Текст книги "Мартовские дни 1917 года"

В напряженной обстановке того времени выпадами против старой власти, которые даже Суханов назвал «демагогическими», вождь «цензовой общественности» думал защитить самую идею монархии! Он, конечно, только дискредитировал ее во мнении толпы. Политик, считавший, что другие говорят на «неподходящих струнах», не учел того настроения, с которым он может встретиться. По рассказу Милюкова, речь его была встречена многочисленными слушателями, переполнявшими зал, с энтузиазмом, и оратора вынесли на руках по ее окончании. Вероятно, так и было. Настроение разнокалиберной толпы не могло быть целостно. Оратор, выступая от имени нового революционного правительства, говорил об Учред. собрании, как о хозяине земли русской. Но совсем иное отношение встречали его слова о монархии. Историк, по-видимому, очень смягчает, когда упоминает, что «среди шумных криков одобрения слышались и ноты недовольства и даже протесты». В тогдашнем отчете «Известий» сказано так: «Продолжительные негодующие крики, возгласы: “Да здравствует республика!”, “Долой династию!”. Жидкие аплодисменты, заглушенные новым взрывом негодования». По рассказу Шляпникова, – едва ли он был очевидцем, – «Милюков в течение нескольких минут не мог продолжать своей речи…»

Все свидетельства однородны в одном: вопрос, который был как бы затушеван в первые дни, после выступления Милюкова стал в сознании массы во всей своей остроте. Исп. Комитет, каждый его член – утверждает Шляпников – «был буквально засыпан вопросами относительно судьбы династии». «Без недоразумений по поводу династии с этих пор уже не обходились митинги и публичные речи», – пишет Суханов, вспоминая, как ему тотчас же пришлось говорить на эту тему перед «несметной» толпой («в несколько десятков тысяч человек»), собравшейся перед Таврическим дворцом и вызвавшей через делегацию членов Исп. Ком. Суханов говорил о том, что в вопросе о монархии существует еще не ликвидированное разногласие, и, по его словам, он тут впервые понял, как остро в глазах массы стоит вопрос, которому он лично не придавал решающего значения. Из Таврического дворца разговоры перешли на улицу и проникли в казармы, где «буйно», по выражению Вл. Львова, говорили, что «не потерпят никого из Романовых на престоле, обостряя с таким трудом налаживавшиеся отношения между офицерами и солдатами. Не только тогдашняя молва, но и позднейшие мемуаристы «безмерно преувеличили» то крайнее возбуждение, которое вызвали слова Милюкова. Сам Милюков в таких словах подвел итог дня: «Поздно вечером в здание Таврического дворца проникла большая толпа чрезвычайно возбужденных офицеров, которые заявили, что не могут вернуться к своим частям, если П.Н. Милюков не откажется от своих слов. Не желая связывать других членов правительства, П.Н. Милюков дал требуемое заявление в той форме, что “его слова о временном регентстве вел. кн. Мих. Ал. и о наследовании Алексея являются его личным мнением”»137137
  Пет. Тел. Агентство в ночь на 3-е марта была разослана соответствующая циркулярная телеграмма.


[Закрыть]. Это было, конечно, неверно, ибо во всех предшествовавших обсуждениях вопрос этот считался решенным сообща в том смысле, как это излагал П.Н. Милюков. Но напуганный нараставшей волной возбуждения Врем. Ком. «молчаливо отрекся от прежнего мнения».

Дело было не в «молчаливом» отречении. Милюкова никто не уполномачивал выносить спорный вопрос на обсуждение улицы и преждевременно разглашать то, что большинство склонно было разрешить по методу Гучкова, т.е. поставив массу перед совершившимся фактом. План этот в значительной степени был сорван неожиданным выступлением Милюкова – для сторонников монархии это была поистине медвежья услуга. «Демократия» не только насторожилась ввиду столь определенной позиции, публично выявленной лидером «цензовой общественности» (припомним, что одновременно выступавший в Совете Керенский не шел дальше заявления о свободе «агитации по поводу форм будущего государственного устройства России, не исключая и республики»), но и почувствовала, что ее осторожность в вопросе о форме власти не соответствует настроению в массах в революционном, по крайней мере, центре, здесь весь «воздух», по выражению дневника Гиппиус, в эти дни был «против династии». «Романовых не оставляйте, нам их не нужно», – сказал какой-то незнакомый старик, встретивший Набокова на улице. Так естественно, что приспособлявшаяся к настроениям крикливая «Русская Воля» первая поспешила провозгласить республиканский лозунг и даже создать эфемерную организацию под названием «республиканский союз». Это не означало вовсе, что все вдруг стали добрыми республиканцами. Я не повторил бы, что монархия «умерла в сердце» двухсотмиллионного народа задолго до восстания в столице, как вскоре заявляло приспособившееся к господствующим настроениям суворинское «Новое Время»138138
  «Что такое революция», – задавало вопрос «Новое Время» 12 марта и отвечало: «Революция не разрушение, а созидание, не смерть, а восстание к истинной жизни. И да будет еще и еще благословенна великая русская революция».


