Текст книги "Мартовские дни 1917 года"

Не было атмосферы напряженной злобности и за стенами Таврического дворца. Перед нами воспоминания б. тов. обер-прокурора Св. Синода кн. Жевахова. Это был человек крайне реакционный – для него уже введение института земского самоуправления в царствование Александра II являлось началом чуть ли не конца России, и в то же время он был человеком несколько не от мира его. Мартовские дни представлялись этому религиозному министру православного пошиба сплошным ужасом. Чего только не видели его глаза и чего только не слышали его уши! Он, конечно, рассказывает, как улицы запружены были толпой, жаждущей крови и самых безжалостных расправ, – генералов ловили, убивали, разрубали на куски и сжигали. Что только тенденция не выдумает! Однако, когда эти озверелые толпы вломились в казенную квартиру кн. Жевахова и увидели иконостас и другие церковные атрибуты, то жажда крови иссякла – солдаты присмирели, стали «виновато улыбаться» и «почтительно удалились, полагая, что здесь живет святой человек…» Такой сценой само собой уничтожается та гипербола, с которой современник передал потомству о виденном и слышанном в дни революции126126
  Жевахов все же был арестован. Когда его привезли в Таврический дворец, «толпа ревела» и забрасывала камнями конвой. Но конвой покинул арестованного, и Жевахову пришлось итти самоарестовываться и самому отыскивать путь в «министерский павильон».


[Закрыть].

Но допустим, что по-иному могла рисоваться обстановка тем, кто были почти замуравлены в первые дни и ночи в четырех стенах революционного штаба. Вспомним, как свои ощущения впоследствии изобразил Шульгин – почти в жеваховских тонах. Керенский рассказывает, с какой предосторожностью пришлось перевозить заключенных в «министерском павильоне» царских сановников в Петропавловскую крепость127127
  По утверждениям Керенского, это было в ночь на 3-е марта; по словам самих заключенных, в ночь на 2-е. Последнюю дату сообщает и Зензинов, принимавший непосредственное участие в ночной операции.


