Текст книги "Мартовские дни 1917 года"

Общие «положения», принятые в Совете, значительно заострились в конкретной формулировке «редакционной» комиссии. Вопрос о невыдаче оружия был формулирован так: «Всякого рода оружие… должно находиться в распоряжении и под контролем ротных и батальонных комитетов и ни в коем случае не выдаваться офицерам даже по их требованиям». Текст о подчинении гарнизона Совету в политических выступлениях получил добавление: «Приказы военной комиссии Гос. Думы следует исполнять за исключением тех случаев, когда они противоречат приказам и постановлениям Совета Р. и С. Д.». Положение о подчинении «во фронте офицерам» и о гражданском равноправии «вне фронта» формулировано было следующим образом: «В строю и при отправлении служебных обязанностей солдаты должны соблюдать строжайшую военную дисциплину, но вне службы и строя в своей политической общегражданской и частной жизни солдаты ни в чем не могут быть умалены в правах, коими пользуются все граждане». Пункт этот добавлялся указанием, что «обязательное отдание чести вне службы отменяется»; «равным образом отменяется титулование офицеров», «воспрещается обращение к солдатам на “ты”» и т.д. Вводный первый пункт устанавливал немедленное учреждение комитетов «из выборных представителей от нижних чинов» «во всех ротах, батальонах, полках… отдельных служб… разного рода военных управлениях и на судах военного флота». На этот абзац надлежит обратить особое внимание, ибо впоследствии со стороны тех, кто в «приказе № 1» видел первооснову разложения армии, шли настойчивые утверждения, что приказ устанавливал выборность офицерского состава.

Нам придется ниже вернуться к «приказу № 1» и давать его оценку по существу в связи с правительственными попытками реформировать уклад армии. Сейчас более интересна для нас формальная сторона вопроса. Между советскими мемуаристами получилось существенное расхождение в определении пути официального прохождения по инстанциям приказа. Суханов, как и Стеклов, утверждает, что Исп. Ком. познакомился с подлинным содержанием злополучного документа только на другой день из текста, напечатанного в «Известиях». По-иному излагает, как непосредственный свидетель, Шляпников. Он подчеркивает, что члены Исп. Ком. не вмешивались в техническую работу редакционной комиссии, но по окончании работы текст был оглашен Соколовым в Исп. Ком. Ни одного принципиального возражения не было представлено, и «той же группе товарищей» было предложено провести «приказ» на собрании Совета, еще не разошедшегося, хотя время было «под вечер». Текст был заслушан. «Солдаты были вне себя от восторга…» Если даже допустить, что память мемуариста точно и объективно воспроизвела обстановку формального принятия «приказа № 1», все же довольно ясно, что текст был принят в порядке простой митинговой резолюции и не подвергся предварительному рассмотрению по существу в исполнительном органе Совета. Этот роковой в некоторых отношениях документ истории революции прошел фуксом, как и многие другие ответственные решения в те дни. Творцы его, загипнотизированные текущей столичной действительностью, едва ли серьезно задумывались о завтрашнем дне. Верно в этом отношении определил суть дела ген. Алексеев на московском августовском государственном совещании, он сказал: «Говорят, что этот акт отвечал моменту. Может быть. Но отвечал ли он миллионам моментов будущего, через которые должна пройти наша родина? Беспристрастная история в очень скором времени укажет место и этому акту: явился ли этот акт актом государственного недоразумения или актом государственного преступления…»

* * *

Остается открытым, быть может, самый важный вопрос – по чьей инициативе советской резолюции была придана внешняя форма «приказа», ведь именно это, создав прецедент, оказалось чревато своими последствиями. В воспоминаниях Энгельгардта имеется чрезвычайно интересное пояснение, фактическая сторона которого могла бы быть заподозрена в силу очевидных неточностей, если бы в архивных документах Временного Комитета не сохранилась аналогичная тогдашняя запись б. председателя военной комиссии. Сообщив о своем объявлении, грозившем расстрелами офицерам за контрреволюционные деяния, Энгельгардт продолжает: «Заседание Врем. Ком. продолжалось (дело было “поздно вечером”), когда доложили, что явилась депутация от воинских частей петроградского гарнизона. Действительно, собралось человек 20—25 солдат, из коих некоторые предъявили удостоверение в том, что они выбраны представителями своих полков9595
  В записи 17 г. Энгельгардт говорит о выборных солдатах, пришедших «приблизительно от 20 различных частей».


