка рывком сел, сбросил одеяло и нырнул в поношенный свитер. Голова проскочила в тесный ворот, он открыл глаза, но свитерная тьма не исчезла. Глаза не увидели ничего. И уши не услышали ничего, словно все звуки исчезли, растворились в черной пропасти. И сам Олежек исчез в черной пропасти, сорвался с ее края и полетел, полетел вниз, размахивая руками и страшась неминуемого удара о дно. Кожа на макушке сжалась, Олежек задохнулся от ужаса, заморгал и тьма исчезла. Пошатываясь, он поднялся, открыл окно и высунул лицо навстречу апрельскому ветру. Не было такого никогда, никогда не было. Была страшная боль в животе, когда он корчился на дачном стульчаке, объевшись зеленой смородины и горьких яблок. Изредка случался тупой укол в грудь, когда он застывал, не в состоянии с минуту или больше двинуться с места. Однажды настала невыносимая головная боль, когда он перегрелся на солнце и лежал в бреду, сбрасывая со лба мокрую тряпку, а врач из скорой помощи зачем-то требовал от него подтянуть подбородок к груди. Один раз Олежека даже ударило током, да так, что он свалился со стула. И правильно, нечего грызть провод от настольной лампы. Но свет никогда не исчезал!

Олежек поставил локти на холодный подоконный отлив и мотнул головой влево, вправо, как сквозь сон увидел высунувшуюся с кухни Любку из соседнего подъезда, бабок на скамье, вечно пьяного соседа с пятого этажа Зайцева по кличке Заяц, Розу, которая шла с пустым тазом (когда это она успела белье выстирать да еще и повесить?), но не стал всматриваться, хотя что-то важное успел заметить в каждом, и не ринулся обратно в комнату, а почему-то медленно, словно спросонья начал оглядывать двор заново, запоминая каждую мелочь. Разоренную детскую площадку, состоящую из сломанных каруселей и качелей. Гнилую деревянную беседку за пучками голой сирени. Веревки с бельем, подпертые жердями, чтобы простыни не чиркали по прошлогодней траве. Ободранный «Запорожец» у противоположного дома. Пятна бумажек, пустых молочных пакетов и сигаретных пачек от тротуара до тротуара. Черные коньки деповских зданий. Провода, порезавшие небо. Коляна, почему-то возвращающегося из школы. Солнце, почти уползшее за угол дома. Еще раз Коляна…

– Ты почему в школе не был? – заорал Колян, забросив портфель за плечо. – Заболел? А то я ходил на поле, подсохло, можно мячик попинать!

«Четыре года, – подумал Олежек. – Четыре года тебе осталось, Колян. А потом ты утонешь в пруду. Напьешься и полезешь купаться, а вытащат тебя только через час».

– А? – еще громче закричал Колян.

– Да я… – хотел ответить Олежек, но отчего-то закашлялся, махнул рукой и только замотал головой.

– Понятно, – кивнул Колян, подумал и добавил. – Горячего чая с малиной надо выпить, – задумался еще раз и тут же замотал головой. – Не! Лучше не надо горячего чая с малиной, а то точно в футбол нельзя! Лучше так выходи. Побегаешь, заодно и пропотеешь!

– Какой футбол? – скривился Олежек и едва сдержал слезы, потому что вдруг явственно увидел лицо Алки и услышал ее шепот – «Дурак ты, что ли?»  и просипел только короткое. – Нет!

