Текст книги "Мартовские дни 1917 года"

Вопреки очевидности версия о «секретной» поездке Гучкова и Шульгина утвердилась в литературе и стала почти общепринятой не только у мемуаристов, но и в работах, претендующих на исследовательский характер. Мы имеем яркий пример того, как на другой день после события рождается легенда. Эту легенду сотворили члены обоих политических лагерей, – конечно, по весьма отличным внутренним побуждениям. Для Шидловского поездка Гучкова так до конца и остается частной антрепризой, предпринятой инициатором ее на свой риск после того, как Родзянко отказался везти проект отречения в форме, якобы предложенной Советом. Неожиданно «пропал куда-то Гучков, назначенный военным министром», – рассказывает Шидловский. Без военного министра было очень трудно принять необходимые меры к успокоению гарнизона, и поэтому «Гучкова искали по всему городу днем с огнем, но отыскать, либо узнать, куда он пропал, не удавалось. Точно так же исчез с горизонта и Шульгин. Спустя день обнаружилось, что Гучков с Шульгиным без ведома временного комитета и Совета рабочих депутатов умудрились похитить на Варшавском вокзале паровоз и вагон и укатили в Псков, откуда весьма скоро возвратились, привезя с собой подлинный акт отречения Государя»7070
  Распространившаяся в Думе молва и вызвала, вероятно, те недоброжелательно-скептические разговоры, которые услышал Набоков 2 марта в Таврическом дворце.


[Закрыть]. «Шульгин мне рассказывал, – добавляет мемуарист, – как все произошло».

«Категорически утверждаю, – заявляет с противоположной стороны Суханов, – что Исп. Ком. узнал о поездке только на следующий день, уже получив акт об отречении, не зная, при каких условиях он был подписан, и ничего не подозревая ни о миссии, ни о поездке Гучкова и Шульгина». «Со стороны Гучковых и Милюковых эта поездка была не только попыткой “coup d’état”, но и предательским нарушением нашего фактически состоявшегося договора. Допустим, вопрос о “третьем пункте”, о форме правления, оставался открытым до момента формального окончания переговоров, но ведь Гучков и Милюков предприняли свой шаг за спиной у Совета – в процессе самих переговоров…» В официальном докладе, сделанном Стекловым от имени Исп. Ком. в Совещании Советов и совпадающем с общей оценкой Суханова, можно найти, однако, решительное противоречие с категорическим утверждением, что Исп. Ком. узнал о поездке Гучкова лишь «на следующий день». «Мы на этом пункте (т.е. о форме власти) расстались», – докладывал Стеклов о ночной беседе с 1-го на 2-е марта. «Мы не поставили ультиматума на этом пункте по той простой причине, что слишком хорошо знали, что… русские трудящиеся массы и, вероятно, значительная часть русской буржуазии не будут отстаивать… монархии… во всяком случае… и не сомневались, что в ближайшие дни, по мере того как волны русской революции будут докатываться… до других центров русской жизни… общим кличем русской страны будет “демократическая республика” и поэтому… не добившись от них включения этого пункта, все-таки могли понимать результат наших переговоров так, что они не предпримут никаких шагов, хотя они… не дали никакого ручательства, но большинство министров, с которыми мы говорили, – так как и на другой день эти переговоры продолжались, – нас заверили, что они от этого воздержатся и повлияют и на Милюкова в этом направлении. Вы можете поэтому представить себе, как мы были поражены и возмущены, когда узнали, что Гучков и Шульгин едут в Ставку, чтобы там заключить с Романовыми какой-то договор… Тут-то наш Совет (?) проявил “двоевластие”, ибо дал повеление своим комиссарам остановить поезд, который заказали Гучков и Шульгин, и ни в коем случае не допустить их до поездки. Должен сказать, к чести рабочего класса, что именно рабочие сев.-зап. жел. дорог первые подняли тревогу, узнав о поездке Гучкова, и дали знать Исп. Ком. К сожалению, каким-то образом эти господа проскочили».