[Закрыть]. Они единодушно заявили, что солдаты утратили доверие к офицерам, которые с первых минут революции покинули их и заняли неопределенную выжидательную позицию. Ввиду этого пославшие их части требуют издания правил об избрании офицеров, предоставления солдатам контроля над всеми хозяйственно-операционными частями и установления новых взаимоотношений между начальниками и нижними чинами9696
  В записи 17 г. значится: «Приказ, проектированный ими, много меньше затрагивал основы военной дисциплины, чем приказ № 1, и касался лишь выборов младших офицеров и установления некоторого наблюдения солдат за хозяйством в частях войск».


[Закрыть]. Я поспешил сообщить об этом Родзянко н Гучкову9797
  В записи 17 г. Энгельгардт свидетельствовал, что вопрос был обсужден в заседании Врем. Комитета.


[Закрыть]. Они самым категорическим образом протестовали против издания чего-либо подобного и поручили мне так или иначе спровадить прибывшую депутацию, успокоив ее заявлением, что в ближайшем будущем будет создана особая комиссия… Успокоив этим заявлением солдат, я вернулся в помещение Врем. Ком., где уже не застал Гучкова, – он отправился на вокзал, чтобы ехать в Псков к Царю. Вскоре меня вызвали вновь в коридор. Ко мне подошел довольно распущенного вида солдат, который отрекомендовался членом Совета Р.Д. – «К вам являлись представители целого ряда частей с просьбой выработать новые правила воинской дисциплины, – сказал он. – Совет Р.Д. очень заинтересован этим вопросом и предлагает Врем. Комитету разработать его совместно»9898
  В записи 17 г. говорится, что предложено было принять участие в разработке Энгельгардту, как председателю военной комиссии. Кстати сказать, что он уже им не был. Функции председателя принял Гучков, назначив своим помощником ген. Потапова.


[Закрыть]. Я возразил ему, что Врем. Ком. Г.Д. находит опубликование таких правил недопустимым. «Тем лучше, – ответил он мне, – сами напишем». На следующий день между двумя и четырьмя часами дня на стенах Петрограда появился знаменитый «приказ № 1».

Нам нет необходимости вводить фактические поправки к изложению мемуариста – эти поправки вновь выступают сами собой. Из его повествования мы можем заключить, что Врем. Ком. был достаточно осведомлен о происходившем, и поэтому никак нельзя сказать, как это сделал Милюков в «Истории революции», что «как-то со стороны и врасплох был подсунут Времен. Ком. Г.Д., поздно вечером 1 марта, текст знаменитого приказа № 1». Когда Милюков говорил о том, что текст «приказа» был «подсунут» Врем. Ком., он имел в виду появление того неизвестного члена Исп. Ком. в «солдатской форме», о котором рассказывал Энгельгардт. Почему все-таки мемуаристы, принадлежавшие к составу Врем. Ком., так упорно говорят о «приказе № 1», связывая его с ночным бдением при участии советских делегатов и в частности с именем Соколова? Может ли это быть отнесено к той только спутанности восприятия в царившем хаосе, которую мы отмечали и которую усилила литературная небрежность мемуарных перьев? Не исключена, конечно, возможность, что Соколов, председательствовавший на советском «митинге» и редактировавший текст резолюции, пытался в той или иной мере легализировать полезное с его точки зрения действие Совета через членов военной комиссии. Ведь нельзя же было в действительности ограничиться только энгельгардтовской угрозой расстрела заподозренных в контрреволюционных намерениях офицеров и обещанием создать соответствующую комиссию9999
  Мы видим, как далек Керенский от действительности, когда утверждает, что «приказ № 1» был опубликован в ответ (?) на распоряжение Энгельгардта.


