Текст книги "Каждый охотник (сборник)"

– Сюда нужно бить, – ткнул себя пальцем в скулу Васька.

– На себе не показы… – пискнул Игорек, но не успел договорить, потому что Олежек схватился за лист ДСП и ударил сам. Беседка повалилась куда-то в сторону, или это упал Олежек, он не понял. Мир перевернулся, рассыпался на картинки и звуки, которые никак не хотели складываться друг с другом – искаженное лицо Васьки, блеск лезвия, выпученные глаза Игорька, в кровь разбитый нос Виталика и истошный рев Коляна.

– Ерунда все, ерунда, мне и не больно! – услышал Олежек  радостный голос Коляна, когда мир успокоился и сложился. Мальчишка снова расслышал чириканье воробьев, увидел беседку с выломанной стенкой, каких-то людей, загораживающих кого-то, похожего на Ваську или Виталика, ревущего Игорька, Светку с испуганными глазами и посеревшими веснушками, ее мать, заматывающую бинтом руку Коляну,  и откуда-то взявшегося Димку, который пытался вырвать из рук Олежека обломок ДСП.

– Чего ты ржешь, дурак? – весело щурился больным глазом Димка. – Ничего смешного. Этот урод и ножом пырнуть мог, вон, Коляна зацепил, когда тот его держал. А хорошим Колян оказался парнем, я думал, что размазня. И про тебя думал, что ты размазня.

– Я и есть размазня, – засмеялся Олежек, уже начиная понимать, что кроме ссадин и царапин, ничего не заработал, разве только синяк ему успел обновить или Васька, или Виталик, и что беспокойство, мучившее его с утра, растворилось без следа.

– Тогда чего ржешь? – не понял Димка.

– Не вижу ничего больше, – сказал Олежек. – Не понимаешь? Ну и ладно. Да нет, не бойся, так вижу. Внутрь не вижу. Про тебя вот ничего не могу сказать. Не могу разглядеть.

– А что про меня говорить? – поднял брови Димка. – Вот я. Весь на виду. Ты сам-то как? Чего в школе не был? Заболел?

– Нет, не заболел, – прошептал Олежек, оглянулся и зажмурился, чтобы мир снова не превратился в цветную карусель. – Разве только умер.

2009 год

Собеседование

01

«Где сплетаются лестницы,

Остается надежда

Ступить на равнину".

Jenny

Дом казался пришельцем из прошлого. Впечатление усиливали узкие стрельчатые окна, которые в первом ряду натужно поблескивали темными витражами, во втором и третьем походили на бойницы, а выше замещались каменными фигурами с оскаленными пастями. Женни попробовала посчитать этажи и не смогла. Высокие оконные проемы сбивали с толку. Взметнувшиеся рядом офисы отсвечивали тонированным стеклом безэтажно и казались самонадеянными выскочками.

Девушка посмотрела на часы. Постоянная боязнь оказаться несостоятельной, опасение упустить возможную работу заставили прийти на полчаса раньше и теперь вынуждали бродить по тротуару. Улица заканчивалась тупиком с вязами, в тени которых стояло несколько машин. Женни оглянулась, рассчитывая увидеть скамью или небольшое кафе, но этот район Гамбурга не собирался потакать слабостям. Она вздохнула и, поеживаясь от неожиданной утренней майской прохлады, подошла к дому. Обрамленные каменными спиралями колонн массивные двери казались частью монолитной стены. Рядом на высоте человеческого роста поблескивала металлическая плита. Сливающимся готическим шрифтом на ней темнела надпись:

«Этот дом был построен в 1950 году Олафом Густафсоном и подарен городу Гамбургу».

Женни подняла голову, еще раз окинула взглядом вертикаль фасада и недоуменно качнула головой. Дом выглядел значительно более старым. И на ощупь тоже. Камень не мог обмануть ее. Сколько раз, прогуливаясь по узким берлинским улицам, она угадывала возраст зданий. Неужели ошиблась?