«Четыре года тебе осталось, Колян», – почти вслух прошептал Олежек, снова посмотрел на Зайца, который, как и положено, к обеду был уже пьян и перевел взгляд на Розу, что присела с пустым тазиком на скамью рядом с бабками. Заяц был мутным, как заплеванное стекло в подъезде. Прошлое вздымалось в нем подобно непроцеженной браге, а будущее тонуло в сизой дымке, потому как после сорока годов Заяц продолжал пить точно так же, как пил с отрочества, вот только перестал трезветь вовсе и опустился в неизбывный хмель надолго. «Надолго», – судорожно вздохнул Олежек, потому что смотрел уже на Розу и увиденное ему не нравилось. Она была черна, словно пропасть. Она была черна словно пропасть, но ее пропасть не казалась бездной, потому что она расширялась из черных точек Розиных глаз подобно воронке, захватывая, засасывая широкой, бескрайней частью Олежека. Он затрепыхался, с усилием оторвал взгляд от крашеной, с седыми корнями макушки и сполз на пол. Почему из глаз, она же даже не посмотрела на меня? – родился внутри Олежека немой крик. Это талант? – тут же звякнул в голове глупый вопрос, но в глазах, в ушах, в носу и на корне языка мгновенно проявилось осознание того, что начало воронки было не в черных глазах маленькой и нервной женщины, а в том воскресном утре, когда суматошная, какая-то невсамделишная жизнь Розочки закончилась. Когда она не только поняла, что молодость, а с ней и все светлое или кажущееся светлым не просто уходит или уже ушло, а сорвалась в пропасть. Когда она, уснув в субботу рядом с привычно пьяным мужем, проснулась утром рядом с трупом. Проснулась и сорвалась. Сорвалась и куда-то поползла – вниз или вверх, неважно, наверное, в ту сторону, откуда на нее смотрел Олежек. Поползла, обдирая тонкими пальцами скользкий склон, поползла и продолжала ползти все эти годы, потому что ей казалось, что она все время скатывается обратно в то воскресное утро, и некому было ее удержать – старший сын женился, уехал куда-то и вовсе забыл о матери, а Серега, что Серега? Что Серега? – спросил себя Олежек и вдруг отчетливо понял, что стоит ему увидеть Розочкина сына, и он тут же, неминуемо узнает – и что Серега, и куда Серега, и надолго ли, и каким образом….

Олежек потянулся к диванному подлокотнику, поймал кружку, выхлебал остатки воды и вытер со лба липкий пот. Розочке оставалось еще долго. Лет двадцать  или больше. Что с ней будет потом – Олежек не разглядел, но расползающаяся тьма, обдавшая его холодом, ясно давала понять, что ничего хорошего ее не ждет ни в один из оставшихся дней. Она сойдет с ума, – то ли сказал, то ли подумал Олежек и произнес уже точно вслух, только чтобы услышать собственный голос, – она уже сошла с ума.

Мальчишка поднялся, удивился задрожавшим коленям и подошел к зеркалу. На него смотрел обычный подросток. Почти прошедший синяк под глазом от Васьки из третьего подъезда все еще был на прежнем месте, бесцветные глаза смотрели настороженно, да и непослушные, выгоревшие до соломенного цвета вихры тоже торчали в стороны настороженно. Футболка висела на широких, но острых плечах. Шея казалась и была тонкой. Подбородок острым. Нос ободранным и конопатым. Ну как не дать такому по морде? – ржал Васька, когда встречал Олежека у дома. Ржал, но дальше насмешек не заходил, впервые ударил только на неделе, да и то лишь потому, что нажрался какой-то дряни,  вывалился из детской карусельки с остановившимся взглядом и принялся махать кулаками, ничего не разбирая перед собой. Олежек просто не успел увернуться. Хорошо  еще никто не видел. Вроде бы не видел. Васька сам-то уж точно не помнит, а то уже давно бы потешались ребята над Олежеком всем домом. А так-то – сказал всем, что подрался. Зашел в подъезд, стиснул зубы, разбил кулаки о сухую штукатурку, залил костяшки зеленкой – ну точно подрался. Всего-то и пропустил один удар…. Мамка заплакала, классная только головой покачала. Нет, все-таки хорошо было бы отметелить Ваську, жаль только, что старше он Олежека на два года, выше на голову и сильнее. И колени у Васьки никогда не дрожат. Да и не умеет Олежек драться. Ведь так трудно драться, когда противник сильнее тебя, с другой стороны – зачем драться с теми, кто слабее? Это Димка может драться с теми, кто сильнее. Сам здоровяк, но всегда готов кинуться и на тех, кто еще здоровее. Васька тоже перед старшими не пасовал, но дрались они по-разному, Олежек видел. Димка вдруг становился веселым и быстрым, гибким, как зверь. А Васька – пустым. Глаза у него делались пустыми и холодными, и шипенье из горла раздавалось, и сам он становился как змея, всякий должен был понять, если и погибнет такой в схватке, все равно ужалит насмерть. Нет, так слишком страшно. Лучше быть как Димка. Тебе легко, – вздохнул как-то Олежек, – ты сильный. Ага, – хмыкнул Димка и согнул крепкие руки так, что рукава застиранной футболки почти затрещали на мышцах. – Легко или нет, не скажу, а насчет силы ты не прав. Почему? – не понял Олежек и сам согнул руки, даже закряхтел, так хотел вспучить несуществующие бицепсы. Не здесь сила, – ответил почти одноглазый троечник Димка. А где? – не понял Олежек.

