Текст книги "Мартовские дни 1917 года"

II. Экспедиция генерала Иванова

Первого марта министр ин. д. старого правительства сообщил союзным послам английскому, французскому и итальянскому, что «революция – совершившийся факт» и что «у правительства нет войск для ее подавления». Сообщение Покровского зарегистрировано было в специальной телеграмме, отправленной Бьюкененом в Лондон. Оно подводило итог событиям в Петербурге. События вовне еще были не ясны, но в ночь с 1-го на 2-е обстановка вырисовалась более отчетливо и с этой стороны. Мы знаем, что Рузский в первой же своей беседе с Родзянко передал последнему, что отдано распоряжение о приостановке движения эшелонов, назначенных в распоряжение ген. Иванова, которому были даны диктаторские полномочия. Отпадали, таким образом, опасения правительственного разгрома петербургского «мятежа» при содействии двинутых с фронта войск, настроения которых были неизвестны. Это должно было, с своей стороны, содействовать успокоению в столице – особенно в рабочих кварталах и в солдатских казармах.

Многие из ответственных деятелей революции впоследствии склонны были утверждать, что никакой реальной опасности продвижение эшелонов ген. Иванова не представляло и большого впечатления в Петербурге не произвело. Прежде всего это засвидетельствовал в показаниях перед Чр. Сл. Ком. Гучков. То же повторяли его помощники (напр., Половцов). Впечатление кн. Мансырева – явно преувеличенное в воспоминаниях – было иное. Он говорит даже о «паническом ужасе», охватившем думский комитет и руководящие политические круги. По словам Керенского, нервничавшей и возбужденной была лишь толпа, затоплявшая здание Таврического дворца. В действительности, со стороны Ивановского отряда никакой опасности не могло быть (rien a craindre). Ее не было, конечно, потому, что ни одну воинскую часть нельзя было направить против восставшего народа. Мемуарист, не слишком считающийся с необходимостью изложение фактов вставлять в рамки хронологической точности, во второй своей книге, больше уже претендующей на историческое повествование, патетично описывает иностранному читателю трагическое положение вечером 1 марта прибывшего в Псков Царя. Единственную новость, которую могли ему сообщить явившиеся генералы – Рузский и нач. шт. Данилов, – заключалась в том, что части, посланные с фронта на поддержку «диктатора» Иванова, одна за другой присоединились к революции. У Императора, таким образом, не оставалось выхода, – заключает Керенский. Единственный факт, зарегистрированный летописью событий, произошел в Луге через несколько часов после прибытия Николая II в Псков и имел лишь подобие того, о чем в ночном разговоре с Рузским передавал в неверном освещении весьма неточно информированный Родзянко. На этом эпизоде надо остановиться, ибо он послужил канвой при создании легенды, крепко укоренившейся в сознании современников.

О том, как произошло назначение Иванова, будет сказано в главе, посвященной позиции и намерениям монарха. Для ясности проследим судьбу ивановской миссии с момента, как «диктатор» выехал в 11 час. утра 28-го из Могилева во главе эшелона Георгиевского батальона по направлению к Царскому Селу по прямой линии через Витебск и ст. Дно103103
  Сам Иванов выехал позже, и его вагон был прицеплен к эшелону в Орше. Этот факт, как мы увидим, он позже и пытался при допросе в Чр. Сл. Комиссии использовать как доказательство того, что никакой карательной экспедиции не было.


[Закрыть]. Иванов предполагал, прибыв в Царское, остановиться «на вокзале для выяснения обстановки» и выжидать назначенные в его распоряжение войска с фронта, причем войска, посылаемые с Западного фронта, должны были сосредоточиться в Царском, а частям с Северного фронта местом высадки была назначена ст. Александровская вблизи Ц. Села. Всего Иванов рассчитывал иметь 13 батальонов, 16 эскадронов и 4 батареи – для расквартирования такого количества он просил царскосельского коменданта приготовить помещение; дополнительно предполагалась отправка некоторых гвардейских частей и с Юго-Западного фронта. Войска были взяты с разных фронтов, с целью не ослаблять боевой силы действующих армий. Предполагалось, что первые эшелоны, из расчета 18 часов в пути, могут прибыть в Петербург «не ранее рассвета 1 марта».