Девушка шагнула к дверям, вгляделась в колонну, возраст которой был никак не менее пяти сотен лет, провела пальцами по матовой поверхности дерева, опустила ладонь на покрытую патиной медную рукоять. Неожиданно правая створка двери легко подалась и уплыла внутрь. Внезапный сквозняк растрепал волосы, затягивая их в открывшийся полумрак. Женни подхватила локон, убрала за ухо и вздрогнула, увидев незнакомца.

Человек стоял в трех шагах от двери, завершая своей фигурой образовавшийся треугольник света. Впрочем, кажущаяся нелепость рассеялась, едва Женни сумела рассмотреть его. На незнакомце ладно сидел строгий, но элегантный черный костюм, открывающий ворот белоснежной водолазки. Черные туфли поблескивали зеркальными носами. И только морщинистое, почти безволосое лицо старика, которое странным образом успокоило Женни, развенчивало общую безукоризненность. Но и эта мнимая ущербность растаяла, едва человек открыл рот. У него оказался приятный низкий голос.

– Входите, фройляйн…

– Женни Герц.

– Как странно…

Незнакомец замер, пожевал сухими губами, словно пробуя имя на вкус.

– Но ведь вы не француженка?

– Нет, – Женни постаралась улыбнуться. – Папа был помешан на Франции.

– Женни, – задумчиво повторил человек. – Ударение на последнем слоге и короткая фамилия. Герц. Отличная фамилия для немецкого имени и никуда ни годная для французского. Когда будете выходить замуж, постарайтесь подыскать мужа с фамилией из двух или трех слогов, но чтобы ударение падало на последний из них. Это важно, как звучит имя.

– Господин Теллхейм? – постаралась улыбнуться Женни.

Внезапно она почувствовала неловкость, мысленно укорила себя за невыдержанность и принялась подбирать извинения. Но старик тепло улыбнулся и шагнул назад:

– Входите, милая Женни!

"Неплохое начало, – подумала девушка. – К счастью этот Теллхейм слишком стар, чтобы доставлять неудобства возможной назойливостью".

– Вас не удивила догадка о вашем девичестве? – вежливо спросил Теллхейм, складывая губы в улыбку и приглашая Женни насладиться интерьером.

Девушка кивнула, но оставила вопрос без ответа. В неполные двадцать пять лет она уже успела понять, что это было единственным способом избежать возможных приставаний, ухаживаний и последующей ненависти при неуступчивости. Кроме этого она привыкла к непостижимому угадыванию каждым собеседником ее незамужества. Сейчас Женни занимал дом. Она оказалась в высоком зале, который менее всего походил на прихожую. Сумрак, почудившийся ей при входе, рассеялся. Окна, предстающие мрачными провалами снаружи, здесь оказались источниками света. Из нижних проемов он падал пятнами, окрашиваясь цветными стеклами, закрепленными в свинце витражей, а сверху лился неискаженными солнечными лучами. Девушка подняла голову и не увидела потолка. Он находился столь высоко, что казалось, его не было вовсе. И только следуя глазами по ступеням широкой лестницы, которая разбивалась на узкие переходы и уже ими карабкалась вверх по противоположной внутренней стене, по бесчисленным колоннам, устремляющимся прочь от плиточного пола, Женни предположила в туманной вышине пыльные балки из потемневшего дерева и остроконечные своды.

– Фантастика! – восхитилась она.

– Изнутри больше чем снаружи, – довольно кивнул Теллхейм. – Ваш папа был помешан на Франции, а строитель этого здания на готике.  Или, скажем так, на ощущении архитектуры, которое оформилось во Франции двенадцатого века.

– Это стилизация? – спросила Женни.

– Я не знаю, что такое стилизация, – покачал маленькой головой Теллхейм. – Готика, как и любой стиль в искусстве – это не принадлежность времени, а способ изложения художественной идеи. И если изложение верно, талантливо – вы получите образчик стиля, в каком бы времени он ни осуществлялся. Хоть в архитектуре, хоть в живописи, хоть в поэзии.

– В поэзии… – восхищенно повторила одними губами девушка и неожиданно вспомнила о причине своего прихода. У нее собеседование с господином Теллхеймом, директором городского архива Гамбурга. Собеседование, от которого зависит ее судьба. Сможет ли она получить это место, а значит, и возможность заниматься тем, что ей действительно интересно, и что, наконец, будет приносить хоть какие-то деньги.