– А где? – повторил он вслух, глядя на собственное отражение, и внезапно вспомнил и про непроглядную тьму, и про свитер и начал судорожно и торопливо сдирать его через голову, пытаясь вернуться в счастливое утро и забыть, забыть весь этот внезапный кошмар, и пропавшие несколько часов четверга, и черную воронку Розочки, и будущую смерть Коляна, как вдруг замер. Он смотрел на себя в зеркало и не видел ничего. Нет, он видел обычного мальчишку, но не видел ни собственного будущего, ни прошлого. «Показалось», – облегченно вздохнул Олежек.

Он выскочил на улицу через пять минут. Уже в подъезде застегнул сшитую мамкой из серой плащевки ветровку, простучал стоптанными ботинками по ступеням, перепрыгивая через одну с четвертого до первого этажа, толкнул дверь и замер. Во дворе никого не было. Жмурилась на скамье кошка, чирикали на голом кусте сирени воробьи. Куда-то исчезла Розочка, Заяц, исчезли бабки, просиживающие на вынесенных из дома подушечках у подъездов часы. Олежек теперь уже снизу скользнул взглядом по окнам, зацепился за Любку, все так же торчащую из окна, но не стал всматриваться, потому что тревога снова засвербела в груди, и пошел, почти побежал за угол, к магазину. «Показалось, – шептал он про себя, но зубы против его воли отстукивали, – нет, нет, нет».

– Ты чего в школе не был? – услышал он окрик в спину, обернулся, вздохнул и поплелся в сторону одноклассницы Светки.

Она смотрела на него выжидающе, готовая или посочувствовать какому-то незапланированному несчастью, или похихикать над внезапной хитростью. Она ничего больше не говорила, ждала. Светка умела ждать, полненькая, рыжая, куда там Олежкиным конопушкам, то ли старательная троечница, то ли ленивая хорошистка, она редко придумывала что-нибудь сама. Жила себе в удовольствие, озиралась по сторонам и ждала, когда ближайшая минута, час, день, вся ее жизнь предложат ей какой-нибудь выбор, вынудят ее шагнуть вправо или влево, и только тогда шагала. Чаще всего не осознанно, а как шагнется. Так все и будет, – отрешенно подумал Олежек, – выйдет замуж за мужика на пятнадцать лет старше. Не его приспособит под семейный уют, а сама пропитается его холостяцкими привычками. Ни на кого толком не выучится, родит мальчика и девочку, разругается, рассобачится с мужем, поменяет с десяток приятелей, сопьется, будет работать сначала официанткой, потом уборщицей, потом дворничихой, покуда в шестьдесят два года не умрет в собственной постели от разорвавшегося сердца – со счастливой улыбкой, потому как если бы не сердце, подыхала бы долго и мучительно от начавшегося уже рака печени.

– Ты чего в школе не был? – повторила вопрос Светка и расплылась в хитрой улыбке.

– Ты дура, Светка, – неожиданно сказал Олежек.

Слова вырвались изо рта против его воли, он ужаснулся тут же, едва произнес их и внезапно почувствовал, что обретенный им талант покрывает его если не коростой, то скорлупой, и ему больно не только смотреть вокруг и видеть, но даже просто шевелить руками и ногами.