В 9 час. вечера 1 марта Иванов с небольшим опозданием, без каких-либо осложнений, прибыл в Царское Село, имея в своем распоряжении, по исчислению придворного историографа ген. Дубенского, около 800 человек. Сообщение о том, что в Вырицах (в нескольких перегонах от Царского – 30 с небольшим верст) поезд был задержан железнодорожным начальством и Иванов требовал пропуска, угрожая применить силу, надо отнести к числу позднейших наслоений в воспоминаниях инж. Ломоносова104104
  По рассказу Ломоносова Иванов требовал пропустить до Ц. С. с отдельным паровозом только один его вагон. Думский комиссар Бубликов запросил Врем. Ком. и получил будто бы приказ: «пропустить». Несуразность этого рассказа столь очевидна (Иванов прибыл в Царское со всем своим отрядом), что ген. Мартынов вольно или невольно сделал подмену и говорит, что по инструкции Вр. Ком. Иванову был дан экстренный поезд. (Отсюда вывод: Врем. Ком. видел в Иванове «не столько врага, сколько союзника».


[Закрыть]. Также «спокойно», по выражению тогдашней телеграммы ген. Лукомского, проходили и эшелоны с фронта. К моменту, когда Иванов прибыл в Царское, а Николай II в Псков, по официальным данным, положение эшелонов было таково. Головной эшелон – 67-й Тарутинский полк дошел до места назначения – ст. Александровская; второй эшелон – 68-й Бородинский полк – достиг Луги; остальные находились в пути между Лугой и Псковом, Псковом и Двинском. Первые войска, двигавшиеся с Западного фронта, прошли Полоцк. Задержка с продвижением вызвана была не «саботажем», а подготовкой ожидавшегося продвижения императорского поезда.

С Бородинским полком и произошел тот самый лужский эпизод, о котором упоминалось. Первого в Луге произошло восстание гарнизона, с бытовой стороны довольно ярко описанное кап. Вороновичем. Для февральских дней здесь можно почерпнуть много характерных черт, но остановимся только на интересующем нас сейчас эпизоде, как его излагает главное действующее лицо. Около 2 час. ночи в Луге получено было телеграфное сообщение о приближении эшелона с бородинцами. В согласии с установившейся для воспоминаний «левого» сектора традицией, Воронович пишет: «Хотя прибывающий по частям эшелон ген. Иванова и не мог оказать никакого влияния на события, тем не менее Петроград распорядился, во избежание могущего произойти бесцельного кровопролития, обязательно задержать и обезоружить бородинцев». (Из рассказа самого Вороновича довольно очевидно, что никаких «распоряжений» из Петербурга не могло быть получено.) «Военный комитет, – продолжает Воронович, – не знал, что ему предпринять: в эшелоне было до 2000 человек и 8 пулеметов, в лужском же гарнизоне было не более 1500 вооруженных солдат, причем по тревоге можно было собрать самое большее 300—400. В запасном арт. дивизионе все пушки были учебные, и ни одна из них для стрельбы не годилась, а во 2-й особой арт. бригаде пушек совсем не было. Поставленное на платформе учебное орудие являлось бутафорским, к пулеметам не было лент». Поэтому для разоружения «бородинцев» решено было прибегнуть к следующей «уловке». «Как только эшелон подойдет к вокзалу, три офицера (пор. Гуковский, Коночадов (прап.) и я) выедут ему навстречу и начальническим тоном прикажут солдатам не выходить из вагонов, так как поезд сейчас же отправится дальше. Затем члены военного комитета войдут в офицерский вагон, приставят к нему часовых и предложат командиру полка от имени Комитета Г. Д. немедленно сдать оружие, пригрозив в случае отказа открыть по эшелону артиллерийский огонь». В качестве артиллерии должно было фигурировать бутафорское орудие. Командиру полка было решено указать, что весь 20-тысячный гарнизон Луги примкнул к Петербургу, и всякое сопротивление является бесцельным… «Все произошло так, как мы предполагали. Бородинцы мирно спали в теплушках, и никто из солдат не попытался вылезть из поезда…» Командир, полк. Седачев, подчинился «силе». Солдаты отнеслись очень спокойно к требованию выдать винтовки и сами стали сносить их на платформу. Одновременно вагон с пулеметами и ручными гранатами был отцеплен и отвезен на запасный путь… Между тем стало рассветать. Бородинцы с недоумением посматривали на совершенно пустую платформу… Офицеры стали нервничать… Нужно было как можно скорее отправить бородинцев в Псков… С трудом удалось уговорить командира оставить в Луге нескольких офицеров и солдат для сопровождения возвращаемого оружия, а остальных немедленно направить в Псков. После отхода эшелона в Петербург была послана «краткая телеграмма с извещением о том, что бородинцы нами разоружены». Краткая телеграмма, очевидно, и превратила разоружение в «бунт» в мемуарной литературе, поддержанной и Шульгиным. Рассказ Вороновича вполне подтверждается сохранившейся лентой разговора 2-го представителя Ставки со штабом Северного фронта о том, как «68-й полк частично присоединился к лужскому гарнизону». Представитель Ставки, полк. Бармин, выслушав информацию, вполне резонно заметил: «Значит, никто не переходил на их сторону». Конечно, остается в высшей степени показательной для момента обстановка, в которой произошло разоружение Бородинского полка, – это как бы жизненная иллюстрация к словам в дневнике ген. Болдырева 28-го по поводу экспедиции ген. Иванова: «Так не хотелось бы вовлекать во все это армию. За что еще хотят бороться – за призрак. Ведь кругом тайное и явное сочувствие». Эту действительность революционное чувствование и тогда уже стремилось расцветить. До каких пределов может доходить подобная тенденция, показывает текст Шляпникова. Вот характерные из него строки (сравним с бесхитростным рассказом Вороновича): «Стоявший в Луге гарнизон по своей революционной инициативе задерживал все двигающиеся на столицу войска, разоружая их или поворачивая обратно. Двадцать тысяч штыков и сабель были наготове и преграждали контрреволюции путь на Петербург. Двадцать батарей различного калибра были готовы по первому сигналу смести с лица земли любую часть, осмеливающуюся сопротивляться революционной воле солдат лужского гарнизона. Добравшиеся другими путями просто перешли на сторону петроградских рабочих и солдат». Но и этого «просто» не было: головные эшелоны (Тарутинский полк), дошедшие до назначения на ст. Александровская, сохраняли свою «лояльность» до последнего момента и распоряжением военной власти были возвращены на фронт, в Двинск, окружным путем, дабы избежать возможного «конфликта» с лужским гарнизоном105105
  Бородинский полк шел тремя эшелонами и специальным эшелоном батареи. К моменту, когда разыгрались события, в Луге находились два первых эшелона. Несколько неясно лишь о пулеметной команде полка, о которой упоминал Иванов, как ушедшей вместе с «моряками» в Петербург. Отсюда пошел слух, что полк «побратался» (Мстиславский) с восставшими.