[Закрыть]. У временной власти, по его словам, не было охоты размещать царских приверженцев в исторических казематах, служивших в течение столетия местом заключения и страдания политических узников – героев революции, но все тюрьмы были разрушены (?) революционным порывом 27—28 февраля, и только за крепкими стенами Петропавловки можно было найти надежное место для личной безопасности новых заключенных старой политической тюрьмы. Таким образом, еще раз гуманные соображения побудили вспомнить Трубецкой бастион и оживить новыми сидельцами прежнюю русскую Бастилию. Город был еще неспокоен, когда «мы вынуждены были перевести министров. Сделать это днем было чрезвычайно опасно, а тем более заранее раскрыть план перевозки. Поэтому решено было совершить перевод ночью без предупреждения даже стражи…» Лично Керенский в полночь предупредил арестованных, когда все приготовления были закончены, что они будут перевезены, не указав ни места, куда их перевозят, ни причин увоза. Секрет, которым была окружена ночная экспедиция, и враждебные лица солдат, казалось, сильно возбудили заключенных – они думали, что их везут на казнь. (Так казалось во всяком случае Керенскому, который по челу оставшегося спокойным Щегловитова читал затаенную мысль – воспоминания долголетнего руководителя царской юстиции, как его многочисленные жертвы в таких же условиях ночного безмолвия отвозились из тюремных казематов на место казни.) В такой обстановке революционная гуманность, о которой думал Керенский, превращалась, пожалуй, в недостойную мелочную месть. В действительности, вероятно, не было ни того, ни другого. Была скорее неуверенность власти, не чувствовавшей еще прочной почвы под ногами и облекавшей свою неуверенность в революционный пафос, заменяя его подчас революционной позой. К ней был несколько склонен тот, кто занял пост министра юстиции революционного правительства, и она производила впечатление. Так, Ледницкий в докладе московскому Комитету Общ. Организаций 3 марта, передавая свои петербургские впечатления, с одушевлением изображал бытовую сцену, которой сопровождался арест последнего министра юстиции царского правительства Добровольского (явился сам в Таврический дворец). «Бывший министр Добровольский, – торжественно заявил ему Керенский, – вы имеете честь разговаривать с депутатом Думы, потрудитесь встать». Ледницкий комментировал эти слова: «Прежняя власть почувствовала силу новой власти» (по отчету «Рус. Вед.»). Зензинов вспоминает, с каким «ликующим видом» Керенский ему сообщил, что по его распоряжению арестован Щегловитов – то было «первое проявление власти революции». В первые дни подсознательным стимулом, вызывавшим революционную позу, и могло быть чувство инстинктивного страха за революцию. Этим только возможно объяснить не соответствовавший идеям и настроениям обиход, который был установлен властью свыше в «министерском павильоне». Здесь царила «гробовая тишина», так как строжайше запрещено было разговаривать. Заключенные должны были вставать при входе коменданта. Одним словом, все то, что полагалось по тюремной дисциплине ушедшего в прошлое режима. Это не отзвук переживаний арестованных, это непосредственное впечатление журналиста Луганского, посетившего 2 марта «министерский павильон». Курлов утверждает, что такой обиход с «вынужденным молчанием» установлен был личным распоряжением «начальника» революционной кордегардии в Таврич. дворце депутатом Керенским, который делал выговор начальнику караула за неисполнение им своих обязанностей128128
  В первые два дня обстановка была, как свидетельствуют воспоминания того же Жевахова, несколько иной, несмотря на то что арестованные были окружены «озверевшей» толпой, желавшей «растерзать» бывших министров. Сохраним стиль б. тов. обер-прокурора Св. Синода: «Подле арестованных суетились жидки, семинаристы, выпущенные на свободу политические преступники. Каждый из них старался быть отменно и изысканно вежливым, внимательным и предупредительным. Обращаясь к арестованным, они говорили: “Когда мы сидели в тюрьме, то вы надевали на нас кандалы, а вот мы угощаем вас папиросами”; и тут же появлялся огромный поднос с табаком и папиросами. Откуда-то явились и сестры милосердия или же переодетые курсистки с уголовным прошлым, я не знаю…» Сестры разносили чай, одна из них «открыто возмущалась чинимым насильем, была посредницей в переписке заключенных с родными». Жевахов говорит, что появившийся в павильоне с «целой свитой» Керенский произнес речь на тему, что они арестованы только потому, что он хотел сохранить им жизнь, так как при народном гневе против слуг прежнего режима каждый из них рисковал сделаться «жертвой народной расправы».


[Закрыть].

Если учесть эту возможную психологию революционной власти, в некоторых случаях персонифицированной Керенским, мы поймем обстановку, в которой произошел перевоз арестованных сановников в Петропавловскую крепость. Иначе получается нечто несуразное. Таинственность, которой был облечен перевоз, все принятые Керенским меры предосторожности объясняются необходимостью предотвратить возможные эксцессы. Между тем все заключенные из числа тех, кто оставил мемуарные отражения своих переживаний, единодушно свидетельствуют о своеобразной мере охранения, предпринятой в отношении их. Вот рассказ Курлова: «Это отправление обставлялось весьма торжественно (Курлов утверждает, что перевоз совершился около 10 ч. веч.). В проходе между залом и подъездом, на пространстве приблизительно 40—50 шагов, была выстроена рота преображенцев. Прапорщик Знаменский лично проводил меня до автомобиля, в котором я заметил какого-то человека с забинтованной головой и вскоре узнал в нем Н.А. Маклакова. Против нас поместились унтер-офицер с револьвером в руках и член Гос. Думы Волков. По-прежнему нам было запрещено разговаривать, с предупреждением, что в случае нарушения этого приказания унтер-офицер будет стрелять». По словам Васильева (б. дир. Деп. полиции), подтверждающего описание Курлова, их предупреждали, что всякая попытка к бегству вызовет применение оружия. В дневнике Протопопова записано: «Впереди нас (Протопопов попал в автомобиль с ген. Беляевым) сидел офицер и держал револьвер наготове, о чем нас предупредил: за каждое движение – пуля в лоб». Можно было бы предположить, что такая демонстративная внешность создана была лишь в показательных целях – для воздействия на толпу. Но подобные предположения рассеиваются при ознакомлении со свидетельством одного из представителей революционной общественности, сопровождавшего ночную экспедицию. Зензинов рассказывает, что министр юстиции предложил ему и Волкову принять на себя перевоз арестованных министров. «Я с удовольствием взялся выполнить это дело, – вспоминает мемуарист. – Мне интересно было в новой уже роли побывать в той самой крепости, где я полгода просидел заключенным. Автомобили были приготовлены только поздно вечером, и перевод арестованных состоялся глубокой ночью. В пяти автомобилях мы везли 12 министров. На мою долю пришлись б. мин. вн. д. Макаров и б. мин. юстиции Хвостов129129
  Ошибка – старший Хвостов не был арестован, а младший Алексей был арестован позже в процессе рассмотрения его дела в Чр. Сл. Комиссии.