– Господин Теллхейм, я прошу извинения за необдуманно ранний приход. Вчера, когда я связывалась с вашей помощницей в магистрате, мне было назначено собеседование на восемь утра. Речь шла о работе в архиве в рамках гранта, который выделил Немецкий Археологический Институт. Я прошла предварительное собеседование в Берлине, у меня есть направление…

Она старательно улыбнулась, открыла сумочку, чтобы достать рекомендации, но Теллхейм остановил ее едва заметным движением руки. Женни замерла и, выжидающе взглянув на него, добавила:

– Вероятно, на это место есть и иные претенденты? У меня большой опыт. По образованию я историк. Три года отработала в Государственной библиотеке в Берлине, проходила практику в архиве "Берлин-Лихтерфельде", – девушка запнулась. – Вы знаете, работа архивиста не приносит достаточных средств, но ваши условия очень хороши для меня. Я… хочу получить это место.

– Вы совсем не умеете проходить собеседование, – неожиданно произнес Теллхейм.

– Что вы имеете в виду? – не поняла Женни.

– Конечно, не правила, которыми пичкают современных молодых людей, – прищурился старик. – Что-то вроде того, как себя вести, как ставить ноги и куда девать руки. Какой вопрос задать, чтобы получить от работодателя первое "да". Как добиться успеха. Дело не в этом. Собеседование – это участие в беседе. Ваша задача состоит в том, чтобы беседа не разрушилась. Вы должны поддерживать ее.

– Каким же образом? – растерялась девушка. – Обычно тот, кто проводит собеседование, задает вопросы, а я на них отвечаю.

– Единственное правило состоит в том, что нет никаких правил, – покачал головой Теллхейм. – Я присутствовал при собеседованиях, во время которых испытуемый вообще не проронил ни слова. Или сам беспрерывно задавал вопросы. Результат зависит не от этого.

– А от чего? – спросила Женни и в наступившей тишине услышала, как ее голос шелестом отразился под сводами.

– От того, как вас примет Мертвый Дом, – ответил Теллхейм.

02

"Сквозняк потушил свечу.

Отчего ж не осветит страницу

Сияние за моим окном?".

Jenny

– Что значит «Мертвый Дом»? – спросила Женни, чувствуя, как болезненная пустота образуется в нижней части живота. «Только этого не хватало, – мелькнуло у нее в голове, – спешка, волнение. Сейчас ударит в затылок, затем заломят виски. Главное, чтобы не было тошноты. Как не вовремя!»

– Ничего и одновременно все, – ответил, склонив голову Теллхейм. – Как и любое имя. Мертвый Дом – такое прозвание дали этому зданию жители Гамбурга. По крайней мере, жители близлежащих районов. Но этого имени нет ни в одном из справочников.

– Вы сказали, "и одновременно все", – повторила девушка, украдкой смахивая пот со лба и чувствуя противную слабость в коленях и начинающиеся спазмы в животе. – Значит, для этого имени были основания?

– Именно основания, – улыбнулся Теллхейм. – Пойдемте. Мы продолжим беседу сидя.

Он улыбнулся еще раз, пошел к лестнице и, не оборачиваясь, стал подниматься словно то, что Женни последует за ним, было само собой разумеющимся. Девушка встряхнула головой, отгоняя боль, чуть торопливее, чем следовало, побежала по ступеням, но догнала его только в конце лестничного марша.

– Нам сюда, – сказал Теллхейм, показывая на украшенную резьбой дверь. Женни взялась за рукоять и толкнула. Перед ней предстала небольшая комната, освещенная низко висящим кованым светильником. Посередине матово поблескивал круглый стол из черного дерева. За ним стояла высокая молодая женщина в строгом платье и белом фартуке. Увидев Женни, она кивнула и отошла в сторону.

– Заходите, – услышала девушка голос Теллхейма. – Это Тереза. Она хозяйка и добрый дух этого здания. В ее обязанности входит поддержание порядка, тишины и чистоты в коридорах Мертвого Дома. И пусть вас не смущает ее строгий вид, вы согласитесь с моими словами столько раз, сколько испробуете кофе, приготовленный ее руками.