[Закрыть].

Что же касается эшелона с георгиевскими кавалерами, прибывшими в Царское под непосредственным водительством Иванова, то при описании перипетий, с ним бывших, по-видимому, наиболее правильным было бы следовать за показаниями в Чр. Сл. Ком. самого «диктатора». Его простое, безыскусственное повествование (правда, стенограмма довольно невразумительна) не вступает, по крайней мере, в непримиримую коллизию с фактами, как это происходит с другими версиями. Прибыв в Царское Село, Иванов побывал во дворце106106
  О свидании его с имп. Александрой Федоровной в другом месте.


[Закрыть], выяснил, что царская семья под надежной охраной, и в это время получил сообщение, что к вокзалу идет с пулеметами и тяжелой батареей батальон первого гвардейского сводного полка… «Что же бой разводить? Я очень хорошо понимал, что если дойдет толпа, то тысячи уложишь». Оставаться в Царском не было цели, хотя выходило, «как будто удираю». Иванов решил с одобрения «всех окружающих» вывести батальон на ст. Вырицу в целях избежать возможных столкновений… В революционной литературе отход Иванова и представляется в виде «бегства» диктатора из Царского Села, вследствие ненадежности Георгиевского батальона. Основано это заключение отчасти на данных, приведенных в сводной работе Блока и цитируемых во всех последующих работах. Батальон объявил себя «нейтральным», имеющим целью «охрану личности Царя», а командир георгиевцев, ген. Пожарский, заявил, что его солдаты стрелять не будут. Что таково могло быть приблизительно основное настроение георгиевцев, пожалуй, сомневаться не приходится, – сам Иванов показывал, что безоговорочно на войска нельзя было рассчитывать. Но все-таки сведения, почерпнутые Блоком из позднейших показаний солдат и офицеров Георгиевского батальона, проходили через призму следовательского допроса после завершения революции и совершенно естественно окрашивали события в соответствии моменту – этого не следует забывать. Такую же ценность имеет опрос георгиевских кавалеров, произведенный при первом посещении Ставки Керенским в середине месяца. Солдаты ему дружно отвечали, что они не знали, зачем их везут, и, когда узнали, отказались быть усмирителями («Русск. Вед.»). Равным образом, конечно, нельзя признать версию, которую Иванов пытался пустить в оборот после своего ареста в личном письме к военному министру Гучкову 9 апреля: «Раздутая газетами моя поездка, случайно совпавшая с поездкой Георгиевского батальона в район Петрограда, являлась и для меня, и для батальона следованием к месту нового назначения и отнюдь не преследовала каких-либо карательных целей»107107
  Письмо к Гучкову было опубликовано еще в революционные дни в «Русском Инвалиде». Между прочим, Иванов писал, что его вагон был просто «прицеплен» к поезду с Георгиевским батальоном. Вероятно, это и послужило основой для ломоносовской легенды, преподнесенной автором в виде рассказа о том, как под вывеской таинственной поездки георгиевских кавалеров на выставку трофеев в Ц. С. пытались сокрыть истинную цель посылки экспедиции ген. Иванова.