Тенденция докладчика выступает определенно, когда он пытается действия Исп. Ком., которые, по утверждению мемуаристов, были предприняты 1 марта в отношении проектировавшейся поездки Родзянко, отнести к осуществленной 2 марта поездке Гучкова и Шульгина. Это «проскочили» становится общим местом. Если Суханов ограничивается осторожным замечанием, что он не знает, как поездка Гучкова была «организована с технической стороны», то остальные мемуаристы того же политического круга следуют за Стекловым и высказываются весьма безапелляционно: Гучков «конспиративно, чтобы не сказать обманом, пробрался в Псков», – утверждает Мстиславский. Тогда же сообщали, добавляет Шляпников, что думские посланцы выехали «на автомобилях». Выступавший в качестве историка революции Чернов, безоговорочно принимая шульгинскую версию, через 15 лет после события говорил, что послы от Думы «контрабандой проскочили через проволочные заграждения революции». И нет никому дела до того, что неоспоримым фактом является установленное уже документом обстоятельство, что посланцы Врем. Ком. выехали не на рассвете, а днем, не на автомобиле, а поездом. Французский посол уже тогда в дневнике от 2 марта занес более правдоподобную версию: Гучков и Шульгин выехали в 9 часов утра при содействии инженера, ведающего передвижением на жел. дорогах; они получили специальный поезд, не возбудив недоверия социалистических комитетов7171
  Повседневность записей в «дневнике» Палеолога должна приниматься весьма относительно. Ясно, что многие записи делались задним числом: так, не мог Палеолог в полночь 1 марта получить сообщение о «секретном» заседании представителей «либеральных партий», на котором в отсутствие социалистических депутатов во Врем. Ком. решался по предложению Гучкова вопрос о будущей форме правления и было принято решение о немедленной поездке в Псков, чтобы добиться от Царя добровольного отречения.


[Закрыть]. Из непосредственного свидетельства «инженера» мы знаем, что стоявший под парами экстренный поезд ждал выезда делегатов «с поручением особой важности» еще задолго до решения, принятого во Врем. Ком. на рассвете 2 марта. По воспоминаниям Ломоносова, все это происходило совершенно открыто и не сопровождалось каким-либо давлением бдительного революционного ока со стороны железнодорожных рабочих или протестом со стороны руководящих кругов Исп. Ком. Напротив, – утверждает, по крайней мере, Ломоносов, – дело организовывалось как бы по взаимному, даже не молчаливому, соглашению. И, действительно, так выходит, судя по всей внешней обстановке, в которой протекала ответственная поездка в Псков думских посланцев и которая была до чрезвычайности далека от какой-либо конспиративной скрытности.

Перед Следственной Комиссией Гучков показывал, что он телеграфно уведомил ген. Рузского о своем приезде, но для того чтобы на телеграфе не знали о «цели» поездки, он пояснял, что едет «для переговоров по важному делу, не упоминая, с кем эти переговоры должны были вестись». Этот секрет полишинеля не раскрывается в опубликованных документах, т.к. среди них нет, странным образом, указанной телеграммы, но вся телеграфная переписка Ставки и штаба Северн. фронта не оставляет никакого сомнения в том, что приезд думской делегации носил совершенно официальный характер и мотивировался необходимостью непосредственных переговоров с Царем. По дороге Гучков послал другую телеграмму – ген. Иванову, «так как желал встретить его на пути и уговорить не предпринимать никаких попыток к приводу войск в Петроград»7272
  «В то время, – пояснял очень обще в Комиссии Гучков, – были получены сведения, что какие-то эшелоны двигаются к Петрограду. Это могло быть связано с именем Иванова, но меня это не особенно смущало, потому что я знал состояние и настроение армии и был убежден, что какая-нибудь карательная экспедиция могла, конечно, привести к некоторому кровопролитию, но к восстановлению старой власти она уже не могла привести».