[Закрыть], но это означало, что в солдатской массе («вооруженный народ»), определявшей до известней степени ход событий, под напором столичных слухов и сплетен, действительно уничтожена была «мистика» царской власти, о чем в связи с проявлениями антидинастического движения не раз говорили предреволюционные записки органов Департамента полиции (см. «Легенду о сепаратном мире»). Все это облегчало республиканскую пропаганду. Полусознательное отталкивание от монархии должно было вызывать в массе то чувство боязни ответственности за содеянное, о котором приходилось упоминать. Революция, заканчивающаяся восстановлением старой династии, в сущности превращалась в бунт, за участие в котором при изменившейся конъюнктуре могло грозить возмездие.

IV. Соглашение

То настроение, которое нарастало под влиянием слухов о речи Милюкова, сказалось, как мы видели, к ночи, когда толпа возбужденных офицеров появилась в Таврическом дворце с требованием от Врем. Комитета соответствующего разъяснения. Один из мемуаристов (Вл. Львов) определяет более точно – к 12 час. ночи. Первоначально декларация, сделанная в Екатерининском зале, не возбудила сомнений у «верховников» Исп. Ком. По крайней мере, если придерживаться описания, данного Сухановым, то придется заключить, что обстановка мало изменилась, когда делегаты Совета после того, как в пленуме было одобрено намеченное соглашение, в восьмом часу вечера явились к «цензовикам» для завершения дела «образования правительства». Фактически «делегация» свелась уже к двухчленному составу: Стеклов и Суханов. Соколов исчез, а Чхеидзе, председательствовавший в этот момент на митинге в зале Совета, сердито отмахнулся от Суханова и не пошел на словоговорение с «цензовиками». Стоя на председательском столе, окруженный наэлектризованной толпой, он с энтузиазмом кричал «ура» по поводу полученного вздорного сообщения о том, что в Берлине уже второй день идет революция…

По словам Суханова, у «цензовиков» на этот раз не было уже и «подобия официального и вообще организованного заседания», шел разговор между Милюковым, Стекловым и Сухановым, в котором «не принимали никакого или почти никакого участия остальные, находившиеся в комнате». Отмечаем вновь эти мелочи для того, чтобы показать обстановку, в которой решались важнейшие вопросы, – по крайней мере в изображении одного из участников этих переговоров. Советские делегаты вернулись прежде всего к вопросу о форме правления и пытались убедить Милюкова, что из его стремления «навязать Романовых» не выйдет «ровно ничего, кроме осложнений, которые не помогут делу монархии, но выразятся в наилучшем случае в подрыве престижа их собственного кабинета». В ответ они услышали слова Милюкова («за точность передачи я ручаюсь» – утверждает мемуарист): «Учр. собрание может решить, что угодно. Если оно выскажется против монархии, тогда я могу уйти. Сейчас же я не могу уйти. Сейчас, если меня не будет, то и правительства вообще не будет. А если правительства не будет, то… вы сами понимаете…» В конце концов, рассказывает Суханов, «мы согласились не помещать в правительственной декларации официального обязательства “не предпринимать шагов, определяющих форму правления”. Мы согласились оставить вопрос открытым и предоставить правительству… хлопотать о романовской монархии. Мы же категорически заявили, что Совет с своей стороны безотлагательно развернет широкую борьбу за демократическую республику»139139
  В воспоминаниях Шляпникова отмечается, что в большевистских кругах после советского пленума проявилась тенденция немедленной агитации за вооруженное выступление против Временного правительства, но у последнего «тогда оружия было куда больше, чем у нас»: «Соотношение сил не позволяло ставить вопрос в плоскость борьбы с оружием в руках».


[Закрыть].