[Закрыть]. В автомобиле нас было четверо – два арестованных министра, солдат с наведенным на них револьвером и я. Министры сидели неподвижно, как бы раздавленные всем происшедшим. На улицах шумела толпа, несмотря на поздний час130130
  Как будто это подтверждает более правильное определение часа, данного Курловым.


[Закрыть], и гудок нашего автомобиля гудел непрерывно. Занавеси на наших окнах были спущены (следовательно, отпадает возможность показательного приема), и толпа охотно расступалась, когда шофер кричал ей, что автомобили следуют по распоряжению Врем. Рев. Правительства». В Петропавловской крепости Зензинов, к великому своему удивлению, натолкнулся на полк. Иванишина, того самого «верного слугу старого правительства», который семь лет тому назад караулил Зензинова, явившегося теперь в роли «чрезвычайного комиссара Рев. Правит.». Давая отчет Керенскому об исполнении поручения, Зензинов настоял на том, чтобы Иванишин был «немедленно смещен и замещен верным человеком» (к каким результатам это привело, мы увидим ниже). Керенский согласился и отдал тут же распоряжение по телефону в крепость… Курлов передает такую деталь. По прибытии в крепость им (т.е. Курлову и Маклакову) приказали «выйти из автомобиля и стать лицом к стене». Они стояли до тех пор, «пока все арестованные не вышли», а потом их «гуськом» повели в Трубецкой бастион, заведующим которого и был полк. Иванишин…

Для завершения всей картины напомним, что Сухомлинов днем был перевезен в Петропавловскую крепость без всяких осложнений, и что никаких «чрезвычайных комиссаров» для этого дела не понадобилось131131
  Керенский перечисляет Сухомлинова среди тех 8 министров, которых он предупредил в ночь на 3-е марта, но в списке Керенского не оказалось Макарова и других, которых, в общем, по воспоминаниям Зензинова, было 12 человек.


[Закрыть], а министр финансов Балк – «ставленник Распутина» – был без всяких инцидентов освобожден, так как новому министру финансов, как сообщала «Русская Воля», «необходимо» было с ним «беседовать».

В приведенной выше характеристике Суханова самочинных арестов одно заключение мемуариста, конечно, надо признать правильным – аресты по ордерам из центра все-таки ограничивали возможность самосудов и вводили в известные рамки частную инициативу, которая слишком легко рождалась в условиях переживаемого момента. Трудно установить грани между самозарождающимся чувством толпы и восприятием ею лозунга, приходящего как бы извне и падающего на благоприятную для себя почву. Инстинктивное подражание всегда лежит в основе массовой психологии. Потому так легко в Петербурге волна арестов в первые дни захватила толпу – ничего подобного не было, напр., в Москве. В этом отчасти и разгадка того «сложного психологического процесса» в народном сознании («передать Думе ее врагов»), о котором говорила в своем позднейшем отчете думская комиссия об арестованных132132
  Эпидемия арестов в большей или меньшей степени прошла по всей России. (В минимальных размерах ее можно отметить для Москвы.) Со всех концов из провинции повезли арестованных в центр. Значительное число их в первое время попадало в Думу, здесь они регистрировались, распределялись и освобождались особой думской комиссией по «принятию задержанных военных и высших гражданских чинов», получившей в общежитии наименование «комиссии по разгрузке» Таврического дворца. Комиссия действовала в течение всего марта. Через месяц в кордегардии Тав. дворца, отошедшего в ведение Совета, так как правительство перешло в Мариинский дворец, осталось 16 чел. (Р. В.) Однако ответственные лица среди арестованных – «опасные для нового режима» – зачислялись за министром юстиции, от которого и зависела их дальнейшая судьба.