– Как вам будет угодно, – сухо произнесла Тереза и ушла, оставив в воздухе исчезающий запах ванили.

– Вот так всегда, – развел руками Теллхейм, кивком приглашая Женни опуститься в одно из глубоких кожаных кресел. – Чем более ценен работник, тем менее он приятен в общении. Надеюсь, вы не сочтете мои слова руководством к действию?

Он негромко рассмеялся, и девушка только теперь заметила, что на черной поверхности стола стоят две маленькие фарфоровые чашечки с кофе и лежит темная кожаная папка.

– Замечательный кофе, – сказал Теллхейм, вытирая слезы белым платком. – Угощайтесь. Я попросил Терезу добавить в каждую чашечку несколько капель коньяка. В вашем состоянии это не помешает.

– В каком состоянии? – насторожилась Женни.

– Вам двадцать пять лет, и вы не были замужем, – спокойно объяснил Теллхейм. – В старину в этом возрасте женщина не только успевала родить кучу детей, из которых живым оказывался иногда только каждый третий, но еще и превратиться в старуху. Вы же еще молоды, даже юны, но природу не обманешь. Она напоминает о вашей детородной функции.

Девушка почувствовала, как румянец набегает на щеки, и, опустив глаза, пробормотала:

– Не думаю, что это может отразиться на моей работе. К тому же это доказывает, что ничто не будет меня отвлекать.

– Не обижайтесь, – махнул рукой Теллхейм. – Продолжим беседу. Я хочу рассказать о Мертвом Доме. Перед тем как покажу архивы, которыми вам, возможно, придется заниматься. Сделайте несколько глотков и откройте папку.

Женни отставила кофе, который действительно был хорош, открыла папку и увидела три фотографии. На первой из них была запечатлена мощенная камнем улочка немецкого городка тридцатых годов. На второй, эта же улица представляла собой груды камней. На последней фотографии на фоне строящихся домов высилась громада готического здания.

– Это фотографии одного и того же места? – спросила девушка.

– Да, – кивнул Теллхейм. – И фотографии подтверждают, кстати, что дому действительно немногим более пятидесяти лет.

– Расскажите мне о них, – попросила Женни.

– Охотно, – согласился старик. – Первая фотография относится к началу тридцатых. Скорее всего, это тридцать второй год. Именно в том году мясник Клаус Штольц открыл лавку. Вот вывеска на приземистом здании. Слева от лавки располагался доходный дом фрау Эберхарт. А справа домишко семейства Гольдбергов. В тридцать третьем их уже на этой улице не было, дом выкупила госпожа Эберхарт и устроила гостиницу для моряков. Все остальные дома принадлежали зажиточным бюргерам, информация о которых почти не сохранилась. И объясняется это второй фотографией. Она была сделана в сорок третьем. Сразу после трех страшных ночных бомбежек Гамбурга, во время которых погибли десятки тысяч людей. Эта улица была также превращена в руины. Погибли все, проживающие на ней люди, за исключением дочери госпожи Эберхарт с маленьким сыном, мясника и его подсобного рабочего Олафа Густафсона.

– Там, на доске его имя… – встрепенулась Женни.

– Подождите, – остановил ее Теллхейм. – Итак, живыми остались только четверо. Причем Густафсона нашли не сразу. Во время налета он находился в подвале. Бомба попала гостиницу. Три дома мгновенно обрушились. За полчаса до налета дочь госпожи Эберхарт, не понимая, что она делает, завернула ребенка в одеяло и вышла на улицу. Там уже стоял недоумевающий Клаус. В руках у него был лом и лопата. Вскоре начался налет. Это была первая бомбежка. Все жители улицы погибли. Пожары бушевали вокруг. Но ни Клаус, ни мать с ребенком не получили ни одной царапины. Когда все закончилось, мясник соорудил в развалинах лачугу и принялся раскапывать вход в подвал, где у него оставались запасы еды и кое-какое имущество. Молодая женщина, как и все в этом городе, находилась на грани сумасшествия. Чтобы отвлечься от переживаний, выдержать, в те часы, когда ребенок спал, она помогала Клаусу. На восьмой день они спустились в подвал и обнаружили там спящего Олафа.