[Закрыть]. В показаниях перед Чр. Сл. Ком. Иванов пытался лишь обосновать свое решение, принятое будто бы еще в Пскове и одобренное Царем, не вводить войска в Петербург для того, чтобы избежать «междоусобицы и кровопролития»: «Если войска верны, то можно (я буду прямо говорить) десятки тысяч уложить… Я буду так поступать, а в это время Государь объявит об ответственном министерстве»… «Затем, если войска не верны, то (извините за выражение) лезть будет глупо».

Если бы решение, о котором говорил Иванов, и не было заранее принято, обстановка, с которой встретился «диктатор», должна была побудить его занять выжидательную позицию, – его маленький отряд сам по себе до подхода воинских частей с фронта, понятно, не мог прибегнуть к решительным мерам. Когда в Петербурге узнали о продвижении ивановских эшелонов, отсюда к нему выехали в тот же вечер 1-го «по уполномочию от управления ген. штаба» полк. Доманевский и подп. Тилле, и «диктатор» был осведомлен о столичных событиях. Остается неясным, была ли организована эта поездка по инициативе или с согласия думского комитета, но явно цели ее были направлены к тому, чтобы удержать Иванова от каких-либо активных действий. Мне лично Гучков говорил, что он, в порядке одиночном, ходил к ген. Занкевичу в штаб, спрашивал, что тот будет делать? Занкевич ответил, что будет ждать Иванова. Очевидно, соответствующее воздействие было оказано108108
  Блок пишет, что Доманевский был командирован ген. Занкевичем для «исполнения должности начальника штаба» в отряде Иванова. Сам Иванов об этом в показании не упоминает и говорит, что были присланы «два человека… сообщить и ориентировать». (В показаниях Иванов говорит о встрече с Тилле, но в письме Гучкову называет и Доманевского.)


[Закрыть]. В письменном докладе, представленном Иванову и напечатанном в воспоминаниях коменданта Таврического дворца полк. Перетца (что подтверждает участие в деле посылки по крайней мере представителей военной комиссии, находившихся уже в контакте со старым штабом109109
  Ген. Занкевич, командовавший 28-го правительственными войсками на Дворцовой пл., 2-го по приказанию Родзянко запрашивал управление ген. кварт. в Ставке о положении на фронте.


[Закрыть]), Доманевский указывал Иванову, что «вооруженная борьба с восставшими только осложнит и ухудшит положение» и что легче восстановить порядок соглашением с Временным правительством; Доманевский говорил, что среди «самих восставших обозначалось два совершенно определенных течения: одни примкнули к думскому выборному Временному правительству, другие поддерживали Совет Р.Д. Первые оставались верными монархическому принципу, желая лишь некоторых реформ, стремились к скорейшей ликвидации беспорядков с тем, чтобы продолжать войну, вторые искали крайних результатов и конца войны…»

В ночь с 1-го на 2-е, еще до отъезда из Царского (в 1 ч. 15 мин.), Иванову была доставлена телеграмма Алексеева, посланная ему вдогонку 28-го. «Частные сведения говорят, – телеграфировал нач. верх. штаба, – что 28 февраля в Петрограде наступило полное спокойствие… Войска, примкнувшие к Временному правительству в полном составе, приводятся в порядок. Временное правительство под председательством Родзянко, заседая в Государственной Думе, пригласило командиров воинских частей для получения приказаний по поддержанию порядка. Воззвание к населению, выпущенное Временным правительством, говорит о незыблемости монархического начала110110
  В воззвании этого не было, но, очевидно, так была информирована Ставка. По крайней мере, и ген. Болдырев в свой псковский дневник записал нечто аналогичное.