[Закрыть]. Гучков утверждал даже, что «дорогой пришлось несколько раз обмениваться телеграммами». По дороге в Псков Гучков и Шульгин останавливались в Луге, что привело к значительному запозданию с их прибытием в Псков. Чем же вызвана была такая остановка? Гучков не упомянул об этой остановке в показаниях. Ничего не сказал специально о ней и Шульгин, упоминающий об информационном разговоре по прямому проводу с Ивановым и каких-то остановках на станциях, где Гучков «иногда говорил короткие речи с площадки вагона… это потому, что иначе нельзя было: во-первых, стояла толпа народа, которая все знала… т.е. она знала, что мы едем к Царю… И с ней надо было говорить». Историк и мемуарист – каждый по-своему будут толковать остановку в Луге «контрабандой» выехавших из Петербурга думских посланцев. Ген. Мартынов, автор одной из наиболее ценных работ, посвященных февральскому перевороту, на основании неизвестных нам данных (автор имел возможность пользоваться и неопубликованными архивными материалами) изображает дело так, что делегаты были задержаны на ст. Луга «восставшими рабочими и солдатами», которых «с величайшим трудом удалось убедить в том, что поездка в Псков не преследует никаких контрреволюционных целей». Инж. Ломоносов, имеющий тенденцию преувеличивать реальную опасность, которая грозила «революции» со стороны продвигавшихся с фронта эшелонов ген. Иванова, – опасность совершенно не эфемерную в обстановке 2 марта, – со слов правительственного инспектора Некрасова, который сопровождал гучковский поезд и систематически сносился с центром, задержку в Луге объяснял именно этим опасением. Будущий председатель местного совета солдатских депутатов ротм. Воронович даст совершенно иную версию. Утром 2-го в 9 час. с экстренным поездом из Петербурга прибыл в Лугу по поручению Врем. Комитета член Думы Лебедев в сопровождении полк. ген. штаба по фамилии тоже Лебедева. Эта миссия имела задачей наладить порядок в городе, организовать местную власть и обеспечить путь следования Императора в Царское Село. Лебедев объявил, что «через несколько часов из Петрограда выедут в Псков члены Думы Гучков и Шульгин, которым поручено вести переговоры с Государем, и результатом этих переговоров явится приезд Государя в Ц. Село, где будет издан ряд важнейших государственных актов». Военный комитет ответил Лебедеву, что, «не будучи поставлен в известность относительно истинной цели поездки Николая II в Царское и не зная, как к этому отнесутся петроградские солдаты и рабочие, он отказывается дать сейчас какие-либо гарантии». (Ждали возвращения из Петербурга специально посланного за информацией делегата.) Пытался получить «гарантии» и прибывший затем Гучков, более часа ведший в парадных комнатах вокзала переговоры с представителями временного военного комитета. «Расстроенному упорством комитета Гучкову так и пришлось уехать в Псков, не добившись успеха». Таковы пояснения Вороновича… По тем или иным причинам выезд делегатов из Луги носил более помпезный характер, нежели это рисовалось в Петербурге, – по крайней мере ген. Болдырев, занимавший пост ген.-кварт. штаба Северного фронта, в дневнике отметил, что Гучков и Шульгин прибыли в Псков в сопровождении «5 красногвардейцев» (так Болдырев назвал гучковскую свиту, потому что у них на груди были «красные банты»).

Верится с трудом, что советские деятели в Петербурге могли ничего не знать о только что описанном путешествии думских посланцев вплоть до момента, когда те вернулись из Пскова, но все-таки предположительно допустим такую возможность. По шульгинской версии, повторенной в записи Палеолога, поездка в Псков была решена и организована в отсутствие членов Врем. Комитета, принадлежавших к социалистической группе, т.е. Керенского и Чхеидзе. Поэтому особливо важно выслушать Керенского, тем более что в «записках» Суханова ставится вопрос: «От чьего имени была организована поездка в Псков Гучкова и Шульгина? Если от имени Временного Комитета Гос. Думы, то известно ли было о ней его членам Керенскому и Чхеидзе? Если им было об этом известно, то почему не было доведено до сведения Исп. Комитета?» Керенский, как мы знаем из собственного его признания, совершенно не интересовался разговорами во Врем. Комитете о форме правления и не трудился даже представлять свои возражения, так как он ни минуты не думал, что проекты о сохранении монархии могут осуществиться. Поэтому сам по себе вопрос о поездке Гучкова совершенно исчезает из орбиты внимания мемуариста. Возможно, что Керенский в момент, когда решался окончательно вопрос, действительно не был в Таврическом дворце, – он отправился (впервые за эти дни) домой, чтобы в иной обстановке наедине обсудить вопрос о своем участии в правительстве7373
  Чхеидзе вообще не принимал почти никакого участия в работах Врем. Ком., но вовсе не отказывался от звания члена Комитета, как утверждал Гучков.