– Спящего? – удивилась Женни.

– Именно так, – подтвердил Теллхейм. – Восемь дней он безмятежно спал, пока на утро девятого его не коснулся потрясенный мясник.

– Удивительно, – поразилась Женни. – Восемь дней! Но что было дальше?

– Дальше? – переспросил Теллхейм.

Он задумался, протянул руку в сторону кофе, вытянул пальцы над язычком пара.

– Женни, чем вы занимались в Государственной библиотеке? Чем вы увлекались?

– Я занималась анализом любых архивных материалов. Эти исследования сродни изысканиям горного мастера. Он берет пробы, осматривает местность и говорит будущим исследователям вот это, это и это достойно более пристального исследования, это пока подождет, а вот здесь золотая жила. Необходима промышленная разработка.

– То есть вы эксперт? – уточнил Теллхейм. – Но у вас есть и личные пристрастия?

– Да, – пожала плечами Женни. – Я увлечена девятнадцатым веком. Всем, что связано с литературой и поэзией Германии. Мне всегда казалось, что личности, которые существовали в немецкой литературе девятнадцатого века, заслуживали большей проекции в будущее, чем та, которую они получили в своих последователях.

– Немцы всегда были недовольны собственной проекцией в будущее, – усмехнулся Теллхейм. – Но, признаться, девятнадцатый век представлялся мне веком немецкой философии. Кстати, госпожа Эберхарт была убеждена, что здание, которое она превратила в дешевую гостиницу для моряков, посещал сам Шопенгауэр. Хотя в Гамбурге он все-таки жил в конце восемнадцатого века.

– Архивист может подтвердить это или опровергнуть! – оживилась девушка. – Когда я листаю старинные документы, мне кажется, что начинает звучать чудесная музыка!

– Возможно.

Теллхейм встал, сцепил ладони на животе и задумчиво произнес:

– Но порой старинная музыкальная шкатулка играет странную мелодию.

– О чем вы? – не поняла Женни. – Вы хотите проверить мое знание литературы девятнадцатого века? Я не помню этой фразы.

– Нет, – покачал головой Теллхейм. – Этот дом, как старинная шкатулка. Шкатулка, которую дано открыть не каждому. И каждый, открывший ее, слышит собственную мелодию.

– И какую же мелодию услышали вы?

– Ее невозможно описать, – проговорил Теллхейм, прислушиваясь к чему-то. – Продолжим наш разговор на шестом этаже. Там наиболее интересная часть архива. И музыка старинных страниц там должна звучать особенно чарующе. На втором этаже у лестницы вы найдете дамскую комнату. А потом поднимайтесь ко мне. Не бойтесь заблудиться. Идите по синей ковровой дорожке.

– Здесь нет лифта? – спросила Женни.

– Нет, – Теллхейм с улыбкой посмотрел на часы. – Лифты иногда застревают. И особенно часто это бывает без двадцати минут восемь.

Женни приподняла брови, но, решив не задавать лишних вопросов, встала. Сделав шаг вперед, она увидела в дверном проеме часть лестницы и поднимающегося по ней обрюзгшего старика с топором в руке. Незнакомец взглянул на нее, и сердце девушки обрушилось в низ живота.

– Что с вами? – удивленно спросил Теллхейм, взглянув на ее лицо.

– Там! – в ужасе прошептала Женни. – На лестнице человек с топором! Без глаз!

– Ах, это? – рассмеялся Теллхейм. – Не обращайте внимания! Это наш работник. Он в маске. Знаете ли, сюда нередко приводят экскурсии, так вот это часть шоу. Это не Англия. Немецкие замки и старинные дома бедны призраками, поэтому в этом качестве подрабатывают обыкновенные бюргеры. Наш сантехник изображает мясника Клауса. Да, и не пугайтесь, если увидите мальчика. Это ребенок Терезы. Очаровательный сорванец!

03

"Пьешь мою наготу,

И не можешь напиться?

Отчего не откроешь рот?".