Светка поскучнела. В другой раз она бы непременно брякнула что-нибудь вроде – сам ты дурак, или, а ты вообще урод, но видно было что-то в глазах Олежека, отчего улыбка просто медленно сползла с ее конопатого лица, а губы скучно вымолвили:

– А ты разве умный?

Она помолчала, затем пожалела, наверное, показавшегося ей жалким и несчастным Олежека и добавила.

– Я знаю.

И еще.

– Все дураки.

И еще.

– Где кулаки-то рассадил? Подрался он. Я видела, как Васька тебе по роже съездил.

Сказала, сдвинула Олежека с тропинки на прошлогоднюю траву, и пошла домой, в двухкомнатную квартиру, на пятый этаж, в первый подъезд. Олежек иногда приходил к Светке рисовать школьную стенгазету или настраивать гитару к ее старшему брату Женьке. Тот, недавно пришедший из армии, смотрел на Олежека с презрением, словно сам факт дружбы с его сестрой был признаком ничтожества для любого парня, однако гитару настраивал отлично. Олежек сидел на шатком стуле, слушал, как его фанерный инструмент обретает строй и звук, и страдальчески моргал слезящимися глазами, потому что от ног разувшегося Женьки несло отвратительной вонью, но замечал этот запах словно только один Олежек.

– Ну? – Колян уже вычеканивал возле подъезда мяч. – Пойдем, постучим?

Олежек почесал нос и подумал, что идти ему некуда. Куда бы он ни пошел, все равно придется возвращаться в двенадцатиметровую комнатушку к родной несчастной мамке, к Розочке и ее сыну Сереге, к одноглазому Димке и Ваське с пустыми глазами, и что прогуляй он хоть половину учебного года, ничего в его жизни не изменится.

– Ну? – нетерпеливо повторил Колян и ловко поймал мяч плечом и щекой. – Идешь или нет?

– Нет, – отчего-то закашлялся Олежек и неопределенно махнул головой в сторону. – Я… я к мамке.

– Ну, ты смотри, если что, – недовольно протянул Колян и крикнул Олежеку уже в спину, – я все одно ребят соберу, хоть по воротам постучим.

 Он шел зажмурившись. Через полуприкрытые глаза мелькали только тени людей, но даже теней было достаточно, чтобы почувствовать десятки будущих смертей, разглядеть червоточинки и прорехи в телах, которые если уже не стали болезнями, то рано или поздно станут ими. «Они все умрут, – шептал Олежек и, ловя плечами нервную дрожь, повторял это уже как заклинание, – они все умрут! И я умру, только не знаю, когда!»

Не знаю, когда.

Внезапно он остановился.

Он шел к мамке.

Что он увидит, когда поднимется на второй столовский этаж и вызовет из мясного цеха мамку? То же самое?

Олежек открыл глаза. По тротуару брела женщина с детской коляской. Она что-то напевала вполголоса и улыбалась. Ребенок был у нее первым, но она родит еще двух, воспитает почти десяток внуков и успеет понянчиться с правнуками, пока…

– Алле!

Сзади стояла запыхавшаяся Светка. Она смотрела на Олежека хмуро и острый кулачек, которым только что заехала ему между лопаток, не опускала, держала его перед грудью, словно одноклассник должен был немедленно дать ей сдачи.

– Неправильно кулак держишь, – принялся объяснять девчонке Димкину науку Олежек. – Зачем указательный выставила? Вместе держи пальцы. Ровно. Не прячь большой палец в кулак, держи его снаружи. Да не выставляй! Будешь так бить – сама покалечишься. Вот. Ударять нужно костяшками указательного и среднего пальцев. Вот этим местом. Кулак сильно не стискивай, расслабься. Отведи локоть назад, держи кулак пальцами вверх. Бьешь ровно вперед, поворачиваешь кулак пальцами вниз, вкручиваешь его и напрягаешь уже при контакте. Поняла? Ну-ка… Уй… Неплохо… для первого раза…

Он напряг пресс или что там у него было вместо пресса, но Светка попала в солнечное сплетение и Олежек тут же присел на бордюр. Светка скукожилась рядом, подула на ушибленные пальцы, покосилась на перекошенное лицо приятеля, буркнула в сторону:

– Сам дурак.