[Закрыть]. Яркую бытовую картину нарисовал нам Пешехонов, редактор «Русского Богатства», в воспоминаниях «комиссара Петербургской стороны». «Не успели мы открыть комиссариат, – вспоминает он, – как к нам уже повели арестованных… Пришлось создать при комиссариате особую “судебную комиссию”, в которой с утра до вечера посменно работало до 20 юристов, и она едва успевала справиться с делом». «Была прямо какая-то эпидемия самочинных арестов. Особенно памятен мне один день, когда казалось, что все граждане переарестуют друг друга…» «За что вы их арестовали?» – спрашивал следователь тех, которые привели арестованных. – «Да они против Родзянко». «Следующее дело начинается тем же вопросом: “Почему вы их арестовали?” – “Да они за Родзянко”. И обстановка обоих дел одна и та же: сошлись на улице, заспорили, а потом более сильные арестовали более слабых. Если одни сами хватали и тащили в комиссариат своих политических противников, то другие ждали этого от комиссариата. Нас прямо осаждали с требованием обысков и арестов. Не менее того донимали нас доносами».

Картину, зарисованную для «Петербургской стороны», можно было наблюдать более или менее повсеместно133133
  Накипь эту сгустило не только появление на авансцене освобожденного толпой из-под тюремных замков уголовного элемента, но и участие в событиях дня добровольцев «старого режима». Прис. пов. Кнатц (Катенев), сделавшийся особым комиссаром по охране архива, разгромленного толпой Департамента полиции, рассказывает о своеобразной картине, представившейся ему при посещении особняка мин. вн. д. Громили департамент какие-то «верноподданные» революционеры, открывшие несгораемые шкапы, заглянувшие в департаментские бумаги, но оставившие совершенно не тронутыми все царские портреты. К этим добровольцам старого политического сыска могли присоединяться, конечно, и немецкие агенты. Надо ли говорить, что усиленно распространявшиеся тогда слухи, что революция освободила более 300 немецких шпионов из Петропавловской крепости, – сплошная фантазия любителей сенсаций, легко попадавших в дневники и письма иностранных наблюдателей смутной эпохи (напр., гр. Шамбрэн – секретарь французской миссии).


[Закрыть]. Такие же случайные толпы приводили арестованных полицейских в Таврический дворец – по словам его коменданта, даже с «женами и детьми». Заполняли ими и вообще «подозрительными» градоначальство и огромный Михайловский манеж… По газетным позднейшим исчислениям, в общем было арестовано около 4000 человек («Бирж. Вед.»), и министерству юстиции пришлось создать особую следственную комиссию для проверки формальных причин задержания. К этим добровольцам по изысканию контрреволюции, действовавшим с революционным пылом, присоединялись всякого рода любители наживы и всплывшие на мутной поверхности авантюристы, которые очень часто и возглавляли «толпу» обыскивающих и арестующих. И в газетах того времени, и в воспоминаниях принимавшего ближайшее участие в организации городской милиции молодого адвоката Кельсона можно найти показательные образцы деятельности этих разоблаченных ретивых «революционеров» февральских и мартовских дней, которые с вооруженными солдатами, взятыми случайно на улице, ходили по квартирам, делали обыски, грабили и арестовывали «по подозрению в контрреволюции». Кельсон рассказывает, напр., как он случайно встретился со своим подзащитным, взломщиком-рецидивистом Рогальским, который явился в кабинет городского головы в полной «модной форме одежды» того времени – вплоть до пулеметной ленты. Легко себе представить, каким водворителем «порядка» являлся «гвардии поручик» корнет Корни де Бод, оказавшийся предприимчивым и ловким рядовым Корнеем Батовым, – ему эти функции «защиты населения» при содействии двух рот были поручены особым приказом Энгельгардта 28 февраля. «Корни де Бод» ухитрился получить и ответственное назначение коменданта городской Думы, и побывать на квартире гр. Коковцева с нарядом «из 12 нижних чинов». Перед нами может пройти целая портретная галерея, которая откроется пом. коменданта Таврического дворца Тимновским – в действительности известным аферистом «графом д’Оверн» (Аверкиевым), принявшим участие в аресте последнего председателя Совета министров кн. Голицына. В мин. путей сообщения при Бубликове и Ломоносове активную роль играл «ротмистр-гусар» Сосновский, командовавший ротой семеновцев, которая стояла здесь на страже, он оказался беглым каторжником, содержавшимся в Литовском замке. Но это неизбежная накипь революции. Оставим ее134134
  Обыватель чувствовал себя на подмостках героической пьесы – скажет Троцкий.