[Закрыть]. Если бы текст «приказа № 1» был разработан совместно, вероятно, и формулировка одиозных пунктов получилась бы несколько иная, и издан «приказ», очевидно, был бы не от имени Совета. В отрывке воспоминаний, напечатанном еще в 18 году в самарской газете «Волжский День», член Врем. правительства Вл. Львов рассказывал, спутывая все даты и излагая совершенно фантастически содержание документа, что Соколов появился на заседании уже образовавшегося правительства вечером 2-го и предлагал издать «приказ» от имени правительства. Думский комитет как-то отмахнулся (недаром Энгельгардт употребил слово «спровадить» в отношении прибывшей солдатской делегации) от той настоятельной потребности откликнуться на взволнованность солдатской массы, которая с очевидностью выступила в ту решающую ночь, когда фактически была определена судьба издания «приказа № 1». И тогда «инициативная» группа произвольно опубликовала «приказ». Весьма вероятно, что среди этой инициативной группы был скорый на руку, не очень вдумчивый, обуреваемый благими намерениями «оборонец» из большевиков прис. пов. Соколов, признавший у Гиппиус (запись 6 марта), что в «бурлящей атмосфере» им было, «что называется, хвачено».

* * *

Может показаться невероятным утверждение, что оглашение того «знаменитого приказа», который, по позднейшему выражению Терещенко (на июльском совещании в Зим. дворце), являлся «величайшим преступлением» и о котором другой член Врем. правит., Верховский, в дневнике-исповеди записал: «Будь проклят тот, кто придумал эту гадость»100100
  Не менее резко выразился на совещании членов Гос. Думы 18 июля крайне поправевший за дни революции депутат Масленников – он говорил о «проходимцах», заседавших в Исп. Ком. С. и Р.Д. и проявивших изданием «приказа № 1» не то «подлость», не то «безумие»


[Закрыть], вовсе не произвело впечатления разорвавшейся бомбы, как утверждает большинство мемуаристов. Потому ли, что в Петербурге, где все уже было «перевернуто вверх ногами» и где казалась любая цена сходной, лишь бы начать приводить «солдатчину» в порядок («Все пропало, Армия разлагается», – говорил Станкевич Керенскому), потому ли, что «приказ № 1», по утверждению Керенского во французском издании его мемуаров, имел не больше значения, чем очередные приказы полк. Энгельгардта. У Керенского, принимая во внимание роль, им сыгранную, имеется совершенно удивительное признание, что с текстом «приказа № 1» он познакомился лишь в декабре 18 года в Лондоне (!!). Характерно, что «Русские Ведомости» даже не отметили его в своей революционной хронике. «Приказ № 1», другими словами, до некоторой степени был признан отвечающим моменту, – в нем не усмотрели первой ласточки, предвещавшей анархию двоевластия, не очень вдумывались в его содержание и форму, в которую он был облечен, и относили скорее в область положительной революционной пропаганды. Французский журналист Клод Анэ, вращавшийся отнюдь не в советских кругах, мог даже в своем «дневнике», воплощенном в корреспонденции из Петербурга, в весьма преувеличенных тонах написать: если Совет предполагает организовать революционную армию в духе этого приказа, мы можем приветствовать русскую армию – она пережила кризис. Конечно, члены Врем. Комитета были очень далеки от того, чтобы вслед за французским журналистом приветствовать «дух», которым был проникнут «приказ № 1». Они попросту отнеслись к нему спокойно и равнодушно101101
  Косвенное подтверждение можно найти в воспоминаниях Гучкова, который отнес разработку «приказа» на ночь, когда он в о з в р а щ а л с я из Пскова.


[Закрыть]. Поэтому советское выступление в течение дня 2 марта никак не отразилось на ходе и завершении переговоров двух исполнительных комитетов. Не соответствует истине, что Врем. Ком. было сделано распоряжение считать этот приказ недействительным и незаконным, как только до сведения Врем. Ком. дошли сообщения о рассылке «приказа». Уже после фактического завершения революционного переворота – этой датой надо считать 3 марта или даже следующий день, когда манифесты были опубликованы, – в связи с протестом с фронта со стороны высшего командования армией, поднялся вопрос о пересмотре и соответствующем разъяснении «приказа № 1». Не новое правительство, а председатель Временного Комитета послал на фронт разъяснение, что «приказы» Совета не имеют значения, так как Совет «в составе правительства не состоит».