«Фигура умолчания, найденная нами в качестве выхода из положения, была, конечно, компромиссом», – замечает Суханов. Форма умолчания, конечно, не могла быть по существу компромиссом. Получалась правовая бессмыслица, которая сводила на нет достигнутое якобы соглашение – каждый партнер намеревался продолжать вести свою игру. Логика в данном случае была на стороне представителей «революционной демократии». Не без основания Гиппиус записала 2-го: «Что же это будет за Учр. собрание при учреждении монархии и регентства? Не понимаю». Не понимали этого и в Москве, где Комитет общ. организаций обсуждал этот вопрос 3 марта в связи с полученным еще не официально сообщением об отречении Императора. На заседание, сообщали «Рус. Вед.», явились «представители рабочих депутатов и указали на необходимость решить теперь же вопрос о регентстве и династии, пока не скажут, что дело уже сделано, и признают регентом одного из представителей Дома Романовых». Представители Совета заявили, что Совет признает только одно Учред. собрание; монархии допустить не может и будет поддерживать свое мнение «до конца». Он высказывается за демократическую республику. В последующих прениях (по газетному отчету) выступают исключительно лишь представители «цензовой общественности». Если к. д. Тесленко стоит на формальной позиции и считает обсуждение вопроса преждевременным, ибо неизвестно: существует ли император (раз императора нет, то не должно быть и регента), то к. д. Кишкин сомневается, чтобы монархия («это сила – не наша») являлась тем элементом, который помог дойти до Учред. собрания: царь нужен, «если мы не сумеем организовать Учр. собр.», до созыва У. с. «нам не нужно ни монарха, ни регента»140140
  Таким образом, Кишкин целиком примыкал к позиции, к которой склонялись в Петербурге представители революционной демократии, отстаивавшие первоначально непредрешенчество формы правления. Характерно, что Кишкин еще 1 марта с большим волнением (он даже расплакался) на первом собрании Комитета общ. орг. говорил против сохранения монархии.


[Закрыть]. Представителю торгово-промышленных служащих Начевкину (к. д.) вопрос представляется совершенно ясным: временное правительство ручается за созыв Учр. собрания; раз будет У. с., то для чего нужна монархия? Раз будет монарх, то для чего нужно Учред. собрание?.. Собрание «единогласно», при одном воздержавшемся (к. д. Пржевальском) постановило довести до сведения Временного правительства, что «учреждение какой бы то ни было монархической власти до созыва У. с. недопустимо; вся полнота власти должна принадлежать временному правительству, которое созывает У. с. для создания такого политического строя, какой обеспечил бы все права свобод». Сами «Рус. Вед.» по поводу этих прений писали: «Было бы самым ужасным несчастьем для России, если бы разногласия по этому вопросу141141
  Настроения «буржуазных» кругов вовсе не были так единодушны. Примером может служить Н. Новгород, где телеграмма правительству с противомонархической резолюцией была принята 3 марта 44 голосами против 30. Впоследствии на Государственном Совещании Рябушинский вспоминал, с каким «единодушием» московские промышленники приветствовали «свержение презренной царской власти». В Симбирске торгово-промышленный союз высказался единогласно за республику.


[Закрыть] замедлили и осложнили процесс образования признанной всеми исполнительной власти, ибо немедленное завершение этого процесса есть вопрос жизни и смерти для свободной России. Без этого свобода обречена на гибель». Московский орган либеральной демократии делал довольно своеобразное заключение: «При настоящих условиях инициатива в решении вопроса о форме верховной власти естественно (?!) принадлежит Временному правительству».

Сознание необходимости немедленного образования «исполнительной» власти в значительной степени продиктовало оригинальную форму умолчания, на которой после бесполезных дискуссий остановились в Петербурге представители двух секторов общественности. В действительности это была страусова политика, ибо «монопольный лидер» буржуазно-демократического лагеря предрешал вопрос не только на митинговых собраниях. В тот же день он, в качестве министра ин. д., заявил представителям иностранной печати: «Новое правительство считает необходимым, чтобы отречение Государя от престола состоялось официально и чтобы регентство было возложено временно на вел. кн. Мих. Ал. Таково наше решение, и изменить его мы не считаем возможным». Трудно сказать, как разрешился бы неизбежный конфликт, если бы жизнь не разрешила его наперекор теоретическим калькуляциям политиков…

Вечером 2-го избранная формула умолчания казалась еще удовлетворительной – тем, кто сошлись в помещении Врем. Комитета для формального завершения дела соглашения буржуазии и «демократии». С решением «третьего пункта», рассказывает Суханов, окончилось уже всякое обсуждение «высокой политики» и оставалось только окончательно проредактировать первую «конституцию Великой Российской Революции, к которой согласно постановлению Совета было добавлено, что «Временное правительство считает своим долгом присовокупить, что оно отнюдь не намерено воспользоваться военными обстоятельствами для какого-либо промедления по осуществлению вышеуказанных реформ и мероприятий»142142
  В постановлении Совета имелось еще требование включения в программу Временного правительства пункта о предоставлении всем национальностям права национального и культурного самоопределения. Постановление это не отразилось на тексте согласительной программы.