[Закрыть]… Пешехонов дает правдивое объяснение изнанке революций. Во всем этом, несомненно, сказывался не остывший еще, а у многих и запоздалый азарт борьбы, хотелось принять в ней участие, внести свою долю в общую победу… Еще большую роль сыграл страх перед контрреволюцией, но многие просто не понимали, что такое свобода135135
  Русский человек, в представлении Оберучева, не мог сразу «вытряхнуть» из себя «жандармское нутро», которое было впитано им благодаря «жизни при полицейском строе старой России». История последних десятилетий с особой отчетливостью показала, однако, что дрожжи, на которых поднимается революционное насилие, отнюдь не вырабатываются только в лаборатории традиций старого порядка.


[Закрыть]. Но «пароксизм страха» все же должен быть поставлен на первом месте. Тот же Пешехонов рассказывает, что он вынужден был держаться преднамеренно резкого тона в своем обращении с обвиняемыми и не жалеть самых резких квалификаций по адресу старых властей и самых жестоких угроз по адресу тех, кто осмелится противиться революции. «Только таким путем мне удалось при.... первой встрече с толпой поддержать свой авторитет, как представителя революционной власти. Иначе меня самого, вероятно, заподозрили бы как контрреволюционера». Приспособление к настроениям толпы приводило к тому, что Энгельгардт, если верить повествованию Мстиславского, арестовал в Таврическом дворце уже 2 марта офицера, который высказывался «за монархию».

И все-таки какое-то скорее благодушие, в общем, царило в этой тревожной еще атмосфере – благодушие, которое отмечают (при обысках в поисках оружия) столь противоположные люди, как писательница Гиппиус и генерал Верцинский. А вот показание бывшего царского министра народного просвещения гр. Игнатьева, данное Чр. Сл. Ком. Временного правительства (это ответ на вопрос: «было ли оказано какое-либо беспокойство» в дни февральских событий). «Я должен сказать, что кроме самой глубокой признательности к молодежи и солдатам я ничего не имею. Доложу следующее явление, глубоко меня тронувшее. Был обход солдат, мастеровых ремонтной автомобильной части. Можете представить, что это за состав: это уже не строевые, а люди полурабочего уклада. Между ними один уволенный из какой-то ремесленной школы… за время моего министерства. Входят в подъезд… Прислуга испугалась. Спрашивают: “Кто здесь живет?” – “Граф Игнатьев, б. мин. нар. просв.” – “Товарищи, идем”. Один говорит: “Нельзя ли на него посмотреть?” – “Он болен”. – “Может быть, он нас примет”. Поднимается ко мне человек, весь трясется и говорит: “Лучше не впускать”. Входят пять человек наверх… “Хотим на вас посмотреть”. – “Почему?” – “Разве мы вас не знаем, разве мы такие темные”. Другой раз, – продолжал Игнатьев, – был еще более тронут». Далее свидетель рассказывал, как толпа хотела забрать его автомобиль и ушла, узнав от случайно проходившего студента, что здесь «живет гр. Игнатьев»…

Ссылки на настроения «низов» слишком часто становятся в воспоминаниях деятелей революции отговорками в тех случаях, когда надо оправдать в глазах приходящего на смену поколения революционный акт, может быть, жизненно даже целесообразный, но противоречащий демократическим принципам, которые были написаны на знамени революции. Вот почему некоторая фальшь всегда чувствуется в попытках ответственных мемуаристов облечься исключительно только в романтическую тогу гуманности при описании дней, когда рождалась и закреплялась революционная Россия. Сделанные ошибки, вольные или невольные, нельзя объяснить, ретушируя действительность. Совершенно объективно надо признать, что деятели февральской революции были очень далеки от осуществления в жизни несколько сентиментальных заветов, выраженных некогда поэтом в знаменитых словах: «Дню прошедшему забвенье, дню грядущему привет». Поскольку дело касалось возмездия за грехи старого режима, здесь не было, как мы увидим, большого колебания. Целесообразна ли была такая тактика – это вопрос другой. Руководители движения не всегда учитывали резонанс, который получало или могло получить в массе их действие, вступавшее в резкую коллизию с исповедуемыми ими идеалами. Во всяком случае, революционная современность – по крайней мере, значительная часть ее – поставила в заслугу первому министру юстиции революционного правительства не гуманность, о которой говорит Керенский в воспоминаниях, а твердость, проявленную им в отношении представителей ликвидированного строя. Один из делегатов петербургского Совета на совещании Советов, тот, который выступал в защиту позиции Керенского, занявшего министерский пост, говорил: «…если бы действительно Керенский не вошел в министерство, не взял бы этого портфеля и без согласия Исп. Ком., то что было бы тогда с этим министерством?.. Там был бы московский депутат Маклаков, но если бы это было так, разве были бы арестованы все лица, арестованные сейчас, и было бы сделано то, что сделал Керенский, наш Керенский?»