В главе о «трагедии фронта» в связи с вопросом о реформах в армии, предпринятых революционной властью, мы коснемся роковой роли, которую сыграл в психологии военной среды «приказ № 1». Быть может, ему приписывали большее значение, чем он сам по себе имел в действительности. Но он стал как бы символом мероприятий, разлагавших армию. Отсюда острота, с которой относились в течение всей революции к этому советскому акту и повышенные требования к правительству о безоговорочном признании его «ошибочным»102102
  Побасенка о том, что «приказ № 1» явился актом Временного правительства, настолько прочно укоренилась в сознании некоторых кругов, что ее через много лет повторил в воспоминаниях вел. кн. Александр Мих., а придворный историограф ген. Дубенский так определенно знал, что Алексеев «полтора часа» уговаривал Гучкова не опубликовывать этого «приказа». Военную среду донельзя раздражали заявления представителей революционной демократии, что они в свое время вынуждены были обстоятельствами издать «приказ № 1».


[Закрыть]. В петербургской обстановке первого марта «приказ» действительно не мог иметь разлагающего влияния – непосредственное его воздействие в первый момент имело противоположные результаты. Несомненно, напряженная атмосфера среди гарнизона сильно смягчилась (эта напряженность значительно была преувеличена современниками). Внешние уличные наблюдения Набокова могут быть подтверждены и другими свидетельствами. Тот же подвижной французский наблюдатель, слонявшийся по улицам столицы в поисках впечатлений, рассказывал в дневнике-статье под 5 марта, как он в сопровождении кн. Ливена, адъютанта одного из наиболее аристократических полков – кавалергардского, – прогуливался по Невскому проспекту и как большинство встречных солдат, также гулявших в одиночку или группами, салютировали по-военному офицера-кавалергарда. «Каждый день наблюдается прогресс, – заметил своему спутнику кн. Ливен, – вчера отдавали честь больше, чем накануне, а сегодня вы видите сами». Не трудно, конечно, процитировать и показания иного характера, но они едва ли изменят общую картину. Попавший через несколько дней в город ген. Врангель, резко обвиняющий тех офицеров, которые «не побрезгали украсить форменное пальто модным революционным цветом» и перестарались «трусостью, малодушием и раболепием перед новыми властителями», утверждает, что он «постоянно ходил по городу пешком в генеральской форме с вензелями Наследника Цесаревича на погонах… и за все время не имел ни одного столкновения». Отдадим должное мужеству ген. Врангеля, но, очевидно, коса в данном случае не находила на камень, – окружающие условия не создавали атмосферы, в которой родятся столкновения и эксцессы. Так житейски понятно, что люди, подвергшиеся аресту и выпущенные, надевали красные банты, что служило для них своего рода иммунитетом.