[Закрыть]. Возник вопрос, от имени кого опубликовать правительственную декларацию. «От Врем. Комитета Гос. Думы», – предложил Милюков. «При чем тут Гос. Дума и ее комитет?» – возразил Суханов. «Чтобы сохранить преемственность власти», – ответил Милюков, не очень, однако, настаивая на упоминании Гос. Думы. Решено было написать: «От Временного правительства». Пошли собирать подписи министров. Годнев отказался подписать143143
  Причины мы не знаем. Годнев занял весьма своеобразную позицию в революционном правительстве. Позднее в Совещании членов Думы 18 июля он заявил, напр., что согласился занять пост государственного контролера при условии, что не будет входить в состав Совета Министров (?!).


[Закрыть]. «Зато подвернулся» Родзянко, который «сам счел необходимым благословить революционное правительство своею подписью». Мемуарист не только забыл (или игнорировал) постановление Совета, что правительственный манифест должен появиться одновременно за подписью председателя Врем. Ком. Гос. Думы и установленного Врем. правительства, но и не потрудился вчитаться даже при написании своих «записок» в тот официальный документ, в создании которого принимал самое непосредственное участие. Правительственная декларация была опубликована вовсе не от имени того сформированного 2 марта Временного правительства (т.е. «общественного кабинета» во главе с кн. Львовым), а от имени того временного правительства, которое создала революция 27 февраля, т.е. Временного Комитета Гос. Думы. Декларация начиналась словами: «Временный Комитет членов Г.Д. при содействии и сочувствии столичных войск и населения достиг в настоящее время такой степени успеха над темными силами старого режима, которая дозволяет ему приступить к более прочному устройству исполнительной власти. Для этой цели Врем. Ком. Г.Д. назначает министрами первого общественного кабинета следующих лиц, доверие к которым в стране обеспечено их прошлой общественной и политической деятельностью»144144
  Ниже мы наглядно увидим, какую путаницу вызвала двойственная терминология «временного правительства» в умах современников.


[Закрыть].

Так создалось, по «соглашению» с Советом или с «разрешения» Совета (по терминологии некоторых представителей левой общественности), то формально назначенное Временным Комитетом старой Государственной Думы первое революционное правительство, которому суждено было проводить утлую ладью русской государственности через взбаламученный океан революционных страстей.

Глава пятая. Отречение

I. В Царской Ставке

Когда делегаты думского комитета выезжали из Петербурга, вопрос об отречении Государя был принципиально в Пскове уже разрешен, и вмешательство делегации лишь задержало опубликование манифеста и тем самым скорее осложнило проблему сохранения монархического строя, ради которой делегаты поехали в Псков. Мало того, эта задержка на несколько часов оказала роковое влияние на последующую судьбу Царя. Почему Николай II, в сущности так легко внешне отказавшийся от борьбы за престол, не откликнулся сразу в критический момент на настойчивые призывы пойти навстречу общественному мнению и удовлетворить почти всеобщее требование если не ответственного парламентского министерства, то, по терминологии того времени, «министерства доверия», как единственного выхода из создавшегося положения. Для того чтобы очертить объективно психологию Императора, надо обозреть хотя бы последние годы его царствования – годы войны и предреволюционного периода145145
  Это посильно сделано на страницах первой части моей работы, посвященной «Легенде о сепаратном мире».


[Закрыть]. В данном случае нас будут занимать не психологические переживания царствовавшего монарха, а то, как он непосредственно реагировал на февральские события.

Вечером 26-го (в 9 ч. 53 м.) председатель Думы, охарактеризовав «угрожающие размеры» петербургских волнений, которые принимают «стихийный характер», отправил Царю умоляющую телеграмму. «Государь, спасите Россию, – взывал Родзянко. – Ей грозит унижение и позор. Война при таких условиях не может быть победоносно окончена, так как брожение распространилось уже на армию и грозит развиться, если безначалию и беспорядку власти не будет положен решительный конец146146
  «На этой почве, несомненно, разовьются события, сдержать которые можно временно ценою пролития крови мирных граждан, но которые при повторении сдержать будет невозможно».


[Закрыть]… Государь, безотлагательно призовите лицо, которому может верить вся страна, и поручите ему составить правительство, которому может доверять все население. За таким правительством пойдет вся Россия. В этот небывалый по ужасающим последствиям и страшный час иного выхода нет и медлить невозможно»147147
  В напечатанном Сторожевым тексте нет той заключительной фразы, которую приводит в воспоминаниях Родзянко (он передает эту телеграмму, хотя и берет в кавычках, очень сокращенно): «Молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на Венценосца».