Помолчала и добавила:

– Я все Ваське рассказала. Он на детской сидит с Коляном, мяч хотят погонять, только команды нет. Васька, оказывается, не помнил ничего. Теперь злой на тебя. Сказал, что кулак о твою рожу разбить давно уже собирался, а удовольствия никакого не получил. И еще Колян ему сказал, что ты хвастаешь, что подрался с кем-то в заречном микрорайоне.

– Мне все равно, – выдохнул, наконец, Олежек.

– Что на тебя нашло? – спросила Светка.

– Не знаю, – пожал плечами Олежек, посмотрел на ровные Светкины коленки, расправил плечи. – Чтобы ты сделала, если бы видела каждого человека насквозь? Ну, к примеру, его прошлое и будущее, чем заболеет, во что вляпается, когда умрет?

– Ничего, – выпятила губу Светка и почесала конопатый нос крашеным ногтем. – Ну, пошла бы в милицию, преступников ловить, или врачом – чтобы лечить. Это ж самое главное – видеть человека насквозь. Мамка, когда с дежурства приходит, всегда говорит, что лечить легко, знать бы, что лечить, да вовремя начать. А то у человека спина болит, а у него на самом деле, может быть, сердце разваливается. Только это все потом, а пока лучше никому ничего не говорить. А то в дурку отправят. Хотя можно шпионов ловить.

– Ага, – кисло согласился Олежек.

– Только так не бывает, – снова стиснула кулачок Светка и выкинула его перед собой.

– Ага, – опять согласился Олежек и увидел соседского Серегу, который тащил под мышкой старый радиоприемник. Сопьется, сойдет с ума, сдохнет в пятьдесят лет в той самой дурке с отнявшимися ногами.

– Чего ты сказал? – не поняла Светка.

– Привет, малявки, – бодро гаркнул Серега и потопал в сторону дома.

– Привет, – пробормотал Олежек и посмотрел Светке в лицо. – У тебя и ресницы рыжие.

– Я вся рыжая! – надула Светка щеки, тут же поняла, что сболтнула лишнее, и залилась краской.

– Нельзя говорить, – пробормотал Олежек. – Я думаю – нельзя говорить, что всё знаешь про людей. Вот кино ещё было про бессмертных, которые живут очень долго, вовсе не умирают.

– Сказки, – сморщила носик Светка.

– Может быть, – кивнул Олежек. – Но если не сказки, если они есть, то о них никто не должен знать. Вот представь себе, что тебе уже сорок или пятьдесят, а на вид всё ещё лет тридцать…

– Восемнадцать! – мотнула головой Светка.

– Ну, пусть восемнадцать, – продолжил Олежек. – Думаешь, что так вот и будешь себе топать до старости в восемнадцать лет? И пенсию так пойдёшь получать? Нет, Светка, если человек владеет каким-то… таким талантом, он должен таиться. Прятаться.

– Скучно так, – нахмурилась Светка. – Вот, представь себе, что мне восемнадцать лет. И что мне будет восемнадцать лет ещё лет тыщу. И всю эту тыщу лет я буду Светкой Козловой, толстухой с конопатым носом и рыжими ресницами? Дурой, как ты сказал…

– Тысяча лет – большой срок, – хмыкнул Олежек, – можно и поумнеть.

– Повеситься, какой большой, – прошептала Светка и наклонилась к самому Олежкиному уху. – Папка мой, когда с работы приходит, когда там у них в депо что-то не ладится, так шипит, блякает всё время, ругается и говорит, что загробный мир существует. И рай, и ад. Вот только бога никакого нет, а загробный мир есть. И что он не знает, как рай, а ад как раз у них в депо и находится. И мне тоже кажется, что вот это всё вокруг нас и есть ад.

– Да ну? – попробовал сделать умное лицо Олежек, оглянулся, посмотрел на апрельское небо, на обрубленные кочешки тополей с набухшими почками, на трещины в асфальте, на пестрые занавески в окнах ближайшей пятиэтажки, перевел взгляд на встревоженное лицо Светки. – Ты в каком классе учишься?