Не то же ли мы видим внутри казарм? Кн. Мансырев, в качестве депутата Думы посетивший 2 марта казармы Петроградского и Измайловского полков, найдет «настроение солдат везде… хорошее, радостное и дружеское». Он расскажет, как солдаты вытолкали вон самозваных агитаторов, комментировавших «приказ № 1» в смысле неповиновения офицерам и ведших пораженческую пропаганду. Правда, на другой день в тех же казармах Измайловского полка депутату в одной роте пришлось услышать «реплики недоброжелательного свойства». «Изгнанные из полка агитаторы, – меланхолически замечает мемуарист, – успели достигнуть своего… Это был первый признак разложения армии». В первое время вообще солдаты без разрешения Исп. Ком. никого не пропускали; конечно, то была фикция контроля, ибо сам Шляпников признался, что он в качестве члена Исп. Ком. десятками подписывал чистые бланки. Одного мемуариста всегда можно побить другим. Не разбираясь в бесчисленных субъективных контроверсах, ограничимся еще одним противоположным приведенному свидетельством, которое мы можем сопоставить с имеющимся документом. Речь идет о преображенцах. Вот картина, изображенная секретарем Родзянко Садиковым. Она столь характерна, что приведем ее, in extenso. «Одним из первых после переворота в полном составе в Думу явился запасной бат. л.-гв. Преображенского полка со всеми офицерами и командиром полк. кн. Аргутинским-Долгоруким, – пишет Садиков, воспроизводя легенду, нами уже рассмотренную. – Батальон первые несколько дней нес наружную и внутреннюю охрану Таврического дворца, а также и караулы у министерского павильона, где находились арестованные министры. Солдаты были дисциплинированы и беспрекословно подчинялись всем приказаниям своих офицеров. И вот через несколько дней батальон сменил другой полк, а преображенцы отправились к себе в казармы. В тот же день картина совершенно изменилась. В казармы явились агитаторы, и к вечеру все офицеры были уже арестованы, подверглись всевозможным издевательствам и, как потом мне рассказывали, к ним в комнату ворвались окончательно распропагандированные, обезумевшие и вооруженные до зубов их же солдаты, обезоружив всех офицеров, хватали их и тащили для немедленной расправы во двор казарм. Кто-то догадался крикнуть: “Тащите, товарищи, их в Думу, – там разберут!”. Этот призыв спас несчастных. Всех офицеров, как они были, без шинелей, без фуражек, гурьбой по морозу и снегу гнали в Думу. Их втащили в Екатерининский зал. Возбуждение росло с каждой минутой. Уже раздавались крики: “Бей изменников, бей предателей!”. Случайно увидев эту картину, я понял, что спасти положение может только М. Вл. Я бросился к нему. Через несколько минут в зале появилась могучая фигура председателя Гос. Думы. Воцарилась тишина. Громовым голосом он приказал немедленно освободить всех офицеров и вернуть им оружие, а затем, обратившись к солдатам, громил их и в конце концов выгнал обратно в казармы. В полном порядке солдаты молча покинули помещение Думы. После этого случая в батальоне надолго воцарился относительный порядок. Офицеры со слезами на глазах благодарили М. В. за спасение и просили разрешения на эту ночь остаться в Думе». «Не одну тысячу жизней спас М.В.», – заключает мемуарист…

Перед нами, таким образом, яркий образчик разложения, к которому привел «приказ № 1». Однако подобные воспоминания можно объяснить лишь своего рода психозом восприятия – так далеко это от того, что было. По совокупности того, что мы знаем о жизни батальона в первые дни революции, можно сказать, что эта жизнь протекала не так спокойно, как воспринимал ее секретарь Родзянко. Напряженность атмосферы внутри казарм на Миллионной выступает вполне определенно, и она действительно проявлялась в отношении солдат к некоторой частя командного состава. У потомков «декабристов» не все было благополучно во внутренней жизни батальона. Вот что говорит Шидловский, старавшийся, как мы знаем, первого марта через солдат выяснить настроение в полку. «Подробные разъяснения», между прочим, «нарисовали мне такую картину, существование которой я не считал возможным даже в самом глухом полку армии, а не то что в первом полку гвардии. Мне потом рассказывали офицеры других гвардейских частей, что им давно уже было известно о существовании в Преображенском полку таких дисциплинарных взысканий, которые никакими уставами не были предусмотрены и с чувством человеческого достоинства совершенно несовместимы». Этот «тюремный режим» создавал повышенное настроение в батальоне до революции; возможно, что как раз Преображенский полк надо отнести к тем частям, где в дни переворота пытались неудачно произвести свои эксперименты сторонники диктатуры, что осложнило положение. Поскольку в нашем распоряжении находятся протоколы 1—4 марта батальонных комитетов, мы можем судить, что как раз в Преображенском полку с наибольшим напряжением происходило урегулирование взаимных отношений между офицерами и солдатами. Так, напр., если в л.-гв. гренадерском полку командиром батальона был избран полк. Коренев, а в Измайловском полк. Козено, то в Преображенском на этот пост попал подпор. Зарнич. Группу офицеров солдаты не хотели принимать, и этот вопрос должен был обсуждаться в заседании батальонного комитета 5 марта. Временный командир батальона совместно с председателем бат. комитета рядовым Падериным (большевиком) составили список офицеров, которые не подлежат привлечению к работе в батальон и должны были быть распущены «по своим квартирам», полк. кн. Аргутинского-Долгорукова и еще 6 офицеров предполагалось «арестовать впредь до выяснения в собрании на Миллионной под ответственность командира и адъютанта». Протокол заседания 5 марта дает материал для характеристики произведенной сортировки офицерского состава, но ничего не говорит об арестах, которые должны были быть произведены в условиях, совершенно не соответствовавших описанию Садикова.