[Закрыть]. Получив эту телеграмму, Николай II, по словам Фредерикса в показаниях Чр. Сл. Ком., будто бы сказал: «Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я ему не буду даже отвечать»148148
  Дворцовый комендант Воейков в своих воспоминаниях говорит, что Царь не ответил на первую телеграмму Родзянко по формальным причинам, – потому что она была от имени уже распущенной Думы. Придуманное мемуаристом объяснение фактически неверно, так как телеграмма Родзянко была получена в Ставке значительно раньше сообщения Голицына об отсрочке заседаний Думы. А главное, Дума вовсе не была распущена, следовательно, председатель ее не терял своего звания.


[Закрыть].

Правда, на показания престарелого министра Двора, до чрезвычайности расстроенного обрушившимися на него личными бедами после революции – разгромом и пожаром его дома в Петербурге, болезнью жены – и, по собственному признанию, совершенно потерявшего память, не приходится слишком полагаться, но, вероятно, Царь считал крайним преувеличением ту взволнованность, которая проявилась в телеграмме председателя Думы. Полученные Государем «лживые» успокоительные телеграммы командующего войсками Хабалова (и отчасти военного министра Беляева и мин. в. д. Протопопова) могли казаться такими после революции, но в момент, когда они посылались в Ставку, они соответствовали более или менее действительности или, вернее, тому настроению, под которым воспринималась тогда почти всеми эта действительность. Мало кто видел в петербургском бунте реальную прелюдию к революции. Вернее, никто. Что может быть характернее простого сопоставления двух одновременных, независимых друг от друга, отзывов о начавшихся волнениях в Петербурге со стороны лиц, которые находились в смысле своего общественного положения на диаметрально противоположных полюсах: «Это – хулиганское движение, – писала 25 февраля имп. А.Ф. мужу, – мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, – просто для того, чтобы создать возбуждение… Если бы погода была очень холодная, они все, вероятно, сидели бы по домам. Но это все пройдет и успокоится, если только Дума будет хорошо вести себя». Почти такую же характеристику с упоминанием о «мальчишках и девчонках» дал начавшемуся движению на официальном приеме у московского командующего войсками Мрозовского проф. Мануилов, редактор руководящего органа тогдашней либеральной мысли, известный политико-экономист и будущий член революционного правительства149149
  Я тогда же записал со слов ближайших сотрудников «Русских Ведомостей» в дневник эту поразившую меня характеристику.


[Закрыть]. Царь был «слеп» не более других. Можно удивляться, но не приходится иронизировать post factum по поводу непредусмотрительности правящих кругов, которые одни только не знали, что «пришла революция», т.е. не придавали февральской забастовке и уличным демонстрациям характера политического (Щеголев).

В Ставку отклики на быстротекущие в Петербурге события приходили с опозданием. Недаром Рузский на копии телеграммы Родзянко 26-го сделал пометку: «Очень жаль, что с 24 по 27 не удосужились сообщить о том, что делается в Петрограде…» Рузский добавил, что не сообщали на фронт, «может быть, и с целью»150150
  Копия эта входит в серию документов, опубликованных Вильчковским.


[Закрыть]. Конечно, никакой задней цели не было. Дело было только в том, что у самых предусмотрительных людей в действительности еще не было ощущения наступавшей «катастрофы», которую 26-го вечером почувствовал Родзянко. На первую телеграмму Хабалова к вечеру 25-го о начавшейся забастовке и демонстрациях 23-го и 24-го, при разгоне которых «оружие войсками не употреблялось», Царь лаконически ответил «за личной подписью»: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией». В Чр. Сл. Ком. Хабалов показывал, что эта телеграмма хватила его как бы «обухом»: «Как прекратить завтра же? Что я буду делать? Как мне прекратить? Когда говорят: хлеба дать – дали хлеб и кончено. Но когда на флагах надпись: долой самодержавие, какой же тут хлеб успокоит». «Царь велел: стрелять надо, и я убит был».

Через час после получения телеграммы, около 10 ч. веч. 25-го, по словам Хабалова, собрались командиры запасных батальонов. Главнокомандующий осведомил их о царской телеграмме и указал, что должно быть применено «последнее средство», т.е. «раз толпа агрессивна, то действовать по уставу – после троекратного сигнала открывать огонь»151151
  Военный министр отозвался в Чрезвычайной Следственной Комиссии полным незнанием по поводу телеграммы и утверждал, что он о ней «в первый раз» слышит.