И не только в северной столице, пережившей боевые дни. Старый революционер полк. Оберучев, прошедший во время эмиграции жизненную школу «свободных стран» – Швейцарии и Соед. Штатов, в киевских воспоминаниях говорят о том «вкусе» к предварительным арестам «в порядке целесообразности», который развился среди лиц, возглавлявших общественные организации. Толпа шла дальше и, подобно революционерам «Петербургской стороны», требовала подчас арестов «инакомыслящих».

III. Рискованный шаг милюкова

Похороны коалиции в Совете закончились около 6 ч. веч. (1 марта). После общего собрания, одобрившего по докладу Стеклова выработанное соглашение демократии с «цензовой общественностью», должно было состояться совещание представителей обоих исполнительных комитетов для окончательной формулировки «соглашения». И, быть может, несколько неожиданно незавершенное еще дело было оглашено Милюковым на перманентном митинге в Екатерининском зале – в тот приблизительно час, когда совершалось триумфальное шествие Керенского из зала заседания Совета в помещение Вр. Ком., т.е. еще задолго до окончания заседания Советов. Почему это сделал лидер «цензовой общественности?» Случайность? Радостное нетерпение, о котором говорит Мстиславский? Желание закрепить достигнутые результаты и получить представление об отношении к образуемому правительству со стороны «народных масс?» «В частности, быть может, – говорит Суханов, – Милюков желал проверить свое решение самого острого для него вопроса, способного послужить источником конфликта не только с Советом Р.Д., но и с его собственными, более левыми товарищами». Это был, конечно, вопрос о монархии и династии. Построение речи как будто не согласуется с подобным предположением. Вопрос о судьбе династии («самый существенный» в речи, как признает Милюков в написанной им «Истории») всплыл – по внешности по крайней мере – случайно в связи с репликами, которые подавались со стороны митинговой публики. Преждевременность разглашения «тайны», ключи к которой вез с собой Гучков, гораздо в большей степени надо отнести к тем гафам, которые вообще присущи были политической деятельности Милюкова и заслужили ему репутацию, по его собственным словам, «бога бестактности» («Рус. Зап.»). Если выступление Милюкова и было своего рода шахматным ходом, то направил его фактический уже вождь Врем. Ком. не в сторону своих «левых» партнеров, а в сторону «правых».

Днем второго марта политическая обстановка выяснилась с достаточной отчетливостью – опасность военного разгрома «революции» отпала. Каждый истекавший час говорил о необходимости замены суррогата власти, каким являлся Врем. Ком., правительством полноправным, ибо безвластие, наступившее после переворота, развращало даже самых благонамеренных солдат. Возможность превращения советского обращения в форму обязательного «приказа» ослабляла авторитет будущей власти – это, конечно, понимали все, независимо от содержания «приказа № 1». Ждать при таких условиях возвращения Гучкова и Шульгина не представлялось целесообразным. Вот почему в 5 ч. 45 м. дня в Ставку была послана за подписью Родзянко несколько предрешавшая события телеграмма следующего содержания: «Временный Комитет Г.Д., образовавшийся для восстановления порядка в столице, вынужден был взять в свои руки власть ввиду того, что под давлением войска и народа старая власть никаких мер для успокоения населения не предприняла и совершенно устранена. В настоящее время власть будет передана Врем. Комитетом Г.Д. Временному правительству, образованному под председательством кн. Г.Е. Львова. Войска подчинились новому правительству, не исключая состоящих в войсках, а также находящихся в Петрограде лиц императорской фамилии, и все слои населения признают только новую власть. Необходимо для установления полного порядка и для спасения столицы от анархии командировать сюда на должность главнокомандующего Петербургским военным округом доблестного боевого генерала, имя которого было бы популярно и авторитетно в глазах населения. Комитет Г.Д. признает таким лицом доблестного, известного всей России героя… ген. Корнилова. Во имя спасения родины, во имя победы над врагом, во имя того, чтобы неисчислимые жертвы этой долгой войны не пропали даром накануне победы, необходимо срочно командировать ген. Корнилова в Петроград».