– В шестом, как и ты, – не поняла Светка.

– Правда? – усомнился Олежек. – Полистаю на переменке классный журнал, проверю.

– Проверяй, – вскочила Светка, одернув короткую юбочку, под которой мелькнули белые трусики. –   И я вместе с тобой, – и побежала обратно к дому. – Заодно прогулы тебе выставлю за сегодня! Съел?

– Съел, – кивнул Олежек и, глядя вслед однокласснице, подумал, что вот захочешь так специально прожить – чтобы муж старше на пятнадцать лет, дети, пьянство и пустота, ничего не получится. Или – ничего трудного? А все-таки вкусно от Светки пахнет, точно успела барбарисовую карамельку за щеку дома сунуть.

– Олег, – раздался над аллейкой голос Коляна. – Олег. Тебя Васька зовет.

– Чего он хочет? – поднялся Олежек.

– Поговорить, – шмыгнул носом Колян. – Пошли, все равно никуда не денешься. Пошли, он мячик забрал.

– Ты это…. – Олежек поежился, даже свитер вдруг показался ему слишком просторным. – Ты не ходи к нашему пруду. Особенно через четыре года. Вот перед выпускным – не ходи. Еще утонешь.

– Ты дурак? – поскреб в носу Колян. – Чего каркаешь? Во-первых, я после восьмого пойду в ПТУ, какой выпускной? Во-вторых, я плавать не умею. В-третьих, кто ж в нашем пруду купается, там столько железа на дне, брюхо можно распороть. Слушай, может быть, ты и правда заболел? Хочешь, я Ваське скажу, чтобы он не лез к тебе?

– Он тебя послушает? – отчего-то безразлично поинтересовался Олежек. Колян все так же отсвечивал будущим утоплением.  Не купаться он пойдет на пруд, просто нажрется до беспамятства и забредет туда, заблудившись.

– Не знаю, – сплюнул Колян. – Мамка-то скоро твоя со смены пойдет?

– В восемь вечера, – как эхо отозвался Олежек, но привычного страха не почувствовал. Точнее страх был, но он оказался придавлен той самой тьмой, что накрыла его в вороте свитера. В вороте свитера, – пробормотал Олежек и тут же снова стянул с себя свитер. И снова надел. И снова его стянул. Холодный апрельский ветер схватил мальчишку за плечи, но тьма в глазах не исчезла, она просто разорвалась на части и спряталась во встречных фигурах. Обернулась несчастной или счастливой жизнью, скорой или нескорой смертью, болезнями и радостями, неудачами и везеньем.

– Пойдем, – заныл Колян. – Не будет ничего, не бойся!

– Так не бывает, – убежденно произнес Олежек. – Не бывает, чтобы знать будущее. Оно происходит само собой. Вот, я остановился и никуда не иду, вот я опять иду, все зависит от человека. Нельзя точно знать, что будет даже через пять минут.

– Можно, – тоскливо сдвинул брови Колян. – Через пять минут по-любому тебе придется говорить с Васькой. Он так и передал, что ждет, и сказал, что встреча… – Колян еще сильнее наморщил лоб и произнес, – не – от – вра – ти-ма.

– Наверное, – почему-то легко согласился Олежек и с удивлением покосился на собственные ноги. Колени у него не дрожали. Нет, слабость была, он вообще еле шел, ему казалось, что он должен был упасть еще десять шагов назад, но он продолжал идти, хотя больше всего хотелось присесть все на тот же бордюр и закрыть глаза, чтобы никого не видеть и не слышать.

– Пошли, пошли! – принялся торопить приятеля Колян. – Он в беседке тебя ждет.

– В беседке, – понял Олежек, значит, из дома их никто не увидит, и Васька будет делать с ним все, что захочет. Ну и пусть. Пусть делает все, что захочет. Год назад Васька докопался до Вовчика из желтого дома, прием ему какой-то показывал, руку в локте сломал. Неизвестно, как он с родителями Вовчика все уладил, а самого пацана теперь за десять шагов обходит. Может быть, и с ним такое же случится? Интересно, больно это – ломать руку?