[Закрыть]. И в воскресенье 26-го оружие было пущено в ход в большем масштабе, чем в предшествовавшие дни. Трудно не усмотреть в показаниях Хабалова перед революционным следствием попытки снять с себя ответственность за расстрел толпы. Хабалов телеграмму Императора в показаниях относил к 9 час. веч. 25-го, а между тем на подлиннике телеграммы самого Хабалова, адресованной нач. верх. штаба, имеется пометка рукою Алексеева: «Доложено Государю Императору 26», другими словами, очевидно, телеграмма Николая II могла быть послана лишь 26-го – в публикации Сторожева она и помечена 22 часами двадцать шестого152152
  Исследователю, и в особенности эмигранту, пока приходится идти ощупью и пользоваться разрозненными публикациями документов: в сводке Блока, у Сторожева, в «Красном Архиве» и т.д. В документах Ставки, опубликованных в «Красном Архиве», и по другой копии в воспоминаниях Лукомского, личная телеграмма Николая II отсутствует, хотя, по утверждению Воейкова, она прошла через военно-походную канцелярию.


[Закрыть].

26-го Император не проявлял большого беспокойства. Он писал в этот день жене: «Я надеюсь, что Хабалов сумеет быстро остановить эти уличные беспорядки. Протопопов должен дать ему ясные и определенные инструкции. Только бы старый Голицын не потерял голову». В 9 ч. 20 веч. из Ставки пошла телеграмма в Царское: «Выезжаю послезавтра. Покончил здесь со всеми важными вопросами. Спи спокойно».

Одновременно со «всеподданнейшей» телеграммой Царю Родзянко телеграфировал и нач. верх. штаба… Телеграмма Алексееву почти дословно совпадала с текстом, адресованным Царю, и оканчивалась призывом к нач. штаба своим предстательством перед Царем («молю вас о том от всей души») «спасти Россию от катастрофы… в ваших руках… судьба, слава и победа России». Копии были посланы и главнокомандующим фронтами: «поручение исполнил», – ответил просто Рузский и более претенциозно Брусилов: «свой долг перед родиной и Царем исполнил» (эти ответы были напечатаны в московских газетах 2 марта). Брусилов в час ночи телеграфировал Алексееву, что «при наступившем грозном часе другого выхода не вижу» (т.е. последовать совету Родзянко). Эверт позже, днем 27-го, уклонялся от ответа в телеграмме на имя Алексеева: «Я – солдат, в политику не мешался и не мешаюсь. По отрывочным доходящим до меня слухам, насколько справедливо все изложенное в телеграмме по отношению внутреннего положения страны, судить не могу». Рузский телеграфировал непосредственно Царю в 9 ч. веч. 27-го. Не касаясь министерского вопроса, главнокомандующий Северного фронта указывал лишь на необходимость «срочных мер» для успокоения населения и предостерегающе предупреждал, что «ныне армия заключает в своих рядах представителей всех классов, профессий и убеждений, почему она не может не отразить в себе настроений страны». «Позволяю себе думать, – заключал Рузский, – что при существующих условиях меры репрессий могут скорее обострить положение, чем дать необходимое длительное умиротворение».

В течение дня и вечера 27-го все эти телеграммы доложены были Царю153153
  Некоторое сомнение возбуждает телеграмма Рузского. На подлиннике ее имеется пометка: 2 час. 28-го. А на копии, имеющейся в том же деле: «Представлено Его Вел. 27». Зная педантичность Алексеева, трудно предположить ошибку в датировании. Царь в 1 час ночи переехал уже в свой поезд, отправлявшийся на заре из Могилева. Можно предположить, что пометка на оригинале относится к моменту, когда оригинал был доставлен начальнику штаба. Телеграмма была адресована непосредственно Царю.


[Закрыть]. В час дня в связи с перерывом занятий Думы пришла на имя Царя новая телеграмма Родзянко, в очень решительных тонах призывавшая носителя верховной власти «безотлагательно» вновь созвать законодательные палаты и призвать новую власть на началах, изложенных в предшествовавшей телеграмме председателя Думы. «Государь, не медлите, – телеграфировал Родзянко. – Если движение перебросится в армию, восторжествует немец, и крушение России и с ней династии неминуемо. От имени всей России прошу В.В. об исполнении изложенного. Час, решающий судьбу войск и родины, настал. Завтра может быть уже поздно». Это не было увещанием человека, через несколько часов присоединившегося – пусть вынужденно – к революционному движению. Родзянко говорил не о «революции», а о «бунте», который грозит гибелью государству: «Последний оплот порядка устранен. Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. На войска гарнизона надежды нет. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом. Убивают офицеров, примкнув к толпе и народному движению, они направляются к дому мин. вн. д. и Государственной Думе (очевидно, не для того, чтобы сделать Думу вождем революционного движения. – С.М.). Гражданская война началась и разгорается». Логически из телеграммы Родзянко следовало, что дело шло в данный момент не столько о перемене в составе министерства, сколько о необходимости ликвидировать анархический бунт, начавшийся в столице. Почти одновременно с телеграммой Родзянко Царю была доставлена телеграмма Хабалова, излагавшая происшествия в Волынском полку и отклики их в гарнизоне: «Принимаю все меры, которые мне доступны, для подавления бута. Полагаю необходимым прислать немедленно надежные части с фронта». Так возникла в Ставке мысль о посылке «карательной» экспедиции во главе с ген. Ивановым, окончательно, очевидно, оформившаяся к моменту получения Алексеевым телеграммы (в 7 ч. 35 м. от военного министра Беляева, помечена № 197154154
  Вернее, телеграмма была направлена в адрес главнокомандующего Северным фронтом, как ближайшим к столице.