[Закрыть]. То, что рассказывает Керенский, еще более запутывает вопрос. Он вспоминает, как «утром» 2 марта случайной, текущей толпе, заполнявшей Екатерининский зал Думы, Милюков объявил о создании временного правительства и о регентстве Мих. Алекс. (О речи Милюкова будет сказано дальше, – необходимо отметить только, что произнесена она была не «утром», как изображает Керенский, а в 3 часа дня, т.е. в момент, когда экстренный поезд Гучкова «прорвался» уже через Гатчину.) Заявление Милюкова вызвало взрыв негодования среди демократических элементов Таврического дворца. Исп. Ком. поспешил собрать внеочередное собрание и подвергнуть Керенского пристрастному, почти враждебному («des plus hostiles») допросу. Керенский отказался вступать в дискуссию и ограничился заявлением, которое и приводится (в кавычках) в воспоминаниях7474
  Привожу, конечно, перевод.


[Закрыть]: «Да, такой проект существует, но он никогда не будет реализован. Он неосуществим, и нет основания волноваться. Со мной не советовались по вопросу регентства, и я не принимал никакого участия в спорах по этому поводу. В крайнем случае, я могу всегда потребовать от правительства отказа от этого проекта или принятия моей отставки»… Тем не менее Исп. Ком. решил предпринять меры для противодействия осуществлению думского проекта о регентстве. Он пожелал послать собственную делегацию в Псков одновременно с Гучковым и Шульгиным, которая должна была выехать в тот же день7575
  Далее Керенский говорит, что делегаты выехали около 4 час. дня.


[Закрыть], а при невозможности это осуществить лишить «наших делегатов, – как выражается мемуарист, – возможности выезда, отказав им в подаче поезда». Никто из других мемуаристов левого политического сектора прямо не упоминает о таком заседании Исп. Ком., и, как мы увидим, в дальнейшем к рассказу Керенского приходится относиться весьма скептически, насколько он касается перипетий, связанных с поездкой в Псков. Перед нами лишь новая форма все той же легендарной версии. Однако Керенский не только не отрицает факта, что он знал о поездке Гучкова и Шульгина, но и того, что фактически об этой поездке были осведомлены представители Исп. Ком. Надо думать, что они были осведомлены раньше, ибо из речи Милюкова отнюдь не вытекало сообщение, что Гучков выехал в Псков или готовится к отъезду, – вытекало совсем другое: «И вот теперь, когда я в этой зале говорю, – сказал Милюков, – Гучков на улицах столицы организует нашу победу». Керенский заканчивает свой рассказ лаконическим заявлением: «mais tout finit par s’arranger».

Что же должны были привезти из Пскова «наши делегаты»? В изложении Керенского, естественно, это не совсем ясно. В то время когда Гучков давал свои показания Чр. Сл. Комиссии, член последней Соколов (тот самый, который вместе с Сухановым участвовал в ночных переговорах) пытался Гучкова уличить не то в противоречиях, не то в двойной роли, которую он сыграл, проводя после соглашения с Советом свою линию в Пскове. В ответе Гучкова имелось нечто существенное, Гучков утверждал, что, когда он ехал в Псков, «самый вопрос о формировании правительства, самый момент формирования не был решен». «Мы стояли между двумя возможностями – или добровольного, на известных началах, сохранения монархии, провозглашения какого-то лица будущим государем и между возможностью свержения и всяких иных политических форм…» «Предполагалось, – показывал Гучков, – рекомендовать Государю назначить только одно лицо, именно председателя. Лицо это должно договориться с теми, кого оно желает пригласить, а те могут ставить свои условия относительно того, с кем они хотят итти и по какой программе…» «Я имел поручение от Врем. Ком. дать совет Государю назначить председателем Совета министров кн. Львова». Относительно всего остального «были тогда одни предположения». «При известных комбинациях, при известных условиях» Гучков соглашался войти в правительство в качестве военного министра. Вернувшись в Петербург и увидев на расклеенных плакатах свою фамилию среди лиц, вошедших в правительство, Гучков был удивлен, ибо для него это было «неожиданностью», – он думал, что «тот Временный Комитет, тот кружок лиц, который предполагал войти в состав правительства», дождется его «возвращения и того акта», который он вез. Такою же «неожиданностью» для Гучкова был и «акт соглашения» между двумя комитетами, вернее, та комбинация, при которой Исп. Ком. Совета Р.С.Д. являлся одним из решающих «факторов» в строении государственной власти… На вопрос Соколова, как же все это могло быть «неожиданностью», раз Гучков участвовал в совещании в ночь с первого на второе, Гучков отвечал: «Условия, которые легли потом в основание, я нашел, когда я вернулся, окончательно скрепленными. Я видел их раньше, как проект, но проекты были разные, даже помню, что против некоторых я возражал, но соглашение состоялось в моем отсутствии со 2-го на 3-е, в то время когда я был в Пскове7676
  «Не возражали ли вы против принятия формы республиканского правления сразу?» – настаивал Соколов. – «Да там и речи об этом не было… По этому вопросу высказываться не приходилось. Со стороны Исп. Ком. это предъявлено не было. Я помню, я возражал по некоторым вопросам, касающимся армии и смертной казни».