Jenny

Туалетная комната успокоила Женни. Все вокруг сияло чистотой. Цветочные ароматы не были назойливыми. Казалось, что уборщица только что покинула помещение. Девушка привела себя в порядок и вышла на лестницу. Тереза стояла у дверей. Невольно вздрогнув, Женни кивнула ей и, улыбнувшись, хотела пройти мимо. Ее остановил голос женщины.

– Ты не встречала Олафа?

– Что вы сказали? – переспросила девушка.

– Они спрятали его от меня.

Тереза стояла неподвижно, глядя прямо перед собой, и даже губы ее, казалось, не шевелились. Был только голос.

– Если встретишь Олафа, скажи ему, что я жду здесь.

– Хорошо, – растерянно ответила Женни и заторопилась вверх.

Поднявшись по лестнице на один пролет, девушка оглянулась. На том месте, где она только что видела Терезу, никого не было. "Странно, – подумала Женни, – что она хотела этим сказать? Или она сознательно запугивает новых работников? Это часть испытания?" Девушка нахмурилась на мгновение, пытаясь вспомнить, была ли она безупречна при пользовании туалетной комнатой, затем махнула рукой и поспешила вверх. Каждый этаж здания соответствовал не менее чем двум этажам обычного дома, поэтому она запыхалась. К тому же несколько раз ей казалось, что двумя пролетами выше мелькала фигурка ребенка. Поблагодарив про себя Теллхейма за предупреждение, она пошла по синей дорожке. По всей видимости, дом не ограничивался узким фасадом, а продолжался вглубь квартала. Она прошагала по мрачному, слабо освещенному коридору не менее полусотни метров, пока синяя ковровая дорожка не исчезла под тяжелой дверью. Женни с усилием потянула ее на себя и оказалась в библиотеке. Теллхейм уже ждал ее. Он показал на кресло, взмахнул рукой, демонстрируя стеллажи, заставленные книгами, свитками, пачками истрепанной бумаги, коробками и ящиками.

– Святая святых. Конечно, в свое время представители оккупационных властей приложили к этому руки, но многое было обнаружено и в более поздние годы. Это архивы видных горожан, отошедшие к магистрату по завещаниям или выкупленные у нерадивых потомков. Есть редкие документы и даже древние манускрипты. Причем в этом зале собрано все, имеющее отношение к литературе, искусству, философии, архитектуре.

– Вы проводили сортировку?

Женни восхищенно вертела головой, стоя в середине зала.

– Отчасти. Следовали сопроводительным документам магистрата. Возможно, и даже наверняка что-то ценное есть и на других этажах, но здесь концентрация выше.

– И много открытий здесь было сделано? – спросила девушка.

– Ни одного, – спокойно ответил Теллхейм.

– То есть? – не поняла Женни. – У вас не было архивиста?

– Были, – сказал Теллхейм. – Только они не задерживались. Двое женщин обратились за консультацией к психиатру. Одна выбросилась с галереи шестого этажа. Несколько человек покинули нас в первые же дни. Вы не боитесь?

– Чего? – неожиданно для самой себя усмехнулась Женни. – Я не верю в призраков. И мне нужна эта работа. К тому же вы здесь работаете. Тереза. Этот сантехник.

– Мы давно здесь, – задумчиво проговорил Теллхейм, присаживаясь на край дивана. – Извините, но я присяду. Дело не в нас. В конечном итоге здесь все решает сам дом.

– Вы так и не закончили рассказ, – напомнила ему девушка. – Подождите углубляться в мистику.

– Да, конечно, – согласился Теллхейм. – На чем мы остановились?

– Я хотела бы узнать, кто такой Густафсон, – сказала Женни. – Мне непонятно, почему в годы войны в помощниках у мясника был, судя по фамилии, швед. Почему он не попал в вермахт или в концлагерь? И как его имя оказалось на доске. И вообще, откуда взялся дом?

– Его построил Олаф Густафсон, – ответил Теллхейм.

– И вот еще, – вспомнила девушка. – Почему дом называют Мертвым?

– Вы хотите, чтобы я отвечал на все вопросы одновременно? – неожиданно улыбнулся Теллхейм.