[Закрыть] в России, о необходимости новых оснований для выбора и назначения правительства. Жду с нетерпением приезда Его Вел., чтобы представить ему все изложенное и просьбу принять это пожелание народа. Если эти сведения верны, то изменяются способы ваших действий. Переговоры приведут к умиротворению, чтобы избежать позорной междоусобицы, столь желанной нашему врагу… Воззвание нового министра путей сообщения Бубликова к железнодорожникам мною получено кружным путем, зовет к усиленной работе всех, дабы наладить расстроенный транспорт. Доложил все это Е. В. и убежден, что дело можно привести мирно к хорошему концу, который укрепит Россию»… Наконец, Иванов получил посланную Царем телеграмму под влиянием разговора с Рузским и настойчивых телеграфных указаний Алексеева на то, что работой с думскими деятелями можно остановить «всеобщий развал»… Телеграмма была помечена временем 0.20 мин. второго и гласила: «Надеюсь, прибыли благополучно. Прошу до моего приезда и доклада мне никаких мер не предпринимать».

Итак, решение Иванова вывести свой отряд на ст. Вырицу, где стоять до тех пор, пока выяснится обстановка в Петербурге, логически вытекало из совокупности всех обстоятельств и распоряжений, им полученных. Возможно, что в мотивах продвижения на «Вырицу» сыграла свою роль и возникшая под влиянием разговора с Ал. Фед. мысль о необходимости, быть может, идти не на Петербург, а двигаться на выручку Царя. «Когда я уезжал, в Царском Селе была мертвая тишина, – показывал Иванов в Чр. Сл. Ком. – Среди железнодорожников были, по-видимому, попытки слабого саботажа – произошли какие-то “затруднения” с “переводом стрелок”. Я потребовал начальника станции, через несколько минут говорят, все в порядке… Уже в Вырице мне доложили, что через 15 минут после нашего ухода вся толпа ввалилась на вокзал…» Картина происшедшего Керенским во французском издании представлена так: отряд ген. Иванова, на рассвете появившийся в Царском, рассеялся с первыми солнечными лучами революции, а самому генералу удалось скрыться (s’echapper).

Дальнейшая повесть о том, что делал «диктатор», представлена потомству в двух совершенно противоположных вариантах: один из них принадлежит Ломоносову, другой изложен в официальных показаниях Иванова. Советская информация почти безоговорочно пошла по стезе, намеченной мемуаристом, которому в силу занимаемого в железнодорожном мире положения пришлось играть в событиях этих дней весьма действенную роль. Между тем повествование не вызывает никакого доверия – не всегда только можно определить, что в нем является результатом недостаточной осведомленности, легкого восприятия не проверенных сведений и слухов, которые со всех сторон от железнодорожных агентов и добровольцев стекались в центр, и что сознательно или бессознательно привнесено им во славу своего героизма и героизма железнодорожников, спасших активной инициативой и жертвенностью революцию. Яркую, но злую характеристику этого бойкого «эквилибриста», заделавшегося «стопроцентным коммунистом» после октябрьского переворота и прославившегося в советских кругах своим «лукулловским образом жизни», дал Саломон в книге «Среди красных вождей». Фигура Ломоносова такова, что мемуарные страницы, вышедшие из-под его пера, отнюдь не вызывают к себе доверия. В изображении Ломоносова, Иванов в течение всего 2 марта делал энергичные, но тщетные попытки со своими эшелонами прорваться к Петербургу через возведенные перед ним заградительные революционные шлагбаумы. Уже в 4 часа утра 2-го в Петербурге была получена записка, что ген. Иванов «арестовал начальника станции Вырица, где он ночевал, и во главе георгиевских кавалеров и двух других эшелонов отправился по направлению к Царскому Селу». (Итак, в 3 часа ночи Иванов выехал из Царского и через час уже постарался туда вернуться – по официальным данным Иванов прибыл в Вырицу в 4 часа утра и в 5 сообщил Алексееву, что ночует в Вырице.) Но Иванова отбросили от Царского усилиями железнодорожников, начиная от ст. Семрино до Царского были сняты крестовики со стрелок. Из Семрина Иванов бросается по передаточной ветке на ст. Владимирская для того, чтобы прорваться в Гатчину. Там несколько эшелонов правительственных войск и двадцать тысяч «лояльного» гарнизона. А главное, из Пскова, поезд за поездом напирают новые войска! И здесь навстречу Иванову спускают балласт поездов и снимают крестовики… Но что стоит Иванову 20 верст пройти походным порядком! «Если бы ген. Иванов прорвался к Гатчине, исход мартовской революции мог быть иной», – мемуаристу мерещилась уже «царская виселица»… Иванов требует назначения на Петроград и входит в непосредственные переговоры с Ломоносовым, который в почтительной форме предупреждает генерала, что для встречи его поезда на 6-й версте от Петербурга сосредоточены «4 батареи артиллерии и тысяч двадцать пехоты» и рекомендует переговорить с Думой111111
  «Прихвастнул я, – замечает мемуарист, осведомленный через ген. Потапова, что для встречи на «6-й версте» имеется 4 пушки и шесть тысяч солдат.