[Закрыть]): «Положение в Петрограде становится весьма серьезным. Военный мятеж немногими оставшимися верными долгу частями погасить пока не удается; напротив того, многие части постепенно присоединяются к мятежникам. Начались пожары, бороться с ними нет средств. Необходимо спешное прибытие действительно надежных частей, притом в достаточном количестве для одновременных действий в различных частях города»155155
  Телеграмма Беляева стояла в резком противоречии с тем, что сам Беляев телеграфировал перед тем, в 1 ч. 20 м., Алексееву. Там было сказано: «Начавшиеся с утра в некоторых войсковых частях волнения твердо и энергично подавляются оставшимися верными своему долгу ротами и батальонами. Сейчас не удалось еще подавить бунт, но твердо уверен в скором наступлении спокойствия, для достижения коего принимаются беспощадные меры. Власти сохраняют полное спокойствие». Эта телеграмма действительно разительно противоречила существовавшей обстановке.


[Закрыть].

Нет никаких оснований приписывать инициативу посылки Иванова в Петербург с чрезвычайными полномочиями лично Императору, так как совершенно очевидно из последующего, что сам нач. верх. штаба понял обстановку, изложенную в телеграмме Родзянко и поясненную телеграммами Хабалова и Беляева, как наличие анархического бунта, который надо прежде всего ликвидировать военной силой. Разговаривая через некоторое время по прямому проводу с нач. штаба Северного фронта Даниловым по поводу миссии Иванова и назначения в его распоряжение соответствующих воинских частей с «надежными, распорядительными и смелыми помощниками» («прочных генералов», как выражался Алексеев, отмечавший, что Хабалов, «по-видимому, растерялся»), Алексеев заключил: «Минута грозная, и нужно сделать все для ускорения прибытия прочных войск. В этом заключается вопрос нашего дальнейшего будущего»156156
  Прямая ссылка Алексеева в разговоре с Даниловым на телеграмму военного министра за № 197, в силу которой Император повелел назначить Иванова главнокомандующим Петербургского военного округа, упраздняет другие существующие версии. Так, Блок утверждал, что Иванов был назначен под влиянием позднейшей телеграммы председателя Совета министров Голицына, настаивавшей на командировании в столицу пользующегося популярностью в войсках боевого генерала, что, в свою очередь, отчасти могло подтверждать версию, которую устанавливал придворный историограф ген. Дубенский. По его словам (в записях, цитируемых Блоком), он и лейб-хирург Федоров (инициатива принадлежала Дубенскому) уговорили Иванова принять на себя миссию водворения порядка в столице. Иванов был посажен во время обеда рядом с Царем и внушил последнему мысль о посылке его в Петербург. Обед происходил в Ставке в 7¹/₂ ч. веч.; Иванов в Чрезвычайной Следственной Комиссии совершенно определенно заявил, что перед обедом Алексеев объявил ему о его назначении, а сам Николай II жене телеграфировал в 7 час.: «Выезжаю завтра 2.30. Конная гвардия получила приказание немедленно выступить из Нов(города) в город (т.е. Петербург). Бог даст, беспорядки в войсках скоро будут прекращены».