– Зачем же? – опустилась в кресло Женни. – Начните с главного.

– Кто может знать, что является главным, – задумался Теллхейм. – Клаус нашел Олафа Густафсона в собственном подвале.

– Подождите, – остановила его девушка. – Я помню. На восьмой день.

– Не перебивайте меня, – мотнул головой Теллхейм. – Это случилось в тридцать втором. Время было тяжелое. Клаус не обрадовался, когда, открыв двери в подвал, обнаружил там спящего белоголового парня. Дело чуть не дошло до тумаков. Но припасы были целы, а работника у него как раз тогда не было. Парень оказался работящим, хотя и идиотом. Он не мог связать и двух слов ни на одном известном в порту Гамбурга языке. Имя он сказал сам, а фамилию ему придумал Клаус. Точнее пошел в порт и спросил фамилию первого попавшегося ему на глаза шведа. Так Олаф стал Густафсоном. И самое удивительное, что до момента бомбежки он не изменился. Оставался белоголовым юным увальнем трудягой. Клаус не мог нарадоваться на него. Только этой идиллии однажды пришел конец. Когда Гамбург был уничтожен, на руках у Клауса оказались помешанный парень, который вдруг начал пытаться что-то говорить, и дочь фрау Эберхарт с ребенком на руках. Та после пережитого тоже в уме повредилась. Клаус смекнул, что к чему, оформил в суматохе усыновление Олафа, затем организовал его свадьбу с девушкой и уже через полгода был фактическим владельцем трех участков на разрушенной улице. Не знаю, как он перебивался. Темные то были времена. Говорили разное, но в нацистских архивах на Клауса ничего не нашлось. Потом война подошла к концу, в город вошли оккупационные войска. Клаус начал понемногу вставать на ноги, собрался восстанавливать дом, но тут произошло чудо.

– Чудо? – переспросила Женни.

– Олаф стал нормальным человеком, – объяснил Теллхейм.

– То есть? – не поняла девушка.

– В один прекрасный день он перестал быть идиотом, – развел руками Теллхейм. – Все эти несчастья, что обрушились на город и на Германию, словно вливали в него силы. Более того, он обрел влияние на Клауса, на жену. Тогда еще у них родилась дочка. Обворожительное создание. Кто знает, может, именно ее рождение сыграло решающую роль? Так или иначе, но уже в сорок седьмом всеми делами заправлял Олаф. А в конце того же года он начал строить Мертвый Дом.

– Лавка мясника давала достаточно средств? – усомнилась Женни.

– Лавка мясника не давала ничего, – усмехнулся Теллхейм. – Но вместе с разумом к Олафу пришла или вернулась удача. У него появились деньги. Много денег. Говорили, что он продает какие-то предметы, изделия из золота. Точно никто не знал, но денег у него было много. Достаточно много, чтобы заткнуть рот тем, кто мог бы расспросить его об этом.

– Зачем он построил такое здание? – спросила девушка.

– Этого никто не знает, – ответил старик. – Но сам Олаф неоднократно повторял, что он строит убежище для кого-то, кому будет служить его семья.

– Кто выполнял проект?

– Никто, – продолжил Теллхейм. – Проект здания до последней черточки был запечатлен у Олафа в голове. Словно он восстанавливал его по памяти. Когда развалины были расчищены, оказалось, что подвал Клауса и фундаменты соседних домов когда-то были одним целым. Они явно принадлежали какому-то древнему строению. Рабочие пустили слух, что это остатки языческого капища. К сожалению, все возможные проходы в подвалы были замурованы еще при строительстве. Олаф избегал внимания. И просил рабочих не болтать лишнего. Но только шила в мешке не утаишь. Когда здание было выстроено, его тут же прозвали Мертвым Домом.

– Почему? – спросила Женни.

– Вас не удивляет, что здесь тепло? – поинтересовался старик.

– Хорошее отопление? – предположила девушка.