[Закрыть]. Тогда Иванов снова устремляется в Царское – «арестовывает служащих и грозит расстрелом». Неудача. Опять Гатчина. Потом Вырица, куда Иванов направляется за «подкреплением». Так мечется «диктатор», а сзади снимают «все крестовики»… Героическими действиями железнодорожников Иванов отрезан. Ни один шаг диктатора «не ускользнул» от бдительного ока революционеров. Телеграфисты Виндавской дороги оказались на высоте положения и стучали свои записки в центр даже тогда, когда «за стеной ген. Иванов расстреливал их товарищей». Бубликов послал в Вырицу телеграмму: «Мне стало известно, что вы арестовываете и терроризируете служащих железных дорог, находящихся в моем ведении. По поручению Временного Комитета Государственной Думы предупреждаю вас, что вы навлечете на себя этим тяжелую ответственность. Советую вам не двигаться из Вырицы, ибо по имеющимся у меня сведениям народными войсками ваш полк будет обстрелян артиллерийским огнем». Но генерал не склонен последовать советам правительственного комиссара и настойчиво ищет путь к Петербургу. Ломоносов перехватывает «очень важные» шифрованные телеграммы, которые Иванов направлял в столицу: «Мама больна. Папе лучше. Скажите ей» и «Пришлите вторую корзинку булок». Телеграммы переданы министру юстиции. Время идет. Наступила ночь. Опять новость об Иванове: он еще раз требует именем императора пропустить его «со всеми эшелонами в Петербург». «По повелению какого императора, генерал? – может спросить теперь ядовито Ломоносов. – Николай II отрекся от престола…» «Разговор прервался. Через несколько минут последовала просьба пропустить поезд обратно в Ставку. Задержать я не имел физической возможности», – прибавляет Ломоносов. «Южнее распоряжается кто-то другой…» Ломоносов приказывает из обоих тендеров выпустить воду, – «так генерал, отъехав семь верст, и просидел всю ночь с паровозами без воды».

Как все-таки могла родиться такая фантастическая эпопея под пером мемуариста, правда, очень склонного к безответственным беллетристическим приемам изложения? Сопоставляя показания Иванова с имеющимися документами, можно довольно отчетливо представить себе, что было в действительности. В показаниях Гучкова, данных той же Чр. Сл. Ком., было упомянуто, что после выезда из Петербурга им была дана уже в дороге телеграмма Иванову. Он говорил, что желал встретить Иванова на пути и «уговорить не предпринимать никаких попыток к приводу войск в Петроград». Вот текст подлинной телеграммы: «Еду в Псков. Примите все меры повидать меня либо в Пскове, либо на обратном пути из Пскова в Петроград. Распоряжение дано о пропуске вас в этом направлении». «Дорогой, – пояснял Гучков, – пришлось несколько раз обменяться телеграммами»112112
  Шульгин утверждает, что на одной из станций они были даже соединены прямым проводом с находившимся в Гатчине Ивановым и имели довольно длительную беседу с ним: «Старик стремился повидаться с нами, чтобы решить, что делать». Иванов жаловался на то, что отрезан от Петербурга, жаловался на разложение георгиевцев и пр. Из-за спешки дело ограничилось лишь информационными разговорами. Сообщение Шульгина доверия не возбуждает.


[Закрыть]. И мы имеем в делах Чр. Сл. Ком. ответную телеграмму Иванова и вторую телеграмму Гучкова. «Рад буду повидать вас, – телеграфировал Иванов, – мы на ст. Вырица. Если то для вас возможно, телеграфируйте о времени приезда». «На обратном пути из Пскова, – отвечал Гучков, – постараюсь быть в Вырице. Желательнее встретить вас Гатчине варшавской». Вспомним, что думские делегаты выехали из Петербурга в 2 ч. 47 м. дня. Следовательно, не раньше этого времени могли иметь место сношения между Гучковым и Ивановым.