В беседке было грязно и сыро. На огрызках стола лежал кусок мокрого ДСП, тут же валялись сигаретные фильтры, подсыхали плевки. Младший брат Васьки Игорек деловито тасовал колоду карт, ровесник соседского Сереги Виталик из противоположного дома сортировал собранные по урнам «бычки». Васька, встряхивая головой, чтобы непослушная прядь черных волос сползла со лба, наматывал на кулак тонкую стальную цепочку, на конце которой висел перочинный нож.

– Ну, привет-привет, урод, – сплюнул на дощатый пол Васька. – Значит, в заречный микрорайон ходишь драться? Я уж думал и сам сходить, посмотреть, кому ты там рыло начистил. В кровь разделал, судя по кулакам?

– Чего хочешь? – спросил Олежек.

– Что? – вытаращил глаза Васька. – Ты ж только мычал раньше! Разговаривать научился? А ну-ка, замычи!

Сядет, – подумал Олежек. – Ни теперь. Что теперь будет – не ясно. Муть какая-то в глазах вместо «теперь». Через десять лет сядет. Там и кончится. Страшно кончится. Поднимут его за руки и ноги в камере и ударят о пол. Упал с нар, скажут. Но это через десять лет будет, а до тех пор еще успеет гадостей натворить, потому что изнутри гадкий. Гадкий и грязный. И все, к чему он прикасается, обращается в грязь и мерзость.

– Я не корова тебе, – сказал Олежек, едва сдерживаясь, чтобы не упасть.

– Сейчас будешь, сученок, – оскалился Васька и подозвал Коляна. – Вмажь ему.

– Так это… – залепетал что-то невнятное Колян.

– Боишься? – поднял брови Васька и выщелкнул короткое лезвие. – Я что ли буду шелупонь эту учить? Или мне мячик твой на лоскуты пустить?

– Не надо мячик, – побагровел Колян.

– Не буду! – расплылся в улыбке Васька. – Виталик, отдай ему мяч. Только имей в виду, парень, если мы разойдемся, то сходиться по-другому будем.

– Держи, спортсмен, – выкатил из-под скамьи мяч Виталик. – А сам побудь здесь пока. Тебя никто не отпускал.

– Что он сделал? – хрипло спросил Колян.

– Да ничего, – выпятил губу Васька. – Врет много. Надо бы, чтобы не врал.

– Так он больше не будет, – затосковал Колян.

Жаль, что я трус, – подумал Олежек, чувствуя, как сводит ненавистью пальцы. – А ведь Виталик в порядке. Все у него почти будет; и семья, и дом, и дорогая машина, и дети, а чего не будет, никак не разглядеть. Но не будет чего-то, точно.

– Конечно, не будет! – хихикнул Васька. – Получит по рылу и не будет. Или ты не мужик, Колян?

– Борзых учить надо, – пискнул Игорек, который через восемь лет попадет на какую-то войну, натворит там дел, грязных дел натворит, но и сам сгинет.

Войну? – удивился Олежек. – Какую еще войну?

– Ну, ты это… – почти заплакал Колян и ударил Олежека кулаком в плечо.

– Нет, – чмокнул Васька. – Не пойдет. Ты бы его еще погладил. Сюда надо бить, сюда, – он постучал по собственной правой скуле. – Обновить надо синячок, понял?

– Понял, – потерянно прошептал Колян, но Олежек его не услышал. Колян ударил его в плечо. Не больно ударил, так, только обозначил тычок, но что-то хрустнуло в Олежеке от удара. Не в плече хрустнуло, в голове. Хрустнуло, но не сломалось, а словно исчезло. Исчезла боль, страх, слабость, но и ненависть не прибыла, нет. Она растворилась вместе со страхом, а осталась только досада и удивление, что он сам пришел к этой мерзости и выслушивает всякую чушь, и что хороший парень Колян на его глазах сам становится мерзостью, потому как нельзя оставаться чистым, если общаешься с грязью, и что тот же Виталик со всем своим будущим благополучием тоже будет грязью, но грязью удачливой и покрытой позолотой. До времени.