– Кости, – ответил Теллхейм. – Человеческие кости, которые попадались при разборке развалин. На некоторых из них даже были куски плоти. Олаф покупал их за гроши. А затем изготавливал бетонные блоки, добавляя их в смесь. Для уменьшения теплопроводности камня. Здесь были горы останков. Городские власти закрывали на это глаза. Олаф говорил, что силы мертвых не должны раствориться в земле. Кроме этого, он разыскивал и покупал черные кирпичи со знаком, изображающим вертикальную линию с двумя короткими, составляющими треугольник на части ее вертикали.

– Thurisaz. Руна врат, – сказала Женни.

– Да, – кивнул Теллхейм. – Отчего-то таких кирпичей немало попадалось в развалинах. Подростки просто роились по всему городу. Некоторые кормили этим промыслом свои семьи. А еще в раствор добавлялся пепел. Никто не знал, что это был за пепел, но на ощупь он казался жирным, как свиное сало. Так или иначе, но дом рос. Кто-то пытался протестовать, но слишком многим это строительство давало шансы выжить. В пятидесятом году дом был закончен и перешел к магистрату.

– А как же Олаф, его семья, Клаус? – спросила Женни. – Или те, кому они должны были служить?

– Олаф, его семья и Клаус исчезли, – сказал Теллхейм.

– Как исчезли? – удивилась Женни.

– Когда строительство подходило к концу, – продолжил Теллхейм, – Олаф заключил с магистратом договор, что если с ним или его семьей что-то случится, заботы по содержанию дома переходят на городскую администрацию с учетом использования средств Олафа. И сколько магистрат истратит на содержание дома, столько же он сможет взять и на собственные нужды. Срок договора был ограничен только наличием средств на специальном счете. Он тогда заплатил очень много. У него даже были какие-то подтверждения по этим деньгам. Не только этот дом, но и кое-кто из магистрата будут еще долгие годы чувствовать себя припеваючи. Первого мая пятидесятого года Олаф торжественно закрепил на стене дома металлическую плиту со знакомым вам текстом, обернулся и громко произнес вот эти строки.

 
Чертог она видит
солнца чудесней,
на Гимле стоит он,
сияя золотом:
там будут жить
дружины верные,
вечное счастье
там суждено им.[1]1
  Старшая Эдда


[Закрыть]
 

Затем он ухватил за руки очаровательную двухлетнюю дочь, приемного мальчишку, позвал жену и старого мясника и завел их в те самые двери, в которые вошли и вы. Более их никто не видел.

– То есть? – удивилась Женни.

– Более их никто не видел, – повторил Теллхейм. – Дом был перерыт сверху донизу. Их поискали еще некоторое время, а потом, к собственному удовлетворению, магистрат приступил к исполнению обязательств. Сначала здесь хотели разместить городские службы, затем кое-кому показалось, что дом оказывает гнетущее впечатление на чиновников, и сюда перенесли архив.

– Куда же они делись? – потрясенно проговорила девушка. – Олаф и остальные…

– Неизвестно, – тепло улыбнулся Теллхейм. – Некоторые горячие головы предлагали разобрать дом по кирпичику. Они предполагали, что, следуя дикому обычаю наших предков, Олаф замуровал своих родных в стенах дома. Для придания крепости и долговечности его сводам.

– А на самом деле? – прошептала Женни.

– На самом деле? – переспросил Теллхейм. – Не самый лучший вопрос для архивиста. Никогда нельзя выяснить, что было на самом деле. Можно лишь составить компиляцию из чужих мнений.

– Каково же ваше мнение? – спросила девушка.

– У меня его нет, – улыбнулся Теллхейм. – Что, если Олаф оставил себе щелочку и все еще спит в подвале на том месте, где уже дважды его разбудил Клаус?

– И все-таки? – надула губы Женни.

– Ответьте сами на этот вопрос, – вздохнул Теллхейм. – Могу только добавить, что Олаф спешил. За два половиной года строительства он превратился в глубокого старика. Словно природа нагоняла упущенное. В Гамбурге остались люди, которые помнят эту картину до сих пор. Приглашенный чиновник из магистрата торжественно перерезает ленточку, седой как лунь Олаф берет за руки мальчишку и двухлетнюю белокурую девчушку в розовом платье и ведет к дверям. А сзади его жена ведет старика Клауса, который на вид в два раза моложе Олафа. И все.