Обратимся теперь к показаниям Иванова. Он говорит, что действительно имел намерение проехать утром 2-го в Царское Село для того, чтобы переговорить с командирами запасных батальонов («они могли осветить дело»), но «старший из командиров стрелковых полков» по телефону «как-то неопределенно ответил, что мой приезд не желателен, что это вызовет взрыв». Тогда Иванов намеревался «на автомобиле» (т.е., очевидно, один) проехать на ст. Александровскую и повидать Тарутинский полк. В это время Иванов получил телеграмму от Гучкова. Совершенно очевидно, что тогда он решил перевести, в соответствии с предложением Гучкова, свой «батальон» в Гатчину по дополнительной ветке через ст. Владимирскую. Приблизительно в это же время (несколько раньше – около 3 часов) Иванов должен был получить телеграмму нач. воен. сообщ. в Ставке ген. Тихменева, передававшую копию «высочайшего» распоряжения вернуть войска, «направляющиеся (на) станцию Александровскую обратно (в) Двинский район». «Соизволение» это получено было Рузским в первом часу ночи, т.е. за три часа до разговора его с Родзянко, и распространялось на все войска, двинутые с фронта, как это устанавливает циркулярная телеграмма ген. Лукомского, переданная на фронт в промежуток между 2 и 3 часами ночи 2 марта. «Вследствие невозможности продвигать эшелоны войск, направляемых к Петрограду, далее Луги и разрешения Государя Императора вступить главкосеву в сношения с Гос. Думой и высочайшего соизволения вернуть войска обратно в Двинский район из числа направленных с Северного фронта, наштоверх, – телеграфировал Лукомский, – просит срочно распорядиться, те части, кои еще не отправлены, не грузить, а те, кои находятся в пути, задержать на больших станциях. Относительно дальнейшего направления или возвращения перевозимых частей последует дополнительное указание». Сравним с этим официальным сообщением повествование Ломоносова о том, как 2-го днем c юга подходили «новые и новые эшелоны» и как Бубликов получал из Ставки на свои запросы «уклончивые ответы»!

Попытка Иванова проехать на ст. Владимирскую и вызвала применение железнодорожниками мер саботажа. «Проехав верст 12, – показывал Иванов, – я прилег отдохнуть… просыпаюсь, стоим. Час стоим, два стоим, три». Это было на ст. Сусанино. Оказывается, поставили в тупик, согласно распоряжению: «никуда не пускать». Здесь Иванов получает приведенную выше телеграмму Бубликова («очень сильную» – по его выражению) о том, что он терроризирует железнодорожных служащих, – «а с его же разрешения ехал». Никакого террора Иванов не применял, – сообщение о «расстреле телеграфистов» сплошная чушь, порожденная взбудораженным настроением осведомителей. Иванов имел полное право написать Гучкову 9 апреля, что его «войска не имели никаких столкновений»113113
  Ивановым был арестован лишь начальник станции не то Вырицы, не то Царского Села. В служебной записке Тихменева упоминается начальник царскосельской станции, которого Иванов увез с собой в Вырицу «по неизвестной причине».


[Закрыть]. Был ли правительственный комиссар плохо вообще осведомлен, недоверчиво ли относился к миролюбивой тактике «диктатора», находился ли под влиянием революционного пыла своего окружения, но он старался воспрепятствовать проезду ивановского эшелона в Гатчину. За первой телеграммой последовала другая, но уже «очень любезная», по мнению Иванова: «Ваше настойчивое желание ехать дальше ставит непреодолимое препятствие для выполнения желания Е. В. немедленно следовать (в) Царское Село. Убедительно прошу остаться (в) Сусанино или вернуться (в) Вырицу». «Я ушел на Вырицу и тут решил послать сообшение ген. Алексееву шифрованной телеграммой», – заключал Иванов. В то время эта последняя телеграмма не была расшифрована «полностью» и давала повод для совершенно произвольных заключений. В документах Ставки мы имеем ее в расшифрованном виде. Иванов телеграфировал Алексееву в 1 ч. 30 м. на 3-е марта: «До сих пор не имею никаких сведений о движении частей, назначенных в мое распоряжение. Имею негласные сведения о приостановке движения моего поезда. Прошу принятия экстренных мер для восстановления порядка среди железнодорожной администрации, которая несомненно получает директивы Временного правительства». Редакция этой телеграммы стоит в некотором противоречии с пометкой в Ставке, что сообщение Тихменева о приостановке движения эшелонов было вручено Иванову. Большого значения отмеченное противоречие не имеет, более существенно то, что телеграмма, составленная на исходе 2 марта, решительно опровергает версию, развитую в воспоминаниях Ломоносова и усвоенную многими из последующих исторических повествователей.