К 5 марта полоса самочинных арестов в Петербурге в значительной степени отошла в прошлое… Наиболее ярким доказательством того, что в гарнизоне наступило успокоение (это, конечно, нельзя целиком отнести за счет «приказа № 1», но важно то, что «приказ № 1» не углубил разрухи), служат протоколы возникших батальонных комитетов, т.е. делегатов, избранных от рот. Они резко выделяются своим деловым характером и действительно почти исключительно посвящены насущным нуждам воинских частей петербургского гарнизона. Трудно усмотреть в них проявление непримиримой «ненависти» к каждому, носящему «офицерский мундир». На первом плане всюду стремление внести порядок после революционной встряски и установить железную «просвещенную дисциплину», как выражался в первом приказе по батальону л.-гв. Измайловского полка новый командир его Козено, предлагавший «немедленно собрать комиссию из выбранных от всех строевых частей батальона солдат, бывших на войне, и равного числа офицеров» для разработки начал этой дисциплины. «Командир батальона, – гласит первый протокол от 2 марта заседания комитета в Измайловском батальоне, – получает полную власть по своей должности. Его приказания, как исходящие с одобрения делегатов, должны исполняться беспрекословно всеми офицерами и нижними чинами батальона. Это единственный путь к полной организации нашего батальона»… В заседании 3 марта «единогласно» постановлено предложить офицерам выбрать из своей среды делегата для присутствия на батальонных заседаниях: 4 марта также «единогласно» решено: в состав комитета ввести командира батальона, четырех ротных, начальников учебной и нестроевой команд и заседать под председательством командира батальона. Очень характерно и постановление, опять принятое единогласно, о том, что начальствующие лица избираются лишь на срок, «до появления первого закона об организации батальонов». Приказ полк. Козено от 3 марта, изливающий «восторг, радость и счастье», которыми переполнена его «душа», красочный бытовой документ, заканчивающийся патетическим призывом: «Да здравствует великая русская победа над подлым немцем, такая же полная и славная, какая совершена нашими гражданами внутри отечества». Протоколы заседания комитета запасного батальона л.-гв. Измайловского полка отнюдь не представляют исключение, как явствует из протоколов других батальонных комитетов, образцы которых опубликованы в работе Шляпникова. Они опровергают утверждения этого автора, что в первые недели солдаты не доверяли и выборному командному составу.

Такова общая картина состояния петербургского гарнизона после издания «приказа № 1». Ее можно подытожить разговором по прямому проводу в 10 час. утра 3 марта представителя морского штаба верх. главноком. Гончарова с представителем главного морского штаба Альфатером. «Г.: Скажите, как обстановка? А.: Обстановка значительно спокойнее, постепенно все налаживается. Г.: Вчера распространился (слух), что была произведена резня офицеров, и Наморштаверх просит узнать, все ли офицеры здоровы. А.: Все это сплошной вздор. Все живы и здоровы. Г.: Наморштаверх просит также выяснить, сильно ли в настоящее время правительство Гос. Думы или авторитет его уже поколебался. А.: Полагаю, что сильно».

Не без основания, таким образом, в тот же день посол Соед. Штатов телеграфировал своему правительству: «Революция, по-видимому, удачна и находится в надежных руках. В городе вполне спокойно».