Здесь нет даже намека на спорный вопрос о форме правления. Логически приходилось заключать, что в недрах Временного Комитета еще не был окончательно решен даже вопрос об отречении, поставленный в порядке дня. Так, по-видимому, и понял ген. Алексеев, доложивший Николаю II телеграмму Родзянко и испрашивавший разрешение на выполнение выраженного в ней «пожелания», во имя того, что в этом «может заключаться начало успокоения столицы и водворения порядка в частях войск, составляющих гарнизон Петрограда и окрестных пунктов». В кадетской группе, входившей в состав Врем. Ком., очевидно, не было колебаний в вопросе о неизбежности отречения. Припомним информацию Гронского в первый же день революции о провозглашении императором вел. кн. Михаила. По свидетельству Скобелева, который оказался соседом на одном столе в Таврическом дворце в ночь 27-го с Милюковым, последний ему сказал: «Чем бы все это ни кончилось, одно несомненно, с этим… (следует резкое слово в передаче мемуариста) у нас ничего не может быть общего». Шингарев первого марта категорически говорит французскому журналисту Анэ, что вопрос о династии уже не ставится: царь должен будет покинуть трон – как это произойдет, покажет будущее. На таком предположении и построена была вся агитационная часть речи Милюкова. Она была произнесена около 3 час. дня. Своему экспромту на случайном безответственном очередном митинге в стенах Таврического дворца Милюков придавал такое декларативное значение, что сам выправил, по утверждению Набокова, текст речи для печати. Таким образом, перед нами заверенный текст речи, довольно странной для оратора, который старался в эти часы спасти монархический принцип.

«Мы присутствуем при великой исторической минуте, – начал оратор. – Еще три дня тому назад мы были скромной оппозицией, а русское правительство казалось всесильным. Теперь это правительство рухнуло в грязь, с которой сроднилось, а мы и наши друзья слева выдвинуты революцией, армией и народом на почетное место членов первого русского общественного кабинета. Как могло случиться это событие, казавшееся еще так недавно невероятным? Как произошло то, что русская революция, низвергнувшая навсегда старый режим, оказалась чуть ли не самой короткой и самой бескровной из всех революций, которые знает история. Это произошло потому, что эта история не знает и другого правительства, столь трусливого и изменнического, как это ныне низвергнутое правительство, покрывшее себя позором…» «Правительство мы свергли легко и скоро… Остается удержать в руках эту победу». Оратор призывал «сохранить то единство воли и мысли, которое привело… к победе». Существующие разногласия «стушевываются перед той главной задачей, которая еще не разрешена вполне: задачей – создать новую народную власть… Будьте едины в устранении политических споров, быть может, и важных, но сегодня могущих еще вырвать из наших рук плоды победы. Будьте едины и вы, солдаты и офицеры великой и славной русской армии, и помните, что армия… потерявшая это единство… обращается в беспорядочную толпу, и всякая горсть вооруженных организованных людей может взять ее голыми руками…» «Я слышу, меня спрашивают: кто вас выбрал? Нас никто не выбрал, ибо, если бы мы стали дожидаться народного избрания, мы не могли бы вырвать власть из рук врага136136
  Обратим внимание – Милюков не счел нужным в этот момент упомянуть о Госуд. Думе.