Были ли еще какие-нибудь шифрованные телеграммы, направленные Ивановым в какой-то таинственный петербургский адрес? В архиве, где хранится «переписка, связанная с переходом к новому строю», по-видимому, имеется только «полностью не расшифрованная» телеграмма Алексееву; эта шифрованная переписка не нашла никаких откликов в Чр. Сл. Ком. – ни при допросе Иванова, ни в обзоре, сделанном Блоком. Но зато упоминание об этой шифрованной переписке и даже текст телеграммы, близкой по содержанию к редакции, которую дает Ломоносов («Выезжаю в Вырицу. Оставляю корзинку, булки и хлеб»), можно найти в газетах того времени (напр., в «Русской Воле» 10 марта). Есть и упоминание об «известном реакционере», кн. Святополк-Мирском и некой обывательнице, проживавшей в доме № 71 на Невском пр., в адрес которых были будто бы направлены ивановские телеграммы. Не эти ли газетные сплетни, никем не проверенные и, вероятно, совершенно вымышленные, нашли себе отклик в воспоминаниях Ломоносова? В своих записях он упоминает, что на другой день после расшифрования депеш Бубликов ему сказал, со слов министра юстиции, что этот Святополк-Мирский служил, «по-видимому», посредником между Ивановым и Ал. Фед. (?)…

Эпопею с приключениями «диктатора» можно считать законченной. Он телеграфировал Гучкову, что не может приехать, и ждал последнего в Вырице. Утром третьего Иванов получил телеграмму от Родзянко с сообщением о назначении на его место главнокомандующим петербургского военного округа ген. Корнилова и о предписании ему вернуться в Могилев. Иванов запросил Алексеева и, получив подтверждение, выехал в тот же день со своим «батальоном» в Могилев. На ст. Оредж, как его предупредили, ему готовится «бенефис» и будет предъявлено требование, чтобы «батальон присоединился» к революции. Но все свелось к демонстрации рабочих – «человек сто в одной кучке». В Ставке Иванов простился с батальоном и пожелал ему «служить хорошо при новом правительстве».

Перипетии, связанные с «экспедицией ген. Иванова», породили и другую легенду, – диаметрально противоположную той, которая наиболее полно изложена в воспоминаниях Ломоносова. Родилась она в тот же день, что и первая, и в той же среде. И по своеобразному стечению обстоятельств ее поддержали в мемуарной литературе такие антиподы, как левый соц.-рев. Мстиславский и вел. кн. Николай Мих. Каждый из них придал легенде свою формулировку. Для титулованного историка – в записи, быть может, несколько туманной, в дневнике от 27 апреля 17 года – карательная экспедиция Иванова только «водевиль». Иванов позднее понял, что «вся эта инсценировка была созданием рук Гучкова… и Алексеева, чтобы усыпить возможное беспокойство Императора и чтобы отдать себе отчет в истинном настроении войск Царскосельского гарнизона. Не следует забывать, что все положение могло быть перевернуто сверху донизу, если бы Дума и большинство войск, сосредоточенных в Петрограде, не подчинились бы требованиям улицы, и что Гучков и Милюков на совещании с новыми министрами… у вел. кн. Михаила голосовали за конституционную монархию против всех своих коллег, высказывавшихся за демократическую республику. Двойная игра этих двух министров не может никого более обмануть». Если великокняжескую версию перевести на «революционный» язык, то она в основном совпадет с тем, что утверждает, в качестве мемуариста, состоявший членом военной комиссии Мстиславский, – и эту версию готова подхватить вся большевистская историография. Рассказывая о том, как между «карателем» Ивановым и «восставшим городом» оказалась «непосредственная, можно сказать, официальная связь» в лице командированных Временным Комитетом офицеров ген. штаба, Мстиславский заключал: «Здешние “восстановители порядка” отнюдь не противопоставляли себя “восстановителям”, прибывающим с фронта». Мстиславский легко нашел себе подражателей. В наиболее серьезной «советской» работе, – в очерке ген. Мартынова, – мы найдем такой вывод: «Временный Комитет Гос. Думы видел в Иванове не столько врага, сколько союзника, к помощи которого в крайности можно прибегнуть для того, чтобы подавить беспорядки и остановить дальнейший ход революции». У Троцкого значится: «Вместо того чтобы арестовать “диктатора” Иванова, прибывшего с фронта для усмирения столицы, Энгельгардт отправляет в его распоряжение реакционного офицера в качестве нач. штаба». Молодых историков «школы Покровского» обозрение «многих других фактов» также приводило к выводу, что «буржуазия и думский комитет в эти дни не только не препятствовали Иванову, но, пожалуй, не прочь были опереться на него для борьбы с революцией». Обстоятельства, однако, складывались так, что у «буржуазии не могло быть надежды на возможность восстановить порядок вооруженной рукой». Это и «предопределило» всю ее (дальнейшую) позицию в февральские дни.