[Закрыть]. В письме к жене, написанном до назначения Иванова, Государь говорил: «После вчерашних известий из города я видел здесь много испуганных лиц. К счастью, Алексеев спокоен, но полагает, что необходимо назначить очень энергичного человека, чтобы заставить министров работать для разрешения вопросов: продовольственного, железнодорожного, угольного и т.д. Это, конечно, совершенно справедливо». Ясно, что речь идет не о реорганизации Совета министров, а о назначении ответственного лица с диктаторскими полномочиями, что соответствовало давнишним проектам ген. Алексеева. Эту черту следует учитывать, когда обращаешься к воспоминаниям тех, кто в описываемые дни находились в Ставке. В сознании мемуаристов события 27 февраля – 1 марта подчас сливаются в одну общую картину. Желая подчеркнуть свое понимание создавшейся обстановки и свою предусмотрительность, они невольно факты 27 февраля вставляют в рамку последующих явлений. Мы это видим в воспоминаниях генерал-квартирмейстера Ставки Лукомского. Внешне он старается быть очень точным даже в датах, отмечая часы разговоров и проч. Но именно эта мемуарная точность без соответствующих справок с документами, которые вступают в противоречие с утверждениями мемуариста, и лишает воспоминания ген. Лукомского в деталях исторической достоверности. Непосредственный очевидец и участник драмы, разыгравшейся в Ставке, рассказывает о том, как ген. Алексеев безуспешно пытался воздействовать на Царя, в соответствии с настояниями, которые шли из Петербурга и, в частности, с упомянутой телеграммой, полученной от председателя Совета министров кн. Голицына. Эту телеграмму Лукомский ошибочно отнес на дневное время – она могла быть получена в Ставке лишь вечером157157
  Днем Царю представлена была ночная телеграмма Голицына, говорившая о перерыве занятий законодательных палат.


[Закрыть]. В опубликованных документах Ставки телеграммы Голицына нет. Воспроизвести ее можно только в изложении, явно неточном, Блока, причем самое главное место у автора приводится не в подлинных словах телеграммы. Совет министров «дерзал» представить Е. В. о «безотложной необходимости» объявить столицу на осадном положении, что было выполнено уже «собственной властью» военного министра «по уполномочию» Совета. Совет министров «всеподданнейше» ходатайствовал о «постановлении во главе оставшихся верных войск одного из военачальников действующей армии с популярным для населения именем». «Далее указывалось, – пишет уже Блок, – что Совет министров не может справиться с создавшимся положением, предлагает себя распустить, назначить председателем Совета министров лицо, пользующееся общим доверием, и составить ответственное министерство». Последнее толкование Блока более чем произвольно. Перед Чр. Сл. Ком. Голицын засвидетельствовал, что он никого не указывал в качестве лица, «облеченного доверием Государя» и не возбуждавшего «недоверия со стороны широких слоев общества». На вопрос председателя: имелась ли в виду диктатура, Голицын ответил: «Мне лично не диктатура. Мне представлялось так, что мог быть таким лицом нынешний же председатель Совета министров, что этот человек, известный широким кругам общества, и мог бы умиротворить». Голицын говорил, что телеграмма, редактированная министрами Покровским и Барком, была послана вечером «в шесть часов или в семь».

«Генерал Алексеев, – рассказывал Лукомский, – хотел эту телеграмму послать с офицером для передачи ее Государю через дежурного флигель-адъютанта. Но я сказал ген. Алексееву, что положение слишком серьезно, и надо ему идти самому, что, по моему мнению, мы здесь не отдаем себе достаточного отчета в том, что делается, что, по-видимому, единственный выход – это поступить так, как рекомендуют Родзянко, вел. кн. и кн. Голицын, что он, ген. Алексеев, должен уговорить158158
  Великий князь – это Михаил Александрович, который, однако, говорил из Петербурга с Алексеевым значительно позже момента получения в Ставке телеграммы Голицына. Лукомский этот разговор отнес к 12 час. дня, а был он в 10¹/₂ вечера.


[Закрыть]. Ген. Алексеев пошел. Вернувшись минут через десять, он мне сказал, что Государь остался очень недоволен содержанием телеграммы Голицына и сказал, что сам составит ответ… «Государь со мной просто не хотел говорить…» «Часа через два ко мне в кабинет прибежал дежурный офицер и сказал, что в наше помещение идет Государь… Е.В. спросил меня: “Где ген. Алексеев?” – “Он у себя в комнате, чувствует себя плохо и прилег”159159
  Автор поясняет: «Действительно, у ген. Алексеева температура была более 39 градусов».


[Закрыть]. “Сейчас же передайте ген. А. эту телеграмму… При этом скажите, что это мое окончательное решение, которое я не изменю, и поэтому бесполезно мне докладывать еще что-либо по этому вопросу”». Ответ Царя Голицыну мы имеем в точной копии из архива Ставки: «О главном военном начальнике для Петрограда мною дано повеление нач. моего штаба с указанием немедленно прибыть в столицу. То же и относительно войск. Лично вам предоставляю все необходимые права по гражданскому управлению. Относительно перемены в личном составе при данных обстоятельствах считаю их недопустимыми».