[Закрыть]…» «Ваши товарищи по министерству, – продолжал вновь Соколов, – не указывали, что они другого от вас ожидали… что вы привезете отречение в пользу наследника… и не высказывали они вам, что этим привозом иного манифеста вы преступили полномочия, данные вам Времен. Комитетом?» «Члены Комитета нет, – пояснял Гучков, – а на совещании у вел. кн. Михаила Алекс. А.Ф. Керенский мне говорил, что я нарушил полномочия, но я заявил, что я мог привезти только тот акт, который мне дали. Этот акт там оставить и ничего не привезти я не считал себя вправе»7777
  Из этих слов Гучкова вытекает, что возражение Керенского в смысле нарушения «полномочий» относилось только к воцарению вел. кн. Михаила.


[Закрыть]

Не всегда искренние, сознательно подчас уклончивые, не всегда вполне точные показания Гучкова тем не менее довольно определенно рисуют задачи, которые возлагались на посланцев Врем. Комитета. Одна дошедшая до нас посторонняя запись отчетливо вскрывает подноготную, которую в революционное время, подлаживаясь под господствующий тон, современники затушевывали. 14 июля вел. кн. Андрей Влад. занес в дневник подробный рассказ о «псковской трагедии», выслушанный им в течение четырех часов непосредственно в Кисловодске от ген. Рузского. Рассказ заканчивается упоминанием о речи, произнесенной Гучковым перед «толпой», собравшейся у царского вагона после подписания манифеста об отречении, Гучков будто бы сказал: «Господа, успокойтесь, Государь дал больше, нежели мы желали». «Вот эти слова Гучкова остались для меня совершенно непонятными, – добавлял Рузский. – Ехали ли они с целью просить об ответственном министерстве, или отречении, я так и не знаю. Никаких документов они с собой не привезли, ни удостоверения, что они действуют по поручению Гос. Думы, ни проекта об отречении. Решительно никаких документов я в их руках не видел. Если они ехали просить об отречении и получили его, то незачем Гучкову было говорить, что они получили больше, нежели ожидали. Я думаю… что они оба на отречение не рассчитывали». Свидетели слишком часто передают слышанное не точно. Безоговорочно, конечно, нельзя принимать запись Ан. Вл., сообщающую как бы во второй инстанции то, что говорил Гучков в Пскове7878
  Нам предстоит впредь не раз цитировать указанную запись в дневнике Андрея Вл. Этот дневник выделяется среди других добросовестностью и точностью в изложении фактов, нам известных.


[Закрыть]. Но смысл сделанного им заверения представляется соответствующим действительности. Миссия от думского комитета носила двойственный характер: Гучков и Шульгин должны были добиваться отречения, но, очевидно, допускалась возможность и иного исхода в неопределившейся еще окончательно обстановке. До последнего момента перед выездом Гучкова позиция Временного Комитета была колеблющаяся, но и в левом секторе далеко еще неясен был путь, по которому твердо надлежало идти. Много позже в некрологе, посвященном Милюкову и напечатанном в 5 кн. американского «Нового Журнала», Керенский изобразил Гучкова специальным делегатом, который был послан в Псков Временным правительством. Это уже идет совсем наперекор тому, что было.