[Закрыть]. Пока мы спорили бы о том, кого выбирать, враг успел бы организоваться и победить и вас, и нас». «Нас выбрала русская революция, – заключил гордо Милюков. – Мы не сохраним этой власти ни минуты после того, как свободно избранные народные представители скажут нам, что они хотят… выбрать других людей, более заслуживающих их доверие… Но мы не отдадим этой власти теперь, когда она нужна, чтобы закрепить победу народу, – упавшая из наших рук, она может достаться только врагу». Оратора прерывают вопросом: «Кто министры? для народа не может быть тайны». «Во главе нашего министерства мы поставили человека, имя которого означает организованную русскую общественность (крики: “цензовую”), так непримиримо преследовавшуюся старым правительством… Вы говорите “цензовая общественность”, да, но единственно организованная, которая даст потом возможность организоваться и другим слоям русской общественности. Но, господа, я счастлив сказать вам, что и общественность не цензовая тоже имеет своего представителя в нашем министерстве. Я только что получил согласие моего товарища А.Ф. Керенского занять пост в первом русском общественном кабинете. Мы бесконечно рады были отдать в верные руки этого общественного деятеля то министерство, в котором он воздаст справедливое возмездие прислужникам старого режима, всем этим Штюрмерам и Сухомлиновым… трусливые герои дней, прошедших на войне, по воле судьбы окажутся во власти не щегловитовской юстиции… Вы хотите знать другие имена? (крики: “А вы?”) Мне мои товарищи поручили взять руководство внешней политикой. Быть может, на этом посту я окажусь и слабым министром, но я могу, обещаюсь вам, что при мне тайны русского народа не попадут в руки наших врагов. Теперь я скажу вам имя, которое, я знаю, возбудит здесь возражения. А.И. Гучков был нам политическим врагом (крики: “Другом!”) в течение всей жизни Гос. Думы. Но, господа, мы теперь политические друзья, да и к врагу надо быть справедливым… Он положил первый камень той победы, с которой наша обновленная и возрожденная армия выйдет из настоящей великой борьбы…» «Когда я в этой зале говорю с вами, Гучков на улицах (?!) столицы организует нашу победу (Гучков как раз в этот момент выехал в Псков. – С.М.). Что бы сказали вы, если вместо того, чтобы расставлять войска вчера ночью на вокзалах, к которым ожидалось прибытие враждебных перевороту войск, пришлось принять участие в наших политических прениях, а враждебные войска, занявши вокзалы, заняли бы улицы, а потом и эту залу? Что стало бы тогда с вами и со мной?!» Упомянув о Коновалове и Терещенко, введенных в министерство в качестве представителей той либеральной группы русской буржуазии, которая пыталась организовать «общественное представительство рабочего класса» (т.е. военно-промышленные комитеты), и ограничившись относительно Терещенки меланхолическим замечанием: «Россия велика, и трудно везде знать всех наших лучших людей», оратор два слова сказал еще о Шингареве и Некрасове, «особенно любимым нашими левыми товарищами». Об остальных министрах оратор умолчал. «Ну вот, кажется, все, что вас может интересовать». (?) «А программа?» – спрашивают Милюкова. «Я очень жалею, что… не могу прочесть вам бумажки, на которой изложена эта программа. Но дело в том, что единственный экземпляр программы, обсужденной вчера (сегодня?) в длинном ночном совещании с представителями Совета Р.Д., находится сейчас на окончательном рассмотрении их… Но, конечно, я могу и сейчас сказать вам важнейшие пункты (шум, громкие крики: “А династия?”)… Я знаю наперед, что мой ответ не всех вас удовлетворит, но я его скажу. Старый деспот, доведший Россию до полной разрухи, добровольно откажется от престола или будет низложен… Власть перейдет к регенту, вел. кн. Мих. Ал. Наследником будет Алексей (крики: “это старая династия!”). Да, господа, это старая династия, которую, может быть, не любите вы, а, может быть, не люблю и я. Но дело сейчас не в том, кто кого любит. Мы не можем оставить без ответа и без решения вопрос о форме государственного строя. Мы представляем его себе, как парламентскую и конституционную монархию. Быть может, другие представляют иначе, но теперь, если мы будем об этом спорить, вместо того, чтобы сразу решить, то Россия очутится в состоянии гражданской войны и возродится только что разрушенный режим. Этого мы сделать не имеем права ни перед вами, ни перед собой. Однако это не значит, что мы решили вопрос бесконтрольно. В нашей программе вы найдете пункт, согласно которому, как только пройдет опасность и водворится прочный порядок, мы приступим к подготовке созыва Учр. собр. на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования. Свободно избранные народные представители решат, кто вернее выразит общее мнение России: мы или наши противники…»