* * *

Противоречия, которыми полны показания людей, примыкавших к левой общественности, скорее доказывают, что руководящее ядро Исп. Комитета в той или иной мере было осведомлено о поездке думских делегатов и отнюдь ей активно не противодействовало. Можно сказать, что оно молчаливым признанием, в сущности, санкционировало компромиссный план и тактику, наметившуюся во Времен. Комитете. Только в такой концепции можно понять однородные утверждения у мемуаристов, принадлежащих к разным общественным формациям, о соглашении, которое было установлено в течение дня первого марта между думскими и советскими кругами. Формальную историю переговоров, т.е. официальную их сторону, по-видимому, довольно точно передал Суханов. К утру 2 марта они не были закончены, и нам предстоит еще к ним вернуться. За кулисами шли частные разговоры, и этот обмен мнений молва, зарегистрированная в дневниках и воспоминаниях, выдавала за принятые решения. Так, французский посол, связанный с либеральными кругами и оттуда черпавший свои информации, под четвергом 2 марта помечает: «Исполнительные Комитеты Думы и Совета депутатов рабочих… согласились на следующих пунктах: 1. Отречение Императора, 2. Возведение на престол Цесаревича, 3. Регентство вел. кн. Михаила, брата Императора, 4. Создание ответственного министерства, 5. Учредительное собрание, избранное всеобщим голосованием, 6. Равенство народов перед законом». Ломоносов со слов все того же Рулевского, сообщавшегося по телефону с «друзьями» из Совета, говорит о вечере первого марта: «Весь в Думе… спор… шел о том, что делать: предлагали низложение, отречение или внушение, т.е. заточение Царицы и назначение ответственного министерства. Остановились на среднем». Припомним запись Гиппиус, помеченную «8 часов», о том, как «развертывается… историческое двуглавое заседание»: «Начало заседания теряется в прошлом, не виден и конец; очевидно, будет всю ночь». Вот почему 3 марта, когда стало известно отречение Царя и когда Суханов сделал «внеочередное» сообщение и передал, по его словам, в Исп. Ком. полученную им от доктора Манухина информацию о поездке Гучкова в Псков, которая была организована за «спиной» Совета думским комитетом, «особого значения этому делу никто не придавал» и «официального обсуждения никто не потребовал». Вот почему в то время никому «не пришло в голову» вменить в вину членам президиума Совета, состоявшим одновременно и членами думского комитета, соучастие в попытке «плутократии» сохранить в последний момент монархию и династию. Это равнодушие Суханов старается объяснить тем, что не стоило уже обращать внимания на «хитроумные махинации» думских «политиканов», которые «пошли прахом и рассеялись, как дым». Явно придуманное искусственное объяснение, ибо 3 марта, когда Исп. Ком., по словам Суханова, не уделил «ни малейшего внимания самому факту отречения», им одновременно было внесено постановление об аресте отрекшегося от престола императора. Об этом постановлении выступающий в качестве почти официального историка деятельности Исп. Ком. в первые дни революции мемуарист умолчал.

Ничего подобного не могло бы быть, если бы безответственные закулисные переговоры, неясные, неопределенные, противоречивые, принимавшие внешне форму какого-то coup d’état, были заменены с самого начала определенной договоренностью по основному, поставленному революцией вопросу. Можно ли было в действительности сознательной волей тогдашних политиков соединить две принципиально непримиримые позиции? Как будто бы приходится признать, что принципиальная непримиримость в те дни вовсе не означала тактического ригоризма, но деятели Совета оказались формально не связанными с теми переговорами, которые в заключительной стадии привели к реальному отречению царствовавшего монарха. Мы должны выяснить теперь, что повлияло на изменение психологии «верховников» левого сектора, ибо от молчаливого признания думской тактики до решения арестовать носителя верховной власти после благополучного завершения компромиссного плана – дистанция огромного размера.